Текст книги "Мальчишка с бастиона"

Автор книги: Борис Эскин

Соавторы: Михаил Лезинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Н-да… однако сдал ты за последнее время, Тимка.

Лоик назвал Тимофея «Тимкой», как тогда, когда впервые увидел кудлатого красавца на «Селафаиле». Евтихий был уже опытным матросом, а Тимка, кроме житомирской мелководной речушки со странным названием Тетерев, и воды настоящей не нюхал.

Был он не по годам молчалив и серьёзен. Разгульных матросов избегал и в увольнения ходил редко.

«Да так ты, браток, и не женишься никогда, – часто говаривал ему Лоик, – али в деревне каку зазнобу оставил?»

Тимофей на это ничего не отвечал и только краснел. Но однажды он разговорился и поведал старому матросу не то быль, не то легенду про свои родные житомирские края. …Давно, говорят, это было. Монголы да татары поработить нас хотели. Плакала земля горючими слезами под ногами шайтанов. Повытоптали супостаты всё живое да потравили. А кто не хотел помереть, попрятался за высокими каменными стенами да теремами. Но и камень не мог никого спасти. Прослышал однажды монгольский хан, что князь Чацкий держит при себе девушку неописуемой красоты, и решил её захватить. Огромное войско окружило замок князя. Увидел Чацкий, что не совладать ему с силой несметной. Тогда он подхватил свою красавицу, сел на лихого коня и как ветер помчался вперёд. Однако конь княжеский скоро стал уставать, тяжело ему было нести на себе двойную ношу. А монголы на своих сытых, лёгких лошадёнках по пятам несутся, вот-вот настигнут. Впереди огромная скала нависла над речкой Тетерев. Не раздумывая, князь повернул прямо на скалу, и конь, словно птица, взлетел на вершину. Дальше дороги не было. Приближались монголы.

Тогда князь привстал на стременах, прижал к сердцу свою красавицу и гикнул так, что деревья вокруг все ему поклонились. Храбрый коныеделал рывок, вместе с седоками сорвался со скалы и разбился о камни. С тех пор зовут эту скалу утёсом Чацкого…

Вот, что значит любовь…

Понял тогда Евтихий: живёт в этом деревенском парне мечта о настоящей любви. И такая любовь пришла. Однажды Тимофей с Евтихием были в увольнении. Когда они уже возвращались на корабль, то услышали какие-то крики. Матросы кинулись на шум и увидели мечущуюся в испуге девушку. Она показывала в сторону одинокого домика, стоявшего на пригорке. Матросы увидели, что тот покосился на одну сторону и вот-вот рухнет. Тимофей бросился к домику, подпёр его спиной, а Евтихий заскочил в избёнку и вынес иссохшую больную женщину, мать девушки.

– Всё, – благодарно глядя на Тимофея, сказала дочь, – спасибо…

Но Пищенко не отходил от дома.

– Вещи выносите! – прохрипел он, продолжая подпирать стенку.

Девушка с Лоиком стали поспешно выносить во двор немудрёный скарб. Когда был спасён последний продавленный стул, Тимофей поспешно отскочил от стены. Дом, словно нехотя, наклонился и рухнул, подняв столб пыли.

Девушка подошла к Тимофею, хотела что-то сказать, но не находила слов. Тогда она просто поцеловала его в измазанную потную щёку…

Потом Тимофей помог восстановить хату, мать умерла, а он и Катерина обвенчались.

Крепко полюбили друг друга. Да не долго длилось счастье… Вот только Колька и остался в память о тех годах…

– Да, стареем мы с тобой, Тимка, – повторил Лоик и удручённо добавил: – После тебя хоть память человеческому роду останется, а я… – и он махнул рукой.

К ним подошёл паренёк в лихо заломленной мичманке. В руках у него были какие-то планочки, катушка, кусок бычьего пузыря.

– Где мне Николку Пищенко сыскать?

– Здесь он, – ответил Тимофей, – а ты что, с ним в друзьях?

– В друзьях. На баксионе ознакомились, – ответил Василий Доценко (это был он) и повторил свой вопрос.

– А вон, слышь, барабан бьёт, там и найдёшь.

– Благодарствую, – Василий пошагал к землянке.

Стрельба немного успокоилась. Тимофей, привстав на банкете, сказал:

– Что-то они нервуют сегодня – не задумали ль чего?

