Текст книги "Мальчишка с бастиона"

Автор книги: Борис Эскин

Соавторы: Михаил Лезинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Недалеко от входа раненый матрос взволнованно говорил:

– Их благородие генерал Хрулёв как вдарили, как вдарили – так аж одни перья от хранцуза остались! Но до биса ж много их лезет сегодня. Чисто саранча!.. Павел Степаныч контузию, говорят, получил, но на баксионе остался. Значит, нашему брату нияк ретироваться в лазарет нельзя, – заключил он, поднимаясь со скамьи.

И, поблагодарив перевязывавшую его девушку, заковылял к выходу.

– Прасковья, – послышался голос из дальнего угла блиндажа, – подь сюда, милосердная!

Женщина, ласково похлопав Максимку по щеке, отошла от него, а тот же голос продолжал:

– Ты наче Христос исцеляешь, Прасковьюшка… Подтяни бинт потуже, а то кровь не хочет угомониться.

Максимка видел, как в землянку быстро спустился молоденький офицер. Он что-то сказал санитару. Тот кивнул головой и пошёл между носилками. Мальчишка сообразил: «Верно, решают, кого в первую очередь вывозить в лазарет». До него донёсся голос офицера: «…легкораненые могут помочь…».

Снова над ним склонилась Прасковья. Она ласково приговаривала:

– Свезём тебя в лазарет, милёнок. Вот сейчас арба подойдёт, поедешь на излечение…

Максим напряг все силы и медленно проговорил:

– Я ведь… не тяжелораненый, тётенька… я и подождать могу…

– Молчи, – погрозила Прасковья, – это почему подождать-то? Ты – маля, к ранениям не привыкший, тебя в первую очередь уладить надобно… – Максимка хотел возразить, но сил не хватило, и он прикрыл глаза – так было легче.

Потом парнишка услышал, как к Прасковье, захлёбываясь от слёз, подошла другая сестра милосердия. С трудом выговаривая слова, произнесла:

– Офицер сказал… что там… у Будище… Ваню моего, Ваню… ядром.

Дальше она уже не могла говорить, и только через минуту Максим услыхал снова:

– Прасковья Ивановна, дозвольте отлучиться… Я мигом, только взгляну… только…

Глухое клокотание прервало слова. Прасковья сказала:

– Иди, Глаша, иди, миленькая. Да сохранит тебя господь и вселит силу в грудь твою, сиротинушка.

Открыв глаза, Максим увидел, как, согнувшись, поднималась по лесенке молоденькая сестра милосердия Глаша. Вслед ей крестилась Прасковья Ивановна.

Тяжёлые часы переносил в это время правый фланг Малахова кургана. Укрепившись на Селенгинском и Волынском редутах, противник обратил всю огневую мощь против выдвинутой вперёд батареи лейтенанта Будищева. Разрушения были там огромные. Но, поддерживаемая огнём Корниловской башни, она продолжала вести стрельбу по англичанам, которые, используя катакомбы, пытались обойти курган. Сплошной столб огня и дыма повис на правом склоне Малахова. Ничего не было видно шагах в тридцати…

В санитарную землянку то и дело вбегал какой-нибудь солдат или матрос и быстро выкрикивал:

– Федорчук (или другую фамилию) тут?

Раздавался хриплый и тихий голос:

– Тут, братишка!..

– Значит, живой! Ну, давай не скучай, земляк!

И сейчас же убегал…

Подъехала арба. Начали выносить тяжелораненых. Их уже заранее передвинули поближе к выходу.

Два солдата подхватили носилки с Максимом и начали подниматься по ступенькам.

– Ух ты, – произнёс задний, – как пёрышко, лёгонький. – И тут же удивлённо: – Да это ж мальчонок!

Они поставили носилки у арбы и снова спустились в землянку. В это время Максим услышал знакомый голос где-то рядом:

– Пострелёнок такой… Рыбальченкой зовут… Мне сказали ранен, здесь лежит.

Кто-то спросил:

– С Камчатки который?

– Точно, с Камчатки! Белобрысый такой…

Голос Прасковьи Ивановны ответил:

– Есть он, касатик. Увозят его в лазарет… Да ничего, выправят там… Поди, поди, погляди… у телеги он…

Максимка приподнялся и радостно протянул руки навстречу приближавшемуся к нему Петру Марковичу Кошке.

Они не виделись уже с месяц. Матрос сильно похудел за это время, но голубые навыкате глаза горели так же озорно и уверенно.

