Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

…Внизу, насторожившись, темнела враждебная земля. Слева по курсу тускло светилась небольшая деревенская запруда – ориентир, от которого мы предполагали рассчитать и выполнить все заходы на цель. Как обычно, постреливали в сторону противника наши и отвечали немецкие позиционные посты, редко взлетали осветительные ракеты. Где-то далеко, у Десны, метались прожектора – там рушили переправы наши товарищи. А мы все утюжили воздух с этими злосчастными листовками.

Наконец расчетное место. Я швыряю за борт первую пачку. Тут же кабину и хвост самолета окутывает бумажная метель. С хлопаньем и шелестом воздушный поток вырывает из рук листки и беспорядочно закручивает их вокруг самолета. Я смотрю назад и вижу, как листовки облепили стабилизатор, киль, тяги рулевого управления. Пытаюсь опустить кипы листовок пониже за борт, но из этого ничего не [73] получается. Одна из пачек, вырванная воздушной струей, камнем летит к земле.

– Кончай мусорить! Под нами свои, – поняв мои затруднения, кричит в переговорную лейку Казаков. – Делаем еще заход!

Я вижу, как он машет рукой, словно отбиваясь от мух, и несколько листовок вырывается из его кабины.

– Отставить заход! – кричу в ответ. – Выполняем бомбометание…

Наша цель – полковой командный пункт у запруды, которая служила основным ориентиром. Молнии взрывов на мгновение разорвали темноту. Глухой тяжкий вздох донесся с земли.

– Вот это дело другое! – обрадовался Казаков. – Это по мне. А то – швыряй бумажки. Лучшая агитация для фрица – бомбы!

После взрыва бомб в нашу сторону потянулись пулеметные трассы. Но они скоро погасли, не долетев до самолета. Видно, немцы в эту ночь были не расположены к охоте за «ночным призраком». К тому же я, развернув свой верный ШКАС, стал бить по ближним огневым точкам. Казаков лихо заломил машину, и почти переворотом мы ушли вниз, Последняя забытая пачка вывалилась из кабины и скрылась за бортом.

Майор Кисляк и капитан Козлов встретили нас на стоянке.

– Ну как?

– Неплохо, – со вздохом ответил Казаков, вынимая одну листовку из-под лямки парашюта, а другую снимая со стабилизатора.

– Немцы как?

– Немцы? Наверное, уже рюкзаки собирают, прочитав наши листовки…

– Товарищ младший лейтенант, что за шутки? – возник капитан из политотдела и задергал полы гимнастерки.

– Листовки сбросили в заданном районе, товарищ майор, – вмешался я и сделал шаг, чтобы оттеснить Казакова. – У нас затруднения были. Нужно подумать, как лучше сбрасывать. – И рассказал, с какой неожиданностью нам пришлось встретиться в воздухе.

В следующем полете я предложил действовать несколько иначе. Предложение простое: пачку листовок достаточного веса в нескольких местах перевязываем веревкой с узлом, к которому крепим дополнительный шнурок. В воздухе опускаю пачку за борт и, когда она на расстоянии 3-5 метров [74] от самолета, дергаю за шнурок. Узел легко распускается, веревка, разматываясь, вращает и расчленяет пачку, а встречный поток воздуха довершает дело.

– Прекрасно! – обрадовался капитан Козлов, глядя на пробную пачку листовок, рассыпавшуюся под самолетом. – Вот это творческий подход к делу…

Немцы, очевидно разобравшись, с чем пожаловал ночной гость, во втором вылете встретили нас огнем крупнокалиберных пулеметов. Но стрельба велась неприцельно, только по звуку мотора – прожекторов близко у передовой немцы, как правило, не ставили, опасаясь артиллерийского огня.

Наше доморощенное приспособление сработало на удивление четко. Наловчившись, я стал быстро опускать пачку, а под конец операции просто выбрасывал ее за борт на длину веревки. Рывок шнурка – и листовки широкой полосой летели в расположение немецких войск.

