Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Скачков плохо понимал по-немецки, ему помог переводчик. Собственно, работникам штаба фронта можно было упростить операцию: вручить летчику пачки с листовками, указать цель и отдать необходимые указания. Но командующий фронтом поступил иначе. Он попросил разъяснить летчикам существо дела, подробно ознакомить их с содержанием ультиматума. В нем говорилось, что 6-я германская армия, соединения и части 4-й танковой армии находятся [31] в полном окружении. Спешившие к ним на помощь войска разбиты Красной Армией. Германская транспортная авиация, перевозящая осажденным голодную норму продовольствия, несет потери. Суровая русская зима только начинается, а немецкие солдаты не обеспечены зимним обмундированием.

«Вы, как командующий, и все офицеры окруженных войск, – говорилось в ультиматуме, – отлично понимаете, что у вас нет никаких реальных возможностей прорвать кольцо окружения. Ваше положение безнадежно, и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла».

К столу, где Скачков читал ультиматум, подошли два генерала. Один из них, бритый наголо, обратился к Виталию. «Листовки с ультиматумом нужно сбросить так, чтобы они упали буквально на крышу командного пункта Паулюса, – сказал он. – Обратите внимание на подпись – командующий фронтом генерал-полковник Рокоссовский. Из этого следует, что задачу вам ставит не кто иной, как Константин Константинович…»

Генерал говорил ровным голосом, словно читал с листа. Скачков же, слушая его, все больше проникался противоречивыми чувствами: высокой ответственностью за исход предстоящего задания и беспокойством за свои возможности. Появиться над Россошкой в такую погоду на малой высоте мог лишь человек, потерявший чувство реальности, попросту сказать, ненормальный. Россошка ведь прикрыта многослойным зенитным огнем, системой прожекторов. Все, что может стрелять, наверняка будет бить по самолету. А безопасную высоту не наберешь, в облаках не укроешься, да еще надо найти крышу командного пункта этого Паулюса…

Уже на выходе из штаба Виталию Скачкову сказали, что с ним беседовал член Военного совета генерал Телегин.

Стоит ли говорить, насколько был труден путь экипажа к Россошке. Самолет ни секунды не летел по прямой, сбивая прицел наземным стрелкам. Наконец стали различаться признаки приближения Россошки: все уже сходились к одному месту дороги-зимники, чаще попадались темные полузанесенные снегом скопления танков, автомашин, повозок. И вскоре штурман Скачков сбросил несколько пачек листовок точно на командный пункт.

Лететь домой было не легче, чем к Россошке. На стрельбу с земли экипаж уже перестал обращать внимание. Главным врагом стала растущая с каждой минутой пустота в баках. [32]

Наконец перетянули линию фронта и сквозь снежную завесу Скачков увидел далекий столбик приводного прожектора. Мотор остановился, когда до земли оставались считанные метры. «Подсвети!» – крикнул Петров. Скачков выстрелил залпом из двух ракетниц, но было поздно. Самолет ударился о кромку заросшего кустарником оврага. Порыв ветра подхватил машину и, перевернув ее вверх лыжами, опрокинул в овраг…

В сознание Виталий пришел быстро. Рядом в кабине стонал Петров. Лицо его было залито кровью. Посоветовавшись, решили: Олег остается у самолета, а Скачков идет за помощью в Бойкие Дворики.

Мучителен и труден был путь Виталия к аэродрому. Вначале он долго и безуспешно карабкался по склону оврага, много раз скатывался вниз. Затем был длинный путь навстречу ветру, через снежные заносы, когда он, забывая о боли, упорно пробивался на луч далекого прожектора, часто хватал горячим ртом куски снега, в изнеможении падал лицом в сугробы, отдыхая минуту, и вновь шел вперед.