Кошка подбежал к Максиму и крепко сжал протянутые руки в своих ладонях. Потом наклонился к носилкам и заботливо спросил:

– Куда ранен, браток?

– Нога…

Матрос понимающе кивнул.

– Боль-то, небось, поджаривает?

– Да нет, Пётр Маркович, – попытался улыбнуться Максим, но матрос оборвал его:

– Ну, ну, браток, ты уж мне не сочинительствуй, сам знаю – крепко закручивает.

На прошлой неделе с лазаретом расстался…

Недалеко от арбы плюхнулось ядро, но не взорвалось. Кошка недовольно покосился на него:

– Вот окаянное! Понятие ведь надо иметь, куда падать-то!

Максим улыбнулся на это одними глазами, а матрос деловито поправил на нём шинель, словно она могла спасти от бомб или осколков. Потом Пётр заговорил, присев на корточки у носилок.

– Ты, главное, вертайся поскорее… В гошпитале быстро справят тебя. Там, браток, один Николай Иваныч такие чудеса делает, что даже хранцузы и англичане дивуются! Что рука, что нога, коли надо, отрежет и пришьёт тут же, – он, браток, на всё горазд. Ты вот что, – заговорщическим тоном продолжал Кошка, – когда только внесут в лазарет, сразу объяви: мол, тащите к Николаю Ивановичу, к Пирогову, значит, самому – и всё! Он меня знает – скажешь, от Кошки я, так, мол, и так. Ну, понял?

Максим благодарно закивал головой. Подошёл санитар и сказал:

– Теперь твоя очередь в арбу сигать. Давай-ка перетащу! – Но Кошка отстранил солдата:

– Я сам его снесу.

И, велев Максиму обхватить себя за шею, осторожно приподнял мальчика над носилками.

Уже лёжа на примятой, но всё равно мягкой соломе, Максим спросил Петра:

– Камчатка наша… как?

Матрос наклонился к нему и коротко ответил:

– Наша она, Максим… наша!

Мальчишка удовлетворённо закрыл глаза, и арба покатилась вниз по склону Малахова кургана.

Кошка сказал неправду. Он уже знал, что генерал Хрулёв продержался на люнете не более получаса. Новой контратакой французы вытеснили русских смельчаков, и с этого момента «наша Камчатка» перестала существовать.

Слух о падении Камчатского люнета мгновенно облетел бастионы. Все были уверены, что окрылённые первым значительным успехом враги будут развивать наступление. К передовым позициям подтягивались резервы. Но пока продолжалось затишье. Видно, трудная победа отняла у противника много сил…

…На редут Шварца прибыло подкрепление– – три полевых орудия. Их установили невдалеке от Колькиных мортирок. И как только прислуга уселась отдохнуть, мальчишка подошёл к пушкам.

Он деловито осматривал длинные медные стволы с литыми вензелями, посматривал на торцы цапф, с видом знатока заглядывал в дуло. Потом остановился около одного из орудий и, опершись спиной на колесо, начал водить пальцем по стволу чуть выше запальника. При этом губы его неторопливо шептали.

Старый артиллерист, дядька Мирон, вытачивавший что-то возле своего орудия, посмотрел на мальчишку и пробурчал:

– Новые птички появились, и Николка уж тут как тут, враз от своих мортирок переметнулся.

Степан Ковальчук, мастеривший вместе с Мироном, посмотрел внимательно на мальчика и улыбнулся:

– Це вин, дядько Мирон, колдуе. Бачишь, – Степан хитро прищурился, – лопоче чегось?

– Верно, – ответил Мирон, – шевелит губами. Другой подумает – шепчет молитву, коли не знает, что мальчишка етот ни к одной молитве святой не приучен.

– Чего уж знать-то: его сызмальству ни грамоте, ни писанине не обучали…

А Колька продолжал шептать что-то, всё чаще поглядывая на Степана. Наконец, Ковальчук встал, положил на лафет напильник и подошёл к мальчику. Тот обрадованно улыбнулся.

– Дядя Степан, вот никак разобрать не могу, – заговорил Колька, – вроде на «он» похоже и не похоже… Помогите, дядь Степан!

– Та разве я все буковки ти знаю, Николка? – виновато посмотрел на него Ковальчук. – Их благородие Тополчанова Хведора знова поспрошай.

Фёдор Тополчанов находился невдалеке и услышал слова Ковальчука. Он тотчас подошёл к ним.

