Текст книги "Мальчишка с бастиона"

Автор книги: Борис Эскин

Соавторы: Михаил Лезинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Увидев, где лежит отец, мальчик подошёл к нему и осторожно прилёг рядом. Но тот встрепенулся.

– А… Николка! На вот, подстели, – он вытянул из-под себя бушлат и протянул его Кольке. – Поди умаялся? – обнял Тимофей сына.

Мальчишка прильнул к потной отцовской груди и закрыл глаза.

– Хоть бы сегодня ещё повременил француз, – медленно проговорил бомбардир.

– Оно, конечно, – вторя ему, начал сын, – на баксионах нынче бабья много.

«Ишь, как заговорил!» – усмехнулся про себя Тимофей и ещё крепче прижал к себе Кольку. Он всё больше и больше удивлялся сыну: мальчишка вырастал, словно обгоняя время. Тимофей припомнил, как ещё летом, придя к Маланье, он застал Кольку плачущим навзрыд. Оказалось, что тётка сломала палку, служившую мальчонке «верховой лошадью». Это было всего лишь полгода назад. А вот теперь: «…бабья много!»… Отцовские пальцы осторожно заскользили по веснушчатому лицу, по коротким волосам и как-то непроизвольно затеребили хохолок.

У Кольки вздрогнули веки, но он не раскрыл глаза, а только теснее прижался к отцу. Забытое тепло разлилось по телу. Было что-то странное в этих минутах.

Странное потому, что рядом был отец, а не маманя. Отец, которого отпускали с корабля по субботам да на рождественские праздники. Отец, который о Кольке (как казалось мальчишке) знал только, не приболел ли он за эту неделю, не подрался ли? Который приносил с собой воскресный паёк да кусок холстины, но никогда не приносил ласковых пальцев.

Мальчишке захотелось сказать отцу что-то нежное, что-то необыкновенное.

– Батя, а тебе тяжко пушку таскать?

– Да ведь привычка, – ответил Тимофей. – А ты с чего это?

– Да так, – смутился Колька.

И они продолжали лежать. Холодноватый сухой воздух не давал заснуть. Высоко над бастионом, словно нарисованная, повисла стая птиц. До земли едва доносились их неугомонные голоса. Они, наверное, спорили, будет ещё бой или нет? Нужно ли им улетать?

– Небо-то какое… чистое, – вздохнул Тимофей. – Мамка наша говорила: в такие небеса дитятю укутывать. Это про тебя… Мамка…

– Не надо, батя, терпите.

– А я ничего, я не плачу, сын.

И они снова замолчали…

– Испить не хотите?

Над ними стояла маленькая девочка с голубыми глазами и протягивала кувшин.

– Это можно, – приподнялся Тимофей и с жадностью отхлебнул солоноватой водицы. – А ты?

Колька пить отказался.

– Я в дороге угостился. Мы вместе приехали.

– Что ж, благодарствую, – возвратил кувшин Тимофей. – А зовут-то тебя как, голубоглазка?

– Алёной.

– Алёнушка, значит. Ну, ещё раз спасибо, Алёнушка.

Девочка отошла от них и присела возле женщины в чёрном платке.

– Это, верно, её маманя будет, – зашептал Колька. – А батю их у вас тут прихлопнуло.

– Вот они какие дела, – понимающе протянул отец, – жалует нашего брата смерть-то.

Они лежали, тесно прижавшись, – двое мужчин, маленький и большой, у которых смерть уже отняла их добрую, тихую «мамку», которые никогда не говорили о своей любви друг к другу, – просто им неожиданно стало очень хорошо вместе: два матроса – взрослый, уже успевший подышать романтикой и тяжестью флотской службы, и маленький, ещё только бредивший штормами, парусами, сраженьями. Они доверчиво смотрели на чистое светло-голубое небо, которое словно не верило, что в мире может быть грохот, взрывы, смерть. Стоял солнечный, совсем летний день, хотя деревья уже были опалены осенью…

Раздалась трель боцманского свистка, и вокруг всё зашумело, заговорило, застучало снова.

За неделю все восстановительные работы были закончены. Больше того, возникли новые укрепления по всей линии обороны. Севастополь готов был отразить штурм.

После сражений под Кадыкиой и Инкерманом враги стали ещё упорнее готовиться к длительной осаде.

