Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Штурман, живой? – спрашивает Казаков хриплым голосом.

– Вроде обошлось.

Вдруг Казаков начинает смеяться – как-то нервно, с высокими, непривычными нотами.

– Думал, что конец нам, отлетались! – слышу я сквозь [45] взрывы смеха. – Однако ничего, справились, живы! Я ведь в таких прожекторах впервые. Как ты думаешь, справились? Он хочет, чтобы я похвалил его за удачное маневрирование в прожекторах.

– Ты молодец, Миша, – отвечаю я искренне, безуспешно пытаясь унять дрожь в горле и говорить спокойно. – На боевом выдержал хорошо… Из прожекторов выскочил еще лучше. Я бы тебе пятерку поставил!

Казаков заливается пуще прежнего. Ему приятно слышать мои слова, и он вроде бы не замечает вибраций в моем голосе. Потом спрашивает:

– Как думаешь, попали по эшелону?

– Должны. Куда ему деться?…

– Жалко, не видели разрывов. Ну да ладно, ребята расскажут. А ты молодец! – вдруг восклицает он несколько торжественно. – Я ведь, признаться, не особенно тебе доверял. Думал, ты зеленый, я зеленый… Ходил к Рудневу другого штурмана просить. Вот дурак! – откровенно признается Михаил. – Знаешь, если бы ты не заорал на меня тогда, на боевом, скакнул бы я от этого чертового «эрликона». Молодец, так и действуй! Кашу мы с тобой, видать, сварим…

Казаков еще что-то говорил, поминутно перебивая себя смехом, но я его плохо слышал. Только теперь я начинал в полную меру осознавать, через какой порог только что переступил. Вновь и вновь вспоминались вихрь зенитного огня, треск разрываемой пулями перкали, мертвящий свет прожекторов. Временами оглядываясь назад, я видел, как там, над Глазуновкой, продолжал бушевать огонь, в котором летели мои товарищи. «Наверно, случайность сохранила нас невредимыми? – вкрадывалась мысль. – Ведь смерть была совсем рядом…» "Однако чем ближе подходили мы к своему аэродрому, тем больше в моем сознании утверждалось другое чувство – удовлетворение содеянным. Ведь как бы ни было трудно и опасно вести изнурительное сражение с прожекторами, зенитным огнем, задание-то мы выполнили!

После посадки на нашем самолете подсчитали пробоины. Их оказалось восемнадцать. Что говорить, многовато для одного вылета. А механик подвел меня к кабине и сказал:

– В рубашке родились, товарищ младший лейтенант. Смотрите.

В пяти сантиметрах от моей кабины зияла развороченная «эрликоном» дыра…

Так началась для меня первая боевая ночь на Курской дуге. [46]

Приступив к боевой работе, еще в июне с каждым вылетом по многим признакам мы убеждались в приближения решающего сражения. Главным из них была возросшая активность зенитного противодействия, особенно в прифронтовой полосе.

Мы уже хорошо изучили линию фронта – она не менялась почти четыре месяца. Все крупные и важные объекты в армейском тылу противника тайны для нас не составляли. Что объекты – даже почерк немецких зенитчиков знали! Над станцией Глазуновка, например, обязательно жди сюрприза: почти каждую ночь прожектора и зенитки здесь меняли местоположение, и, естественно, мы натыкались на них. В районе Верхнего Тогина и Кром прожектора действовали по зонам – едва успеешь увернуться от одних, тут же попадаешь в лапы к другим. У Кром, в районе села Максево, где сосредоточились крупные танковые силы противника, при подходе наших самолетов обязательно вспыхивал вертикальный прожекторный луч – сигнал для немецких зенитчиков и предупреждение продвигающимся к фронту колоннам.

Наиболее опасными, просто гибельными местами, считались железнодорожные станции Змиевка и Становой Колодезь. Сила зенитного огня над ними была убийственной. При появлении наших «ночников» из множества снарядных разрывов здесь словно бы сплеталось второе небо. Прожекторами на пути самолетов немцы воздвигали сплошной частокол лучей. В темноте шныряли ночные истребители. Словом, мы знали, что где-то здесь располагался штаб одной из немецких армий. К середине июля у выступа фронта, обозначенного пунктами Тросна – Гнилец – Поныри, образовалась сплошная линия противовоздушной обороны, преодолеть которую теперь удавалось только ценой больших усилий.