Уже было утро, когда Скачков ступил на утоптанный снег аэродрома. К нему бросились ребята, потащили к огню, засыпали вопросами. Но Скачков молчал. Разбитые, задубевшие на морозе губы, одеревеневший язык не пропускала ни звука. Вскоре он стоял перед командиром полка и смотрел в его налитые гневом глаза. Пушкарев обвинял экипаж в невыполнении задания. Он требовал написать рапорт о вылете, вызвал начальника особого отдела… А Виталий только и смог сказать, где упал самолет и замерзает его раненый командир… Петров приполз к аэродрому, не дождавшись помощи.

Потянулись тревожные дни. Особенно страдал Петров. Он выздоравливал медленно. Не раны, а душевная боль не давала ему стать на ноги. Не проходило дня, чтобы их не допрашивал следователь. Рапорты, в которых они описывали все детали полета к Россошке, почему-то никем в расчет не принимались. Даже более ста пробоин от пуль и осколков, которые насчитали механики в крыльях и фюзеляже самолета, доставленного на аэродром, никого и ни в чем не убеждали.

Я помню, как метался Петров на больничной койке.

– Почему нам не верят?! – кричал он. – Почему?…

– Верят, Олег, как не верить! – успокаивали мы.

Кончилась эта история довольно просто. Отстраненный от полетов, подследственный Скачков сумел добраться до штаба [33] и политотдела дивизии. Его принял командир дивизии полковник Борисенко. Он сильно удивился рассказу Скачкова.

– Как же так? – в возбуждении повторял он. – Почему отстранили от полетов? Я же приказал Пушкареву прекратить дело. Вызовите ко мне начальника оперативного отдела! – приказал он дежурному, и вскоре Виталий услышал свидетельства пленных, захваченных в районе Россошки.

А пленные показали, что 6 января 1943 года примерно в 19 часов 30 минут советский самолет «рус-фанер» на малой высоте пролетел над штабом 6-й армии и сбросил листовки с текстом ультиматума немецким войскам, окруженным под Сталинградом. Ультиматум был доложен командующему Паулюсу.

– Вот так, дорогой мой! – воскликнул командир дивизии. – Вас с Петровым не от полетов отстранять, а орденами награждать следует!…

К разговору о том злосчастном полете Пушкарев больше не возвращался. Все как будто стало на свои места.

* * *

До сих пор не перестаю восхищаться подвигами и другого летчика нашего полка, храброго и отчаянного человека, Николая Плеханова.

То, о чем хочу рассказать, случилось примерно в середине декабря 1942 года, когда замкнулись и стали сжиматься железные тиски Красной Армии вокруг окруженных немецких войск. В ту пору из-за сложной погоды я не летал и мне не раз приходилось помогать штабистам в оформлении оперативной документации под руководством начальника штаба майора В. Шестакова. Поэтому я в деталях помню рассказ Плеханова после возвращения с задания, которое впору назвать фантастическим.

Командующий 6-й немецкой армии Паулюс, как он рассказал об этом после пленения, в те дни метался по «котлу», пытаясь правильно оценить обстановку, а главное, найти пути и способы наиболее эффективных действий в создавшейся ситуации. Он несколько раз совершал облеты окруженных войск, рассматривая сверху конфигурацию фронта. Его особенно интересовали возможности внутренней транспортной системы для оперативной переброски войск и их снабжения.

Вот с этой целью Паулюс приказал в одну из ночей проехать по железным дорогам образовавшегося кольца небольшим составом и, таким образом, изучить имеющиеся у него возможности. [34]

Сведения об этом «особом» поезде стали известны генералу Рокоссовскому. Надо сказать, что командующий фронтом питал какое-то особое доверие и симпатию к легкомоторным бомбардировщикам, очевидно, хорошо понимая их нелегкую боевую судьбу, а самое главное, их преимущества перед дневной авиацией. По этому поводу он не раз делился своими мыслями, да и мы, летчики У-2, по многим признакам чувствовали его симпатию к нам.

Как бы то ни было, командующий поручил генералу Руденко сорвать затею немцев с поездом, послав на его поиски и уничтожение экипажи «ночников». Вот тогда-то командир нашего полка назначил для выполнения этой чрезвычайно сложной и опасной задачи двух лучших летчиков Ворфоломеева и Плеханова. В задних штурманских кабинах их самолетов заняли места представители штаба воздушной армии.