– А бис их знает, – тоже поднимаясь, проговорил Евтихий. – Командирам видней – оповестят. – И, повернувшись в сторону землянки, сказал: – А мальчонка-то с «Георгием», видал?

– Знаю я его, – улыбнулся Тимофей. – Мне Николка все уши прожужжал. Доценко сын, на батарее у Бурлеа номерным служит. Мой с ним крепкую дружбу завёл. Ладный мальчонка.

Из землянки.послышалась громкая дробь, потом всё смолкло. А через минуту Колька, Василий и Иван Нода выбежали наверх.

– Чегой-то они затеяли? – с любопытством спросил Лоик.

Трое опустились на землю и стали мастерить что-то. Иода раскрыл большой кожаный ранец, принесённый из землянки, и одно за другим извлекал оттуда шило, нитки, какие-то железки. Василий растягивал кусок бычьего пузыря, Колька состругивал и без того тонкие палочки.

Трое мастерили «змея», самого настоящего воздушного змея! Идея родилась у Василия, однако и Никол-ка был знатоком этой «конструкции». На его счету был не один «летучий конверт». Но неожиданно оказалось, что Нода превосходил мальчишек и в этом искусстве. Ребята ошеломлённо смотрели, как ловкие руки барабанщика совершенно по-новому мастерили из палочек, пузыря и ниток воздушного змея.

– Обязательно должен быть хвост! – деловито говорил Нода. – Надобно ленты добыть, – и он начал рыться в своём неистощимом ранце.

– Понервуем француза, дядя Иван! – предвкушая потеху, улыбался Колька.

– Скорей бы, пока ветер не сменился, – говорил Василий, помогая Ноде прокалывать скрещённые планки.

– Не изменится, – успокоил Иван, – с моря дует, пока дождь не пригонит, не утихомирится.

Колька побежал за нитками – они уже видели, что принесённых Василием явно не хватит. А Доценко с Иваном потуже прикручивали пёстрый хвост к согнутому треугольником пруту. Оставалось закрепить нить и, взобравшись куда-нибудь повыше, запустить «конверт».

Возвратился Колька. Василий взял в руки змея и торжественно понёс его к центру батареи – там насыпь была повыше. Нода, улыбаясь, шагал сзади мальчишек.

Наконец, запуск состоялся. Ветер подхватил змея и понёс его в сторону французских траншей. Подошли матросы и с любопытством смотрели на эту затею.

Колька держал надетую на штырь катушку, а Василий деловито раскручивал нить.

Воздушный конверт уходил всё выше и выше. Когда нить кончалась, Нода помогал ребятам привязывать новую, и Василий раскручивал очередную катушку.

Змей был уже над французскими позициями. Подошёл унтер-офицер Белый и пробасил:

– Ну, братцы, сейчас начнётся пальба. Конверт-то ваш на андреевский стяг смахивает!

«Изобретатели», довольные, переглянулись – именно этого они и хотели. И действительно, воздушный змей был точной копией кормового флага боевых кораблей.

Тот же огромный диагоналевый крест по белому фону: только крест был не голубым, как на настоящем андреевском знамени, а чёрным, но это не имело существенного значения.

Не успел унтер закончить фразу, как французы с нескольких сторон начали расстреливать издевательски вилявший хвостом воздушный конверт.

– Это привет вам от русских бомбардиров! – зычно хохотал Нода.

А Евтихий Лоик, перекрывая громкий смех, сострил:

– Господне предупреждение, нехристи!

Все, оживлённо толкуя о происходящем, смеялись, шумели, что-то выкрикивали в сторону французов. А ребята с колотившимися от азарта сердцами смотрели, как всё учащалась и учащалась стрельба по змею.

– Забавляете французов! – послышался голос сзади.

Матросы обернулись и увидели Забудского. Лейтенант только что возвратился из госпиталя, где пробыл около месяца. В начале февраля его контузило и слегка повредило руку.

– Здравия желаем, ваше благородие! – радостно прокричали батарейные, а Белый, выйдя вперёд, отрапортовал:

– Так точно, забавляем! Нам и французам забава. Да пули ихние расходуются.

Забудский рассмеялся, потом сказал:

– Ну вот, братцы, снова свиделись. Больно грустно в гошпитале. Так что решил на батарею возвратиться. Скучно без вас, братцы, скучно! – и он присел на придвинутый ящик из-под пороха.