Но все три месяца базирования нашего полка у села Казанка-2 вблизи от аэродрома нарастающим потоком шли и шли на запад войска, боевая техника. Это была картина, поражающая небывалой мощью. Казалось, часами можно сидеть у дороги и наблюдать за новыми танками, орудиями, крупнокалиберными минометами, реактивной артиллерией – «катюшами». Особое удовлетворение вызывало бодрое настроение солдат, их деловитость, решительный и вместе с тем веселый настрой. Мы видели, что к фронту идет совсем не та армия, которую приходилось наблюдать летом сорок первого и сорок второго, в период оборонительных боев и отступления. В этом мощном движении войск чувствовалось, [47] что наступило время, когда против захватчиков, поднялась вся сила народная.

К двадцатым числам июня поток войск приостановился, словно насытив фронт. Теперь мы видели, как пехота и строительные части стали воздвигать оборонительные районы вдали от фронта. Создавалось впечатление, что вал советских армий как бы уперся в линию фронта и теперь войска половодьем разливались по сторонам, образуя сплошную оборону в глубоком тылу. Это были части и соединения созданного Ставкой Резервного фронта.

* * *

История с 4-й немецкой танковой дивизией, внезапно исчезнувшей из поля зрения советских оперативных служб, оказалась короткой, но бурной. Она повлекла за собой напряженную работу штабов, разведывательных подразделений и авиационных частей.

Для нас же эта история представлялась дерзким и смелым полетом экипажа ночных разведчиков В. Зубова и Д. Езерского. Рассказывая о нем, Дима Езерский предупреждал меня:

– Смотри начальству не проболтайся. Мы все делали не по инструкции.

Но предупреждение это было запоздалое: все в полку, в том числе начальство, знали – по данным экипажа Зубова удалось найти пропавшую дивизию…

Май на Курской дуге был характерен огромной по масштабам работой по перегруппировке войск. Немецкое командование интенсивно стягивало силы в районы Орла, Кром, Брянска, Белгорода. В результате даже в течение суток резко менялась дислокация их соединений и частей, особенно танковых дивизий. Движение войск противника происходило скрытно, как правило, ночью. С целью дезориентации он применял ложные перегруппировки днем и действительные ночью.

В донесении Верховному Главнокомандующему от 21 мая 1943 года Г. К. Жуков, в частности, писал: «4-я танковая дивизия противника, ранее находившаяся западнее Севска, куда-то переброшена…» Георгий Константинович не терпел неясности в оценке противника, а здесь пропала целая танковая дивизия! Приказ Жукова был лаконичным: найти дивизию в максимально короткий срок. За дело взялись все виды разведки, в том числе ночная авиационная.

И вот третью ночь подряд мы прочесываем район предполагаемого местонахождения дивизии – все безрезультатно. Она как сквозь землю провалилась. [48]

Днем, сразу же после предварительной подготовки, экипажи разведчиков вызвал командир полка. Мы уже знали, что час назад у него состоялся неприятный разговор с командиром дивизии, который в свою очередь только что получил предупреждение от командующего воздушной армией за слабую эффективность ночной разведки. По цепочке гнев начальства, как водится, докатился и до нас. Командир полка был взволнован и подавлен.

– Прежними методами вести разведку запрещаю, – кипел он. – От ваших полетов никакого проку! Утюжите воздух, как извозчики, а результат? Спокойной жизни захотели? Или трусите?

Для нас, разведчиков, это были обидные слова. Но приходилось их безропотно выслушивать. Пока эффект разведки действительно равнялся нулю.

– Осторожничаете слишком, – добавлял нам перцу бесстрашный пилот Г. Уваров, который на этот раз на разведку не летал. – Ни одной царапины на самолетах. Тут летать повыше да потише не годится. Рисковать надо! Иначе дивизию не найдете, по опыту знаю.