Оружейники подвесили бомбы замедленного действия. В полночь взлетели с интервалом 15 минут. Экипаж Ворфоломеева взял курс к железной дороге Сталинград – Воропоново – Калач, а экипаж Плеханова направился к железнодорожной ветке Гумрак – Самофаловка, идущей от Сталинграда на северо-запад.

Помню, погода была характерной для декабря того времени: низкая облачность, снег, мороз, поземка. Мы сидели в штабной палатке на аэродроме. Уже несколько раз звонили из штаба армии и дивизии, интересуясь ходом дела. Шло время. Погода еще больше испортилась, прекратились полеты. Летчиков все не было. Прошло уже больше часа. Командир полка и начальник штаба стали заметно волноваться и всем нам, летчикам, было не по себе – минуло расчетное время возвращения Ворфоломеева и Плеханова. Но небо над аэродромом молчало.

Наконец послышался звук мотора, сел один самолет. Это была машина Плеханова. Экипаж Ворфоломеева в эту ночь на аэродром не вернулся. Вот как проходил этот необычный полет по рассказу Плеханова, который мы тогда слушали с огромным интересом.

Линию фронта они пересекли на высоте примерно 300 метров. Затем Плеханов резко снизился до 50 метров. В снежных зарядах замелькали воронки от бомб и снарядов, черные горбы сгоревших бронетранспортеров. Промелькнули стены разрушенного поселка Городищи. И только тут с земли вслед самолету понеслись белые пулеметные трассы. Они обгоняли самолет и, плавно снижаясь, исчезали в сугробах. Николай обращал мало внимания на стрельбу, он ждал появления [35] станции Гумрак, от которой рассчитывал пройти вдоль «железки» к окраинам Сталинграда, затем развернуться и разведать дорогу на северо-западе. При таком маневре исключались случайности.

Тем временем огонь с земли заметно усилился. С обоих бортов, перекрещиваясь, все чаще стали проноситься снаряды «эрликонов». Чувствовалось приближение крупного опорного пункта. Плеханов и без того весь маршрут летел, все время меняя курс и высоту, чтобы сбить прицел зенитчикам, а здесь он стал выделывать такие кульбиты, что в задней кабине забеспокоился штурман:

– Смотри, свалимся, костей не соберем! На Гумрак не заходи, там сплошные зенитки.

– Как же тогда поезд найдем?

– Обходи стороной! – приказал штурман. В его голосе Плеханову послышался страх.

«Стороной так стороной, – подумал летчик, разворачивая машину на запад. – Как-никак, начальство…»

Впереди в темноте внезапно возникли едва различимые полосы посадок вдоль железной дороги, и тут же натренированный глаз Николая увидел эшелон. Он состоял из двух вагонов – пассажирского и платформы, груженной большими ящиками. Впереди них, сливаясь с полотном «железки», дымил паровоз.

– Гляди справа! – крикнул Николай. – Он?

– Ничего не вижу, – ответил штурман растерянным голосом.

– А-а, черт! – с досадой бросил Николай, подумав, что хуже всего иметь в задней кабине чужого человека.

Поезд словно растворился в снежной темени, но Плеханов уже уцепился за него мертвой хваткой. Развернувшись, он. вновь устремился к железной дороге, но поезда нигде не было…

– Вот здесь я растерялся, – рассказывал он, – штурман поезда не видел, так, может, он и мне померещился? Не может быть! Несколько минут назад поезд стоял здесь на рельсах, дымил паровоз…

Тут и штурман подал голос:

– Ты ошибся, никакого поезда здесь нет. – Он привстал в кабине и смотрел вперед через голову летчика.

– Сядь, вывалишься! – в сердцах крикнул Плеханов в переговорную лейку.

Вдруг слева ударил «эрликон», его трассы устремились навстречу самолету. Было впечатление, что кто-то пригоршнями бросает раскаленные угли. Штурман, скорчившись, обхватив [36] голову руками, сидел в кабине, позабыв о своей работе.

