Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Стараясь не причинить боли, через двадцать минут меня затолкали в кабину, и мы взлетели. Земля едва проглядывала сквозь разрывы низких облаков. Обширные участки, покрытые снегом, чередовались с серыми пятнами лесов, частых населенных пунктов, множеством дорог и рек, наполовину еще скованных льдом. Чужая, насторожившаяся земля…

После взлета Ельсуков убрал шасси и сразу же перевел самолет в набор высоты. Тут же, как приведения, словно возникнув из пустоты, появились две пары истребителей «Аэрокобра» с подвешенными на консолях дополнительными баками. Истребителям сопровождать нас весь полет, охраняя от атак противника. Невольно подумалось: «Четыре истребителя на одного разведчика?… Удивительная щедрость начальства! В январе, когда погибли три наших экипажа, на всю эскадрилью приходилась лишь пара «маленьких». Впрочем, такой эскорт к чему-то обязывает», – решил я. В штабах ждут от нашего полета серьезных результатов…

На цель мы решили зайти с севера. Для этого надо было углубиться в море километров на 30-40, развернуться и на большой скорости появиться внезапно над портом и городом Гдыней. «Особое внимание обратить на район Сопота. [175] Непременно сфотографировать там систему обороны…» – такие указания дал нам уже перед самым взлетом начштаба Шестаков. Я посмотрел на карту: Сопот как Сопот – вот он, маленький городишко на берегу моря между Гдыней и Данцигом. Его не обойти, лежит точно по маршруту. И тут мы вдруг поняли дерзкий замысел командующего фронтом: стало быть, нашим войскам предстояло нанести рассекающий удар двумя армиями по Данцигскому оборонительному району, разорвать оперативно-тактическую связь между крепостями и уничтожить их по одной!… Стала понятна и экстренная срочность вылета, и то, что разведку эту поручили не рядовому летчику, а опытнейшему Ельсукову.

…Высота 6000 метров. Холодно. У кислородной маски белым пухом намерз иней. Особенно мерзнет раненая нога. Первыми не выдерживают молчаливые истребители:

– Бомбер, хватит карабкаться вверх! Что там делать?… Ельсуков ухмыльнулся:

– Слыхал, штурман? Курочки наши с яичками замерзли. Вниз хочется…

– Гриша, они правы. И нам такая высота над целью ни к чему.

– Добро, штурман…

Внизу в разрывах облаков проплыл плавный изгиб Вислы. Значит, прошли Холм. Река теперь останется справа. Она впадает в Данцигскую бухту в тридцати километрах восточнее города, но к нему прорыт широкий канал. На всякий случай запоминаю, как он выглядит по карте, да так увлекся расчетами, что прозевал появление моря.

– Чего молчишь? – спросил Ельсуков. – Смотри – море!

Под самолетом проплывала широкая желтоватая полоса пляжа, а за нею, сливаясь с серым горизонтом, раскинулась тусклая, пропадающая вдали равнина Балтийского моря. Я почему-то представлял все моря неизменно голубыми, густо-синими, на худой конец зеленоватыми, но никак не желто-серым, бьющим о пустынный грязноватый берег. Мрачную картину дополнили два разбитых полузатопленных корабля, выброшенных на берег.

– Мрачновата лужица, – буркнул Ельсуков, не любивший летать над большой водой.

Однако сравнением морей долго заниматься нам не пришлось. Впереди и чуть ниже самолета неожиданно частой серией разорвалось около десятка зенитных снарядов. Такой плотности огня я не встречал. Посмотрел по сторонам [176] и понял, в чем дело. Немного правее нашего курса на юго-восток шел большой военный корабль.

– Крейсер бьет, уходи влево! – дал команду Ельсукову.

Он тут же резко накренил самолет и со снижением, набирая скорость, вышел из-под обстрела. Истребители под огнем несколько отстали от нас, но затем снова заняли свои места, увеличив дистанцию и интервал, чтобы не представлять собой компактную цель.