Мальчишки спешно подтягивали изрешечённый и вертевшийся на ветру змей.

А лейтенант продолжал разговор.

– Идёт нам подкрепление. Вот дороги размыло, а то денька через два и пороху, и других припасов пополнилось бы.

– Хранцуз пока помалкивает, – заговорил Белый, – но, видать, что-то мерекует.

– Тут дело понятное, союзники получили подкрепление, будут на штурм идти, – сказал Забудский.

– Оно, конечно, полезут, – согласился Тимофей Пищенко.

– Вот вы, ваше благородие, – вмешался молчавший до сих пор Евтихий Лоик, – рассказываете нашему брату всё, в просветление вводите. Благодарствуем за это, очень вам благодарствуем. Их благородие в ваше отсутствие только «смирно!» и «пли!» говаривал с матросом… Так что благодарствуем сердечно… …Незаметно стемнело. В землянке уже кое-кто развалился на нарах, в два этажа подвешенных к неотёсанным стоякам. Было тепло, пахло махоркой и потом, чадила маслёнка.

Колька спал на одной лежанке с отцом возле маленького, забрызганного грязью окошка. В полночь к ним заглядывала луна, и мальчишка допоздна теребил отца разными вопросами, на которые тот, порой, не знал, что и отвечать.

В землянку втиснулся Евтихий и плотно закрыл за собой дверь.

– Что, матросики, будем убаюкиваться?

– Можно, дядька Евтихий, – сказал молодой канонир-артиллерист из сухопутных.

– Оно вроде хранцуз притих, – продолжал Лоик.

– Ясно, притих, – отвечал тот же голос, – ты ж дверцу-то вон как прикрыл наглухо!

В землянке рассмеялись. Евтихий погасил маслёнку и влез на свою лежанку. Минуту все молчали. Потом послышался голос Ивана Ноды:

– Сказывают, турку приволокли. Так тот лепечет, будто из Туретчины целая армия прибымши. «Лохматок» наших ещё и не нюхали!

– Понюхают, – отозвался Тимофей Пищенко, – а турка-то што за диво? Кошка вон англичанина прихватил, а тот нашим оказался! Вот, братцы, как бывает-то!

В землянке стихли, предвкушая «историю».

– Ну, давай, развязывай язык-то! – не выдержал молоденький канонир.

– Да чего развязывать: оказался нашим да ещё мальчонком.

– Да ну? – удивился кто-то.

– Точно – мальчонком.

– Да не тяни ты, – вмешался Евтихий, – выкладывай, чего знаешь и откедова знаешь?

– Откедова? Мальчонка сей моему Николке знакомый. Вот сын-то мне и поведал.

Все шумно набросились на Кольку с требованием немедленно рассказать, как, где и когда это случилось. Мальчишка, гордый, что оказался в центре внимания, захлёбываясь, начал передавать то, что вчера сам услыхал от маленькой Голубоглазки. Он ведь считал своего дружка Максимку Рыбальченко погибшим! А тот, значит, к англичанам попался…

И Колька, без конца присочиняя на ходу погони и рукопашные, рассказывал быль, – но уже сегодня превращавшуюся в легенду, – быль об очередной вылазке Кошки…

Перевалило за полночь. Над землянкой время от времени взвизгивали французские пули да слышались выкрики сигнальных. Всё это было уже слишком обыденно, чтобы обратить на себя внимание. А внизу продолжали возникать истории за историями – одна отчаяннее другой: ночь распаляет фантазию и ночью так хочется в неё верить!..

На следующий день погода испортилась. Нода был прав: видимо, приближались дожди.

Колька и отец с утра возились у мортиры.

– Главное – пыж вогнать потуже, чтоб никаких зазоров, – пояснял Пищенко-старший.

– Как зазор прорвёт – считай, не долетела.

– Батя, а ежели ствол не пробанивать кажен раз – чего тогда будет?

– Приварит ядрышко. Да ещё гляди – дуло разворотит. Уяснил? А теперь командуй наводку… Посмелее… Прямо вон по тому валу!

Колька прищуривал глаз и, глядя вперёд, чеканил:

– Поддать вверх! Так, так… Чуть ниже… Воротить резче! Стоп!.. Глядите, батя.

Тимофей проверял наводку и давал новое задание. Он был рад, что у мальчишки так здорово получается, то и дело приговаривал:

– Вырастешь – пойдёшь на артиллериста учиться. Грамотным станешь. А потому пушку знать нужно почище своего ранца!..