Плеханов мчался над железной дорогой, едва не касаясь лыжами рельсов. Он понял свою ошибку – поезд не стоял на месте. Значит, надо его искать на пути к Самофаловке! Два-три доворота вдоль дороги – и вот они, два вагона с паровозом, ходко катятся среди снежных полей. С платформы вновь ударили пулеметы, но на этот раз их огонь был неуверенным и неточным.

Николаю показалось, что он почти сравнял скорость самолета со скоростью поезда и навис над платформой. Зенитчики оставили пулеметы, и это спасло экипаж от прямых попаданий.

– Бросай! – крикнул Плеханов штурману.

Тому не надо было целиться. Обе бомбы словно по заказу уложились в поезд, проломив крышу вагона. Через несколько секунд, отвернув в сторону, Николай услышал страшный грохот фугасных разрывов. Паровоз и вагон, разбрасывая искры, летели под откос, платформа развернулась поперек рельсов и уткнулась в снег…

Этот поразительный поединок одиночного У-2 с немецким поездом долго тогда был на устах всех летчиков. Даже бывалым воздушным бойцам он представлялся верхом мастерства, смелости и дерзости. Все сходились на том, что успех решили именно дерзость, натиск, быстрота. Дай Плеханов немцам хотя бы несколько секунд на размышление, не сидел бы он сейчас среди нас. Сопутствовала ему, конечно, и удача. Ведь его товарищ сержант Ворфоломеев тоже был смелым и весьма опытным летчиком, но, очевидно, с ходу напоровшись на пулеметы немецкого поезда, погиб вместе со штурманом…

Смерть и муки боевых товарищей не повергали нас в уныние. Напротив, бомбовые удары по вражеским штабам, складам боеприпасов, пунктам управления, аэродромам, по живой силе и технике окруженной немецкой армии мы стали обрушивать с удвоенной силой. Каждый из нас чувствовал приближение окончательной победы в Сталинградской битве, а победа всегда увеличивает силы. Для нас были и зримые свидетельства скорой победы. Не проходило дня, чтобы мимо нашего аэродрома не шли колонны пленных, захваченных в сталинградском «котле». Они представляли собой жалкое зрелище. Худые, заросшие щетиной, укутанные в грязное тряпье, с обмороженными лицами, эти вояки плелись снежной дорогой, и уже ничего не осталось от их былого бахвальства и спеси. По-человечески нам было жалко [37] видеть этих опустившихся людей, но кто их приглашал на берега Волги? Зачем они здесь, в глубине России?…

В полдень 2 февраля 1943 года над развалинами Сталинграда появился маленький зеленый самолет. Впервые за много месяцев битвы он пролетал над этими местами днем. Самолет пилотировал Н. П. Плеханов. С борта его самолета шла историческая съемка победившего города-героя.

Только что прогремел последний выстрел в великой битве, и ликующие победители высыпали на центральную площадь Сталинграда. Все обнимались, что-то горячо говорили друг другу, лица людей светились радостью, которая, казалось, в один миг смыла печать жестоких лишений.

Коля Плеханов поглядывал через борт своего легкомоторного ночного бомбардировщика и в приветствии восставших из огня и пепла солдат без труда угадывал признание сталинградцами заслуг скромного нашего труженика У-2.

Яркими страницами вписаны в историю полка боевые действия над Большой Россошкой, Песковаткой, Вертячим, Питомником, Воропоновым, Гумраком, Городищами, Тракторным заводом и другими памятными местами.