Колька остался на четвёртом бастионе. Когда после непродолжительной передышки французы начали обстрел наших укреплений, он был у орудий. Заметив его, командир батареи лейтенант Забудский прокричал унтер-офицеру Белому:

– Убрать мальчишку от мортир!

– Ваше благородие, – подлетел к лейтенанту Белый, – мальчонку силком не оттащишь от пушек. При отце он.

– Позвать! – приказал Забудский.

Колька подбежал к лейтенанту.

– Ваше благородие, – просительно начал он.

– В блиндаж! – лейтенант показал пальцем на вход, – и чтоб не высовывался до отбоя. Живо!

До конца перестрелки Колька просидел в блиндаже.

– Так-с, – сказал, входя, Забудский, когда всё стихло. – Тимофея сын будешь?

– Да, ваше благородие, Тимофеев.

– Вот что, друг, не могу я тебя при отце оставить, мал ты ещё слишком для войны.

– А куда ж мне? – чуть не плача, проговорил мальчик. – Мамки-то у нас нет. А к Маланье я не пойду, хоть убей меня хранцуз, не пойду! Она меня то и делала, что лупила, вот хрест святой! – и мальчишка торопливо перекрестился.

Забудский смотрел на Кольку своими смоляными умными глазами и думал: «А куда ему, в самом деле, деваться?» Но вслух сказал:

– Убьют тебя здесь. Сам видишь, что делается.

Колька молчал, слёзы застилали ему глаза. Собрав все силы, чтобы не разреветься, сказал тихо:

– Вон на сто второй батарее мальчишка служит – даже крестом наградили за бомбардировку. Я тож могу стоять за Севастополь!

– Сыну Доценко всё же полных четырнадцать, а тебе…

– Уже одиннадцать! – с надеждой выпалил Колька, хотя ему месяц назад исполнилось только десять.

Лейтенант ходил по землянке, подкручивая свои чёрные усы.

– Ладно, – сказал он, наконец, – будешь у меня вестовым. Моего в госпиталь свезли. – У Кольки радостно заблестели глаза. – Согласен?

– Согласен, ваше благородие, как не согласен! – обрадованно затараторил Колька.

– Ну, вот и приступай для начала к самовару. А я твоему отцу передам, что пристроил, – выходя из блиндажа, добавил офицер.

Так Колька, неожиданно для себя, стал вестовым при командире батареи лейтенанте Забудском.

А в это время на Симферополь по размытой осенней дороге двигались беженцы. Шли пешком, ехали на подводах. Под сотнями ног всхлипывала земля. Сердито скрипели колёса арб, жалуясь на такую мягкую и такую неподатливую грязь.

На одной из подвод, укутанный в старый отцовский полушубок, в помятом, видавшем виды картузе, натянутом на лоб, сидит Максимка Рыбальченко. Из-под сломанного козырька зло поблёскивают глаза.

– Може, перекусишь чегось, сынок? – спрашивает мать.

Максимка не отвечает и недовольно дёргает плечом.

– А може, кваску? – спрашивает она через минуту и пытливо всматривается в сердитые сыновьи глаза.

Максимка хотел огрызнуться и уже было повернулся вполоборота к матери, но потом передумал и только сказал:

– Опосля, маманя.

«Разве она виновата, что приходится сейчас мытариться в арбе? – думает Максимка.

– Всё батя… «Увези, говорит, мово сына в Симферополь, мать, подале от пуль.

Сохрани род Рыбальченок». Може, – продолжает рассуждать Максимка, – ежели сидел бы дома, то и не отправил бы нас батя, – и мальчишка вздыхает, – да усидишь ли!

Эх, если б не тот, с рыжими усами, был бы сейчас я на Малахове, ядра бы подносил… А може, когда и пальнуть дали б. Николка Пищенко, небось, на четвёртый к батьке подался, при орудии пристроился… А я… если б не тот…»

А поначалу всё шло хорошо. По знакомой тропинке Максимка быстро пробрался на Малахов курган и пристроился к одному из орудий. Из артиллеристов никто слова не сказал, им было не до него. Поредевшая прислуга едва управлялась с пушкой.

Максимка сразу же включился в работу на равных.

После боя матросы угостили парнишку кашей и отвели место в землянке. Так и остался бы он здесь, если б не тот молоденький офицер, что прогнал их с Ни-колкой в первый раз. Он увидел мальчишку (Максимка уже успел обзавестись бескозыркой, правда, без ленточек) и немедленно приказал покинуть батарею.