Так за две ночи мы сбросили более 150000 листовок, и рано утром третьего дня попрощались с капитаном Козловым. Настроение у молодого пропагандиста и агитатора было превосходное. Чувствовали удовлетворение от успешно выполненного задания и мы. Накануне этот пехотный капитан получил сообщение из политуправления, в котором отмечалось, что листовки попали туда, где их ждали. Правда, сообщали также, что в одном из наших стрелковых батальонов солдаты с интересом читали те листовки и с похвалой отозвались о них. Капитан некоторое время, сощурившись, подозрительно смотрел на нас. Но мы занимались своими делами и на все его наводящие вопросы пожимали плечами.

Вскоре после отъезда агитатора под впечатлением новых событий мы почти забыли об особом задании. Началась подготовка к форсированию Днепра, освобождению Правобережной Украины. И только в наших летных книжках да в журнале боевых действий полка осталась памятная запись об участии в агитработе. Этот эпизод и совсем бы изгладился из памяти, не будь другого события в нашей жизни: в сентябре Казакова и меня принимали кандидатами в члены партии.

Оценка вступающим в партию существовала в то время лишь одна – какое место будущий коммунист занимает в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Когда на партийном собрании полка выступил парторг старший лейтенант Тимченко, огласивший наши заявления, мы впервые слышали слова похвалы, которыми не разбрасываются на фронте. Нам было тогда по двадцать два года. Помню смущение и гордость оттого, что мы становились не только [75] участниками битвы с фашизмом, но и членами партии, ведущей народ к победе.

Казаков мял в руках пилотку. Его покрасневшее лицо, капли пота, вдруг выступившие на лбу, частое встряхивание чубом были мне понятными – Миша волновался не меньше моего.

Потом выступил майор Кисляк. Поддержав предложение о приеме нас в партию, он сказал:

– Вы, товарищи, знаете, что для коммунистов высшее поручение партии – борьба с фашизмом. Здесь мерка одна – победа или смерть. Я рад доложить, что все коммунисты полка достойно выполняют долг перед Родиной, народом и партией. – Тут он сделал паузу, повел плечом и вдруг мягко улыбнулся, глядя на нас: – Что касается молодых товарищей, то могу добавить: еще не будучи коммунистами, они выполнили важное партийное поручение. Только сейчас я получил выписку из приказа политуправления Центрального фронта № 36 от 22 августа 1943 года. В ней говорится: «За добросовестное отношение к разбрасыванию листовок войскам противника летчика 970-го Городище-Сталинградского авиаполка младшего лейтенанта Казакова М. Г. и штурмана Пустовалова Б. М. наградить наручными часами». Этот приказ, товарищи, еще раз подтверждает правильность наших оценок. Это тоже рекомендация. Я поздравляю вас с наградой и надеюсь, что вы и впредь будете старательные ми исполнителями партийных поручений на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. Добавлю, звонил капитан Козлов и сообщил, что с нашими листовками перешли фронт и сдались в плен около ста немецких солдат.

Речь майора Кисляка не отличалась изысканностью, но била в цель. Он знал, как подобрать слова, чтобы задеть за живое, и никогда не упускал возможности сделать это.

Мы шли с первого в нашей жизни партийного собрания переполненные впечатлениями, и хотя до вылета было еще далеко, ноги сами принесли нас на аэродром, к самолету.

Он стоял иссеченный осколками и пулями. Теплый ветер шевелил маскировочную сеть, под солнечными лучами отдавала теплом покрытая трещинами перкаль, тускло светились вороненая сталь пулемета, чугунные ребра бомб, уложенных под крыльями. Самолет, как и его экипаж, был готов к боевой работе. [76]

Выходим на Днепр

После победы на Курской дуге и последовавших затем ожесточенных боев за переправы у Новгорода-Северского, после ударов по отступающим немецким войскам в Конотопе, Бахмаче, Нежине и успешных налетов на колонны противника на дорогах Чернигов – Остер – Бровары, Севск – Суземка, Нежин – Троицкое перед нами на западе все чаще стала показываться широкая лента Днепра. Неудержимый вал советских наступающих армий приближался к его берегам. Полк едва успевал менять аэродромы, настолько быстро шло наступление.

