Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

К строю полка подошла группа командиров.

– Наш комдив, – шепнул штурман Дима Езерский, с которым я успел подружиться, – полковник Пушкарев.

Высокий худой полковник в кожаном реглане, хромовых сапогах быстро прошел к середине строя.

– Товарищи летчики! – почему-то крикнул он взволнованным и несколько напряженным голосом. – Немцы, – тут он взмахнул рукой в сторону фронта, откуда слышалась артиллерийская стрельба, – хотят наладить снабжение окруженных [17] войск по воздуху. В «котле» уже садятся их транспортники…

Командир дивизии сделал шаг вперед, и мы почувствовали, что сейчас он скажет главное. Строй, присыпанный снегом, замер.

– Но этому не бывать! Красная Армия сделала самое трудное: не сдала Сталинград и захлопнула ловушку, в которой теперь сидит целая армия. Сейчас надо добить ее как можно скорее. Я ставлю вашему полку боевую задачу особой важности: сорвать воздушные перевозки врага! Начинать работу по готовности, сегодня.

Полковник Пушкарев понизил голос и отрешенно взглянул вдоль строя:

– Но я не могу вам приказывать: сейчас день, погода видите какая. Вся скоростная авиация прикована к земле, и надежда только на вас. Нужны добровольцы…

Строй молчал. Наконец кто-то спросил:

– А цели какие?

– Аэродромы. Конкретно будут известны позже. – Командир дивизии снял шапку, и легкий морозный ветерок зашевелил его волосы. – Мне поручено передать: тем, кто выполнит задание по уничтожению транспортников противника, здесь же, на аэродроме, будут вручены ордена. Сразу после боевого вылета.

Комдив отвернулся от строя, и мы все услышали его слова, обращенные к командиру полка: «Через час представить мне фамилии добровольцев…»

– Дима, как же это? – спросил я у Езерского. – Днем на У-2?…

Мой вопрос, очевидно, показался ему настолько наивным, что он лишь досадливо махнул рукой и зашагал к штабу.

В этот день наиболее опытные экипажи, отобранные из числа добровольцев, поднялись в воздух. Началась изнурительная, во многом трагическая борьба с «воздушным мостом», унесшая не один десяток жизней. Лишь единицам удавалось прорываться к посадочным площадкам немцев. Ввиду больших потерь дневные действия У-2 были прекращены.

От полного уничтожения полк спасли три обстоятельства: в этот день резко улучшилась погода и в бой вступили бомбардировщики Пе-2, штурмовики Ил-2 и истребители; немецкая противовоздушная оборона еще не успела развернуться в полную силу и почти полностью была подавлена дневной авиацией. Но самое главное состояло в том, что командующий Донским фронтом К. К. Рокоссовский, со свойственным [18] ему стремлением беречь людей, посчитал преждевременным и неоправданным боевое применение У-2 днем и отменил ранее принятое решение.

Позже, когда немцы поняли, что днем работа «воздушного моста» почти полностью парализуется действиями советских летчиков и артиллеристов, им пришлось перенести работу авиации только на ночь.

С этого момента основная тяжесть борьбы с транспортниками легла на плечи легкомоторной ночной авиации. Здесь она была на своем месте.

* * *

В середине декабря погода в районе полетов вновь стала заметно улучшаться. Ударили крепкие морозы, небо прояснилось, и только внезапные снежные заряды порой сильно ухудшали видимость. Но заряды проходили, и холодное звездное небо, как и прежде, сияло над сталинградским «котлом».

Летчики, возвращаясь с боевого задания, рассказывали, что цели в городе и по всей степи видны хорошо, точность бомбометания значительно возросла, хотя противодействие с земли оставалось таким же яростным, как и в начале операции по срыву воздушных перевозок.

С приходом хорошей погоды значительно увеличилась интенсивность полетов немецкой авиации. Именно на этот период пришелся пик работы «воздушного моста». В работу по переброске грузов включились тяжелые четырехмоторные бомбардировщики «Кондор», «Хейнкель», на аэродромы Гумрак и Большая Россошка десятками садились трехмоторные самолеты «Юнкерс-52».