Парнишка прикинулся сиротой. Но в это время вошёл рыжеусый матрос, Семён Горобец, и обрадованно пробасил:

– A-а, старый знакомый!

Максимка вскинул на него умоляющие глаза, «дескать, не выдавайте!» Но Горобец продолжал, как ни в чём не бывало:

– Как батя? Жив-здоров?

– Сирота! – разозлился молоденький офицер, – «Бати не упомню, маманьку тож!» И не стыдно?

Максимка опустил голову.

– Так кто он таков будет? – офицер повернулся к Горобцу.

– Кузьмы Рыбальченко сын, ваше благородие. Батько на корабле в бухте остался.

– A-а это тот самый…

– Он самый, ваше благородие. Вы ещё тогда приказали убрать их с кургана, двое их тогда было…

– Припоминаю. А где живёт эта «сирота», знаешь?

– А как же! В соседях раньше ходили.

– Вот что, Горобец, – принял решение офицер, – сведёшь мальца к матери.

– Слушаюсь, ваше благородие!

– Да родителей упреди, чтоб следили.

– Ужо скажу, пускай загривок ему почешут малость!..

После этого случая отец и настоял, чтобы мать с сыном уехали в Симферополь – там безопасней. …Арба движется медленно-медленно, и, когда вползает в огромную лужу, мальчишке кажется, что это вовсе не арба, а корабль. И плывёт он по морю. Вот только грязь, поднятая колёсами, выдаёт его глубину. Мимо «корабля» проплывают насупленные горы, размытые ливнями, и кажется, что они своей грозной массой вот-вот раздавят узенькую взмочаленную ленту дороги и всё, что по ней идёт, ползёт, движется…

Два старых солдата, сопровождающие обоз, размеренно дымят и ведут бесконечные разговоры. Мальчишка, занятый своими невесёлыми думами, почти не воспринимает их голосов, но, помимо его воли, они сами вплетаются в сознание. -…Сбег Меныпик из Севастополя, – говорит один солдат, – а ещё главнокомандующий.

– Не сбег, а силу скапливает, – не соглашается с ним другой, – вот соберёт воедино всё войско да как вдарит.

– Жди! Как же тебе, вдарит. Разевай рот ширыне.

– Ты не моги так думать. Самим царём-батюшкой Меныпик наиглавным поставлен. В товарищах они с царём-батюшкой ходют… Башковитый…

Но в голосе солдата, хоть он и защищает никому не понятные действия генерал-адмирала Меншикова, не чувствуется уверенности. И не соглашается он со своим товарищем больше по привычке.

Арба продолжает катиться. Впереди показалось несколько домиков. Они отгородились от мира тополями, но деревья, уже лишённые листвы, не в состоянии укрыть мирные жилища садоводов. Это – Бельбекская долина. И без того тяжёлая дорога здесь просто непроходима и можно только удивляться, как всё же движутся по ней люди, телеги, как подвозят к Севастополю вооружение!

Вот в стороне, почти утонув в грязи, застряло не меньше десятка орудий.

Наверное, чтобы их не потерять окончательно, возле пушек выставлен часовой.

– Застряли? – спрашивает возница часового.

– Знамо дело, застряли, – отвечает тот, – рази при таком раздорожье в Севастополь доберёшься?

– Лета будете ждать али как с орудиями? – ехидничает солдат.

Часовой злится, как будто он виновен в задержке:

– Ты… того… не плети языком… Унтер за лошадьми побег…

Солдат-возница в знак примирения отсыпает часовому махры на пару закруток. Обоз двигается дальше…

Проехали ещё с версту, когда неожиданно из-за холма выскочила группа всадников.

– Англичане! – закричал солдат и прыгнул в грязь.

За ним последовал его товарищ. Над головами засвистели пули – это солдаты стали отстреливаться.

Поначалу Максимка ничего не понял и продолжал сидеть на подводе. Но, когда увидел вражеский разъезд, ему стало ясно – англичане пытаются пленить обоз.

Странное дело, Максимке совсем не было страшно, он даже обрадовался чему-то.

Мгновенно соскочив с арбы, мальчишка плюхнулся в грязь рядом с возницей.