Уваров действительно был смелым человеком, не зря мы его называли «мастером риска». Мы не переставали удивляться случаю, когда он, обучая молодого штурмана, восемь раз входил в прожекторное поле противника, чтобы показать, как надо выходить из него. Восемь преднамеренных встреч со смертью!

– Может, прикажешь сесть в тылу у немцев да порасспросить местное население? – ехидно ввернул штурман Василий Сычев.

При этих словах Езерский едва не поперхнулся дымом цигарки, которую из-за волнения не выпускал изо рта. Слова Сычева поразили его.

– А насчет дырок, – продолжал Сычев, – скажу тебе так: число дырок еще не показатель храбрости да ума. Ты сумей без дырок задание выполнить.

– Вот и выполняйте, – не сдавался Уваров. – Кто вам мешает? А у вас ни дырок, ни выполнения, хотя в полковой конторе боевые вылеты вам начисляют аккуратно.

Это был, как говорят, удар ниже пояса. Поднялся шум, гвалт.

– Правильно Уваров говорит, – горячился штурман Дмитрий Иванов. – Мы стали походить на фрицев: у тех буква устава, а у нас одно стандартное правило – повесил светящую авиабомбу, убрал газ и озирайся по сторонам, выискивай танки. Вот этот стандарт нас и губит. [49]

– А действительно, – согласился с Ивановым Виталий Скачков. – Представьте себя на месте немецких танкистов. Послышался звук мотора У-2, все ясно – разведчик пожаловал. Притаись и молчи, сейчас «лампу» повесит. Потухла «лампа» – двигай дальше. Просто, как у бабки Марьи в котелке!

Но Езерский уже не слышал этой перепалки. Он жил новой идеей.

– Володя, – сказал он через некоторое время своему напарнику Зубову, – надо садиться! Другого выхода нет.

– Ты, брат, что – белены объелся? – уставился Зубов на штурмана. – Или у тебя голова разболелась?

– Володя, я уже давно все продумал. Каждую ночь присматриваюсь к одной деревне. На западе у нее выгон – хоть в футбол играй. Длиной метров триста. Подходы отличные, сесть и взлететь можно, не разворачиваясь. А самое главное – через деревню идут те самые большаки, разбитые танками. Чую, только здесь может пройти дивизия. Сядем, интеллигентно спросим у первого, кто попадется. Верное дело…

– Кто попадется, говоришь, – перебил его Зубов. – Немцы попадутся, вот кто! Стратег липовый. Подумай, дурья голова: малейшая выбоина, камень в траве, палка, наконец, – и шасси долой! Да что там шасси, самолет на земле – отличная мишень, а два советских летчика – прекрасный подарок накануне большого сражения. А что о нас скажет «особняк»? Сдались врагу! И попробуй потом отмыться. Нет, брат, такого подарка ни «особняку», ни немцам я преподнести не могу.

– А дивизия? Ты что же, забыл?…

– Все помню, Дима, но авантюризмом заниматься не намерен и тебе не советую.

Летчики на фронте были убеждены, что преднамеренная посадка в тылу врага для выполнения боевой задачи – высшая форма доблести. Советские летчики ведут историю таких посадок еще с гражданской войны. В 1939 году на И-16 на лед Финского залива садился истребитель Д. Антонов, чтобы спасти товарища. Многие летчики производили такие посадки в Великую Отечественную войну. Но все они совершались днем, при хорошей видимости. Ночью, насколько мы знали, таких случаев не было, если не считать посадок в партизанских районах при свете костров на расчищенные от препятствий полосы.

…Зубов и Езерский взлетели с наступлением сумерек. Набрали высоту, пересекли линию фронта. Но, странное дело, [50] Зубов, всегда отличавшийся пунктуальным выдерживанием курса, стал вдруг упорно отклоняться на запад.

– Что случилось, Володя? – удивился Езерский. – Возьми курс триста.

В ответ услышал поток сердитых слов:

– Ну, где этот твой выгон? Сидишь там, как пень, а я ищи эту чертову поляну… Давай команды!