Однажды, когда мы с Лебедевым помогали менять мотор, прибежал посыльный: нам приказано прибыть в штаб за получением боевого задания. Как ни ждал я этого момента, как ни готовился к нему, а пришел он неожиданно. Гулко заколотилось сердце, стало вдруг жарко в просторном меховом комбинезоне. Лебедев тоже пришел в заметное волнение: засопел малиновым носом, уронил в снег гаечный ключ, зачем-то стал подтягивать и без того хорошо сидевшие унты…

Однако волнение улеглось, едва мы начали подготовку к вылету.

Когда все было готово, к нам подошли командир эскадрильи Руднев и штурман старшина Н. Рачковский.

К тому времени на счету Николая Рачковского и его летчика Владислава Лайкова было около сотни боевых вылетов. [19]

Крепкий удачливый экипаж, разбирающийся в воздушной обстановке не хуже, чем признанные асы сталинградского неба. А ведь начали они боевую работу лишь прошлой осенью, в сентябре, не имея за плечами ни опыта, ни авторитета бывалых бойцов. Сейчас же к их словам прислушивались не только молодые летчики, но и бывалые воздушные бойцы.

Как– то Лайков рассказывал:

– У Городищ, что в пригороде Сталинграда, сходятся пять оврагов. Запомни, штурман, пригодится. Первый, короткий, подходит с севера. Второй, у «вала Анны Иоанновны», берет начало за деревней Уваровка. Третий, самый большой, поросший лесом, подходит с запада. Четвертый соединяет станцию Гумрак с Городищами, а пятый тянется километров на десять с юго-запада. Самые интересные овраги – второй, третий и четвертый, здесь у немцев резервы, склады, танки в засаде, по дну оврагов идет снабжение войск. А ближе к Волге – «черная дыра», потому что там ни прожекторов, ни зениток. Если зажмут над оврагами, тяни к «дыре», но не на север. Упаси боже! Здесь у разъезда Конный сильно защищенный аэродром истребителей. Собьют, как пить дать…

«Так вот почему этот экипаж удачливый, – размышлял я, – дело, оказывается, не в слепой удаче, а в безукоризненном знании театра действий, наземной обстановки».

– Попадешь под огонь, – продолжал Лайков, – советую лететь так: резкий набор высоты, скольжение на крыло, крутой разворот в сторону, змейка на высоте, опять уход вверх. Затем все по второму кругу, пока не выберешься на чистую воду, то есть на свою территорию. Проверено. Только не лети по прямой! Для зенитчиков такой полет – настоящий подарок.

– Расскажи про льдинку, – просит кто-то.

– В другой раз, – обещает Лайков. Он мрачнеет, поводит крупным носом, что означает озабоченность и досаду. Не любит летчик загадок.

Руднев и Рачковский чем-то неуловимо похожи друг на друга – оба крупные, степенные, широколицые.

– Ну что, молодежь, готовы к первому боевому? – голос у Руднева спокойный, речь рассудительная, фразы короткие и точные. Слово «молодежь» надо понимать относительно – Рудневу и Рачковскому всего на два года больше, чем нам.

– Готовы, товарищ старший лейтенант.

– Пойдете за нами, интервал семь минут. Особо предупреждаю: [20] в случае ухудшения погоды немедленно возвращайтесь. Если погода захватит до линии фронта, бомбы бросать аварийно, на «невзрыв». От цели уходить левым разворотом на повышенной скорости. Высоту потерять не бойтесь, немца больше интересуют самолеты с бомбами. Постреляют немного в хвост – и делу конец. Зато фронт быстрее пересечете. Понятно?

– Так точно!

– Через час, – вступает в разговор Рачковский, – на аэродроме будет работать прожектор в режиме светового маяка. Выходить на него. Не вздумай, штурман, расчетами заниматься. Выход на цель только визуально. Углы тебе известны, направление захода тоже.

Вот так, лаконично и просто, идет разговор о самом главном.