С момента встречи с кораблем наш полет проходил почти под непрерывным обстрелом. И чем мы были ближе к объекту разведки, тем он становился интенсивнее – не хотели немцы пропускать разведчиков к своим тайнам. Ельсуков маневрировал. На высоте немногим более 4000 метров мы вышли к Данцигской бухте. Сколько же там собралось кораблей!… И все били по нашему «Бостону». Порой казалось, что самолет летит по осколкам снарядов. «Аэрокобры» от нас не отставали, хотя им тоже доставалось. Иной раз близкий разрыв разбрасывал их по сторонам, словно воробьев.

Наконец впереди в серой дымке показался большой город-порт. Это Гдыня. У его причалов и на рейде было такое же столпотворение кораблей. Огонь заметно усилился, хотя казалось, что он уже достиг предела.

Через прицел вижу, как от причалов, оставляя пенные следы, бросились по сторонам несколько катеров, стал неуклюже разворачиваться большой пароход.

– Боевой! – кричу Ельсукову, и самолет сразу же перестает раскачиваться, нырять под разрывы, шарахаться в стороны. На щитке командного прибора мерно мигает зеленая лампочка, считая отснятые кадры. Я тоже занимаюсь счетом, но не снимков, а кораблей: запоминаю класс, расположение на рейде и у причалов. То же делают радист и стрелок. На земле мы сравним наши наблюдения.

Порт ушел под самолет, но нужно под огнем еще некоторое время выдержать курс, чтобы на пленку попала система полевой обороны города-крепости. Какие же невероятно длинные эти секунды! Ельсуков не выдерживает.

– Отворачиваю! – не кричит, а едва не стонет он. – Собьют! Зайдем еще раз…

– Держать, держать! – прошу я, хотя скованное страхом тело все острее чувствует приближение «нашего» снаряда. – Гриша, десять секунд… Еще десять секунд!

Ельсуков не отвечает, но курс выдерживает. Умеет приказать себе наш командир. А полоса разрывов совсем рядом. [177] Пристрелялись!… И неудивительно – самолет уже сорок секунд летит, не меняя курса. Я всем телом подаюсь назад, к бронеспинке – до разрывов рукой подать. И вот в какой-то миг самолет словно подпрыгнул, завалился в умопомрачительном крене и чуть ли не переворотом пошел к земле. Огромная тяжесть навалилась на спину, руки, шею, раненую ногу. Как-то неестественно взвыли моторы. Я попытался выключить фотоаппарат, но руки как будто приросли к сиденью – не оторвать.

Этот маневр, как я понял позже, был излюбленным способом Ельсукова уходить из зоны обстрела. Во всяком случае, через пару минут мы уже снова летели в спокойном небе. Кончился обстрел, и вновь нестерпимо стала ныть раненая нога. В меховом сапоге, как тогда, в памятном январском полете на Пшасныш, захлюпала кровь, разошлись швы. Хотя ясность не покидала голову, но я молил бога, судьбу, удачу, чтобы не потерять сознание, ведь главное-то еще впереди…

Наконец Сопот. Под нами всего лишь небольшой приморский курорт. Среди легких дач и коттеджей, разбросанных в хвойных рощах, виднеются несколько крупных строений. У кромки прибоя хорошо видна небольшая пристань и великолепный пляж – широкая песчаная дуга без единого пятнышка. Лишь в одном месте привалилась к берегу разбитая десантная баржа. Ничего не вызывает подозрения. Что тут заинтересовало штаб армии и фронта?…

Но стоило взглянуть вперед, как глазам открылась целая панорама мощных оборонительных сооружений: свежевырытые окопы, траншеи, артиллерийские позиции, узлы фортификационных сооружений. Вот это сюрприз! Наткнись с ходу на эту оборону наши наступающие с запада войска, не избежать бы крупных потерь. Выходит, стоило продираться сюда через пекло зенитного огня. От такой удачи даже нога стала меньше болеть.

– Гриша, нашли клад! Посмотри, какая картинка впереди…

– Порядочно фрицы наковыряли, – слышится удивленный голос Ельсукова. – Щелкай, штурман! Будет от нас подарок пехоте.