Вот прямо на них мчатся двое. Солдат неожиданно прекратил стрельбу. Максимка торопливо дёрнул его за рукав:

– Дяденька, пали, дяденька…

Но тот не отвечает, штуцер тоже молчит. Парнишка поворачивается к солдату и видит, что он мёртв. Не раздумывая, Максимка тянет штуцер к себе, прицеливается… И вдруг во рту делается сладко-сладко, словно маманя сунула за щёку леденец. Он пытается приподняться и тут же теряет сознание…

Через несколько минут подоспели русские казаки, и англичане бросились удирать.

Обоз стал готовиться в путь.

Максимкина мать бегала меж подвод и искала сына.

Вот только что был здесь, а сейчас провалился, как сквозь землю! Может, убило и засосало в грязь? Женщина месит ногами тягучую жижу, но Максимки нигде не видно.

Лишь один картуз с обломанным козырьком вмят в землю. Ничего не понимая, она поднимает картуз и смотрит на него. Смотрит долго и страшно.

На плечо ложится рука.

– Помоги, мать.

Женщина помогает солдату поднять на арбу убитого товарища и с окаменевшим взглядом отходит в сторону.

– Ты чего, мать?

– Сынок, сынок-то мой… сынок мой где?!..

– Вот только туточки был. Найдётся, – утешает женщину солдат. – Садись, поехали!

Но та словно не слышит.

– Садись, – пытается уговорить её солдат.

Но она не отвечает.

Трогается обоз, скрипя и чавкая. Он всё дальше и дальше уходит к горизонту. И лишь одна женщина, не разбирая дороги, идёт в противоположную сторону…

Колька сидел у лафета и внимательно следил за Кондратом Субботой. Тот банником чистил ствол пушки.

– Нагорело! – Матрос смахнул рукавом рубахи пот и присел рядом с мальчишкой.

– Дядя Кондрат, – тотчас же заговорил Колька, – я вот всё думаю: если в ствол побольше заряду заложить, бонба дальше полетит?

– Ствол разорвёт, – ответил Суббота, – кажной маркеле свой заряд положен. На него и рассчитано литьё.

Колька провёл рукой по чугунной шероховатости орудия.

– И придумал же кто-то! – с уважением проговорил он.

– Маркелу не один человек придумал. – Кондрат встал и снова взялся за банник. – Вот этого, – продолжал он, показывая пальцем на маленькое отверстие в стволе (через него поджигали порох), – при Петре Великом, может, ещё и не было. Поди ж ты, небольшая выдумка, а стрельбу облегчает… Я вот тоже про этот запальник кое-чего придумал. Надо будет их благородию Алексею Петровичу Дельсалю доложить. Доброй он души человек.

Колька внимательно смотрел на маленькую дырочку в чугунном литье и не мог понять, что ещё можно такого придумать?

– Тут вишь какая загвоздка, – продолжал Кондрат, – закипает отверстие так, что прут калильный не просунешь. Вот и выходит задержка в стрельбе. Один кондуктор скорострельную трубу придумал: отстрелялась – новую вставили. Оно бы и хорошо, – продолжал вслух развивать свою мысль Суббота, – но вытаскивать после выстрела горелую трубку трудно. А мне так мерещится: трубку надо с резьбой вставлять да салом смазывать…

– Николка! – раздался голос унтер-офицера Белого. – А ну, бегом в блиндаж: их благородие кличут.

Колька сорвался с места и, запыхавшись, скатился в землянку.

– Опять у орудий?! – строго спросил Забудский, но тут же смягчился: – Как магнитом тянет!

– Я Кондрату Субботе подсоблял…

– Ладно, ладно, не сержусь. – Он протянул мальчику пакет. – Вот, снеси на сто вторую батарею командиру.

Колька засунул бумагу за пазуху, надел бескозырку и, прихлопнув большими сапожищами, отдал честь.

– Есть снести пакет их благородию, командиру батареи лейтенанту Бурлеа!

– Ишь ты, – засмеялся находившийся в землянке Дельсаль, – всех командиров знает.

Вот это вестовой!

Чётко повернувшись кругом, Колька выскочил из землянки.

На дне траншей и воронок блестела вода. Земля не успевала просохнуть. Уже несколько дней подряд, ненадолго прерываясь, лил дождь.

Не доходя до батареи, мальчишка заметил в ещё зелёной траве золотистую шляпку гриба. Он раздвинул жухлые листья над травой и обнаружил целое семейство сыроежек. Колька снял бескозырку и быстро наполнил её грибами. «Снесу командиру – зажарим», – решил он и зашагал быстрее.