Я слушаю плохо. Растет нервное напряжение. Хочется скорее в самолет, лететь, работать. Мое состояние не ускользает от внимания Рачковского:

– В воздухе не торопись, не дергайся. Все делай спокойно. Увидишь мои. разрывы, бей туда же. Повторяю: только компас и земля. Высота и скорость – за Лебедевым. Вопросы?…

– Ну, орлы, добро! – Руднев поочередно хлопает Лебедева и меня по плечу. Рука у него тяжелая, но, чувствуется, добрая. – Все будет в порядке, ребята!

Самолет, нагруженный бомбами, долго разбегается, словно не хочет покидать землю. Но вот последний удар лыжами о снежный наст – и мы в воздухе. В стороны раздвигается ночной горизонт. Бьют из моторных патрубков голубоватые трепещущие языки пламени.

Внизу под самолетом не за что зацепиться глазу – вокруг ровное тусклое пространство. Но вот на нас медленно наплывает занимающая весь свет громада разрушенного Сталинграда. Если бы не редкие пожары, с высоты кажущиеся тлеющими головешками, город показался бы мертвым. Лишь изредка навстречу друг другу тянутся стежки трассирующих очередей. Оранжевыми пятнами пульсируют осветительные ракеты, показывая, где проходит линия фронта.

– Во что превратила город проклятая немчура! – слышу вдруг глухой голос Лебедева. Я вспоминаю, что до войны он не раз бывал в Сталинграде. – Ничего не могу узнать, сплошные развалины…

Я молчу. Что здесь скажешь, глядя на развалины города-красавца? Слова утешения? Но в них не нуждаемся ни [21] Лебедев, ни я. Не слова, а дела ведут нас теперь по дорогам войны, не бои сами по себе, а трудная и долгая работа очистительного свойства. Шутка ли, на Волге воюем, вместо того чтобы «бить врага на его территории».

Зная по рассказам и схемам основные ориентиры, я довольно быстро распознал район цели – северо-западную окраину поселка Городищи. На секунду мелькнула мысль: уж больно все складно получается – вышли на цель легко, линию фронта пересекли без помех, высоту набрали быстро. К добру ли столь явное везение?

Но вот как будто начинается! По самолету, идущему где-то впереди, ударила одна зенитка, потом другая. Вверх потянулись строчки трассирующих пуль. Если бы не война, то со стороны эта картина могла бы показаться красивой: на темном фоне – разноцветное переплетение стежек, этакая ночная иллюминация, похожая на новогоднюю забаву.

Идем на высоте 650 метров, ни на градус не отклоняясь от курса. Потом, на земле, мы поймем свою ошибку. Ведь это не полигон, а поле боя. Здесь надо постоянно маневрировать, чтобы сбить зенитчиков с толку. Своим прямолинейным полетом мы им только облегчили задачу.

Свесившись за борт, я хорошо видел, как в том месте, куда только что сбросил бомбы Рачковский, разгораясь, поползли в стороны языки пламени. Наша цель!

В этот момент ослепительная вспышка на мгновение затмила зрение, тугой удар отбросил меня в кабину. Самолет качнулся, потом словно замер на месте, клюнул носом и стал стремительно падать вниз. Потянуло гарью, мотор зачихал, словно отплевываясь. Резкие металлические удары заглушили все другие звуки. Вздыбилась, запрыгала вверх-вниз панорама города.

Я прижался плечом к борту, уперся руками в приборную доску и отчаянно завертел головой, чтобы только не потерять цель. Это стоило мне больших усилий, так как самолет все время менял положение. Но когда Лебедев – молодец Вася! – выровнял машину, я уже мог точно и быстро определиться в пространстве.

– Вася! – кричу летчику. – Доверни влево на сорок пять! Курс сто двадцать…

– Подожди малость, – глухо отвечает он, – мотор плохо тянет… Не ори так, оглохну.

Теперь мои глаза следят не только за целью. Они словно магнитом притянуты к стрелке высотомера. Немудрящая эта стрелка, отсчитывающая деления, словно приговор. Падает высота!… [22]

Вот до земли пятьсот метров, четыреста пятьдесят… А ведь нам еще выходить на цель. Внизу я уже вижу не бесформенные черные пятна, а зазубренные стены разрушенных домов с черными провалами окон, улицы, заваленные горами кирпича и обломков.