В ознаменование славных боевых дел под Сталинградом приказом Верховного Главнокомандующего 970-му ночному бомбардировочному полку было присвоено почетное наименование «Городище-Сталинградский». [38]

Весна на Курской дуге

Наступила весна 1943 года. Немцы, значительно усилив войска в районе Харькова и умело использовав наши ошибки, в марте перешли в контрнаступление и вновь захватили город. Пал Белгород. Немецкие танковые клинья устремились на север, к Обояни и Курску. В их ударной группировке сосредоточился цвет фашистской армии – танковые дивизии «Мертвая голова», «Великая Германия», «Адольф Гитлер», «Рейх» и другие не менее знаменитые соединения. «Отомстим русским за Сталинград! Устроим Сталинград под Курском!» – вопила немецкая пропаганда. И это были не пустые слова. Однако удары немецких войск с каждым днем слабели. В конце марта танки остановились, словно увязнув в весенней распутице.

Обе стороны перешли к обороне.

Образовалось гигантское полукружье Центрального и Воронежского фронтов. В центре его стоял разрушенный и разграбленный немцами Курск. Для противника сложившаяся конфигурация фронта обещала многое, поскольку давала надежду в будущем отсечь выдвинувшиеся на запад советские армии и устроить здесь «котел», похоронив в нем наш успех под Сталинградом.

В апреле Гитлер издает приказ о предстоящей операции «Цитадель». Он требует от своих армий концентрическим ударом из районов южнее Орла и Белгорода окружить находившиеся в районе Курска наши войска и уничтожить их.

Перебазировавшись на курскую землю, мы, конечно, не знали стратегических замыслов сторон, но достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять невыгодность расположения наших войск, о чем полковой острослов Аркаша Чернецкий и не преминул заметить:

– Выбирать, братцы, не приходится. Засунули руку немцу в пасть, так просто ее не выдернешь: или он ее оттяпает или мы ему нутро наизнанку вывернем. Если мы – то уж до самого Берлина!… [39]

Образно выражался Аркаша, но и правда была в его словах. А весна словно забыла про войну. Она вовсю буйствовала над курской землей. После злых сталинградских ветров и пожарищ, после ужаса неимоверно тяжелых боев курское весеннее раздолье, зеленеющие поля и леса будто заново вернули нас в позабытый мир. Помнится, как мы с каким-то щемящим чувством рассматривали побеги яблонь, цветы на лугах. А как для нас пели курские соловьи в вечерних рощах! Как великолепны были простые деревенские женщины, казавшиеся нам богинями!…

Запомнился такой случай. На полевом аэродроме Казанка-2 мы укрывали самолеты. Вдруг слышу изумленный голос механика Торопова:

– Братцы, глядите-ка, курица!

Сбежавшись, как необыкновенную редкость мы рассматривали невзрачную представительницу пернатой породы, и я невольно подумал: как же мало нужно человеку, чтобы почувствовать радость…

Однако рядом все же была война и в этом весеннем раю мы были для войны. В марте – апреле на некоторых участках фронта еще давала себя знать инерция зимнего наступления, и наш полк продолжал вести боевые действия, несмотря на то что фронт стабилизировался. Может быть, имелся некий недоступный нашему пониманию смысл, но мы, летчики, без энтузиазма смотрели на то, как маломощный самолет на пределе возможностей тащил две стокилограммовые бомбы, чтобы сбросить их, к примеру, на крупный железнодорожный узел Комаричи без особой надежды на успех.

Бессмысленной жертвой этой инерции наступления стали мужественные летчики лейтенант Борис Низовкин и старший сержант Виктор Подвигин.

Они взлетели в числе пяти экипажей еще засветло, чтобы с наступлением сумерек пересечь линию фронта и нанести удар по станции Комаричи. Четыре экипажа из-за сильного ветра не дотянули до станции и отбомбились по запасным целям. Низовкин же с Подвигиным упорно пробивались к станции. Почти весь маршрут они летели на высоте 50 – 100 метров, где ветер слабее, и лишь за 10-12 километров до Комаричей стали набирать высоту. Времени для этого, очевидно, не хватило, и летчики оказались над сильно защищенной станцией на высоте всего около трехсот метров. Одиночный самолет был схвачен прожекторами и буквально растерзан зенитной артиллерией. Задание летчики выполнили, но какой ценой?… [40]