Удивительно, но несколько минут нас не трогали ни зенитки, ни немецкие истребители. Наши «аэрокобры» летели спокойно. Знаю по опыту – это ненадолго. Помня просьбу начальника штаба, заходим вдоль берега залива, с северного фланга оборонительной системы. Вновь мигает зеленый глаз командного прибора – идет съемка. [178]

Теперь впереди не менее важный объект разведки – крепость и порт Данциг. Вспомнил, как еще мальчишкой читал о далеком и загадочном «Данцигском коридоре», о претензиях немцев к Польше по поводу вольного города Данцига, который для немцев как бельмо на глазу и главное препятствие на сухопутном пути к цитадели германского пруссачества – крепости Кенигсберг. Как давно все это было. А сейчас я здесь и Данциг рядом. Не чудеса ли судьбы!

На ходу меняем план. Уходить в залив, как планировалось ранее, чтобы с востока неожиданно атаковать город, уже не имело смысла. Внезапности не получится: бухта забита кораблями, которые о нас наверняка все знают. Поэтому от Сопота идем точно по береговой кромке, решая в свою пользу сразу несколько задач: исключаем или снижаем эффективность огня кораблей, делаем заход с севера, откуда нас меньше ждут, и, что самое главное, выдерживаем маршрут вдоль города, растянувшегося с севера на юг, захватывая при этом широкоугольным аппаратом почти всю оборонительную систему.

Данциг затянут густой дымкой. Что-то сильно горит в районе причалов. Однако небо над городом безоблачное. Это освобождает нас от необходимости снижаться под облака – операция для разведчика весьма неприятная. Сквозь дымку Данциг виден как огромное скопление крыш красно-коричневого цвета. Так могут выглядеть только кирпич и черепица, главный и, пожалуй, единственный материал, из которого тысячу лет строился этот древний город – краса и гордость польского Поморья.

Вдруг раздается встревоженный голос стрелка-радиста:

– Командир, «куколки» полетели!

Ясно. «Аэрокобры» сбросили подвесные баки. Значит, в воздухе появились вражеские истребители. Для нас, разведчиков, это всегда некстати. Но делать нечего, сумели бы «ястребки» связать врага боем. Как ни странно, в подобной ситуации для нас есть и положительная сторона: когда в воздухе истребители противника, почти перестают бить зенитки. Этим мы и пользуемся – не меняя курса, идем точно по маршруту фотографирования, чтобы наверняка захватить оборонительные сооружения в пригородах. Нос самолета при этом точно направлен на устье Висленского канала, хорошо видного с воздуха. Видать, не зря я его запомнил перед полетом.

Снова, как-то уже очень мирно, мигает зеленый глазок [179] сигнальной лампочки. На всякий случай спрашиваю у радиста:

– Жужжит?

– Еще как! Все уши прожужжал.

Радисту хорошо слышно, как работают перематывающий механизм и затвор объектива. Его щелканье поднимает настроение стрелков – полет проходит нормально.

Истребителей противника пока не видно. Исчезли и наши «аэрокобры». Летим в непривычно пустом небе. Через остекленный пол кабины вижу две группы штурмовиков, идущих пеленгом. Вокруг них облачками вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Может быть, поэтому и нас не трогают – отвлекли «горбатые» огонь зениток на себя. Спасибо им!

В конце маршрута перед носом нашего бомбардировщика вдруг выскочила «аэрокобра» и, словно вдогонку за ней, ударили зенитки. Едва успел подумать: «Кончилась спокойная жизнь», как раздалась нервная скороговорка стрелка:

– Командир, два «фоккера» на хвосте!…

Застучали крупнокалиберные бортовые пулеметы. «Аэрокобра», сверкнув белым брюхом, переворотом ушла вниз.

– Радист, стрелок, что у вас? Где истребители?

– Ведут бой ниже нас. «Фоккеры» подошли близко, но «кобра» отсекла их. Один задымил, другой ушел вниз по курсу.

Грамотно работают наши стрелки, таких на испуг не возьмешь.

– Все! – неистово кричу я. – Съемка закончена! – И тут же ударяюсь о потолок кабины – с такой силой Ельсуков отдает штурвал от себя.