И вновь перед глазами стрелка высотомера. Она теперь ходит по циферблату, словно отмеривая нам минуты жизни, – то скользит влево, то замирает на месте, то вдруг начинает показывать медленный набор высоты. Лебедев упрямо борется за каждый метр.

Мой взгляд останавливается на шариках бомбосбрасывателя. Стоит рвануть их – и тотчас самолет, освободившись от бомб, как от якорей, подпрыгнет вверх, подальше от опасной земли. С трудом отгоняю от себя этот предательский соблазн.

«Нет, братишка, работай без паники! – вслух говорю себе. – Делай, штурман, свое дело…»

Немецкие зенитчики, по всему видно, народ опытный. Они сразу выделили наш самолет, который находился ниже других и вел себя странно. Пулеметные трассы, отражаясь на крыльях, вспарывают воздух порой в метре от машины. Все чаще раздаются щелкающие звуки, когда пули прошивают перкаль.

Незаметно подкралась другая беда. Вижу, как контуры нашей цели словно размываются, тают на глазах. Это на Городищи падает снежный заряд. Еще немного – и поселок скроется в непроглядной пелене ночи и снега. Штурманское чутье подсказывает, что стоит на градус сбиться с курса и цель уже не найти. Больше всего боюсь услышать от командира слова: «Бросай бомбы!», потому что знаю, как трудно ему удержать машину в горизонтальном полете с почти отказавшим мотором, и если такая команда последует, я обязан тут же ее выполнить.

– Боевой! – передаю, наконец, Лебедеву команду и тут же прошу: – Вася, выдержи одну минуту…

В ответ слышу:

– Ладно, работай… Сбросишь – курс домой.

В этот момент веер трассирующих пуль, только что метавшийся несколько в стороне, с треском и шипением прошелся по самолету. Мотор стал работать рывками.

Но все это я уже слышал лишь краем уха, захваченный азартом охоты, одним желанием – точно положить бомбы в цель. Самолет вздрогнул, бомбы оторвались, и через несколько секунд под ним рванули вверх два огненных всплеска, как раз там, где еще тлели огни от бомб Рачковского. [23]

– Попал! – неистово заорал я, размахивая руками и рискуя вывалиться за борт.

Вслед за взрывом бомб на земле вдруг вспыхнул букет других взрывов. Это было похоже на фейерверк. Но любоваться им не пришлось – мотор смолк окончательно, самолет стремительно полетел вниз. И вот под крылом земля – ровная снежная поверхность, изрезанная мелкими морщинами оврагов и балок. Далеко на горизонте вижу сквозь снежное сито упершийся в облака свет приводного прожектора.

– Факелы! – кричит Лебедев, уже не прибегая к помощи переговорного устройства, все и так слышно.

Я хватаю с пола связку длинных факельных палок, зажигаю их и бросаю за борт. Это должно облегчить Лебедеву посадку. Самолет скользит над землей, немного накренившись влево. Позади него на снегу, разбрызгивая искры, горят факелы. И тут резкий удар швыряет меня лицом на приборную доску. Раздается треск, в глазах вспыхивает сноп белых искр. Я теряю сознание…

Очнулся оттого, что по щекам, смешиваясь с кровью, ползли струйки талой воды. В кабине горит свет, жужжит ротор гироскопа, я вишу вниз головой, а кабина почему-то полна снега.

Меня вдруг охватывает неистовая жажда жизни. Скорее наверх, из машины, которая теперь кажется капканом! Работая что есть силы руками, головой, ногами, я разгребаю снег и на четвереньках выбираюсь из-под перевернувшегося самолета.

В передней кабине тяжко стонет Лебедев. Проломившийся центроплан придавил его к приборной доске, а ручка управления колом уперлась в грудь. Стуча зубами от нервного возбуждения, увязая в сугробах, я забегал бестолково вокруг самолета, не находя, чем помочь другу. Схватился было за хвост, чтобы перевернуть машину, но только сорвал на ладонях кожу. Тогда выхватил из кобуры пистолет, ударами рукоятки пробил в фанерном борту дыру и вытащил окровавленного Лебедева.