– Что случилось, Николка?

– Да вот позабыл чуток…

Тополчанов подошёл к орудию и взглянул на слово, отлитое по широкому медному поясу запальной части.

– Так эту букву, Николка, я тебе ещё не показывал. Вперёд забегаешь? – прапорщик уселся на лафет. – Ну что ж, – притворно вздохнул он, – раз ты оторвал меня от дела, ладно, буду и дальше науку в тебя вколачивать!

Ковальчук, обернувшись к Кольке, заговорщически сказал:

– Дядько Мирон про ци уроки ничего не знает. Он тебя всё поругивает, шо молитвам не обучен. Так шо як кириллицы уси знать будешь, иди к его пушке и все надпыси поподряд читай перед ным. Мирона лихоманка возьме! – захохотал Ковальчук.

А Колька деловито сказал:

– Я на своих мортирах все прочитал… Можете проверить, а вот чужую пушку…

– Что ж, пойдём, – оборвал его Тополчанов, – сейчас по твоим проверим. Там я тебе последние буквы и расскажу.

Они прошли за насыпь, где стояли две Колькиных мортирки. Короткие стволы их поблёскивали надраенной медью. Перед ними возвышались два холмика свеженасыпанной земли с амбразурами. Степан Ковальчук мысленно отметил:

«Заботится крепко о своих мортирках, молодчина!».

Они опустились на землю. Тополчанов строго сказал:

– Давай по порядку.всю кириллицу!

Колька, откашлявшись, начал:

– Аз, буки, веди, глаголь, добро…

Он говорил быстро, без запинки, вскинув голову к чистому белёсому небу, словно там всё это было написано. -…наш, он, покой, рцы…

Ковальчук слушал, кивал в такт головой, по лицу его расплывалась довольная улыбка – он был рад за Кольку.

– Так-с, – проговорил Тополчанов, когда Колька остановился, – молодец, юнга Пищенко! Значит, всё твёрдо запомнил. Сегодня расскажу тебе далее… А теперь – слагай.

Учитель повернулся к дулу первой мортирки. Колька небрежно взглянул на надпись:

– Я могу бегло, Федя.

Тополчанов оглянулся, не слышал ли кто, что Колька назвал его по имени? Он подозрительно взглянул на Ковальчука, но тот притворился, что не слышит.

– Бегло не требуется. Ты меня слушай, Николка, внимательно.

– Учителя слухать надобно, – вмешался Ковальчук, – вин тебе, як полагается, рассказывает. Меня тож учитель из приходской обучав. И тебе он так же втемяшивает. Только букваря у тебя нема, а так всё точь-в-точь, як по-учёному. – И, помолчав, добавил: – Букваря та роаги… Без букваря-то мы обходимся, а от без…

– Без розог и подавно, – сказал Тополчанов, – бить человека – гнусно. Верно, Николка?

– Так точно, ваше благородие. А читать можно и без букваря. Вот сколько пушек новых привезли – читай себе вдосталь!

– Отставить разговоры, – приказал Тополчанов, – слагай!

И Колька начал, водя пальцем по медным надраенным буквам:

– Земля, аз – за… веди, он, дело – вод… Завод. Буки, рцы, ять…

– Стоп! – Фёдор положил свою руку на Колькины пальцы. – Эта кириллица называется «есть», а «ять» в другом случае пишется. Понял?

– По-нял, – неуверенно протянул Николка и продолжал, читая уже клеймо на цапфе своей мортир-ки: – Слово, добро, ять… Сде… Сделано…

Послышался голос сигнального:

– Прапорщика Тополчанова к командиру редута!

– Я сейчас приду, Николка, – сказал Тополчанов и обратился к Ковальчуку: – Проследите за учёбой, Степан Иванович.

Прапорщик ушёл, Ковальчук подошёл вплотную к мальчишке. Колька спросил у матрооа:

– Дядя Степан, а почему тут «-ять», а не «есть»?

Ковальчук посмотрел на слово, вмятое в торец цапфы, и задумался, припоминая свою учёбу с приходским учителем.

– Тут, понимаешь, браток, – после длительной паузы произнёс он, – завсегда пишуть «ять». А от взять, к примеру, «вечер», так тут надобно «есть» становить.

Однако ежели написать «ветер», тут как раз «ять» и выскакивает.

Николка растерянно спросил:

– Но почему же, дядя Степан?