И вновь и вновь принимался растолковывать Кольке, как получше проткнуть картуз (мешочек с порохом), отчего бомбу «на стропке держат» и как часто менять запальную трубку.

– Вот Кондрат Суббота покойный мудро придумал про нарезные трубки. Пока кондуктора наши обмере-куют! А тут уже бомбардиры нарезные запальники вставляют – оно и легче теперь, и время малость сокращает…

– Дядьку Кондрата их благородие Алексей Петрович Дельсаль самолично хвалили за придумки, я сам был при этом, – говорил Колька, быстро опуская в ствол заряд.

– А теперь пыж! – поторапливал отец. – Сворачивай живее! Молодцом! Прибойник не криви! Так!..

Подошёл Евтихий Лоик. Он посмотрел, как Колька орудует у мортиры, и одобрительно заметил:

– Ладно выходит, пострелёнок. Глядишь, ещё батю перещеголяешь!

– Чему быть, того не миновать, – улыбнулся Тимофей.

– А ты чего это так паклю запускаешь? – поинтересовался старый бомбардир.

– Оно вроде лучше выходит, – ответил Колька.

– Всяк канонер на свой манер!

В это время из за соседнего орудия послышался чей-то голос:

– Николка, к тебе гостья заявилась!

Головы повернулись налево. К батарее подходила Алёнка – маленькая Голубоглазка, как все уже называли её.

Колька на секунду даже испугался: наверное, все заметили, как зардел! «И чего это взрослые решили, будто она ко мне?» – уговаривал он себя успокоиться. Но продолжал стоять, как вкопанный.

– На, руки протри, – сказал отец и протянул сыну немного ветоши. Он почуял, как смутился мальчишка, и потому нарочно проговорил буднично и даже отвернулся к орудию. Колька обрадовался этой невысказанной поддержке и, не зная, как отблагодарить отца, почему-то сказал:

– Алёнка это.

А сам подумал: «Чего я мелю?»

– Так я вижу, что Алёнка. Руки, говорю, протри, – повторил отец.

– Николка, чего ж не выходишь встречать? – прокричал Нода и пошёл навстречу Алёнке.

– А я не к нему вовсе…

– Не к нему? А к кому же тогда? – прищурил глаз барабанщик. – Уж не ко мне ли случаем?

– Я… – Алёнка смутилась, – меня маманя к вам послала. Узнать, не надо ли чего по домашности: сварить али поштопать…

– Ну, тогда звиняюсь, – матрос шутливо поклонился и, взяв девочку за руку, отвёл её к камням, застланным брезентом. – Покорнейше просим Голубоглазку присаживаться.

Алёнка опустилась на почётное сиденье.

– Бельишко принесла, должно быть? – спросил, подходя, Лоик.

– Не-е, бельишко к завтрему приготовим.

– Ну, к завтрему, так к завтрему, – согласился Нода, – оно вроде и не к чему нам нонче… Антонине Саввишне кланяйся за ласку. Работы ей и так вдосталь.

Подошёл Колька и подал Алёнке узелок.

– Это вот харчи, батя велел передать.

– Не надобно, – смущённо сказала Алёнка.

– Бери, это от нас всех, – поддержал Нода и добавил с хитрецой, – ну, я побег, дела ещё у орудия.

– A-а, да у меня тоже! – неестественно сказал Лоик и отошёл.

Колька подошёл к девочке.

– Тут я положил… окромя харчей… тебе… ну, значит, игрушку сделал… Это я самолично.

Алёнка хотела развязать узелок, но мальчик остановил её:

– Дома поглядишь…

– А какая она?

– А вот не скажу?

– Николка…

Тот сжалился.

– Отгадай – развяжем сейчас.

Алёнка на мгновение задумалась.

– Деревянная?

– Нет!

– Из глины?

– Нет!

– Николка…

Мальчик улыбался, довольный. Рядом послышалась песня:

 
Как восьмого сентября
Мы за веру, за царя
От француз ушли.
 

– Послухай, Алёнка, это дядя Иван поёт, интересно.

Голос Ноды продолжал:

 
Князь изволил рассердиться,
Наш солдат да не годится,
Спину показал.
Тысяч десять положили,
От царя не заслужили
Милости большой.
Из сражения большого
Было только два героя:
Их высочества.
Им навесили Егорья,
Повезли назад со взморья
В Питере казать.
С моря, суши обложили,
Севастополь наш громили
Из больших маркел…
 

– Сказывают, – быстро проговорил Колька, – сложил эту песню поручик один.