Не могу забыть забавного случая, который произошел в эти дни в полку. Он в какой-то мере характеризует обстановку того времени, наш боевой настрой и деморализующее воздействие нашего наступления на противника. Заместитель командира полка майор Лаврентьев, человек смелый и чрезвычайно находчивый, как-то возвращался с задания и заметил группу противника. С чего вдруг Лаврентьев принял решение взять этих немцев в плен – одному ему известно, но интересно, как действовал летчик. Сначала он стал пикировать, стрелять из пистолета и подавать громкие команды. Заставив немцев лечь на землю, приземлился рядом с ними и вместе со штурманом Дегтевым разоружил отряд.

Это была невероятная и в то же время смешная история, которая могла кончиться трагически, вздумай хотя бы один солдат полоснуть по самолету из автомата. Но больше всего мы смеялись над тем, как майор Лаврентьев, проклиная свою инициативу, сочинял докладную в штаб дивизии, где категорически не хотели верить в случившееся и требовали серьезного отношения к делу.

Со второй половины сентября 1943 года наш полк целиком сосредоточил усилия на обеспечении боевых действий заднепровских плацдармов, захваченных передовыми отрядами наступающих дивизий.

Запомнилось форсирование Днепра в районе Лютежа, впоследствии ставшего исходным пунктом прорыва немецкого [77] фронта и взятия Киева. С высоты нашего полета это было волнующее зрелище. На притихшем западном берегу Днепра вдруг началась ожесточенная перестрелка. Сетка трассирующих пуль густо покрыла небольшой участок берега. Затем там стали рваться гранаты, ударила артиллерия – завязался бой. Мы знали, что наши войска лишь выдвигаются к Днепру, и вдруг на той стороне – настоящее сражение.

– Партизаны, наверно… – неуверенно бросил Казаков, наблюдая за перестрелкой.

– Не похоже, – ответил я, – смотри, как сильно бьет артиллерия. Видать, наши перебрались на тот берег.

– Давай проверим! – загорелся Михаил. – Это же здорово, если пехота здесь уже захватила плацдарм.

Мы прошли над Днепром немного севернее места, где шел бой, примерно на высоте 400 метров. Сомнений не оставалось – наши на западном берегу! От радости я развернул свой пулемет и выпустил всю патронную ленту по немецким огневым точкам. Этой очередью мы как бы открывали счет боевых вылетов на поддержку нескольких плацдармов, захваченных на западном берегу реки.

В штабе полка к нашему докладу отнеслись с недоверием. Начальник штаба водил карандашом по карте, где была нанесена линия фронта – примерно в двадцати километрах от Днепра, и никак не хотел верить тому, что мы только что видели.

– Не может быть, – сомневался он, – это же просто фантазия – перескочить такую реку…

Однако через некоторое время все прояснилось. Оказалось, что взвод пехоты 240-й стрелковой дивизии 38-й армии под покровом ночи на плотах переплыл через реку и уже около суток удерживал за собой захваченный участок. Лихие, отважные ребята! Помню, форсирование великой реки еще больше подняло наш боевой дух, который и без того был высок после только что выигранного Курского сражения. Отныне каждый с удвоенной силой работал, чтобы не дать немцам столкнуть десантников в реку. Сообразно этой задаче строилась вся боевая деятельность полка. Мы летали на бомбардировку стягивавшихся к плацдармам немецких резервов в основном в междуречье Днепра, Тетерева, Ирпени, Припяти, вели интенсивную разведку в интересах 38-й армии, уничтожали штабы, пункты управления, артиллерийские батареи, войска на марше.