Мы снижаемся до высоты пятьсот метров. Все четыре истребителя, как почетный эскорт, сопровождают нас. Строй их безупречен.

Слышу обрывки разговора истребителей с Ельсуковым.

– Слушай, бомбер, переходи в истребиловку. Навыки у тебя дай бог каждому! Еле удержались за тобой.

– Спасибо, подумаю. Благодарю за помощь.

– Как выполнили задание?

– Хорошо! С такой защитой…

– Поздравляем! Вас уже ждет большое начальство, учтите. С тобой приятно работать, бомбер, – все делаешь по-умному. Идем на точку. До свидания, «Факир».

Здесь стоит сказать, что во время первых полетов на разведку между истребителями сопровождения и разведчиком [180] нередко возникали, мягко говоря, разногласия. Мы скоро поняли, что задание на сопровождение для истребителей не самая желанная работа. Они скованы в маневре, должны терпеливо переносить огонь с земли, часто биться с противником на предельном удалении от базы и, что самое главное, головой отвечать за разведчика. Поэтому наша четкая и быстрая работа над целью и под огнем зениток ценилась истребителями весьма высоко. Отсюда и реплика: «Все делаешь по-умному…» Эти слова для нас высокая похвала.

Навсегда запомнились от тех боевых вылетов дороги с беженцами. Вначале немцы бежали на запад, спасаясь от русских войск, наступающих из Восточной Пруссии и Польши. Теперь же, когда 2-й Белорусский фронт рассек восточно-померанскую группировку надвое и отрезал пути на запад, поток беженцев устремился в обратном направлении. Тут свою роль сыграла геббельсовская пропаганда. Правда, и наши солдаты, особенно те, у которых немцы отняли родных, близких, порой не могли сдержать своих чувств в отношении немцев. Первые километры немецкой земли от святого гнева русского солдата местами выглядели мертвой пустыней…

В разгаре была весна, таяли снега, разливались реки. Наши войска и боевая техника могли двигаться только по дорогам. Причем обстановка требовала быстроты передвижения. А тут сотни тысяч беженцев со своим скарбом, колясками, детьми, больными.

Помню, однажды на аэродром неожиданно выскочили наши танки. Командир танкистов, грязный, потный, небритый капитан, требовал от начальника штаба:

– Покажите, где пройти, чтобы не повредить ваши птички. На дорогах затор. Беженцы. Идем в обход.

Кто– то подсказал:

– А чего вы с ними цацкаетесь? Забыли, как они с нашими беженцами поступали в сорок первом?…

Капитан посмотрел на советчика воспаленными глазами и ответил сухо:

– Нет, браток, с детьми и бабами не воюю. Хоть они и немцы. Беззащитных давить не могу. Так что пропускайте через аэродром. Христом богом прошу!…

А тогда, сразу же после нашего приземления, еще на рулежке, к нам почти под крыло пристроилась спецмашина штаба 5-го авиакорпуса. Рядом с шофером сидел подполковник. Из своей кабины мне показалось, что он не сводил [181] глаз со створок бомболюков, где лежали бесценные кассеты.

Через некоторое время я сидел в той же комнате лазарета, откуда несколько часов назад меня извлек Ельсуков, и писал донесение. Над моей опухшей ногой колдовали медсестра и Воронков. Разрезали штанину, сняли пропитанную кровью повязку, сделали уколы.

– Дайте ему чаю с сахаром, да покрепче, – распоряжался Воронков. – Вон какой бледный, того и гляди в обморок брякнется.

– Ему пока нельзя в обморок, – комментировал Ельсуков, находящийся в прекрасном расположении духа. – Вот напишет донесение – тогда. И вообще, я заметил, что с больной ногой у него лучше получалось, чем со здоровой. Над Данцигом сам не спал и другим не давал. Правильно я говорю, радист?

– С вами задремлешь, – буркнул тот, – все бока в синяках от такой дремоты.

– Зато цел, жив-здоров, хоть сейчас под венец! – смеялся Ельсуков.

В комнату вошел начальник фотоотделения Володин.