Вскоре Василий пришел в себя, наклонился, схватил горсть снега и стал жадно хватать его ртом. Потом обернулся, внимательно посмотрел на разбитый самолет и перевел взгляд на меня:

– Еще минута – и мне бы крышка… Дышать трудно. Где мы, как думаешь?…

– Скорее всего, у своих. Проверить надо. Кувыркались порядочно. [24]

– Ты цел?

– Руки-ноги целы. Лицо малость побил, да глаз плохо видит.

– А у меня грудь сильно болит. – Лебедев закашлялся. На губах у него показалась кровь. Я бережно поддержал Василию голову и поднес к его разбитому рту горсть снега. Лебедев проглотил несколько снежных комочков, через силу улыбнулся.

– Поздравляю, штурман, с первым боевым, – прохрипел он простуженным горлом.

– И тебя, Вася.

– А в эскадрилье связи работа куда спокойнее была. Не находишь?…

На большаке где-то далеко и неясно замаячили фигуры людей. Их было много. Они шли темной стеной и разговаривали по-немецки. Но вдруг немецкий говор перекрыла родная русская речь, и хотя она состояла в основном из крепких выражений, мне показалась лучше музыки. Это наши солдаты сопровождали колонну пленных.

Сержант в телогрейке и валенках проверил у нас документы, поинтересовался, где наш самолет, сказал:

– Сюда сейчас подъедут на санях. До села вас подвезут, а там медсанбат – помогут, – и зашагал вслед колонне.

Вскоре действительно показался санный поезд, доставлявший на передовую снаряды. Нас подвезли к медсанбату, где Лебедев связался по телефону с командиром полка. Я слышал, как он докладывал: «Живы, товарищ командир!… Побились малость. Самолет? Шасси подломано, фюзеляж пробит. Мотор, видать, заклинило… Ждем. Спасибо…»

Потом Василий повернулся ко мне и радостно сообщил:

– А ты молодец, штурман! Фейерверк помнишь у немцев? В склад боеприпасов угодил бомбой-то. Командир полка сказал…

* * *

Чем сильнее сжимались клещи советских армий вокруг сталинградского «котла», тем ощутимей для нас становилось зенитное противодействие противника. Над степями вновь потянулась низкая облачность, повалил снег, ударили тридцатиградусные морозы. И вновь на боевые задания летал только наш неприхотливый У-2.

Действовали мы с аэродрома подскока Бойкие Дворики. Это был открытый всем ветрам промерзший участок степи с несколькими сараями да саманными домиками. Перед полком [25] по-прежнему стояла задача каждую ночь уничтожать вражеские штабы, узлы связи, склады боеприпасов и горючего, блокировать аэродромы. Мы стремились действовать так, чтобы не позволять немцам отсиживаться по ночам в теплых домах, непрерывными бомбежками выгоняли их на мороз в окопы и овраги; не давали ни минуты покоя, тем самым подавляя волю к сопротивлению.

Пожалуй, никогда еще за историю войн перед авиацией не ставилась столь необычная задача. Тактика изнурения врага в условиях окружения, сильных холодов, нехватки продовольствия и боеприпасов полностью оправдала себя. Не случайно командующий ВВС генерал А. А. Новиков, объявляя нашему полку благодарность, в одном из своих приказов писал: «Полк умелыми ночными действиями заставил фашистов уйти в овраги из крупного опорного пункта Верхняя Ольшанка, благодаря чему наши наземные части утром без боя заняли его».

Особенно напряженно нам пришлось работать в декабре и начале нового, 1943 года, когда операция по уничтожению окруженной группировки противника достигла кульминации.

Тогда аэродром Бойкие Дворики действовал как хорошо отлаженный производственный цех. На взлетно-посадочной полосе были расставлены железные бочки, набитые ветошью, обильно смоченной соляркой. Одна из них ограничивала полосу приземления, другая отмечала место посадки, а третья служила ориентиром для взлета.

Неподалеку от этой полосы расположился штаб нашего полка – обычная армейская палатка. Здесь стол, несколько скамеек. Гудит раскаленная докрасна печь, сделанная тоже из железной бочки. На столе штабные карты и документы. Две артиллерийские гильзы, сплющенные с концов, бросают на них колеблющийся свет.