– Нельзя сказать, чтобы я сильно удивился его словам, – рассказывал Дима позже. – Но ты поймешь, как я был благодарен Зубову за то, что он переборол себя. Повесил два САБа…

– Вот здесь, – перебил я Дмитрия, – ты уже был виден как на ладони!

– Не может быть!

– Представь себе, может. САБы осветили не только землю, но и вас. Говорю Казакову: «Смотри, самолет садится…» Он не поверил. «Люстры» погасли, и я потерял вас из виду. Действительно, трудно было поверить.

…Зубов, убрав газ и обгоняя мерцающую лампу светящей бомбы, почти спикировал к краю поляны. С высоты он уже выбрал точку выравнивания – два одиноких дерева на краю выгона – и, когда оказался рядом с ними, травянистая земля уже бежала в нескольких метрах под колесами.

– Ну, господи благослови! – крикнул он, покачивая ручкой и словно нащупывая опасную землю.

Военная удача! Кто из фронтовиков не думал о ней, когда поднимался в атаку, пикировал на вражеский опорный пункт или таранил гусеницами танка передовую противника? Она как жар-птица: или наделит человека сказочной неуязвимостью, или отвернется с первых же шагов боевой жизни. Мой командир Владислав Лайков совершил в войну пятьсот пять боевых вылетов – и ни царапины. А летчик Петр Купченко на первом же вылете получил осколок снаряда в лицо. А сколько таких случаев! Пройдет, бывало, солдат сквозь огни и воды, за одни лишь сутки побывает и в огненном шквале артиллерийской подготовки, и под дождем авиабомб, и под смрадным брюхом атакующего танка, и под смертельным ливнем автоматного огня. Словно раскаленным жгутом проткнута пулями и осколками его шинель, как котел, гудит голова, нет, кажется, вокруг непростреленного места. А он жив и невредим! Но бывает, едва солдат сделает первый шаг в бою, как пуля сбивает его с ног, осколок рвет тело. Видать, отвернулась военная удача от бойца…

Однако фронтовики знали: помогают военной удаче смелость, твердый расчет и мужество. Разве эти двое, решившись, [51] казалось бы, на безрассудный шаг – посадить самолет в темноте, на пятачок земли среди врагов, – шли на риск вслепую? Нет, конечно! И все же в том полете надо было иметь немного везения и чуточку военной удачи…

Едва самолет коснулся земли, Зубов придержал ручку, чтобы не допустить отделения. Самолет, потеряв скорость, тут же остановился.

– Есть на свете бог, – шепнул про себя Зубов, – шасси цело…

Езерский, сбросив лямки парашюта, во весь рост поднялся из кабины, чтобы лучше видеть крайние дома деревни. Зубов что-то крикнул ему и резко дал газ.

– Гляди вперед!

В той стороне, куда развернулся самолет, металась по выгону белая коза. Можно было разглядеть и женщину, испуганно присевшую к земле. Езерский бросился к ней.

– Господи, неужто наши?… – радостно воскликнула худенькая старушка.

– Свои, мамаша, свои! – едва сдерживая дыхание, крикнул Езерский.

– Да как же вы, родные? Ведь немцы в деревне!

– Ничего, мамаша, мы знаем. Не волнуйтесь за нас. Мы ищем немецкие танки. Где они? Мамаша, немецкие танки, случаем, не проходили здесь, через вашу деревню?

Женщина уставилась на Езерского.

– Не знаю, ей-богу, не знаю… – растерянно залепетала она. – Много их здесь было: и танков, и машин ихних бесовских. Всю деревню испоганили, ироды!

– Ну а танки? Мамаша, вспомните, где-то здесь должно быть много танков. Где они? Куда прошли?

Лицо женщины сморщилось от мучительного напряжения. Она поняла, что требует от нее летчик, но чувства и мысли ее, похоже, окончательно смешались. Езерский видел ее растерянность и страх, вероятно, за них, оказавшихся в гуще немецких войск.

Шли дорогие секунды. Езерский начинал понимать, что растерянная старушка в его деле не помощник. «Как глупо все получается, – в отчаянии подумал он. – Такой риск всего лишь в расчете на случай… Какая досада! Зубов был прав».