– Отличные кадры! – с порога сообщил он. – Сушим спиртом. Начальство снимает данные прямо с сырой пленки. Не нахвалится вами.

– Ты бы, Володин, штурману спиртику принес для поправки здоровья и дезинфекции.

– Принесу, дело простое. За такую пленку стоит, – с готовностью согласился прижимистый «фотик», у которого спирт находился под семью замками – отпускал он его лаборантам лишь при чрезвычайных обстоятельствах. И тут Володин задал нам вопрос, который и поверг всех в изумление:

– Пришел узнать, как вы ухитрились сфотографировать небо с истребителями? Ведь для этого надо лететь вверх колесами!…

– Секрет фирмы! – рассмеялся Ельсуков.

Давно я не видел его таким довольным и веселым.

После того памятного полета я вернулся в экипаж В. Лайкова.

Мы дважды вылетали полком бомбить войска противника у Фишгаузена на северном берегу залива Фришес-Хафф, куда пробивались дивизии 3-го Белорусского фронта с целью окружения и разгрома земландской группировки противника. Нанесли сильный бомбовый удар по Кенигсбергу, столице Восточной Пруссии. [182]

Тогда, в марте, стояли теплые солнечные дни. Воды Балтийского моря заметно поголубели. На фоне мягкой весенней голубизны, окутавшей землю и море, огромным грязно-серым клубом стояли дым и пыль горящего Кенигсберга. Сбросив бомбы на крепостные стены, полк начал пологий разворот влево и попал под огонь зенитных батарей военно-морской базы Пиллау. И вот одним из первых снарядов, разорвавшихся в ад строем нашей эскадрильи, был сбит самолет Михаила Мамуты.

Не забыть, как темно-зеленая машина моего друга, оставляя над голубым заливом дымный след, все дальше удалялась в сторону берега и наконец исчезла среди пятен прибрежной полосы. Никто из экипажа не покинул самолета. Потом узнали – запретил командир: не сгоришь в воздухе, утонешь в заливе. Миша почти вслепую посадил горящий самолет у Эльбинга, только что захваченного вашими войсками. И здесь, как зимой 1943 года под Жлобиным, повезло «святому» Мамуте, великолепному летчику. Все члены его экипажа остались целы.

В эти же дни 49-я и 70 я армии 2-го Белорусского фронта уже находились в 30-40 километрах от Сопота. Авиации предстояло расчистить для них путь к берегу Данцигской бухты через ту самую оборону немцев, которую мы с Ельсуковым разведали накануне. Командование 4-й воздушной армии эту задачу поручило частям 327-й бомбардировочной авиадивизии.

И вот наш полк взлетел на задание, а нас с Лайковым задержали на земле: экипажу предстояло лететь на разведку в район военно-морской базы Свинемюнде. Непривычное это состояние – оставаться на земле, когда твои товарищи уходят в бой. Однако делать было нечего, нас тоже ждала сложная работа.

Самолет уже стоял готовый к вылету, фотоаппараты были заряжены, бомбы подвешены. Мы ждали команды, и только механик Н. Мельчаков крутился вокруг машины: то потрет ее ветошью, то заглянет в колесные ниши – что-то там поправит. Хороший механик всегда найдет над чем потрудиться. Вот когда машина уйдет на задание, тогда механику делать нечего. Впрочем, это, пожалуй, не совсем так. Экипаж оставил землю, ушел навстречу неизвестности – тревог и беспокойств еще больше. Как поведет себя машина в воздухе, исправно ли будут работать двигатели, оборудование, приборы?… А самое главное, что заботит и гнетет душу механика, – вернутся ли его боевые друзья… Одна у механика дума: пусть будет изрешечена пулями и [183] осколками машина, пусть откажут хоть десять ее систем – все можно восстановить, исправить, только бы видеть экипаж на земле, поздравить ребят с успешным вылетом и опять, как сотни раз до этого – в мороз и стужу, на ветру и под палящим солнцем, загрубевшими от металла руками ввести боевую машину в строй и доложить: «Командир, все в порядке!»