Не доходя до батареи, он увидел высокого парнишку в мичманке и направился к нему.

– Мне до командира вашего. Где разыскать? – независимым тоном произнёс Колька.

– А ты откель будешь? – последовал вопрос. – По какому делу? – Парнишка, как бы невзначай, повернул к Пищенко георгиевский крест на мундирчике.

Колька оробел. Он уже сообразил, что это и есть тот самый Василий Доценко, о котором он много слыхал. Но виду не подал.

– Я с пакетом. Вестовой от лейтенанта Забудско-го, – и с подчёркнуто независимым видом бросил: – Проводи!

Они подошли к землянке командира, и уже у двери Василий буркнул:

– Я тебя подожду тут.

– Ладно, – согласился Колька, – тогда грибы посторожи, – и высыпал свою добычу Доценко.

Минут через десять они уже сидели у вала (там было суше), и Василий деловитым тоном допытывался:

– Ты на баксионе с бонбардировки?

– Нет, я тогда на Малахове был.

– Ая при отце с самого что ни есть спервоначалу. Как с кораблей нас перевели. Я ведь на «Кагуле» был в экипаже.

– Да ну? – не поверил Колька.

– Крестом могу поклясться! Я с малолетства при отце. Мы ведь и на Синоп ходили, – небрежно добавил Василий.

Колька, не зная, завидовать ему или удивляться, взволнованно спросил:

– Ив сражении был?!

– А то как же! Наш фрегат два раза горел, но и туркам жару дал!

– И Пал Степаныча Нахимова в бою видел?!

– Как тебя, – расхвастался Доценко, – их превосходительство на «Императрице Марии» были. Мы с ней в кильватер вошли в бухту.

Увлёкшись, Василий выхватил из Колькиной бескозырки гриб и поставил его вниз шляпкой на банкет.

– Вот тута стоял наш корабль. А «Мария» была здесь, – он поставил рядом второй гриб. – Турки – те у берегов были…

Грибы один за другим выстраивались на валу.

– Корабли как открыли огонь… – Доценко быстро подобрал на земле несколько камней и, передав часть Кольке, приказал: – Ты бей с левого борта, а я с правого. Пли!

Колька мгновенно оценил обстановку. Град камней посыпался на грибы.

– Ещё раз… Пли!

Мальчишки ожесточённо бомбардировали «турецкую эскадру» с двух бортов. Через минуту грибы превратились в серое месиво, и Василий, облегчённо вздохнув, сказал:

– Всех турок пожгли! А их главный паша саблю свою Павлу Степанычу сдал. Батю моего задело тогда, но лекаря выходили.

Колька, возбуждённый «сражением», забыв о гордости, попросил:

– Дай крест подержать.

Парнишка отцепил Георгия и протянул его Кольке.

– Батя твой тож с кораблей?

– Тридцать седьмого экипажу, – ответил Колька, рассматривая крест.

– А сам со Слободки?

– В Аполлоновой балке жил, – и неожиданно спохватился: – Ой, да мне ж на батарею давно пора!

Он попрощался со своим новым товарищем и зашагал вдоль бруствера. Уже у блиндажа, поправляя бескозырку, вспомнил о грибах: «Не получилось поджарки!» И перед его глазами возникло серое грибное месиво «турецкой эскадры»…

В землянке было жарко и накурено, кроме Забудского и Дельсаля, сидели ещё два незнакомых Кольке офицера. На столе горела лампа, офицеры играли в карты.

Мальчишка попробовал проскользнуть незамеченным, но Забудский, вроде и не смотревший на вход, нарочито громко произнёс:

– Господа! Виной тому, что мы сегодня без чая, мой вестовой. Что прикажете предпринять при таком непослушании?

Штабс-капитан Васильев, не отрываясь от карт, бросил:

– Отправить к орудиям!

– Так он того и добивается.

– Да-с? – штабс-капитан удивлённо посмотрел на Забудского.

– Ваше благородие, – тоненьким голоском начал Колька. Офицеры обернулись. – Ваше благородие, да я мигом…

– Этот как сюда попал? – повернулся Васильев.

– Сей муж и есть мой вестовой, – ответил Забудский.

Штабс-капитан и его напарник, оставив карты, с интересом смотрели на мальчишку.

– И давно-с?