Именно в этот момент Езерский увидел бегущего от крайней хаты мальчика. Он стремительно несся по дуге, почему-то обходя самолет кустами. На какое-то мгновение он скрылся и, когда появился вновь, от самолета его отделяло не более двадцати метров. [52]

Езерский тут же забыл о мальчишке, потому что Зубов вдруг привстал из кабины и надсадно крикнул:

– Немцы! Быстрее в самолет!

Штурман оглянулся и выхватил из кобуры пистолет, но ничего не увидел, да и рассматривать уже было нечего – со стороны деревни из темноты часто замелькали вспышки автоматных очередей. Над самолетом молнией пронеслись несколько пулеметных трасс.

– Господи, что ж теперь будет? – громко запричитала старушка.

Езерский бросился к машине и тут же с разбега наткнулся на мальчишку, едва не сбив его с ног. На штурмана снизу вверх, не мигая, глядели широко раскрытые детские глаза. В них были и удивление, и восторг. Мальчишка был бос, обтрепан, мокрые его штаны прилипли к коленям. Он прижимал к груди руки, словно силясь что-то сказать.

«Не знаю, что меня толкнуло, – рассказывал потом Езерский, – уже с крыла самолета оглянуться. Может быть, последняя надежда узнать хотя бы что-нибудь для дела или эти его просящие глаза».

– Мальчик, где немецкие танки? Не видел?…

И тут произошло настоящее чудо, в которое до сих пор с трудом верилось Езерскому и Зубову. Мальчишка как будто ждал этого вопроса. Он не задумываясь протянул руку на юго-восток, в сторону далекого леса. Тут и старушка закивала головой, указывая палкой в ту же сторону.

– Сколько?! – стараясь пересилить шум мотора, з(аорал Езерский.

– Девяносто семь! Я считал… Девяносто семь, – повторил мальчик. – Дядя летчик, прилетай скорее!

Крик мальчика утонул в реве мотора. Зубов дал максимальные обороты, и машина, несколько раз подпрыгнув, повисла над выгоном. Езерский, упершись коленом в сиденье, рискуя вывалиться за борт, развернул пулемет в сторону немцев, и белые шмели ШКАСа устремились навстречу вспышкам немецких автоматов…

По донесению экипажа Зубова полк подверг бомбардировке лес юго-восточнее Кром. В ответ его кущи взорвались ожесточенным пулеметно-артиллерийским огнем. 4-я танковая дивизия уже не таилась и деваться ей было некуда…

– Странно, – не переставал удивляться Дмитрий Езерский, – из всех впечатлений того полета я больше всего почему-то запомнил глаза деревенского мальчишки, его жалкую фигурку и тоненький умоляющий голосок: «Прилетай скорее!…» [53]

И все же день великого сражения – 5 июля 1943 года – наступил для нас внезапно. Ведь мы воевали на Курской дуге достаточно напряженно уже с весны.

Примерно в 2 часа 30 минут, возвращаясь с боевого задания, мы с Казаковым пересекли линию фронта. Ночное небо начинало понемногу светлеть. Занимался рассвет. Немцы в эти часы почти не стреляют – спят или готовятся к дневной боевой работе, не обращая внимания на одиночные бомбардировщики. И тогда, помню, стояла предутренняя фронтовая тишина. Мерно стрекотал мотор, слегка клонило ко сну.

Вдруг позади засверкали, забились, освещая все окрест бело-оранжевым светом, всполохи небывалой силы.

«Ночники» – народ, приученный хорошо разбираться в свойствах фронтовых огней. Малейший проблеск на земле или в небе мгновенно фиксируется натренированным глазом. Каждая светящаяся точка непременно должна о чем-то рассказать. Негласная азбука огней быстро и твердо усваивается экипажами, без этого просто нельзя летать. Непродолжительный свет посадочного прожектора во многом отличается от главного врага «ночников» – зенитного прожектора. Склад боеприпасов горит совсем не так, как обычное строение. Вспышки разрывов артиллерийских снарядов и мин – это совсем не то, что мощные оранжевые всплески «катюш». Мигание автомобильных фар никогда не спутаешь со светляками карманных фонариков.