Ранняя весна сорок третьего проливалась обильными дождями. Ветры на высоте нередко достигали скорости 100-120 километров в час. Борьба с этими двумя стихиями выматывала силы. В дополнение ко всему на аэродроме Присады в наскоро вырытых для летчиков землянках стояла вода, куски земли отваливались от стен, засыпая спящих, обмундирование не успевало просыхать, из-за чего почти половина личного состава была простужена. Но боевые вылеты продолжались. Взлетая, самолеты наподобие амфибий поднимали столбы воды, и всякий раз экипажи рисковали скопотировать. Лишь гибель Низовкина и Подвигина отрезвила руководство. Пришел приказ вернуться на базовый аэродром Казанка-2 и приступить к подготовке к предстоящим боям.

Стоит сказать, что слово «аэродром» к Казанке-2 можно применить лишь с большой натяжкой, имея в виду сегодняшнее сложное авиатехническое сооружение. На этот раз он представлял собой ровную площадку у леса на краю села размером 300 на 500 метров. Ее накануне выбрал заместитель командира полка майор А. И. Лаврентьев во время рекогносцировочных полетов. Дело в том, что штаб дивизии давал полку право самостоятельно подбирать аэродромы с непременным учетом минимальной удаленности от линий фронта, наличия сносных подъездных путей и жилья для личного состава. В качестве непременного условия ставилась возможность маскировки самолетов, значит, рядом должен был располагаться лес. Всем этим условиям и отвечала Казанка-2, небольшой, утопающий в садах и рощах поселок. Прокатившаяся через него война не нанесла заметного вреда сельчанам, рядом не было больших дорог, да и сам поселок не представлял для войск удобной позиции. Но с войной население поселка заметно поубавилось, остались женщины, старики да больные. Поэтому без ущерба для жителей полк занял наиболее просторные дома и удобно разместил свои службы.

Началась подготовка к предстоящей боевой работе. Мы приводили в порядок технику – меняли и опробовали в полете двигатели, – совершенствовали боевую выучку, каждую ночь прощупывали пути к линии фронта.

Однажды на склад доставили несколько десятков тонн трофейных боеприпасов. Среди них были 50– и 100-килограммовые бомбы, мелкие двух– и трехкилограммовые, «зажигалки» в магниевой оболочке. Помню эти немецкие трофейные бомбочки: чистенькие, аккуратные, как все немецкое, с изящными тонкими перышками стабилизаторов – они нисколько не были похожи на смертоносное оружие. Но Сеня [41] Коган, начальник химической службы полка, самоотверженно и неосторожно учивший нас обращаться с зажигательной смесью, брал такую бомбочку за хвост, с силой ударял о чурбак – и тотчас злое ослепительное пламя точно зубами схватывало дерево, мгновенно превращая его в дымящиеся угли.

– Прожигает десятиэтажный дом! – орал Семен.

– На Москву такие бросали? – прикрывая глаза ладонью, мрачно спрашивал москвич Шилов.

– И такие тоже!

– Ничего, – словно самому себе обещал Шилов, – теперь попробуют своего же варева, по горло нахлебаются.

Оружейники быстро приспособили трофеи к делу. Забегая вперед, скажу: обещание мы выполнили, обрушив на головы врага 62 тысячи трофейных бомб.

Вспоминаю еще один трофей – небольшую гранату с прижатыми к корпусу металлическими лепестками, «лягушку», как мы ее называли. Сотни таких «лягушек» немцы высыпали из контейнеров. Стоило только прикоснуться – «лягушка» мгновенно взрывалась. Образно говоря, они вскоре запрыгали к своим хозяевам, но уже из наших контейнеров.

А в ходе тщательного изучения района предстоящей боевой работы перед нами все четче обозначался сектор: Комаричи, Тросна, Тогино, Поныри, Глазуновка, Змиевка, Орел. Иными словами, нам предстояло летать и воевать в самом центре Курской дуги. Такая перспектива заставляла готовиться с полным напряжением сил. К этому обязывало и все возрастающее давление немецкой авиации. С наступлением погожих дней она заметно повысила боевую активность. Бомбардировщики «Хейнкель-111», «Дорнье-215» действовали по станциям Ливны, Щигры, по нашим аэродромам. Вдоль дорог шныряли гитлеровские самолеты-охотники, преимущественно Ме-109 и Ме-110.