У кандидата технических наук полковника Е. И. Вершинина, который в 1945 году был авиационным механиком в экипаже младшего лейтенанта А. Чернецкого, до сих пор видны рваные рубцы на подушечках пальцев – следы его неистовой заботы о боевой технике.

Дело было в Белостоке. Стоял сильный мороз. Перед выруливанием на старт Чернецкий замешкался. Шутка сказать – замешкался, ведь на взлете ломался боевой порядок двадцати семи машин! Вершинин взбежал тогда по стремянке к кабине летчика. «Ничего не вижу! – кричит Чернецкий. – Замерзло лобовое стекло». «Рули!» – кричит Вершинин. И тут многие стали свидетелями едва ли не циркового трюка: в клубах снежной пыли верхом на несущейся по рулежке машине работал механик Вершинин – голыми пальцами отдирал от лобового стекла ледяную корку. Женя забыл в эти минуты обо всем: об опасности свалиться под колеса рулящей машины, под острые лопасти винтов, о лютой стуже и невыносимой боли – всю дорогу к старту он скоблил ногтями неподатливый лед… Уже на старте Вершинин скатился по крылу на землю и забегал кругами, засовывая отмороженные пальцы в рот, за пазуху…

Чернецкий взлетел вовремя и вернулся благополучно. Вершинин же, как и положено механику, встречал его на стоянке, размахивая забинтованными руками, готовый вновь приняться за работу. И только приказ командира заставил его лечь в лазарет.

Или вот один из последних вылетов в апреле 1945 года на город-крепость Пазевальк. Самолет вел капитан Колодин, штурманом был старший лейтенант Рачковский. Над целью от взрыва зенитного снаряда заглохли оба мотора и вспыхнул пожар в бомболюках. Горящая машина устремилась к земле. Стрелок Сидельников, как рассказывал его товарищ Николай Куреляк, начисто потерял представление о случившемся и, обалдев от страха, закричал по бортовой связи: «Товарищ капитан, товарищ старший лейтенант, Колька, не прыгайте! Помрем смертью храбрых! За Родину, [184] за Сталина!…» Колодин обругал его, и началась борьба за жизнь экипажа и самолета.

Сначала заработал правый мотор, за ним – левый. Однако через несколько минут левый мотор заклинило и что-то загорелось под сиденьем летчика. Вскоре отказал и правый мотор, но Колодин ухитрился вновь запустить его. И так три-четыре раза. Через линию фронта удалось перетянуть, прошли через Штеттин, Старгородское озеро и приземлили горящую машину на озимое поле.

«Колодин тогда даровал нам жизнь», – рассказывал Куреляк. Колодин же на это несколько позже ответил: «Не меня, а наших механиков надо благодарить. Поклониться им надо до земли за то, что ни один агрегат не вышел из строя сам по себе, особенно система автономного запуска».

Сколько их, этих скромных трудяг в серых аэродромных куртках! Инженеры эскадрилий С. Юферов, В. Красоткин, А. Скотников, Л. Парчуф, техники звеньев А. Анушков, А. Еремеенко, И. Олещенко, М. Левин, старшие механики Н. Власов, И. Новиков, Н. Моргунов, П. Лукьянов, А. Анкудинов, Н. Мельчаков, А. Беркутов, И. Кириллов, В. Бутлеровский, В. Горяинов, И. Кувшинов, П. Пузанков, Е. Вершинин, В. Дусманов.

Но этот список был бы не полным без фамилий девчат, трудившихся у нас оружейницами, мотористками, лаборантками, связистками, работниками штаба, кормивших и одевавших нас и даже летавших наравне с нами. Никогда не забыть боевых соратниц Дину Редькину, Шуру Полякову, Тоню Макарову, Катю Яркову, Дору Слиозберг, Нину Прохорову…

Однако вернемся к тому боевому вылету – на Сопот. Пока мы ждали разрешения вылететь на разведку, наш полк отработал и по Данцигской бухте, и по этому милому городку – будущему приюту песенников, королей рок-музыки. И на аэродром начали возвращаться первые боевые машины.

– Мой летит! – радостно закричал Бабурин, еще издалека увидев номер своего самолета.