Тогда под нами творилось что-то невиданное! Сонливость как рукой сняло. Казаков еще подвернул машину, чтобы лучше видеть происходящее, и перед нашими глазами на многие километры открылась предутренняя земля, освещенная сплошными молниями разрывов. Вспышки тысяч выстрелов, малиновые хвосты реактивных снарядов, бушующее море огня по ту сторону фронта создавали впечатление внезапно ожившего вулкана. Слитный орудийный гул подавил даже звук мотора. Мы удалялись от линии фронта, а огонь разрывов все продолжал отражаться на крыльях самолета.

После посадки мы обратили внимание, что летчики, штурманы, механики, техники – весь аэродромный народ – замерли и смотрят в одну сторону, на запад, где далекий небосвод светился незнакомым и тревожным пульсирующим пламенем. Глухие раскаты артиллерийского грома слышались даже на аэродроме, который находился в сорока километрах от фронта.

Начальник штаба полка майор Шестаков торопливо вышел [54] из штабной палатки, посмотрел на дрожащее зарево, потом, словно удостоверившись, что все идет по плану, взволнованно произнес:

– Началось! Наконец-то…

Событие, которого мы ждали с нетерпением и беспокойством, свершилось. В этот день все как бы стало на свои места. Прогнозы Верховного Главнокомандования Красной Армии о месте и времени готовящегося наступления противника под Курском оправдались. Еще в середине июня мы были ориентированы на сильное наступление немцев из районов южнее Орла и севернее Белгорода по сходящимся направлениям на Курск. В конце месяца командование точно знало, что наступление последует между 3 и 6 июля.

Все это явилось прямым следствием небывало интенсивной по размаху работы разведок, всестороннего и многократного анализа сложившейся обстановки, точного, научно обоснованного предвидения. Нас, рядовых войны, беспокоило – выдержат ли наши войска очередное летнее наступление противника. За два года войны, так уж случилось, что летом наступали немцы, а зимой – мы. Мы, безусловно, научились противостоять сильному врагу, навязывать ему свою волю, тактику, успешно предупреждать его замыслы. Иными словами, мы научились хорошо воевать. И вот именно поэтому каждый из нас с заметным волнением прислушивался к гулу сражения, который то нарастал, словно приближаясь к аэродрому, то становился слабее, как будто растворялся в синеве летнего неба. В этом грохоте, размытой расстоянием дымной мгле по-особому остро ощущалось несоответствие всего происходящего с красотой изобильного русского лета, с напоенным луговыми ароматами воздухом, с мирным покоем зеленеющих лесов.

– Как считаешь, будем драпать, собирать вещички или погодить маленько?… – иронически спросил меня Слава Еркин, намекая на очередное отступление. Шутки такие на фронте, прямо скажем, не проходили – были на то и особисты, и активисты… Но на этот раз, похоже, все прощалось.

– Будем, – ответил я, – только не на восток, а на запад и не драпать, а наступать.

– Это как же понимать?

– В прямом смысле. Есть приказ: сегодня за ночь не меньше трех вылетов сделать. Майор Лаврентьев уже готов искать новый аэродром на западе. На западе, а не на востоке! Понял? [55]

– Эх, скорее бы вечер. Страсть как хочется руку к доброму делу приложить!… – заключил Еркин, и я понимал его.

Настроение у нас было боевое, а длинные летние дни, вынужденное ожидание вечера изводило летчиков. Короткие же ночи не позволяли использовать всю мощь авиаполка, как это было, к примеру, под Сталинградом. И мы искали способы повышения эффективности наших бомбежек. Так, лейтенант Г. Е. Уваров предложил взлетать сразу после захода солнца, чтобы использовать светлое время для набора высоты над своей территорией. Многие экипажи, используя усталость войск противника после ожесточенных дневных боев, били по целям на передовой с высот в два раза меньших, чем заданные. Это намного увеличивало риск быть сбитым, но над соображениями безопасности доминировала главная идея: наносить максимальный урон противнику, не давать ему ни минуты покоя, изматывать беспрерывными ударами.