Не забыть полет на Чернобыль – небольшой уютный городок, примостившийся на пологом берегу Припяти. Дело в [78] том, что наше командование весьма опасалось движения немцев вдоль Днепра с севера. Войска противника в районе южнее Киева, у букринского плацдарма, были накрепко связаны противостоящими советскими армиями. Что же касается района севернее реки Тетерев, то оттуда вполне можно было ожидать удара резервных немецких соединений. Этому могли способствовать дороги, идущие от Чернобыля на юг. Кроме того, летая на разведку, мы знали, что в район этого города немцы отвели довольно значительные силы после неудачных для них боев у Чернигова.

Приказ нанести удар по Чернобылю был отдан после того, как полк уже сделал боевой вылет в район западнее Лютежа. Погода портилась. Небо затянула сплошная облачность, пошел дождь. Мы предполагали, что вылет полком едва ли возможен, но оказалось, что обстановка требовала иного решения.

Мы летели на высоте 700-800 метров вдоль пустынного и темного берега Днепра над обширной лесистой местностью. Дождь уменьшился, и видимость несколько улучшилась. Кроме бомб под крыльями нашего самолета два САБа. Нам предстояло осветить цель, перед тем как на нее выйдет полк.

Помню, здесь с нами случился небольшой казус, который едва не привел к печальным последствиям.

– Смотри: Припять слева, – вдруг передал Казаков. Он помнил, что от места слияния Припяти с Днепром нам следовало развернуться влево, взять курс 310 градусов и таким образом выйти на Чернобыль. Казаков все время помнил об этом и с нетерпением ждал появления Припяти. Я не на шутку взволновался. Действительно, картина была очень похожей. Но время не совпадало с расчетным! Проверив еще раз свои расчеты, я понял, в чем дело: Казаков принял за Припять реку Тетерев.

– Какой Тетерев? – запротестовал Михаил. – Вон и Чернобыль виден…

Пришлось ему терпеливо разъяснить, что и населенный пункт, просматривавшийся вдали, вовсе не Чернобыль, а Горностайполь.

Наконец Казаков сдался, поняв свою ошибку.

– Извини, штурман, – виновато буркнул он, – черт попутал. Но как похоже! – Михаил, как всегда, был самокритичен. – Хороши бы мы были, осветив совсем не ту цель…

Как и планировалось, на Чернобыль мы зашли с востока вдоль дороги, идущей от Чернигова. Город лежал, погруженный [79] в полную темноту – ни пятнышка, ни проблеска света. Спит или притаился в ожидании удара с неба…

САБы по заданию нам следовало повесить над юго-восточной окраиной города, но в темноте и дожде, который непрестанно сеял из облаков, его окраины так плотно сливались с лесом, тропами и дорогами, что я поначалу никак не мог определить точку сброса. Уже собирался было делать второй заход, как вдруг под нами взвились две осветительные ракеты. Дома, улицы, сады стали видны как днем. Тотчас и обе мои бомбы соскользнули с держателей. Белый свет залил городок.

Невольно поймал себя на мысли: какое красивое зрелище! Дома утопают в зелени, крыши едва видны среди обширных садов, ровные улицы вплотную подступают к спокойным водам двух рек… Но долго любоваться не пришлось. Снизу часто заработали пулеметы, ударили зенитки. Часть из них вела огонь не только по нашему самолету, но и по тому месту, откуда навстречу нам взвились ракеты. А через несколько минут на улицах Чернобыля начали рваться бомбы подоспевших экипажей полка. В ряде мест вспыхнули пожары, еще интенсивнее заработали пулеметы. Небо над городом стало похоже на фейерверк…

Вспоминая сейчас подробности этого боевого вылета, никак не могу отделаться от мысли о чернобыльской трагедии. Так и стоит перед глазами этот уютный украинский городок среди лесов и полей, дважды испытавший жестокие удары судьбы: тогда, в сорок третьем, и теперь, в восемьдесят шестом.

Конец октября и начало ноября запомнились боевым прикрытием маневра 3-й гвардейской танковой армии и нанесением бомбовых ударов по восточному пригороду Киева – железнодорожному узлу Дарница.