Тот помедлил, а потом недовольно пробурчал:

– Чого почему?.. А я почём знаю, почему? Велено так писать, от и пиши. Понял?

– Угу, – покорно кивнул Колька.

Подошёл Тополчанов:

– Что ж, Ника, пойдём к новым орудиям – там я тебе новые буковки покажу.

Они вернулись к полевым орудиям. Возле пушки в это время стояли Берг и лейтенант Шварц. Они о чём-то говорили, поглядывая иногда в сторону вражеских укреплений.

Увидев подходящего к ним мальчика, лейтенант нарочито (громко оказал:

– Юнга Пищенко! Подите сюда.

Колька вытянулся и, печатая шаг, подошёл к командиру редута.

– Вольно! – не дав раскрыть рта, сказал Михаил Павлович. Улыбаясь про себя, он с удовлетворением поглядывал на ладно скроенного, подтянутого мальчугана. Потом мягко оказал:

– Ты просился сегодня в город. Ежели часам к шести заварухи не будет – пойдёшь.

– Слушаюсь, ваше благородие! – радостно прокричал Колька.

С утра он просил своего унтер-офицера пустить его в увольнение. У Голубоглаэки сегодня день рождения. Антонина Саввишна наказывала ему прийти. Унтер обещал испросить разрешения у командира. «Значит, всё в порядке! Всё в порядке!!! – ликовал про себя Колька. – А заварухи не будет – это точно, раз с утра помалкивают!..»

Лейтенант попрощался с Бергом и ушёл к себе в землянку, а Александр Маврикиевич, отойдя шага на два, вынул из кителя блокнот и начал что-то чертить там.

Тополчанов дёрнул ликующего Кольку за руку и деловито сказал:

– Очнись, Ника! В увольнение пойдёшь – не сомневайся. А пока давай слушай.

Прапорщик остановился у первого орудия.

– Эта кириллица, что тебе непонятна была, «фитой» зовётся. Понял?

– Понял, – не раздумывая, ответил Колька.

Тополчанов недоверчиво посмотрел на него, но продолжал настойчиво:

– А ещё есть «ижица»… Запомни: «миропомазанье» – тут «ижица».

– Миропомазание, – радостно повторил Колька, – тут, значит, ета… как её?

Фита…

Тополчанов насупил брови.

– Нет, не фита, а… а… ижица, – заметив суровый взгляд прапорщика, быстро поправился Колька. – Я ведь слухаю, ваше благородие… хрест святой – слухаю…

– И он наклонился к стволу.

– Вот что, Ника, – сказал Тополчанов, – погляжу я, настроение у тебя нынче возвышенное, не до ижицы тебе. Да и мне некогда, лучше завтра продолжим занятия.

А сейчас, коли есть охота, позанимайся с Ковальчуком. Как я погляжу, он быстрей тебя всё усвоил.

Тополчанов ушёл. Колька тоже хотел сбежать, но на его плечо легла тяжёлая рука Ковальчука.

– Давай слагай, – грозно приказал он.

Колька покорно подошёл к пушке.

– Он… то… есть… ук… фу…

– Эн нет, – перебил его Степан, – давай ещё раз. Заруби соби на носи: фита…

Фита, – повторил он настойчиво. И неожиданно добавил: – Ты, браток, запомни: корень ученья горек, да плод сладок. Подивись зорче сюды, – он ткнул пальцем в ствол орудия, – тут не «Алёна» написано, а другое слово. Поняв?

Николка покраснел до кончика носа, но ничего не ответил.

А Ковальчук продолжал:

– Мий вучитель, як дошлы до этих самых ижиц и фиты, усе приговаривал: «фита да ижица – розга к телу ближится». И бил после кажной буковки и кажной цифири. Да як бил! Ты, браток, того не розумиешь!..

– Знаю, – сказал Николка, – меня тётка Маланья била нещадно и тож приговаривала, только всё матерно. Папаня не бил – на корабле да на корабле, неколи было. А мамка – та болельщица была, у неё сил лупить не хватало…

Подошёл незаметно Берг и долгое время наблюдал за необычным занятием. Потом негромко спросил:

– Как давно вы занялись сим делом?

Они вскочили и вытянулись перед инженером.

– С полмесяца как будет! – отрапортовал Ковальчук. – Их благородие Тополчанов содействует, – и тут же добавил, – тильки хранцуз мешае, ваше благородие.

– Это верно, мешает, – улыбнулся поручик. – Однако успехи имеются? – повернулся он к Кольке.