Как позже показали пленные, это нам вполне удавалось. «Ваши самолеты ночью создают ужасное напряжение. Из-за их действий в нашем полку много убитых и раненых», – сетовал один солдат из 216-го пехотного полка, взятый нами в плен в районе Тросны. «Особенно сильное беспокойство доставляют русские бомбардировки в вечернее и ночное время. «Москиты» (одно из немецких названий По-2) оказывают изнурительное воздействие», – признался ефрейтор Ганс Фрихтбург, военнослужащий одной из зенитных артиллерийских частей 13-й немецкой армии.

А мне запомнился боевой вылет в ночь на 8 июля на уничтожение пункта управления немецкой пехотной дивизии северо-восточнее станции Поныри. Найти ее оказалось непросто. Чаще обычного взлетали осветительные ракеты. Их мерцающий свет выхватывал из темноты участки развороченной мертвой земли, и это была действительно мертвая земля!… И все-таки мы вышли на цель. Ударили. После бомбометания, удачно вывернувшись из лучей прожекторов, спикировали в сторону станции, которую можно было угадать лишь по сгоревшим дотла постройкам да по разбросанным в разные стороны вагонным колесам.

– Посмотри, что делается! – крикнул Казаков. – Все мертво…

Фронтовики с опытом, как правило, очень чутки к событиям боевой действительности. Нечто подобное произошло тогда и со мной. Это теперь, должно быть, звучит странно, но тогда, увидев испепеленную, опустошенную землю [56] у станции Поныри, я вдруг с необыкновенной ясностью ощутил не страх перед мертвой пустыней, а чувство победы. Трудно объяснить логику такого мышления. Предчувствие?… Возможно. А точнее сказать, опыт, своеобразный фронтовой инстинкт.

После посадки, когда нас, как обычно, окружили механики, мотористы и посыпались привычные вопросы: «Ну как? Что там?…», я твердо и убежденно сказал:

– Братцы, это победа!…

Не лозунгами, не картинными бросками на пулеметы, не киношными призывами комиссаров входила она в наше сознание.

Еще под Сталинградом, в самый разгар битвы, к нам в полк пришла летчица Шура Полякова. Невысокого роста, черноволосая, с нежным румянцем на щеках, честно сказать, девушка не вызвала у нас особого восторга. Мы недоумевали по поводу такого решения руководства. Ведь в это время в предгорьях Кавказа воевал на У-2 женский авиационный полк. Почему бы ей не быть там, среди девушек-летчиц, рассуждали мы. Но судьбе было угодно распорядиться иначе: Шура Полякова стала единственной летчицей среди нас, ночных бомбардировщиков.

Мы знали, что Шура в Борисоглебске окончила аэроклуб. Но считали, что летать в аэроклубе – это одно, а война, боевые вылеты под Сталинградом… Словом, «баба на корабле – не миновать беды!» – так приблизительно рассуждали мы. А Шура тем временем вылетела на боевое задание, успешно отбомбилась – и началась ее нелегкая работа. Мы вскоре почувствовали в характере этой девушки совсем не девичьи черты. Она решительно отвергла щадящий режим, предложенный руководством, и водила ночной бомбардировщик, ни в чем не уступая нам, нередко совершая за ночь по 5-7 боевых вылетов.

На ухаживания воздушных бойцов Шура отвечала ровно и, что самое главное, одинаково, став своеобразным эталоном полковой совести и чистоты. Никто не смел сказать грубого слова в ее присутствии. И даже тогда, когда для всех нас стала очевидной любовь Шуры и сержанта Коли Васильева, никто не смел позволить какие-то намеки на легкомысленность их отношений. И Шура была благодарна нам за это. Ее настороженность, некоторая замкнутость и смущение оттого, что невозможно было скрыть отношений с Николаем, быстро прошли, как только она почувствовала наше дружеское понимание.

Штурманом в экипаже Поляковой был мой друг Ефим [57] Сагайдаков. Невысокого роста, с мягкими движениями и негромким голосом, он, как правило, мало говорил, больше слушал. Но едва заходила речь о лесе, о воде, вообще о природе, Ефим преображался, и тогда лучшего рассказчика трудно было представить!