Толстым зовут. Граф он самый настоящий, а вот-те доброй души и смешливый.

Они подошли поближе к певцу. Нода подмигнул им и с ещё большим азартом подхватил новый куплет.

 
Меньшик, умный генерал,
Кораблики потоплял
В морской глубине.
Молвил: «Счастия желаю»,
Сам ушёл к Бахчисараю,
Ну, дескать, вас всех…
 

Алёнка стояла чуть впереди, и мальчик видел, как смешно торчат её соломенные косички. Ему так хотелось дотронуться до них?

– Прекратить пение! – раздался голос. Подбежал унтер-офицер Белый.

– Замолчать! Опять ты, Иван, смуту сеешь? В штрафную роту упрячу! Я тебе покажу, как про царя да командиров наших песенки распевать! – Глаза унтера испуганно метались, подёргивался подбородок. – Ты мне эти дурацкие сочинительства брось!

Нода хотел ответить.

– Не чхни! – прохрипел Белый. – Благодари, что начальство не слышит!

– Ваше благородие! – вставил, наконец, Нода слово, – песню не я сочинил.

– А кто же, дурак?! – схватил Ноду за бушлат унтер.

– Граф один.

– Я тебе покажу «граф»! – и перед носом Ноды появился увесистый кулак.

– Граф Толстой, – глядя в глаза Белому, чётко произнёс Нода.

Сзади неожиданно раздалось:

– В чём дело? Отчего шум?

Это говорил поручик Дельсаль.

– Ваше благородие, – вытянулся перед ним Белый, – означенный матрос, по прозвищу Нода, песенки распевает.

– Ну и что?! – Брови у поручика сошлись, придав сухощавому лицу выражение злости. – Слышал… Красиво поёт матрос.

– Ваше благородие, – стал оправдываться Белый, – но песня ведь недозволенная!

– Перестаньте, господин унтер-офицер! – перебил Дельсаль. – А гибнуть матросу дозволено? Этого вы ему не запрещаете? А петь… пусть поёт. Его, может, завтра пуля найдёт… Честь имею!

Белый с минуту постоял, подумал и, сжав кулак, потряс им в воздухе.

– На етот раз я тебя прощаю, Иван. А ежели услышу ещё…

Но договорить он не успел. Невдалеке разорвался снаряд, проурчало несколько пуль, потом снова снаряд и учащённые выстрелы.

– А ну-ка отойдём подальше, – Колька увёл девочку под насыпь.

– Чего это они расшумелись? – встревожился Белый. Но неожиданно всё смолкло.

Под бруствером батарейные разговаривали с Голубоглазкой, а унтер-офицер почему-то с напряжённым вниманием всматривался в замолкнувшие французские батареи.

Он сошёл с банкета и неожиданно обратился к Алёне:

– А ну-ка, девчонка, давай ретироваться с баксиона! Что-то подозрительно хранцуз замолчал. Кабы чего не началось. Быстро, быстро!

Белый поспешно спустился в землянку. Видно, и на других батареях внезапная тишина насторожила орудийных. Без сигнала, как-то сами по себе все уже были у пушек.

Появился Забудский со своей неизменной подзорной трубой, обтянутой коричневой кожей. Он велел на всякий случай оповестить командира егерского полка, стоявшего за Язоновским редутом.

Орудия противника молчали. Напряжённо вглядывались вдаль сигнальщики. Нависало и мрачнело небо. Стояла оглушительная, невероятная тишина.

И вдруг, раскатываясь по всей линии вражеских укреплений, вырастая мгновенно до грохота тысячи громов, обрушилась, ослепила, понесла свой смертельный чугун канонада! Захлопали взрывы. Зашипела и захрипела картечь. Загрохотала земля.

Казалось, узкая огненная полоска вдали хочет вырваться из каменистого грунта, казалось, она выгибается и, всклокоченная, выплёвывает красные сполохи, через мгновенье становящиеся серым рассерженным дымом.

Начали отвечать наши батареи. В воздухе стоял страшный треск, гул, вой.

Сталкивались в полёте ядра, взвизгивали и лопались бомбы.