– Не рано ли радуешься? – с сомнением покачал головой старшина Кувшинов, глядя, как неуверенно приземлилась машина Купченко. Самолет действительно катился по бетонке какими-то странными рывками, словно, натыкаясь на невидимые препятствия. Когда он зарулил на стоянку, мы ждали, что вот откроется колпак кабины и, как всегда, веселая физиономия Петра Купченко выглянет наружу. [185]

Но колпак не открывался. Чувствуя недоброе, я с помощью Бабурина, подпрыгивая на одной ноге, влез по стремянке на крыло. Страшная картина открылась моим глазам. Привалившись к стенке и уронив голову на грудь, неподвижно сидел Купченко. Он был без сознания. Левая рука лежала на секторах газа, правая закинута за штурвал. Комбинезон, приборная доска, стенки кабины – в потеках и пятнах крови. Лицо – страшная кровавая маска.

Уже после войны, выдержав двенадцать пластических операций, старшина Купченко вернулся в полк.

– Почему ты тогда не вышел из строя? – спросил я Петра. – Почему не сбросил бомбы аварийно?

Улыбаясь всеми шрамами, рубцами и складками на «новом» лице, он ответил:

– А черт его знает! Все летят – и я лечу, пока можно. Бомб-то подо мной полторы тонны было. Куда их, кроме как на головы фрицев?

– Но ты мог потерять сознание, столкнуться с другими самолетами, сорваться в штопор.

– Э нет, брат, я крепко держал себя в руках. А расслабился уже на стоянке, когда моторы выключил…

Для Петра Купченко это был последний в войну боевой вылет.

25 марта наши войска рассекли немецкую группировку надвое и захватили Сопот. Через три дня под ударами 3-го гвардейского танкового корпуса пала Гдыня, а 30 марта был освобожден Данциг. В честь этого сражения нашей 327-й бомбардировочной авиадивизии было присвоено почетное наименование «Гданьская».

С падением Данцига блестяще закончилась Восточно-Померанская операция, вошедшая в историю Великой Отечественной войны как одна из замечательных страниц советского военного искусства.

Войска 2– го Белорусского фронта вновь разворачивались на запад. Впереди нас еще ждали бои за Одер, Штеттин, выход на Эльбу… [186]

Со слезами на глазах…

Не знаю, есть ли фронтовик, не помнящий до мелочей этот день – 9 мая 1945 года. Миг победы в справедливом деле для человека всегда незабываем, а ведь то была победа в великой войне…

В начале мая после серии ударов по Зеловским высотам, военно-морской базе Свинемюнде, островам Узедом и Зееланд, где все еще сопротивлялся крупный немецкий гарнизон, по городам Пренцлау, Пазевальк и, наконец, по Берлину в нашей боевой работе наступило странное затишье.

На аэродроме Меркиш-Фридланд рядом с нашими стояли незамаскированные истребители, бомбардировщики других полков – все до отказа начиненные бомбами, снарядами, патронами, под пробку заправленные горючим, тщательно проверенные и готовые к немедленному взлету. Но что-то мешало в то утро, что-то не давало развернуться для удара, как это было во все дни нашего базирования на этом ухоженном немецком аэродроме.

Погода стояла великолепная. Вовсю сияло солнце. Даже неприветливые балтийские ветры, приносящие по утрам низкие облака, легкие туманы и обильные росы, поутихли, словно задержавшись на севере и давая простор волнам разогретого весеннего воздуха. Затих и штабной домик – источник полковых новостей, приткнувшийся у посадок на краю летного поля. Мы знали, что наша руководящая троица – Карпенко, Шестаков и Кисляк – в полной готовности сидит у стола, отвечая любопытным одним коротким словом: «Ждать!» Во всем чувствовалось какое-то неясное напряжение. И о чем бы ни шел разговор, чем бы ни занимались люди, никто ни на минуту не упускал из виду приоткрытую дверь штаба.

– А сколько у вас, товарищ старший лейтенант? – слышу, обращается к Лайкову механик Мельчаков.

– Чего? Вылетов, что ли? – спрашивает Лайков и тут же отвечает: – Пятьсот пять.