С целью дезориентации противника полку была поставлена задача построить ложный аэродром. Эту работу поручили группе солдат и офицеров батальона аэродромного обслуживания во главе со старшим лейтенантом Нигматуллиным, и он горячо принялся за дело. А вскоре мы убедились в полезности задуманного.

Как– то во время ночных полетов к нам пожаловал «мессер». Он прошел на малой высоте вдоль старта, но поскольку мы строго соблюдали светомаскировку, ничего подозрительного не заметил. Тут на ложном аэродроме вовсю заработала группа Нигматуллина: замигали «стартовые» огни, [42] вспыхнул и тут же погас «посадочный» прожектор, на мнимых стоянках засветились фонарики механиков. А черев некоторое время мы услышали с той стороны глухие разрывы бомб, треск пулеметных очередей. Тотчас загорелось два «самолета», в небо ударила трасса крупнокалиберного пулемета. Выла разыграна имитация паники.

Надо сказать, что за период подготовки к Курскому сражению Нигматуллин шесть раз заставлял разгружаться по своему аэродрому гитлеровских бомбардировщиков, из них два раза довольно крупной группой. Видимо, не случайно в дни сражения на нас не упала ни одна бомба. Старший лейтенант Нигматуллин был награжден орденом Красной Звезды.

В середине июня немцы, очевидно, решили основательно прощупать способность нашей противовоздушной обороны. Они нанесли серию ударов по объектам в оперативном тылу советских войск. Особо ожесточенным атакам подверглись Курск и Щигры. В небе тогда развернулись ожесточенные бои. Мы не могли припомнить другого случая, когда бы в воздух поднималось такое большое количество наших самолетов и так сильно била зенитная артиллерия.

Помню, как однажды над Казанкой буквально в ста метрах от нас пронесся «Мессершмитт-109», освещенный ярким утренним солнцем. Его преследовали два Як-3. Вид у немца был жалкий – фонарь сорван, крылья в рваных дырах, и уж совсем не к месту на борту этого самолета красовалась оскаленная голова льва…

Линия фронта на Курской дуге выглядела совсем не так, как под Сталинградом. На безжизненных волжских просторах, намертво скованных морозом, она угадывалась лишь по черным пятнам вывороченной земли, которые долго не могла замести даже лютая заволжская метель. А здесь под крылом темные леса, рощи, обширные поля, реки и озера в отблесках звездного неба. Здесь линия фронта легко угадывалась по россыпи населенных пунктов, многочисленным дорогам. И лишь одно оставалось одинаковым – перестрелка на передовой с ее огненными трассами.

Стабильный фронт помогал «ночникам» без ошибок найти цель. К стабильной линии фронта привыкаешь, как к улице, по которой когда-то ходил в школу, на работу, в кино. Для летчика-«ночника» наземный бой в хорошую погоду виден за десятки километров. Видны и пуля, и снаряд с трассером, которые летят к твоей кабине. Ты видишь их полет от выстрела до того момента, как иссякнет трассер…

Первый боевой вылет на Курской дуге я выполнял с Мишей [43] Казаковым, недавно назначенным командиром экипажа. Младший лейтенант Казаков – летчик молодой, необстрелянный, да и за моей спиной всего пять боевых вылетов. Миша невысок ростом, длиннорук. Во всем его облике без труда угадывается характерная черта – осторожность. Его глаза осторожно и пристально рассматривают все вокруг, надраенные до блеска сапоги осторожно и мягко ступают по земле. Он никогда не рвет, как другие, рычаги управления самолетом, а плавно, с присущей ему осторожностью пилотирует машину в воздухе. Но вместе с тем Миша может быть нетерпелив и порывист. Он не любит проволочек, когда нужно решать неотложное дело. Мой напарник заметно гордится светлым чубом, и я заметил, что, когда волнуется, легким движением отбрасывает его со лба.