Начальник штаба полка Шестаков часто подносит к губам дубеющие пальцы и шумно выдыхает на них теплый воздух. Это мало ему помогает. Почти через равные промежутки времени гремит оледенелый полог палатки и перед Шестаковым предстает огромная заиндевевшая фигура штурмана. Он докладывает о результатах боевого вылета и получает новое задание. Такая ритмичность – хороший признак, значит, боевой конвейер действует бесперебойно.

В штабной палатке всегда тесно. Летчики курят, перебрасываются словами, ждут команды на вылет. Здесь Руднев, Лайков, Уваров, Рачковский, Раскостов, Ельсуков, Шкурин, Пархатов, Щербаков, Резепин, Шульга, Трофимов, Еркин, [26] Ермаков, Панасснко, Залойко, Дегтев, Дворниченко, Куцев, Скачков, Петров, Езерский – все опытные мастера ночных бомбометаний, за плечами каждого не один десяток боевых вылетов. А мы с Васей Лебедевым еще молодые – наш экипаж запасной.

В одном из боевых вылетов на переправу через Дон в районе Вертячего был сбит экипаж сержанта Ермакова. Для Ермакова и его штурмана Панасенко полет в район Вертячего был не первым. Они не раз бывали здесь. Но раньше с земли постреливали вяло. К декабрю же положение резко изменилось: немцы гнали войска на левый берег Дона, и район переправы прикрывался сильным зенитным и прожекторным заслоном, пробиться через который удавалось немногим.

А что за цель была эта переправа? Всего лишь нитка понтонов шириной шесть метров. Попробуй попади в такую! Как мы потом узнали, экипаж совершенно случайно и нашел-то ее.

– Представляете, – рассказывал Ермаков, – смотрю вниз и вдруг вижу цепочку автомашин, плывущую по воде. Притопили немцы понтоны – попробуй найди!…

К счастью, немецкие зенитчики проворонили – не сразу заметили самолет Ермакова, который повис над переправой. Видно, планирующий беззвучный полет на время сбил их с толку. Но когда от ударов бомб взметнулись вверх столбы воды, бревна, понтоны, вся сила зенитного огня противника обрушилась на дерзкий самолетишко. Вспыхнули десятки прожекторов, и тьма словно расступилась. Беспомощный «кукурузник» стал виден отовсюду.

– …В какой-то момент он, как норовистый конь, вдруг задрал нос, что-то хрустнуло в моторе, и мы начали падать, – восстанавливал в памяти детали того вылета командир экипажа. – «Степан, – кричу штурману, – я ничего не вижу! Бери управление!» Панасенко схватился за ручку. Машина немного выровнялась, но высоты ей не хватило. Чиркнув левой лыжей по снежному насту, самолет подскочил вверх, ударился хвостом о бугор и всей тяжестью рухнул в сугроб…

Сильным ударом летчиков тогда выбросило из кабины, но снег смягчил падение. Панасенко очнулся первым. Не чувствуя боли от ушибов, он вскочил на ноги и бросился к Ермакову, который стоял на коленях и обеими руками отдирал с лица предохраняющую от мороза кротовую маску. Рядом чернели останки самолета.

Экипаж вскоре добрался до полка, и мы рады были, что [27] ребята вернулись почти невредимые. А вот штурман Пушкарев и летчик Раскостов погибли при выполнении боевого задания. Сержант Щербаков после того вылета рассказывал:

– Минут за пять до цели мы с Шульгой увидели, как над Вертячим немцы взяли прожекторами экипаж Раскостова, и поняли, что ребята обречены. Уж больно у них высота была мала. Шульга кричит: «Давай поможем! Захожу на прожекторы». Что ж, думаю, надо попытаться выручить ребят. К нашему счастью, фрицы увлеклись Раскостовым и про нас забыли. Шульга молодец! Уловил створ и точно ударил сразу по двум прожекторам. Они погасли и уже не включались, а самолет Раскостова тем временем куда-то исчез. Вот тут и началось! Пока планировали на прожекторы, высоту порядком потеряли, как назло, перестал идти снег, и мы оказались на виду у всего белого света. До сих пор не могу понять, как вывернулись, как в штопор не сорвались! А тут новая беда: забарахлил мотор. Высоты с гулькин нос, несемся над самыми окопами. Едва перетянул траншею, выровнял самолет и плюхнулся на снег…