Дома, где-то под Воронежем, у Ефима была одинокая больная мать. Она слала сыну бодрые письма, он всегда читал их вслух и всякий раз при этом спрашивал: «Как ты думаешь, что она хотела этим сказать?» Я пытался по-своему истолковывать слова матери, чтобы успокоить Ефима, хотя мы знали, что она тяжело болеет – без надежды на выздоровление, но любит и ждет сына, желая увидеть его живым и невредимым. Помню, в тех письмах не было стандартных призывов к героизму и мести. Мать Ефима просила, чтобы он выполнял свою работу на фронте старательно, но осторожно, так как она, эта работа, по ее мнению, была слишком опасной. Ефим понимающе улыбался, когда читал эти милые наивные строки, едва заметно кивал головой, очевидно, разделяя озабоченность матери.

Но штурман Сагайдаков знал свое дело. Он мог мгновенно решать в уме самые сложные задачи по самолетовождению. Знание астрономии и ночного неба часто помогали ему вести самолет, не пользуясь приборами. Не было случая, чтобы штурман Сагайдаков опоздал к цели или уклонился от маршрута.

Однажды экипажу Поляковой пришлось сесть на передовой с отказавшим мотором. Шура при посадке повредила ногу, и Ефим нес ее на себе около трех километров по раскисшей от дождей, развороченной целине. Штурман Сагайдаков был хорошим товарищем…

Пишу «был», потому что однажды Ефима Сагайдакова не стало.

Это произошло 8 июля 1943 года, на третий день битвы на Курской дуге. Самолет вспыхнул над станцией Поныри. Он прочертил в ночном небе огненный след и, ударившись о земную твердь, сгорел. По всем признакам, зенитный снаряд разорвал бензобак и горючее хлынуло на экипаж и раскаленные патрубки мотора. Шура Полякова, по-видимому, боролась до последнего: горящий самолет падал на извилистой линии и несколько секунд удерживался в горизонтальном полете. Об этом нам потом рассказали жители села, над которым разыгралась ночная трагедия.

…Когда адъютант эскадрильи и старшина молча свернули постель Ефима и забрали его немудреные вещи, я долго сидел в опустевшей землянке, бессмысленно уставившись [58] на голые доски полевой койки, пустую тумбочку, сиротливо белеющий на спинке стула подворотничок Ефима и несколько писем его матери. Трудно было представить, что больше никогда не увижу ни Ефима, ни Шуры Поляковой…

А 12 июля не вернулись с задания экипажи лейтенанта Г. Е. Уварова и старшего лейтенанта Н. П. Шевцова, младших лейтенантов Б. П. Золойко и В. И. Лезьева. Полк тяжело переживал эти потери. И все же мы надеялись: а вдруг еще вернутся, ведь никто в ту ночь не видел, чтобы самолеты горели над целью, поэтому и теплилась надежда на возвращение пропавших экипажей.

И действительно, через несколько дней, заросшие щетиной, в изодранных, обгоревших комбинезонах и разбитых сапогах, все четверо тяжело вывалились из кузова побитой осколками полуторки. Я хорошо помню, как они подошли к командиру полка с рапортом, но он не дал им говорить – поочередно обнял и расцеловал каждого, стараясь не задеть вздувшихся волдырями рук и обожженных лиц.

Что же произошло с ними?

В ночь на 12 июля полк наносил удары по передовым частям противника, прорвавшимся в район Ольховки. Мы чувствовали, что являемся свидетелями наивысшего напряжения боев за овладение инициативой на стратегическом выступе южнее Орла. По многим, порой едва уловимым признакам, – снижению активности немецкой авиации, уменьшению противодействия зенитных средств, особенно в оперативном тылу, где обычно находились резервы, – мы с радостью замечали, что противник как бы выдыхается, теряет темп, приостанавливает наступление. Однако ощущение приближающейся победы совсем не означало, что враг перестал сопротивляться. Напротив, он продолжал наносить нам чувствительные удары.