В первый же день знакомства Миша счел нужным напомнить:

– Смотри, штурман, если меня ранят или убьют, непременно привези домой. Не бросай немцам на съедение…

Это значило, что я должен был овладеть навыками пилотирования ночью. И уже с первых вылетов при возвращении домой Миша передавал мне управление машиной и демонстративно укладывал руки за борт: смотри, мол, летишь сам. Хотя такие полеты и не предусматривались ни одной летной программой, но, как показал опыт, были очень кстати в критических ситуациях боя.

…В ту ночь нашей целью обозначили станцию Глазуновка. Там по ночам немцы выгружали войска, технику, боеприпасы. Нам предстояло если не сорвать их работу, то хотя бы затруднить ее. Глазуновка – ближайшая к фронту станция выгрузки: не случайно над ней был сильный огневой заслон. Днем над станцией патрулировали истребители, ночью свирепствовали прожектора, зенитки. Крепким орешком была эта Глазуновка!

И вот летим. Я отлично вижу станцию. Над ней висят две «люстры» – светящие авиабомбы, сброшенные экипажами-осветителями. Свет воздушной лампы заливает станционные постройки, башню водокачки, множество целых и сгоревших вагонов на путях. В двух местах, замечаю, что-то сильно горит – яркое пламя языками прорывается сквозь стелющийся дым.

Я выбираю для удара северную часть станции, где стоит длинный товарный состав. Казаков тотчас выполняет мои команды. Но тут, словно порыв ветра, что-то ударяет в левое крыло нашего самолета. Рубиновый свет на мгновение озаряет центроплан, ленты расчалок, согнутую спину Казакова. [44] Это прошла рядом очередь «эрликона» – скорострельной зенитной пушки. Казаков, уклоняясь от удара, завалил машину вправо, но тут же опомнился и вновь установил горизонтальный полет. Меня на минуту сковал страх: ведь следующая очередь наша!… Я непроизвольно подтянул под себя ноги, сжался в комок, ожидая удара и позабыв, для чего я здесь, над станцией Глазуновка. Тем временем самолет с небольшим креном медленно сползал с боевого курса.

«Что же это мы делаем? – в ужасе подумал я, очнувшись от дьявольского гипноза страха. – Ведь цель уходит!…» – И что было сил крикнул Михаилу:

– Влево десять! Держать на боевом!… Держать!…

Эшелон теперь был уже совсем рядом. В его середине запомнился какой-то странный вагон с белой крышей. Его я и взял за точку сброса бомб.

Нет, не зря говорят, что вся жизнь штурмана в перекрестии бомбардировочного прицела. Ухватив взглядом ту белую крышу, я позабыл обо всем, что меня окружало, но теперь уже совсем не из-за страха – его словно снесло встречным потоком воздуха.

Наконец индексы прицела сомкнулись. Еще пять секунд – и бомбы полетят вниз. Но какой-то неистовый белый свет лишает меня зрения. Исчезают земля, цель, небо, кажется, и сам воздух – все вокруг наполняется этим беспощадным светом.

– Бросай! – кричит Казаков срывающимся голосом.

Его команда излишня. Я резко тяну на себя шары бомбосбрасывателя. Знаю, истекли эти мучительные пять секунд и цель – под заданным углом бомбометания. Самолет вздрагивает, освобождаясь от груза, и словно проваливается в яму, а сам я едва не вылетаю из кабины. Самолет падает в трудно уловимом положении – не то боком, не то колесами вверх. Головы Казакова почти не видно, он уткнулся в приборы и пилотирует вслепую.

Но вот луч прожектора внезапно нырнул куда-то под фюзеляж и задрожал в стороне. Только редкие шмели трассирующих пуль еще несутся нам вдогонку.

А высота 350 метров. Значит, мы падали в прожекторном луче около пятисот метров. Для У-2 немало…