Щербаков приземлился на нейтральной полосе. Наша пехота помогла экипажу – под огнем гитлеровцев самолет уволокли в балку. А летчик Раскостов и штурман Пушкарев, смертельно раненные, упали в расположении своих войск, в пяти километрах от цели. Нам, прибывшим на следующий день из Бойких Двориков к месту падения, нетрудно было догадаться, что штурман Пушкарев погиб первым: очередь «эрликона» разворотила ему грудь. Раскостов, раненный в спину, с оторванной кистью левой руки некоторое время продолжал вести машину к земле, очевидно, надеясь посадить ее. Но силы и жизнь оставили летчика. Солдаты 24-й армии видели эту разыгравшуюся в воздухе трагедию.

Навсегда запомнилось, как однажды ночью в заснеженной яме на окраине тех Бойких Двориков мы нашли летчика сержанта Олега Петрова. Тридцатиградусная метель, завывавшая в ту ночь в степи, к счастью, не успела растворить в пустоте сигнальные выстрелы из пистолета. Кто-то услышал их, и мы бросились на звук. Вскоре увидели Петрова, утонувшего в снегу. Вместо лица снизу вверх глянула страдальческая задубевшая кровавая маска. Вконец обессилев, летчик терял остатки сил – он не мог уже ни двигаться, ни кричать, ни говорить. Увидев нас, он уронил голову и выпустил из рук пистолет. Как он оказался здесь? Где его самолет?

…Во второй половине декабря 1942 года обстановка под Сталинградом стойко обозначилась двумя на первый взгляд [28] неравнозначными событиями – полным и безнадежным для немцев блокированием войск 6-й армии Паулюса и невероятно тяжелой для боевых действий погодой. Природа сталинградской низменности словно опрокинула промерзший и продуваемый жестокими ветрами гигантский колпак над театром военных действий, и вот войска зарылись в землю, сугробы, затаились в балках, развалинах города. Замолкла авиация. На что уж неприхотливы наши У-2, но и их прижала к земле непогода. Опустело небо над сталинградским «котлом».

Аэродромная служба Бойких Двориков сумела оборудовать в нескольких жалких домиках нары, натаскала подгнившей соломы и устроила для нас настоящий рай – чаще-то всего экипажам приходилось коротать свободное время под крылом самолета, накрывшись моторными чехлами. Сквозь тонкие стенки саманного домика слышалось посвистывание метели. Ветер ударял в наше жалкое жилище с такой силой, что оно начинало вздрагивать, поскрипывать, стонать, как живое существо.

– Ну и погодка… – ворчал Виталий Скачков, мой добрый друг.

– Видать, надолго. Одно хорошо – выспимся.

Но вдруг хлопнула входная дверь, в темноте возникла фигура, до глаз укутанная тряпьем, и послышалось распоряжение:

– Петров, Скачков, к командиру полка. Быстро!

– Выспался… – вздохнул Виталий.

– Неужели лететь? – С курсантской наивностью, еще крепко сидевшей во мне в то время, я часто попадал впросак.

– Нет, Боря, командир полка приглашает нас с Олегом чайку откушать. С малинкой…

Я тоже поднялся и поплелся следом за Виталием. Хорошо запомнился тот разговор с экипажем командира полка полковника Пушкарева.

Пушкарев только что прибыл к нам, сменив майора Редькина. Странный это был человек. Мешковатая фигура, неторопливая походка, пристальный взгляд из-под нависших бровей, медленная речь резко отличали его от живого, энергичного, всегда стремящегося быть первым над целью, очень доступного и веселого Редькина.