– На Героя тянете. [187]

– Скажешь тоже! В полку Бершанской девчата вон по шестьсот – восемьсот имеют…

Лайков – человек независтливый, хотя всем нам известно, что за пятьсот боевых вылетов летчикам присваивают звание Героя Советского Союза.

– А у вас, товарищ командир? – не унимается Мельчаков. Всех офицеров механики почему-то величают не по званию, а командирами.

– Триста два, – отвечаю. – А что это вдруг стал наши вылеты подсчитывать?

– А с того, что чую – не прибавятся они у вас, товарищи командиры.

– Это почему же?

– А вот, смотрите!

Дверь штаба резко, словно от удара, растворилась, и на пороге появился Сеня Коган. Его тощая фигура без фуражки, в распахнутой шинели, некоторое время бесцельно металась по крыльцу. Потом он перепрыгнул через перила и бросился к стоянкам самолетов. На бегу он что-то кричал, беспорядочно размахивал руками и производил впечатление очень взволнованного человека. Следом за ним на крыльцо штаба высыпали все его обитатели – руководство полка, командиры эскадрилий, инженеры, начальники служб.

И тут только мы наконец услышали крик Семена:

– Отбой! Чего сидите? Снять бомбы, отставить вылет! По-бе-да-а!…

Огромный аэродром вмиг заполнился людьми. Все что-то кричали, обнимали Друг друга, бестолково носились среди самолетов. Многоголосый шум, крики «ура», топот ног слились в единый мощный, доселе никогда не слышанный звук.

Лайков молча посмотрел на меня, Мельчакова, потом почему-то поднял глаза к небу, словно приветствуя чистый небосвод, и шагнул нам навстречу. Мы долго стояли, обнявшись, крепко стиснув друг друга и, что таить, плакали. Плакали по-мужски молча, уткнувшись носами в просоленные гимнастерки, не в силах расцепить руки, унять слезы.

Конечно, мы знали, что победа близка. Но все же это произошло неожиданно. И оказалось, что она настолько огромна, всепоглощающа, что не было никакой возможности как-то осмыслить ее. Это потом придет время понять и по достоинству оценить нашу победу во всем ее величии, А в первые минуты мы остро осознали лить один ее потрясающий смысл – живы!… Вопль Семена Когана: «Снять бомбы!» [188] означал для нас первый и самый великий итог войны – отступление смерти. Ведь нам было всего по двадцать – двадцать пять лет, и мы еще не жили нормальной человеческой жизнью – ежеминутно над нашими головами тяготела лишь угроза гибели, небытия…

Истребители на той стороне аэродрома придавили хвосты нескольких трехколесных «аэрокобр» к земле и, таким образом задрав носы машин, принялись салютовать пушечными очередями в голубой небосклон. Потом раздались несколько пистолетных и автоматных выстрелов, а через минуту уже повсюду гремел торжествующий шквал огня. Стрелки бомбардировщиков, взобравшись под колпаки своих турелей, стреляли вверх очередями из крупнокалиберных пулеметов, взлетали сигнальные ракеты.

Подполковник Карпенко с высоты штабного крыльца погрозил кому-то кулаком: «Не стрелять! Прекратить огонь!» Но смуглое красивое лицо его светилось радостью, и мы понимали, что командирский приказ нынче имеет совсем иной смысл. Штурман полка Белонучкин, поглядев на командира, тоже хитро улыбнулся, зашел за угол штаба и разрядил в небо всю пистолетную обойму. Лишь Кисля к сидел на пороге штаба как-то одиноко, молча. Заложив сцепленные кисти рук между колен и пристально уставившись в землю, он раскачивался всем туловищем из стороны в сторону, словно все, что делалось вокруг,– не имело к нему никакого отношения.

Подбежали Лева Шабашов, Дима Иванов, Витя Мастиновский, Ваня Катков, Слава Еркин, Вася Сычев – все мои друзья-штурманцы – и стали тискать друг друга в объятиях.

Слезы и смех – вот, наверно, то единственное и главное, что запомнилось мне на всю жизнь из первых минут наступившего мира.

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

22.09.2015