«Вот оно, началось! – подумал Тимофей. – Это похлеще первой бомбардировки будет». И он инстинктивно посмотрел на Кольку, подносившего к орудию ядра.

«В первую пронесло, поглядим во вторую», – быстро крестясь, толковал про себя Евтихий.

– Батареи, пли! – командовал Забудский. – Заряжай! Пли!.. Пли!..

Лейтенанта не было видно за дымом. Команды заглушались разрывами. Но батарея вела слаженный ответный огонь.

Лил густой и тяжёлый дождь.

Шёл пятый день бомбардировки. Впрочем, счёт времени давно уже был потерян, как и счёт убитым и раненым. Пятый день ада, пятые сутки бессонницы. Густые чёрные тучи, не успевавшие рассеяться даже за ночь, повисли над городом. Бастионы задыхались от гари, глохли от разрывов.

С утра завалило насыпи у четвёртого и пятого орудий, и вот уже второй час как группа матросов во главе с унтер-офицером Белым тщетно пытается восстановить укрепление. Французы, видно, пристрелялись к этому месту: прямые попадания вновь и вновь разрушают вал. Но оставить брешь нельзя – с минуты на минуту ожидают штурма.

Белый подозвал Кольку и что-то прокричал ему на ухо. Тот бросил наземь пороховой мешок и стремглав помчался в глубь бастиона. Унтер-офицер натянул потуже фуражку, подбежал к работавшим и быстро проговорил:

– Послал за сапёрами. Не унывай, братцы!

– Хранцуз ще упрямства нашего не понял, – прохрипел какой-то матрос, с остервенением работая лопатой. – Инакше давно б заткнулся!

– Точно говоришь, – в тон ему пробасил Белый, – в камень стрелять – только стрелы терять!

– Ложись! – вонзилось в гул.

В трёх метрах от них плюхнулось ядро. На головы посыпались какие-то щепки и горячие комья земли.

Быстро вскочили на ноги. Не поднялся лишь матрос с хриплым голосом. Перевернули на спину.

– Кончен, – сказал Белый, – вот ещё прибыль… – Он снял фуражку и привычно перекрестился.

Матроса унесли в блиндаж. Там у стены горела свеча, маленький образок сонно и равнодушно смотрел на убитых, лежавших в ряд под грязными разорванными шинелями.

Их никто не отпевал. Некому было и некогда.

Мимо прокатили полевую пушку. Это подкрепление из третьей артиллерийской бригады. Лошадь убило ещё у Язоновского редута, а орудие подтаскивал расчёт. К артиллеристам подбежал Иван Нода.

– Сюда давай! – он указал в центр батареи.

– Есть приказание доставить лейтенанту Забудскому, – послышался в ответ тонкий голосок.

Иван обернулся и только сейчас увидел молоденького прапорщика, сопровождавшего орудие.

– Я и есть от Забудского, ваше благородие, – отчеканил Нода, – батарея-то перед вами!

У прапорщика мгновенно покраснели кончики ушей. Он подошёл к артиллеристам и, стараясь говорить голосом погрубее, велел вкатывать пушку. Иван приналёг тоже, и орудие двинулось к полуобрушенному траверсу – боковой насыпи. Молоденький прапорщик, то и дело спотыкаясь, шёл за ними, и его испуганные глаза, как он ни старался, готовы были выпрыгнуть из-под щегольского козырька фуражки. Нода, выкрикивая что-то ободряющее, искоса поглядывал назад, на прапорщика. Ему было не больше шестнадцати лет.

То тут, то там лопались ядра и трещали, взрываясь, картечные снаряды. Нода успел заметить, что у второго орудия кого-то укладывают на носилки. «Неужто Евтихия?» – ёкнуло в груди. Но в ту же минуту усатое лицо Лоика показалось в прорехе белого порохового облака, и барабанщик обрадованно закричал:

– Евтихий! Подуй на дым-то: усов твоих не разгляжу!

Тот, смеясь, что-то прокричал в ответ, но его уже не было слышно: пальба резко усилилась. В воздухе засвистело, заклокотало, зашипело.

Быстро подогнали орудие к валу и установили лафет. Нода возвратился к Забудскому (тот стоял у мортиры Тимофея Пищенко) и доложил, что ещё одна пушка из третьей бригады на линии огня.

– Спасибо за службу! – быстро сказал лейтенант и указал пальцем на мортиру: – У Тимофея прислуги в обрез – побудешь здесь!