Не имея возможности утвердить свой авторитет боевой работой – Пушкарев не летал, – с первых дней он принялся утверждать себя совсем другими методами: показной требовательностью, мелкими придирками, грубостью, словом, [29] нескрываемым солдафонством. Особенно бросалось в глаза его угодничество перед вышестоящим руководством. Я не помню случая, чтобы наш командир в чем-то возразил начальству или сделал свои предложения. Странно было видеть этого немолодого человека, стоящего навытяжку перед телефонным аппаратом во время разговора с командованием. В комнате тогда кроме Пушкарева находились начальник штаба Шестаков и штурман полка Белонучкин. Бросились в глаза их обеспокоенные лица. Пристально оглядев летчиков, Пушкарев сказал:

– Слушайте внимательно. Погода нелетная, но вам придется лететь и выполнить задание особой важности. Какое – я не знаю. Смотрите сюда, – командир полка ткнул пальцем в карту, – впрочем, Белонучкин, покажи.

Штурман обвел красным карандашом место на берегу Дона. Скачков сделал то же самое на своей карте.

– Посадку совершать по двум огням. Вас встретят и поставят задачу. Какую – я не знаю, – повторил Пушкарев. – Но это не имеет значения. Приказываю: задание выполнить любой ценой! Все. Можете идти.

– Разрешите, товарищ командир, – подал робкий голос Белонучкин.

– Ну что еще там?

– Расстояние между огнями двадцать пять метров. В случае их отсутствия возвращайтесь домой. Маршрут по прямой вдоль линии фронта. Вылет через тридцать минут. Ваш полет будет обеспечивать прожектор, работающий в режиме «привод», код – воронка сорок пять градусов.

– Теперь, надеюсь, все? – Пушкарев почему-то все более раздражался.

– Все, товарищ командир.

– Желаю удачи…

Виталий Скачков спустя несколько дней рассказывал мне подробности того полета – в никуда.

…Летели на высоте 30-50 метров. Штурман с трудом опознавал сквозь белесую метельную мглу контрольные ориентиры по маршруту. Наконец различили едва приметные искорки. Посадочные огни! Петров осторожно подвел машину к земле, но в тот момент, когда она коснулась снега, сильный удар едва не перевернул ее на спину. Почти неуправляемый, самолет уткнулся лыжей в сугроб и через минуту был в окружении солдат.

Приземлились точно в обозначенном месте. Петров остался у машины, а Скачков направился на командный пункт. Вскоре он стоял в огромной землянке. Вдоль бревенчатых [30] стен висели карты, таблицы, схемы… Кто-то из офицеров задал штурману вопрос: что он знает об аэродроме Большая Россошка. И Скачков принялся рассказывать о злополучном месте, над которым погибло уже несколько экипажей полка. Это был самый крупный и активный аэродром немцев, через который шло снабжение окруженных войск воздушным путем. Скачков начертил даже схему Россошки с ее взлетно-посадочной полосой, складами, командным пунктом, стоянками самолетов, системой ПВО – прожекторами, проклятыми «эрликонами». Полковник выслушал его внимательно и скрылся за дверью с надписью «Командующий».

Шло время. Скачкова все больше охватывало беспокойство: ведь мотор самолета работал, а бензин в баках не бесконечен. Но кто-то сказал: «Это наша забота. Люди помогают вашему товарищу». И Скачков успокоился, продолжая теряться в догадках по поводу своей миссии на этом незнакомом командном пункте.

Наконец вновь появился знакомый полковник. Он на миг задержался в дверях, сказал: «Слушаюсь, товарищ командующий» – и жестом пригласил Виталия к столу. В руках полковник держал небольшой лист бумаги с печатным текстом на немецком языке. Это был ультиматум окруженной немецкой армии.

Много позже Скачков узнал, что мысль об ультиматуме родилась в штабе командующего Донским фронтом. Именно Рокоссовскому в ночь на новый год пришла добрая мысль об ультиматуме как акте милосердия, сохранявшем жизнь десятков тысяч людей. Он позвонил в Генеральный штаб Л. И. Антонову, тот доложил Верховному Главнокомандующему, и было принято решение вручить ультиматум противнику 8 января, за два дня до начала наступления Красной Армии на окруженную немецкую группировку. Но уже 6 января командующий фронтом приказал сбросить несколько тысяч листовок с ультиматумом у штаба Паулюса, с тем чтобы подготовить его и ближайшее окружение к предстоящему вручению официального парламентерского документа.