– Больше месяца будет, как моего в госпиталь свезли…

– Н-да-с, забавно…

Игра возобновилась.

Колька стал поспешно раздувать самовар.

– Так вот-с, господа, – бросая карту, продолжал Васильев прерванный приходом мальчика разговор, – я не согласился с Алексей Петровичем, – он посмотрел на Дельсаля, – солдатики у нас чудо, умолчу о некоторых старших, бог им судья!

– Я о солдатах и не спорю, – возразил Дельсаль, – но голыми руками не прогонишь союзников. И боеприпасы надобны!

– Когда я ехал сюда, – вмешался напарник Васильева, – видел, как застревают на российском бездорожье повозки с оружием. И когда они окажутся в Севастополе – одному богу известно.

– И если даже окажутся, – подхватил Дельсаль, – проку-то от наших ружей и мушкетов? А штуцеров нарезных – один на сотню.

– Однако в артиллерии, – сказал Забудский, – мы не уступим союзникам.

– Ещё как уступим, – с горечью произнёс Дельсаль, – английские восьмидюймовые с витым каналом бьют дальше против наших в нять-шесть раз…

Вскипел самовар. Колька разлил чай по кружкам и разнёс их офицерам.

– Ну вот, обрадовался Забудский, – подкрепление прибыло. Доиграем потом.

Офицеры отложили карты и принялись за чай.

Колька забрался в угол блиндажа. Там на зарядном ящике у него была сооружена лежанка. Свернувшись калачиком, мальчишка вслушивался в разговор.

– Война, господа, – говорил напарник штабс-капитана, – раскрепощает на некоторое время душу му-жика-солдата. Он видит, что барин и мужик могут быть убиты одною пулей. Сие чувство смертности сближает пропасть между ними. И ответьте мне, господа, будет ли этот мужик после войны таким же послушным крепостным, как был до неё?

– Не будет! – пылко сказал Дельсаль.

– Позвольте, – возразил Васильев, – мы воевали не единожды, а Россия всё та же!

– Нет, – приподнялся его напарник, – уже после двенадцатого года Русь и мужик не те! И декабрьский бунт тому доказательство.

Кольке был непонятен весь этот разговор, но почему-то очень хотелось слушать.

Однако глаза слипались, по уставшему телу разливалась истома, и уже откуда-то издали доносились обрывки фраз. -…Солдат воюет за Отечество. Не за вас, не за меня и не за питерского барина.

За Отечество, господа! -…Союзники упустили момент штурма… -…Покойный Владимир Алексеевич…

Сверху послышались выстрелы, и через мгновение рядом с блиндажом разорвался снаряд.

– Это английский. С Зелёной горы, – поднимаясь, сказал Забудский.

Где-то рядом ударила наша мортира. Перестрелка усиливалась. Офицеры поспешно выходили из блиндажа.

Донёсся треск барабана. Над бастионом с шумом пронеслись конгревовы ракеты, осветив прислугу у орудий.

Когда Забудский, выходя из землянки, наклонился, чтоб потушить лампу, он увидел своего вестового безмятежно спящим на зарядном ящике.

Стояла тёплая южная ночь. Лейтенант подошёл к брустверу и коротко скомандовал:

– Отвечать изредка!

Он в подзорную трубу следил за вспышками на батареях противника. В темноте, прочерчивая небо, ярко светились запальные трубки ядер.

– Хороша иллюминация! – послышался где-то рядом весёлый голос Ивана Ноды.

– Хранцуз, он привык к фейерверкам да к праздникам, – в тон ему ответил Евтихий Лоик.

– Лохматка! Наша! – закричал сигнальщик. Он стоял на бруствере и следил за полётом вражеских снарядов, всегда безошибочно определяя их направление.

Бомба разорвалась невдалеке от матросской землянки.

– Ишь, махальный, – кивнул в сторону сигнальщика Нода, – точь-в-точь, как по-писаному, вещает.

Забудский неожиданно увидел, как у орудий в центре батареи мелькнула фигурка его вестового.

«Проснулся всё-таки, пострелёнок!» – отметил про себя офицер.

Колька подносил ядра к отцовскому орудию…

Следующий день прошёл относительно спокойно. После заката солнца французы, правда, снова бросали свои, не столь опасные, но зловеще полыхавшие конгревовы ракеты. Однако обошлось без перепалки. Осенние дожди, видно, охладили воинственный пыл союзников.