– Есть оставаться здесь! – гаркнул Нода. Схватив банник, он бросился к отстрелявшему только что орудию.

Ствол дымился, несло теплом, как от загнанной лошади. Упираясь одной ногой в насыпь, а другой стоя на лафете, Иван быстро чистил дуло мортиры.

– Николку не встречал? – торопливо спросил его Тимофей.

– Вниз умчался, от Белого, – ответил Иван и ухватился за канат, помогая подтянуть орудие к амбразуре.

Раздалась команда, мортира, ахнув, выплеснула свою огненную начинку. И снова утонула в густом тумане.

Забудский, стоя на валу, видел, как взорвавшийся снаряд разрушил насыпь французской траншеи метрах в пятистах от бастиона. Эти подступы из третьей своей параллели французы прорыли сегодняшней ночью. Стараясь подвести траншеи как можно ближе для решительного броска из них, французы спешно возводили земляное прикрытие, которое снова и снова разбивали русские ядра. Борьба против этих траншей решала, в конечном счёте, быть или не быть штурму.

К батарее быстрым шагом подходила группа солдат рабочей роты. Среди них было и несколько не военных: какой-то старик, две женщины, подростки. Они шли, словно на штурм, – с лопатами и кирками наперевес. Забудский видел, как, размахивая палашом, упруго ступал впереди поручик Дельсаль, Алексей Петрович Дельсаль, с которым он успел так сдружиться за последние месяцы. Правая рука сапёрного офицера была на перевязи, мундир в нескольких местах разорван, фуражка потеряна или оставлена где-то. «Помоги тебе бог! – мысленно пожелал ему лейтенант, – и спасибо за помощь».

Через минуту подкрепление было уже возле разрушенного вала. Колька, пригибаясь, потащил к центру батареи оставленный у бреши пороховой мешок. Слезились глаза, в ушах звенело и ныло. Дымились обгорелые пыжи, была бурой вода в свежих воронках.

Не слушались пальцы – мешок поминутно выскальзывал.

Кто-то, подошедший сзади, вырвал груз из Колькиных рук, взвалил его себе на спину. Подняв голову, мальчишка увидел Федота, возницу, старого своего знакомого, и с благодарностью улыбнулся. Тот бросил:

– Куда?

– К батениному орудию.

И Федот, сопя и сплёвывая на ходу, зашагал к мортире. Нагруженная арба его стояла за блиндажом. Отставной солдат увозил в город убитых. Флегматичные кони давно уже не вздрагивали, когда снаряд разрывался совсем рядом.

Федот сбросил груз и торопливо заковылял к лошадям. А из мешка уже вываливали картузы с порохом.

К Кольке подошёл отец, быстро прижал его к вспотевшему телу, поцеловал в голову и так же молча отошёл к орудию.

Мальчишка подавал пыжи, готовил паклю, даже пытался орудовать тяжёлым прибойником.

Впереди разорвалась картечь, и молоденький канонир со стонем отпрянул от амбразуры. Сгоревшие канаты над стволом уже не спасали от осколков. Нода подбежал к скрючившемуся на земле артиллеристу. Быстро разорвал рубаху. Осколок впился чуть ниже ключицы. Изо рта показалась кровь.

– Держись, браток, в гошпитале поправят тебя, – уговаривал раненого Нода, – ещё возвернешься на баксион!

Но тот уже был без сознания.

А усиленный, бесконечный огонь всё продолжался и продолжался. Разрывы и стоны, грохот и крики «ура!» – всё слилось в сплошной, как струна натянутый, вой.

Казалось, это уже предел, и струна вот-вот лопнет. Но проходили секунды, минуты, часы, а бой не прекращался. Он нарастал и нарастал с какой-то нечеловеческой силой..

…Французам всё-таки удалось возвести небольшой земляной вал у прорвавшихся к нашим позициям траншей. Забудский видел, как спешно подкатывали к новым укреплениям несколько полевых орудий. Нужно было немедленно подавить их. Но чем?

Не хватало пороху, не хватало орудийной прислуги! Матросы еле держались на ногах. На три выстрела противника отвечали одним.

Подбежал унтер-офицер Белый.

– Ваше благородие! Французы артиллерию подводят!..

– Вижу, вижу, Николай Тимофеевич. Как у тебя?

– Алексей Петрович вовремя подоспели, – ответил Белый. – Почти восстановили.