– Да вот, нову пушку разбираем, Александр Маврикиевич, – ответил за мальчика Ковальчук.

Берг взглянул на литые буквы орудия и сказал, внимательно глядя на Пищенко:

– Хочу послушать, Николка!

– Фита, ук, люди… Фул-тон… За-вод… – чётко выговаривал Колька.

Берг отошёл к рядом стоящей мортире и, указывая на цапфу, оказал голосом, в котором слышалось явное удивление: – А вот это прочтёшь?

– Покой, ук… Пу, – начал Колька. Прапорщик ласково подбадривал: «Так, так, так…» – Пушка-карронад, – прочитал мальчик. – Вес 118 пуд… 1827 года…

Берг протянул мальчугану руку.

– Молодец, Пищенко… молодец! Сначала аз да буки, а там и науки! – офицер повернулся к Степану. – Верно я говорю, Степан Иванович?

– Так точно, ваше благородие. Мальчонка он смекалистый. Ещё месячишко – и буде окорострильно читать… Ему б после войны учиться пойти, – понизив голос, сказал Ковальчук, – от в науки и вышел бы.

– Пойдёт, обязательно пойдёт! – ответил поручик. – Дай бог ему и нам всем уцелеть… Обязательно поможем!

И зашагал по блиндажному ходу к офицерской землянке пятого бастиона. Колька и Степан задумчиво глядели ему вслед. Потом Степан сказал:

– Ну что ж, падем в фурлыгу, пора чаёк состряпать…

Они пошли к своему укрытию, которое одни называли «фурлыгой», другие «курлыгой», но в общем похоже оно было на маленькую берлогу, в которой и не всякий медведь жить согласился бы.

С тех пор как матросская землянка была окончательно разбомблена, Степан и Колька построили себе собственный «дворец». Ковальчук лопатой выдолбил в каменистой, неподатливой земле небольшое углубление со скатом с одной стороны (это был будущий вход, вернее «влаз»). Из нескольких камней была сложена посреди ямы «грубка» – нечто вроде печи – и ловко прилажен навес. Это было жилище на двоих. Вползали туда на четвереньках, а проводить время в этом «дворце» можно было только лёжа.

Колька шмыгнул в фурлыгу и начал подавать оттуда Степану котелок, ложки, хлеб и прочие припасы. Надо сказать, что на тот случай, когда уже готовый обед разбивало снарядом, у Ковальчука с Колькой были свои запасы. Антонина Саввишна частенько подкармливала их.

Степан установил у входа в фурлыгу две коряги с перекладиной и начал раздувать угли.

– Так, – приговаривал он, – пока наш поварче сотворит обед, мы чайком с хлебом побалуемся.

Вылез Колька. Взял котелок и пошёл к землянке кока за (водой.

Кок был худой и длинный, как жердь, солдат. Батарейные считали его кладом. И верно, с тех пор как появился на редуте Ерофеич, с питанием всё сразу наладилось. Он даже живность завёл кое-какую, и ещё недавно у землянки расхаживало несколько кур. В последнюю бомбардировку их не успели загнать в прикрытие, и почти всех перебило гранатной картечью.

Но самой большой гордостью Ерофеича был рыжий, с оборванным наполовину гребнем петух. Рослый, вечно испачканный смолой (неизвестно, где он её отыскивал) гордец, он ступал, высоко поднимая растопыренные пальцы, вскинув чёрный, побитый .в драках клюв.

С первых же дней своего пребывания на редуте он приобрёл кличку, вполне соответствующую его петушиному величию. Батарейные прозвали петуха по имени французского главнокомандующего Пелисье. Эта кличка так прижилась, что никто уже не замечал всей злой иронии острых на словцо русских солдат.

Колька набрал из бочонка воды, щёлкнул по клюву Пелисье и побежал к своей фурлыге. Вдогонку ему ворчал Ерофеич:

– Вот пострелёнок, не пройдёт, чтоб петуха не зацепить!

А Пелисье, вскочив на ящик, грозно прокукарекал в сторону мальчугана. Хвост его был воинственно взъерошен. …Степан и Колька сидели возле остывающих углей и попивали чаёк. У Ковальчука была интересная кружка: чугунный черепок от разорванного английского снаряда.

Чаю туда помещалось немного, постоянно приходилось доливать, но Степан гордился своей «чугункой» – так называл её Колька.