Утром на бастион пришли Алёна и её мать. Женщина была всё в том же чёрном платке. Воспользовавшись передышкой, они принесли матросам постиранное бельё. На батарее уже привыкли к этим посещениям. Алёнушку все называли «Голубоглазкой», а её мать Антонину Саввишну – ласково «Саввишной».

Мать и дочь подошли ко второму орудию и увидели долговязую фигуру Кондрата Субботы. Алёнушка радостно замахала руками:

– Дядя Кондрат, бельишко ваше!

Антонина Саввишна вынула из корзины бельё и передала его Кондрату.

– Покорнейше вас благодарю, – матрос поклонился женщине и ласково погладил Алёну по голове.

Заметив стоявшего тут же у орудия Кольку, Саввишна оказала своим тихим бархатным голосом:

– А ты, Николка, чего ж не заглядываешь? Ведь обещал наведываться. – Мальчик перехватил взгляд Алёны и почему-то покраснел.

– Его благородие поручений в город не давали. Будут – загляну. – И спрятался за Кондрата.

Голубоглазка и мать пошли дальше. А Кондрат тут же стал переодеваться в чистое.

Он сегодня был по-необычному сосредоточен и молчалив. Колька знал, что с утра матрос напросился в вылазку. Нынешней ночью войсковой старшина Головинский поведёт смельчаков к французским траншеям. Мальчишка очень завидовал Кондрату, но проситься с ним не решился. «Не возьмут, да и его благородие не позволит».

Кондрат взял чистый тельник, застегнул бушлат на все пуговицы и, раскрыв кисет, вынул из него трубку. Покуривая, он молча смотрел на проходивших мимо солдат.

Кольке очень хотелось расспросить матроса о предстоящей вылазке. Наконец, он не выдержал:

– Дядя Кондрат, вы пойдёте к Хомутовой балке?

– Не знаю, Николка. Куда прикажут, туда и пойдём. – Он замолчал, потом неожиданно проговорил: – Их благородие Алексей Петрович Дельсаль тоже изъявили желание пойти в вылазку. Напрасно они так рискуют…

Колька подвинулся поближе к Кондрату. Но тот замолк и только попыхивал своей трубкой.

Из землянки послышался голос отца:

– Николка! Поди сюда!

Мальчик спустился в блиндаж. Там соблазнительно пахло щами.

– Садись, вестовой, щец похлебаем, – сказал Евтихий Лоик и ткнул скрюченным пальцем на свободное место.

Но не успел мальчишка взяться за ложку, как сверху послышался голос:

– Пищенко, к их благородию!

Колька отодвинул от себя котелок и вскочил.

– Ну ладно, опосля доешь, – сказал отец, – мы твой котелок прикроем.

Мальчишка побежал к офицерскому блиндажу, перепрыгивая через разбитые ящики и воронки от ядер.

Забудский сидел за столом и внимательно рассматривал карту.

– Опять у орудий, – не поднимая головы, раздражённо произнёс он. – Как нужен, никогда не сыщешь.

Колька навытяжку стоял перед офицером и виновато моргал.

– Алексея Петровича разыщи и проси, чтоб до вечера побывал у меня. Понял?

– Так точно, ваше благородие, понял.

– Ступай.

Колька перепрыгнул через ступени и уже в дверях услыхал:

– Ищи у штабс-капитана Мельникова!.. …Дельсаль пришёл в блиндаж ночью. Николка лежал на своём зарядном ящике, изо всех сил стараясь не заснуть – хотелось дождаться.

Когда сапёрный офицер вошёл в блиндаж, мальчишка стал поспешно одеваться.

– Ты куда?! – взглянул на него Забудский.

– Да я так, – смутился Колька и, уже одетый, снова опрокинулся на лежанку.

Офицеры понимающе переглянулись.

– Алексей Петрович, я просил вас только для одного: пожелать удачи, – и лейтенант протянул руку.

– Главное, пройти в тишине до редутов, – задумчиво произнёс Дельсаль.

– Да, – тихо ответил Забудский, – надобно, очень надобно постараться.

Они обнялись. Дельсаль вышел из блиндажа. Забудский слегка прикрутил фитиль и неподвижно сидел у стола. Колька лежал, не двигаясь, делая вид, что заснул.

Прошло полчаса. Лейтенант погасил лампу и вышел. Мальчишка поспешно вскочил на ноги и выскользнул следом за ним.