Дело обстояло так. После того как попытка наступления на Киев с юга, с букринского плацдарма, закончилась для нас провалом, было принято смелое с точки зрения оперативного искусства решение – перебросить 3-ю гвардейскую танковую армию и ряд других соединений на лютежский плацдарм, как говорилось в решении Ставки Верховного Главнокомандования, «с целью усиления правого крыла фронта, имея ближайшей задачей разгром киевской группировки противника и овладение Киевом». Тот маневр предстояло провести скрытно. Поэтому были приняты все меры дезинформации противника и отвлечения его внимания от самой передислокации. [80]

Наша вторая эскадрилья получила задание с наступлением темноты и до утра беспрерывно летать вдоль левого берега Днепра, чтобы заглушить шум танковых моторов и лязг гусениц. Танковая армия совершала марш на расстояние около двухсот километров, и вот весь этот путь мы должны были прикрыть своими полетами.

Высота для всех 50 метров. Каждый экипаж получил конкретно зону барражирования – их было девять. Чтобы не терять времени на заправку, танкисты армии генерала Рыбалко организовали для нас три посадочные площадки с запасом горючего в бензовозах.

Мы с Казаковым получили зону почти на траверзе Лютежа. Взлетели в дожде. Вдали поблескивал Днепр. Было прохладно и неуютно, осень все больше овладевала этим районом.

По лесной дороге бесконечной вереницей двигались танки, и, став над ними, мы принялись старательно «утюжить» воздух. Пятнадцать минут летим с курсом ноль, затем разворот на обратный курс – и вновь четверть часа полет над танковой колонной. Эти полеты были похожи на движение маятника. Они усыпляли монотонностью и к тому же для экипажей не засчитывались как боевые вылеты. Вдохновляло одно – мощное движение танковых колонн: исчезло ощущение будничности, чувствовалось, что назревают большие события.

Под утро немцы, видимо, стали что-то подозревать. Как только забрезжил мутный рассвет, с запада неожиданно выскочил разведчик Ме-110. Постреляв наугад по нашим силуэтам и сбросив несколько бомб на заправочную площадку, он, вероятно, посчитал, что идут обычные тренировочные полеты с отработкой взлета и посадки, и скрылся в дожде. Прошляпил такую крупную операцию!

Танки продолжали движение. Это немудреное с виду задание мы выполнили четко. Командиры танковых частей оценили его высоко, и всему личному составу второй эскадрильи была объявлена благодарность.

А вскоре состоялся удар по железнодорожному узлу Дарница. Удар этот предстояло нанести всей 271-й Сталинградской авиадивизией. Немцы тогда организовали вокруг Дарницы сильную наземную и противовоздушную оборону, поскольку здесь скопилось большое количество эшелонов, предназначенных для переправы в Киев и дальше на запад. Они заканчивали восстановительные работы на разрушенных ранее мостах через Днепр, в связи с чем возникала реальная опасность беспрепятственной переброски на западный берег [81] всего, что было свезено захватчиками в Дарницу после разгрома на Курской дуге. Из-за плохой погоды дневная авиация почти бездействовала.

Руководство 16-й воздушной армии и нашей дивизии торопилось. На сутки были прекращены все другие полеты. Наконец отдан приказ, согласованы вопросы взаимодействия, распределены объекты для ударов. Первым на задание идет наш полк, а в полку первым над целью должен появиться и осветить ее один из лучших экипажей – В. Зубов и Д. Езерский.

Я волнуюсь: никогда еще не приходилось бомбить такую крупную цель, да еще в составе дивизии. Справимся ли в такой гуще самолетов? Еще раз смотрю на карту. Место нашего бомбометания – западная часть станции. Вполне вероятно, что при левом развороте в темноте можно опасно сблизиться с самолетами, которые будут работать по центральной и восточной ее частям. Советуюсь с Казаковым, прикидываем возможные варианты. Наконец останавливаемся на оптимальном: после сброса бомб следует пройти минуту-две с курсом 160-170 градусов, а затем со снижением – на свою территорию.