Подсел дядька Мирон. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, нижняя губа раздвоена, как у зайца. Мирон знал на память уйму молитв. По этой части он был для всех ходячим псалтырем.

Мирон расстегнул грубый кожаный ремень и заговорил, слегка шепелявя:

– Вчерась-от слушал я протоиерея Лебединского. Как говорит, как говорит! Словно апостольский дар ему в уста вложен… Прямо сердце замирает – слезой прошиб святой отче…

– Вот только до бога не доходят молитвы ни его, ни наши, – мрачно перебил Ковальчук.

– Не богохульствуй, Степан! – повысил голос старый артиллерист. – Коли б не доходили, давненько нас с тобой-от и в живых не было. И Севастополь-то под туркой да хранцузом с англиканом в стенаниях бы лежал. Бог – он всё видит и не даёт супостату переломить Севастополь.

«А может, не бог, а ты, дядька Мирон, и ты, Степан Иванович, да ещё Тополчанов, Берг, Доценко… – разве всех перечтёшь», – думал Колька, глядя на затухающие угли.

– Я тебе вот что скажу, – понизив голос, отвечал Мирону Ковальчук: – Прошёл слух, что, как сдали Камчатку, Горчаков решил оставить Севастополь. А Павел Степаныч да их высокородие князь Васильчиков – ни в какую! Пал Степаныч так и заявил: пока, говорит, жив, по собственному намерению из бастиона не уйду! Вот как, Мирон… А ты говоришь – бог…

– Ну что ж, – задумчиво сказал артиллерист: – Значит, в нём самом-то и есть бог – в Нахимове, в Павле Степаныче…

Они на мгновение замолчали.

Неожиданно послышался голос сигнальщика:

– Летит! Наша лохматка!

Шальное ядро, прогудев над самым валом, плюхнулось невдалеке от землянки кока, чуть не прибив важно расхаживавшего Пелисье. Снаряд пришёлся так близко, что петух от испуга (а может, и от взрывной волны) отлетел единым махом метров на пятнадцать, вскочил на бруствер и, безбожно вопя, побежал по нему. Кок Ерофеич бросился за Пелисье, но тот неожиданно взмахнул крыльями и понёсся›в сторону французских окопов.

– Держи, держи его! – кричал Ерофеич.

Матросы и солдаты повскакивали на насыпь. Петух метался шагах в тридцати от них, очумев от страха. И вдруг…

Никто не заметил, когда это он перескочил вал, – Колька Пищенко, сбросив сапоги, помчался за рыжим Пелисье.

Мальчишка бежал, ловко перепрыгивая через рвы и воронки, прямо к французским траншеям, чтобы отрезать петуху дорогу.

Несколько голосов хором прокричало:

– Назад! Николка! Назад!

Раздались выстрелы. Французы, не разобрав, в чём дело, открыли беспорядочный огонь. Петух ошалел ещё больше и уже два раза выскальзывал из-под самого носа мальчишки.

Солдаты, с тревогой смотревшие на окопы противника, увидели, как одна за другой стали показываться головы в тёмно-синих шапочках. Прекратив стрельбу, французы, бурно жестикулируя, указывали руками на странную погоню. Потом начали что-то выкрикивать, подбадривая ловца.

Колька, зацепившись за корягу, растянулся на земле. Это вызвало сочувственный вздох обеих сторон. Но тут же мальчишка вскочил, не на шутку разозлившись, сделал хитрейший обходной «манёвр», резкий бросок и… петух забился в руках у преследователя!

Мальчишка перемахнул через вал, сунул хрипевшего от сильного бега Пелисье коку и, тяжело дыша, опустился на банкет.

С французской стороны послышалось несколько выстрелов.

– Это они для острастки, – оказал кто-то. А другой голос добавил:

– Перед охвицерами невдобно – вот и пальнули разок-другой.

А Ковальчук, наклонившись к Кольке, отчитывал его за бесшабашность:

– Я за тебя отвечаю, еретик ты окаянный. Понимаешь это?!

– Понимаю, – откровенно улыбаясь, отвечал Колька, – понимаю, Степан Иванович!

Мальчик был счастлив, что он всё-таки поймал злосчастного петуха, что он не опозорился перед своими и перед французами! А лейтенант Шварц в это время потихоньку возвратился к себе в землянку. Когда началась стрельба, Михаил Павлович вышел к орудиям. Он наблюдал всю сцену и постарался уйти незамеченным…

Возле фурлыги Степан поливал Кольке воду из ковша. Мальчуган был вымазан, как после боя. Ковальчук всё не мог успокоиться:

– Ещё пришлось бы мне к Голубоглазке заместо тебя сапоги твои да рубашонку нести на память… в день рождения!..

Колька молчал. Он уже хорошо изучил Степана: сам с собой говорить устаёт быстро!

…Время катилось к вечеру – пора было собираться. И мальчик спешно что-то подстругивал, сидя у фурлыги.

– Чегой-то там мастеришь? А? – полюбопытствовал Степан.

Колька замялся.

– Понятно, – протянул Степан, – подарок, значит…

Это действительно был подарок. И не один. За время пребывания на редуте мальчишка смастерил много чёртиков, собачек, петухов из самых разных материалов: проволоки, деревяшек, железных обрезков. Теперь всё это он понесёт Алёнке. Она ведь была так рада, когда ещё на четвёртом бастионе он смастерил ей чертёнка из негодного калильного прута… …И вот знакомый поворот. Перескочить через канаву, перейти на противоположную сторону – тут он, тяжёлый плетень, подпёртый кольями. Вечер уже забрался в Кривой переулок, людей почти не было видно.

Колька затянул потуже ремень, рукавом рубахи провёл по голенищам сапог и толкнул калитку. Во дворе – пусто. Лишь маленькое оконце выдаёт присутствие людей.

Сегодня оно светится ярче обычного. «Видать, по случаю праздника две али три свечи зажгли», – подумал мальчик и постучал в дверь.

Послышался голос Антонины Саввишны:

– Входи, кто там?..

Колька вошёл в горницу и неестественно громко отчеканил:

– Здравия желаем, Антонина Саввишна!

А сам всё посматривал по углам – где же Голубоглазка?

– Здравствуй, Николка, – мягко сказала женщина и взяла мальчика за руку. – Садись на полати, садись. Вот тут, рядом с Федотом.

Колька только сейчас заметил сидевшего на кровати возницу. Он ласково улыбнулся ему.

– Алёнка враз появится, – сказала Антонина Саввишна, – пошла за своей крёстной, это невдалеке тут, за оврагом.

– Сегодня тихо, – подхватил Федот, – крёстная, верно, дома сидит – искать не понадобится… А ты чего ето в руках держишь? Давай на скамью по~ ложь, – обратился он к мальчику.

Колька смутился и протянул свёрток Федоту. Тот хитро взглянул и сказал:

– Небось, подарки притащил? Взглянуть можно?

– Вроде не полагается, – улыбнулась Саввишна.

– Да нет… можно, ето так… я кой-чего смастерил, – залепетал Колька, – разворачивайте, дядь Федот!

Отставной солдат осторожно развязал свёрток и, удивлённо приподняв брови, начал выставлять на стол самоделки.

Антонина Саввишна взяла в руки свежевыструганную деревяшку и с неподдельным изумлением сказала:

– Лиса! Бот-те чудо, точно как натуральная! И хвост, и нос – всё точно… Ты где ж ето лису живую видел-то?

– В книжице одной. Ето, коли на четвёртом ещё был, мне Василь Доценко такую книжицу показывал. Там зверей-то не счесть сколько было… Тогда я и начал мастерить.

– Ведьма! – воскликнул Федот, рассматривая игрушку, сделанную из проволоки. – Ни дать, ни взять – ведьма! Правильно я разумею, Николка?

– Точно, – подтвердил мальчуган и улыбнулся, довольный.

– Знаете что, – азартно начал отставной солдат, – пока Алёнки нету, выставим их всех на стол, и пусть удивится!

Вое трое начали с увлечением расставлять принесённые Колькой игрушки. В центре стола торжественно возвышался шкалик водки, где-то добытый Федотом.

Когда Колькины подарки, наконец, заняли места вокруг шкалика, Саввишна подтянула к столу скамью и уселась боком, прямо она сидеть не могла, ныла раненая рука.

Вот-вот должна была появиться Голубоглазка.

Они некоторое время сидели молча. Каждый думал о своём, глядя на яркое пламя потрескивавшей свечи.

«Вот Алёнке уже и одиннадцать… Даже не верится… Совсем недавно, – вспоминала Антонина Саввишна, – крошечка такая качалась в люльке, а наш папаня всё не мог глаз отвести от своей дочурки. Теперь его нет… А Алёнке целых одиннадцать…

Совсем взрослая и совсем ещё маленькая… Почти кажный день ходит на баксион. Да разве запретишь, коли за глоточек воды солдатики благодарят её, словно принесла исцеление… Но всё одно страшно – столько смертей, столько несчастий… Когда это только кончится, когда?..»

А Федот, поглядывая на сидевшего рядом Кольку, думал:

«Как-то ему живётся теперича без отцовского глаза? Повзрослел. Наче подрос годика на три, не меньше… При полной форме. Видать, на довольствие взяли…»

И вспомнился Федоту апрельский день, когда он увозил на своей арбе Кольку с убитым отцом, вспоминался мальчик, увиденный через неделю, с ввалившимися глазами, тощий, словно ставший поменьше ростом… «Тогда немало слёз, видать, выплакал. Да и сейчас, верно, вспоминает частенько… Разве забудется?.. Один теперь, сиротинушка… Будет ли конец войне этой когда-нибудь, будет ли?..»

Лениво шевелилось пламя свечи, отражённо перебегая по расставленным на столе весёлым игрушкам. Колька, волнуясь, прислушивался к звукам во дворе. Ежели она уже миновала овраг, значит, сейчас повернула на улицу… Вот прошла разбитый дом… Теперь идёт через мостик…

Антонина Саввишна сказала:

– Ты, Николка, вроде не на баксионе, а на полатях все дни проводил – глядишь недурно!

– Харч другой пошёл, – деловито сказал Колька. – Я теперь с Ковальчуком, со Степаном Ивановичем в одной фурлыге – он припасливый. Да и кок у нас новый – тож мужик смекалистый.

И, вспоминая «Пелисье», Колька невольно улыбнулся. Он хотел рассказать, как гонялся за ним сегодня, но решил смолчать, зная, что Антонина Саввишна непременно начнёт укорять за неосторожность, будет вздыхать: «Приглядеть за тобой некому!» «Женщина – она и есть баба», – припомнил он поученье дядьки Мирона…

А Федот, повернувшись к мальчугану, спросил, как у взрослого:

– Слыхал, ты теперича на Шварца редуте обосновался? Как там обстоятельства?

– Да ничего, воюем, – небрежно бросил Колька. – У меня под началом две мортиры…

– Целых две? – изумился Федот.

– Ну да, за траверзом их установил. Палят, аж загляденье! Ядер бы давали поболее, а то на ствол по три выстрела в день приходится. Да пороху в обрез. Я, правда, собираю неразорванные аглицкие да хранцузские бонбы, но… – он хотел сказать, что все они почти большего калибра, чем его двадцатифунтовые мортирки, однако вовремя спохватился и закончил: – Маловато их.

– Так, – усаживаясь получше, подытожил Федот, – стало быть, на батарее и прописан?

– Точно, – ответил Колька, – при унтере Семёнове, Василь Фёдоровиче. Может, знаете?

– Может, и знаю… Он что, ранен был? Нет? Значит, не возил. Но всё равно, коли даже не ранен али не убит, может, и знаю…

Дверь неожиданно открылась, и на пороге появилась Голубоглазка. За ней стояла укутанная в платок женщина невысокого роста, с худым, морщинистым лицом. В руках она держала пирог.

– Мир дому сему, – поклонилась женщина и подошла к Антонине Саввишне. – Вот, бери, с утра состряпала, на случай, коли заваруха помешает.

А Алёнка уже стояла у стола, зачарованная неожиданным обилием игрушек. Колька с сияющими глазами восседал на кровати. Девочка смотрела то на игрушки, то на юного артиллериста, и ей хотелось сделать что-то очень приятное ему. Но что – она и сама не знала.

Антонина Саввишна подошла к дочери.

– Ну, чего ж не поблагодаришь Николку? Поди, поцелуй за подарки-то.

Голубоглазка зарделась, подошла к мальчику и неуклюже поцеловала его прямо в смешной вздёрнутый нос. Потом она быстро собрала игрушки и перенесла их на сундук, в угол комнаты. Колька подошёл к ней.

Алёнка, присев на корточки, расставляла самоделки на полукруглой крышке сундука.

Она то и дело возбуждённо восклицала: «Ой, как хорошо!.. А это петух!.. Лисанька какая!..»

Довольный Колька стоял рядом.

Антонина Саввишна расстелила скатерть, выставила деревянные чарки, и взрослые уселись за стол.

– Алёнка, – громко сказала крёстная, – бери своего гостя, и к столу. Начинать пора!