Было тихо и пустынно у орудий. Только фигуры сигнальщиков маячили на бруствере.

В холодном, отдававшем морозцем небе попрятались звёзды.

Забудский подошёл к левому флангу батареи, поднялся на банкет.

Колька незаметно шмыгнул мимо часового и очутился за траверзом. Он сел на ствол поваленного дерева: поёживаясь от холода, приподнял воротник бушлата.

Глаза постепенно привыкли к темноте, и он уже чётко различал вдали холмики французских батарей. Где-то прокричала полуночная птица. Колька повёл глазами по сторонам, а потом увидел, что она во рву, под ним. Ему захотелось вспугнуть её.

Он подобрал холодный голыш и, прицелившись, запустил его в ров. Птица, махнув тёмными крыльями, растаяла в ночи.

И снова тихо. Лишь изредка над спящим бастионом – голоса сигнальщиков да часовых.

Прошло ещё полчаса. Колька напряжённо всматривался в сторону Хомутовой балки. И хотя ничего не видел, его воображение точно определяло, где находятся сейчас разведчики. Вот они прошли старую дорогу и свернули к оврагу – здесь нужно ползти. Осторожней, а то французы услышат. Главное – добраться до балки: там за кустами никто не увидит. Эх, не взяли его! Он всё доподлинно знает, где и как надобно прятаться – знакомые места. Ну, а теперь по склону! Только бы стрее, быстрее. Французы молчат, значит, ничего не заметили!

Обдуваемый хлёстким осенним ветром, Колька вскарабкался на земляной вал, натянул бескозырку чуть ли не на уши.

Темнота по-прежнему молчала. Молчала ещё десять… двадцать… тридцать минут.

Мальчишке казалось, что он ожидает вечность.

И вдруг со стороны французских траншей началась стрельба. Колька вскочил на ноги, но в то же мгновенье раздалось:

– Тёмная! – так называли картечь. Послышался треск разорвавшегося снаряда.

«Пронесло!» Колька осторожно приподнялся над бруствером и с удивлением отметил, что по всей линии вражеских траншей вспыхивают огоньки – французы открыли беспорядочную стрельбу по четвёртому бастиону.

«Палите, палите, – радостно неслось в голове, – вот перепужались – куда стрелять надобно, не знают!»

Рядом подвизгивали пули. Колька отметил, что заговорили английские стрелки с правого фланга.

– Молоденькая! – деловито кричал сигнальщик у первого орудия, отмечая характерный полёт пули с чашечкой. – Лебёдушка! – это означало глухую пулю.

Обострённый слух сигнальщиков безошибочно различал их по звуку, как лесники птиц по голосам.

Вскоре всё стихло. Близился рассвет. Колька, успев опередить лейтенанта, шмыгнул в блиндаж и быстро разделся.

Утром на бастионе только и было разговоров, что о ночной вылазке. Участники её, черноморские казаки старшины Головинского и матросы, были героями дня.

Рассказывали, какой переполох произвёл неожиданный налёт: как поручик Дельсаль с несколькими казаками взял у противника четырнадцатисантиметровую мортиру: как ему же удалось срисовать расположение неприятельских укреплений.

С вылазки не вернулось двое: один казак и Кондрат Суббота. Матрос всё время был рядом с Дельсалем. Именно с его помощью сапёрный офицер так быстро нанёс на планшет позиции французских орудий.

Пуля угодила Кондрату в живот. На бастион его принесли мёртвым…

Колька сидел у лафета отцовского орудия. Немигающие глаза смотрели в одну точку.

Снова и снова вспоминалась ночь в огнях, в томительном ожидании, а потом лицо убитого Кондрата на носилках. Какая-то неосознанная ненависть ко всему, что происходит сейчас, подкатывала к горлу. Было нестерпимо горько, и если б не сидевший рядом и тоже молчавший отец, он наверняка бы заплакал…

Кто-то поблизости прокричал:

– Братцы! Пал Степаныч на баксионе!

И всё вокруг сразу зашевелилось. Матросы поспешно прибирали у орудий, чистили бушлаты друг на друге, затягивали ремни. И всё это делалось с каким-то радостным возбуждением, как перед приездом желанного гостя.

Нахимов прибыл на бастион сразу же, лишь стало известно о результатах вылазки, и сейчас находился в землянке Забудского.