Наконец мы в воздухе. Небо покрыто облаками, но они довольно высоко, и нам удается набрать небывалую для У-2 высоту – 1200 метров! Такая высота достаточна для маневра и особенно для планирования перед сбросом бомб.

Вокруг темный небосвод, в стороне Киева ни огонька. Лишь Днепр тускло светится широкой серой лентой. Далеко впереди вспыхнули две «люстры» – это САБы экипажа Зубова. Позже он рассказывал, что немцы вели себя весьма беззаботно: в Киеве были видны зажженные фары автомобилей, светились окна. А по путям Дарницкого узла двигались паровозы с огнями, горели светофоры. Фронт был в 40-50 километрах, над станцией и городом висели облака, и это принималось, очевидно, за гарантию от налетов авиации. Даже после разрыва первых бомб я видел огни на путях и в станционных постройках. Значит, наш расчет на внезапность полностью оправдался – немцы нас не ждали.

В течение полутора часов самолеты дивизии били по эшелонам, складам, паровозам, входным и выходным стрелкам. Над Дарницей беспрерывно висели воздушные светильники, а под крылом самолета занимались пожары, рвались боеприпасы, огненными струями разливалось по земле горючее. Я хорошо видел, как мои бомбы рванули рядом с паровозом. Он тотчас окутался клубами белого пара и с размаха ударился [82] в стоящий рядом эшелон. От удара паровоз охватило пламенем.

Внезапность удара, очевидно, подействовала на противовоздушную оборону узла. Немцы открыли запоздалый огонь, когда первые самолеты уже уходили от цели. Зенитчики били неточно, их, надо полагать, ослепили наши светящие авиабомбы. Несколько прожекторов вспыхнули было на довольно значительном удалении от станции, но тут же их подавили специально выделенные экипажи.

После посадки и заправки самолетов горючим и бомбами последовал приказ повторить налет на Дарницу. Вновь посыпались на составы фугаски и зажигательные бомбы, снова осветили ее мерцающие белые фонари САБов.

Остается лишь добавить, что дивизия в эту ночь не потеряла ни одного экипажа.

И еще один эпизод остался в моей памяти от полетов по обеспечению форсирования Днепра и взятия Киева.

В конце сентября из политуправления Центрального фронта к нам на аэродром доставили несколько пачек листовок с обращением к жителям города. В нем говорилось: «Граждане Киева! Сыны славных арсенальцев! Жители украинской столицы! Красная Армия будет биться за Киев, за наш славный город всеми силами, всем упорством, всей жизнью. Мы освободим Киев от немцев. Помогайте нам в нашей борьбе!…»

Огромный город – это не передовая, где мы как-то летом сбрасывали листовки для немецких солдат. Он сильно защищен, расположен на большой площади. Где сбрасывать листовки? Каким образом подойти к нему незаметно?

Михаил Казаков ходил мрачный. Листовки он невзлюбил еще с Курской дуги, предпочитая им бомбы. Но на этот раз мы доставляли обращение не к врагу, а к своим, киевлянам.

Не стану подробно описывать тот полет. Скажу лишь, что нам в ту ночь крепко повезло. Подул сильный северо-западный ветер, пошел дождь. Когда мы, набрав высоту около полутора тысяч метров, спланировали от Подола к центру города, я одну за другой на веревке сбросил пачки за борт. Было ясно, что листовки, подхваченные ветром, упадут там, где их ждали.

В условиях форсирования такой значительной водной преграды, как Днепр, полку пришлось выполнять и совершенно несвойственные ему задачи. Поначалу, когда еще не были наведены переправы, в наступлении все решали мелкие подразделения пехоты, с хода переправившиеся на правый [83] берег и зацепившиеся за небольшие участки земли, которые плацдармами можно было назвать лишь с большой натяжкой. Немцы обрушивали на наших десантников лавину огня, давили танками, стремясь сбросить их обратно в Днепр. Нередко плацдармы погибали вместе с последним солдатом.

Артиллерия и авиация, поддерживая десант, все же не могли выполнить главную задачу – в достаточном количестве снабжать десантников оружием, боеприпасами, продовольствием. Необычность задачи, поставленной перед полком, состояла в том, чтобы восполнить этот пробел, днем перебросить на плацдарм недостающие средства борьбы. Задача чрезвычайно сложная и опасная.

…Помню, приземлились мы на небольшую поляну примерно в пяти километрах от берега Днепра. В строю перед командиром полка стояли шесть лучших летчиков: Золойко, Трофимов, Чернецкий, Плеханов, Петров, Мамута. Тут же находился я в качестве штурмана группы и механик Скоробогатов.

– Найдите Лютеж на ваших картах, – приказал командир полка. – Нашли? Хорошо. В этом районе на правом берегу пехота вчера захватила несколько небольших пятачков земли и ведет бой с немцами. Положение их тяжелое. Немцы давят, а боеприпасы на исходе. Ваша задача: перебросить на плацдармы как можно больше боеприпасов и оружия. Работу начинать немедленно.

Тут взгляд командира оторвался от карты и уперся в фигуру младшего лейтенанта Николая Плеханова.

– А ты почему здесь?

Николай переступал с ноги на ногу, ему нечего было сказать. А вопрос был задан неспроста. Все мы знали, что у Плеханова не зажила рана, полученная еще в июльских боях на Курской дуге. Тогда Николай со штурманом Павг лом Булахом удачно вышли на цель и разрушили наспех построенный отступающими немцами мост. На выходе из атаки экипаж попал в лучи прожекторов и под огонь зениток. Два снаряда почти одновременно взорвались у борта самолета. Машина вошла в спираль. От взрыва Николай потерял сознание, а Булах с оторванным пальцем на правой руке отчаянно пытался выровнять падающий самолет. Когда до земли оставались всего десятки метров, Николай очнулся и помог штурману вывести машину из губительной спирали. Он обливался кровью, в ноге торчали снарядные осколки. Не в лучшем положении был самолет: тросы элеронов перебиты, из бензобака хлещет бензин, лоскуты сорванной [84] с фюзеляжа перкали длинными лептами полоскались вдоль бортов. Как дотянул до аэродрома, как посадил машину, Николай помнил плохо. Едва самолет коснулся земли, он вновь потерял сознание…

Два с половиной месяца Николай лечился в армейском госпитале. Вернулся в полк с едва поджившей раной. Полковой врач был категоричен: «Недолеченное, запущенное ранение, преждевременные нагрузки. Не будешь лечиться – ногу к черту потеряешь. Летать запрещаю». Николай улыбался, кивал головой, соглашаясь с медиком, но летать правдами-неправдами все же ухитрялся.

Вот и сегодня младший лейтенант Плеханов стоял в строю шестерых, с невинной улыбкой глядя на командира полка. Слева от него переминался с ноги на ногу Борис Золойко. справа покашливал в кулак Аркаша Чернецкий – преданные друзья, великолепные летчики, всегда готовые прийти на помощь друг другу.

Первым открыл рот Золойко:

– Товарищ командир, разве это боевая работа? Аэроклубовские полеты: взлетел, сел – и все дела. Даже высоту не надо набирать.

– Вас не спрашивают, младший лейтенант Золойко.

Умолк Золойко – тут же подал голос Чернецкий:

– Мы Плеханова подстрахуем, товарищ командир. Не будет норму выполнять – поможем. Дело житейское…

– Я, товарищ командир, с этой чертовой ногой летать разучусь, – подал голос Плеханов. – А здесь такая удача: днем потренироваться, а уж ночью летать по-настоящему.

Командир полка едва успевал поворачивать голову, слушая эту великолепную троицу.

– Безобразие, слова не дадут сказать. Совсем развинтились. Начальник штаба, ставь задачу! Штурман, рассчитать маршрут.

Командир исподлобья посмотрел на Плеханова, махнул рукой:

– Ладно, пусть и этот летит. Но смотри у меня, младший лейтенант Плеханов. И вы тоже, друзья неразлучные… – Он погрозил нам пальцем и зашагал к штабной палатке. По его глазам, легкой походке, даже по развевающимся полам шинели не трудно было догадаться – «батя» доволен нашим боевым настроем.

На западе почти без перерыва гремела артиллерийская канонада. Высоко в небе, поблескивая на солнце алюминиевыми боками, кругами ходила «рама» – двухфюзеляжный [85] немецкий разведчик и корректировщик. За лесом в приднепровских лощинах и плавнях еще стоял утренний туман.

Вскоре из-за кустов выкатились две полуторки, доверху загруженные ящиками. Пехотный майор, придерживая на боку планшетку, подбежал к нашим самолетам.

– Здравствуйте, товарищи летчики! – на ходу заговорил он. – Долго разъяснять некогда. Немцы там, за Днепром, прижали ребят к самому берегу, вот-вот сбросят в реку. Боеприпасов у них в обрез. Так что надежда только на вас. Помогай, авиация!

– Давай, майор, твои ящики, – перебил его Мамута, – и покажи, где садиться.

На моей карте-пятисотметровке майор ткнул пальцем в район восточнее Лютежа:

– Вот здесь. Десантники дадут белую и красную ракеты. Больше ничего сказать не могу, там не бывал.

Слова майора ничего не прояснили. Размеры посадочной площадки, подходы, грунт – все это, как говорят, оставалось за кадром. В штабе стрелковой дивизии на мою карту нанесли примерные границы обороны десанта. Это было все, чем могли нам помочь штабисты.

Выход оставался один: слетать и посмотреть что к чему, прежде чем выпускать в полет груженые машины.

Летчики встретили мое решение с недоумением: зачем тратить дорогое время, подвергать себя лишней опасности. А с посадкой сами как-нибудь разберемся. Но предостережения об опасности на войне мало чего стоят, когда речь идет о судьбе боевого задания. Опасность подстерегает повсюду.

Через несколько минут мы с Олегом Петровым были уже в воздухе. Он разогнал машину над самой водой и выскочил на северный фас плацдарма. Бреющим полетом среди артиллерийских разрывов мы прошли вдоль берега, и я убедился, что самолетам можно садиться лишь в одном месте. Непригодным оказалось как раз то место, на которое все мы поначалу нацелились – здесь был довольно глубокий овраг, петлей уходивший на север. После посадки по свежим впечатлениям я набросал схему прибрежной полосы, сделал необходимые расчеты и познакомил с ними ребят.

Тем временем солдаты уже заканчивали привязывать ящики с боеприпасами к самолетам. Работа шла быстро и споро. Пехотный майор смотрел на нас как на богов, покрикивал на солдат, проверял надежность крепления грузов.

– Вы уж постарайтесь, товарищи летчики… [86]

Самолеты загрузили, казалось, сверх всякой меры. Ящики, железные банки с патронами, здоровенные связки гранат, автоматы торчали в задней кабине, лежали на крыльях, накрепко перетянутые веревками.

Когда закончили погрузку, мы отошли в сторону и закурили.

– Чую, братцы, дело пахнет керосином, огонек-то на плацдарме усиливается. Как бы не опоздать да на фрицев не напороться.

– Магнитный курс запомнили? – спросил я.

– За курс твой спасибо, – добавил Трофимов. – Плохо, высоту набирать нельзя – наверняка собьют. А без высоты берег виден плохо.

– Самое паршивое дело – днем лететь, при ясном солнышке. Собьют – не сядешь, кругом вода, песок да лес.

– Однако поговорили, пора и за дело браться, – нетерпеливо бросил Плеханов. – По коням, ребята! – Он резко повернулся и, прихрамывая, пошел к своему самолету, представлявшему собой странное желто-зеленое сооружение из ящиков, канатов и расчалок.

Через несколько минут я видел, как его машина с трудом отделилась от земли и, покачиваясь, угрожая свалиться на крыло, пошла на малой высоте, над самыми верхушками деревьев, пока не скрылась за лесом. «Аэроклубовские полеты…» – вспомнил я слова Золойко.