– Быстро готовить мортиры, быстро!

В это время огонь, и без того шквальный, ещё усилился. Французы прикрывали передвижение своих пушек. В нескольких местах на батарее зажглись пороховые ящики. Ядра пробили офицерский блиндаж. Орудия почти перестали отвечать.

– Ноду ко мне! – закричал лейтенант.

– Но-о-ду к их благородию! – понесло несколько голосов от мортиры к мортире.

Иван быстро передал ядро Тимофею Пищенко и побежал к командиру. Тот что-то прокричал Ноде на ухо, и матрос, резко повернувшись, помчался к землянке.

Тарахтели осколки, гулко ухали тяжёлые английские снаряды и французские ядра. То здесь, то там взметалась земля. Крики смертельно раненных утопали в грохоте боя.

И вдруг, перекрывая чистотой и торжественностью, ворвались в этот смертоносный гул звуки барабанно го боя!

Стоя на крыше землянки, Нода с горящими глазами отбивал что-то приподнятое и гордое.

Батарейные разом обернулись на знакомые, всегда чуть тревожные звуки. Но это не было сигналом. Это что-то другое, другое! Какая-то вдохновенная импровизация, какая-то сильная и солнечная уверенность. Флотский барабанщик чудодействовал волшебными палочками. Он издевался над посвистом и утробным рычанием вражеских снарядов. Его маленький барабан мгновенно заглушил в каждом сердце их зловещие голоса.

Пронеслась команда:

– Батарея, залпом, огонь!

И содрогнулась земля, и прокатилось «ура!» в честь удачного выстрела.

И вновь – «Огонь!.. Огонь!.. Огонь!..»

В короткие промежутки между залпами матросы снова и снова слышали барабанную дробь. Удары неслись, как победный танец, взлетали, словно солёные гребни волн, удары захлёбывались от невозможности прокричать трубно, пропеть гобоем или альтом, от невозможности стать меднотрубным оркестром, – но они уже были им, они уже звучали в сердцах, уже неслись по венам ожившей батареи!

Колька, словно в опьянении, подтаскивал ядра, успевал подавать отцу пальник и поминутно оглядываться на вдохновенного барабанщика. Временами тот скрывался за пороховым дымом, а потом снова выплывал, прекрасный в своём исступлении.

Но вдруг удары замолкли. Колька взглянул на крышу землянки и увидел: беспомощно опустив руки, Нода медленно падал на спину.

– Батя! – закричал мальчишка, – дядя Иван…

Он не договорил. Отец понимающе бросил:

– Беги!

И Колька рванулся к блиндажу.

Флотский барабанщик Иван Нода был убит наповал. Он лежал на крыше землянки, распластав руки, продолжая сжимать тонкие берёзовые палочки. Барабан с оборванным ремешком валялся рядом.

Колька смотрел на запрокинутую голову матроса и, понимая, что тот уже не поднимется, не мог, не умел поверить в это! Мальчик осторожно вытащил палочки и поднял барабан – его совсем не задело взрывом. Потом быстро подвязал оборванный ремень и с ожесточением забил разученную с Нодой дробь. Он повторял её снова и снова, громко, отчаянно, не думая, ошибается или нет, и, наверно, от этого впервые по-настоящему хорошо.

Катились слёзы, судорожно вздрагивали пальцы, но продолжал жить флотский барабанщик, и продолжался бой!

А на левом фланге батареи, где вели огонь три полевых орудия, спрятавшись за невысоким траверсом, какой-то матрос перебинтовывал руку молоденькому прапорщику Фёдору Тополчанову. Когда ему предложили оставить орудия, он дрожащими, совсем детскими губами произнёс:

– Я… я останусь. Руке уже не больно…

Глаза его выдавали и испуг, и боль, но всё равно светились неожиданной решимостью. Он сидел на земле с побелевшим лицом, ожидая, когда закончат перевязку. Проносились над головой ядра и где-то взрывались, а может, и рядом, – он уже не воспринимал их, словно большего, чем это ранение, ему их посвист теперь не принёс бы.

Фёдор видел, как на крышу блиндажа, где только что стоял матрос-барабанщик, вскочил какой-то мальчишка и через минуту забил яростную дробь: он видел, как уносили убитого, как порывисто прильнул к нему мальчик и снова заработал упругими палочками. Прапорщик спросил у склонившегося над ним матроса: