Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Сквозь звон в ушах, свист встречного потока донесся голос Лайкова:

– Штурман, отзовись! Что у тебя? Борис!…

С трудом нажимаю кнопку СПУ:

– Все в порядке… Царапнуло малость.

– Как царапнуло? Куда? Почему замолчал?…

Меховой сапог у меня заполнился кровью, и от этого ноге стало тепло. Кровь была всюду – на руках, комбинезоне, прицеле, на стенках кабины. Помутилось сознание… Но через некоторое время опять слышу:

– Штурман, бросай бомбы аварийно! Возвращаемся на аэродром. Приказываю: бросай бомбы!…

Эти слова вернули мне сознание: «А как же боевое задание? Я ведь не убит…»

– Из строя не выходи! Будем работать по цели… – собравшись с силами, крикнул Лайкову.

– Как же ты сможешь?

– Постараюсь. Выполняй поточнее команды…

Через прицел я хорошо различаю станцию, несколько длинных разномастных эшелонов, в стороне – вереницы автомашин, танков, еще дальше – горы ящиков, бочек. А вот и состав из цистерн, рядом группа автозаправщиков. Прекрасная цель!…

Странно, но вдруг поймал себя на мысли, что слабею. «Как бы не пропустить цель», – подумал я, и в это время черно-серые шапки дыма накрыли землю. Это отработала ведущая шестерка. Теперь наш черед.

«Осталось мало, всего несколько секунд. Терпи!» – приказываю себе. Немецкие зенитчики, не сумев помешать основной группе, всю силу огня переносят на наше звено. «Бостон» беспрерывно вздрагивает от разрывов снарядов. Но маневрировать нельзя – мы на боевом курсе. Здесь забудь обо всем – о страхе, ранах и крови, о жизни, которая сейчас не принадлежит тебе…

Открываем бомболюки. В них с гулом врывается встречный поток воздуха. Я знаю, что ведомые штурманы сейчас впились глазами в мою машину: как только из ее люка появится первая бомба, они мгновенно нажмут на кнопки своих бомбосбрасывателей, и я вношу поправку в угол прицеливания. Тут же крутые с черными потеками спины цистерн плавно входят в центр перекрестия. Нажимаю кнопку сброса с такой силой, словно хочу раздавить ее. Еще [146] мгновение – и через остекление пола кабины вижу, как гигантская сила вдруг подбрасывает вверх цистерны с горючим. Вместе с молниями багрового пламени во все стороны летят обломки вагонов, спиралью скручиваются стальные рельсы. Пламя, дым, металл, раздираемый взрывной волной, – все встает над землею чудовищным грязно-серым столбом.

Красивая, но жуткая картина!…

Выключить тумблер фотокамеры я не успел – медленно провалился в мягкую черноту и только подумал: «Теперь домой… Большего сделать не смогу».

Ранение мое оказалось серьезным: осколком зенитного снаряда разворотило коленный сустав – нога одеревенела, словно ее залили бетонным раствором, и ведущий хирург госпиталя после очередного освидетельствования сказал:

– Ну что ж, дружок, по всей вероятности, война для тебя кончилась. Думаю, летать ты вряд ли сможешь. Лечение предстоит серьезное и долгое. Поедешь в столицу. Возможно, там тебя поставят на ноги.

Это был жестокий удар.

Ночами напролет я курил, смотрел в потолок, ворочался, который раз вспоминал своего мужественного земляка. «Конечно, – думал я, – его беду не сравнить с моей. Николай Островский был приговорен болезнью. Но я же здоровый парень! Нога не сгибается… Так это дело времени. Буду тренировать, как велят врачи. А пока-то двигаюсь же, хоть и с палкой…»

– Какой ты теперь боец со своей деревянной ногой. Как ты в самолет сядешь? – рассуждал мой сосед по койке, летчик-истребитель, из тела которого хирурги извлекли около пятидесяти осколков.

– А ты?

– Я – дело другое. У меня осколки в спине да пониже. Постелю помягче и сяду. Ноги, руки целы, голова на месте. Чего не воевать? Вот сестричка подтвердит – все у меня работает. Правда, Зоя?…

– Перестань кипятиться, – советовал другой раненый, – война для нас, считай, кончилась. Что мы с тобой – мало сделали для победы? Пускай теперь другие повоюют. В полку тебя даже оружейником нельзя поставить. А ты – летать!…

Принять советы товарищей по беде я не мог. Пока не особенно четко понимая, как это произойдет, решил, что добьюсь права летать, и вот, когда из госпиталя в штаб [147] воздушной армии уходил грузовик, я упросил девушку из отдела эвакуации выдать мне документы на руки, с тем чтобы по пути в Москву заехать в полк за вещами.

Дальше своей части я, конечно, не двинулся.

Врач полка майор Воронков, осмотрев мою негнущуюся ногу, покачал головой:

– Дорогой мой, с таким ранением по чистой списывают. Но лечить ногу я все же буду, поскольку знаю, что тебя из полка палкой не выгонишь.

– А летать разрешите? – набравшись храбрости, спросил я.

– Ты с ума сошел! У тебя нога не гнется, опухоль, швы наложены. Да тебя скоро опять оперировать придется. Какие полеты?!

– Но ведь с прямой ногой в кабине поместиться можно запросто. А остальное-то у меня в порядке, – не унимался я.

– К чему это твое геройство? Кто тебя гонит в полет? А если с парашютом прыгать придется? Самолет загорится, моторы откажут… – охлаждал мой пыл доктор.

– Ну конечно. Бензобак лопнет, пуля в хвост попадет, элерон отвалится… Имейте в виду, летать я все равно буду! Кстати, мы уже тренировались. Неплохо получается.

Майор Воронков был добрым, отзывчивым человеком, хорошим врачом, но не очень тонким психологом. Вернее, его психология целиком замыкалась лишь на одном добром деле: он нас жалел самозабвенно, страшно переживал, когда видел кровь, наши раны, старательно лечил болезни. И тогда по-своему он был прав. Но его величество случай рассудил наш спор куда как благоразумней!

Чтобы отметить мое возвращение в полк, как-то смягчить подавленное настроение, братва из эскадрильи устроила вечеринку. В разгар веселья неожиданно появились Карпенко, Кисляк и Шестаков. Командир полка опустил в стакан со спиртом орден Отечественной войны I степени а сказал:

– Носи, герой, эту святую награду. А в мирное время не забудь рассказать внукам, за что ее получил. Теперь ты полный кавалер ордена Отечественной войны. Поздравляю!

Тут подскочил с места Лайков – и в атаку:

– Товарищ командир! Сделайте Борису еще один подарок – разрешите летать в старом экипаже. Доктор сказал, что ему лучше летать, чем без толку торчать на аэродроме. [148]

– Но!… – воскликнул Воронков. – Видит бог, не говорил я этого.

Относительно полетов Лайков, конечно, додумал за доктора, но то, что я часами торчал на аэродроме, было сказано верно. Когда полк улетал на задание, я садился на моторные чехлы, устраивал больную ногу на ящики из-под бомб и, не двигаясь, сидел так, пока последний самолет не совершал посадку.

Командир полка, пропустив мимо восклицание Воронкова, спросил:

– Ну, что решил?

– Думаю, – в растерянности буркнул доктор.

– Думай до завтра. Проверить и доложить. Понятно? – И, обняв меня за плечи, Карпенко заключил: – Ты же знаешь, против медицины командир полка бессилен. Воронков разрешит – летай…

– Ура! – закричали мои друзья. Задавить просьбами доброго Воронкова теперь уже было полдела – командир дал разрешение!

Со следующего дня в моей жизни начался период упорного и изнурительного труда, сражения с болью. Упражнения, рекомендованные Воронковым, выматывали силы, нервы, порой делали жизнь просто невыносимой, но я собирался с духом и всякий раз, поругивая то свою судьбу, то плохую погоду, начинал с малого – массажа, разминки и радостно фиксировал к концу дня – еще один градус сгиба коленного сустава, еще… Рядом со мной, как правило, стоял доктор Воронков и терпеливо руководил:

– Не форсируй, Борис, мягче, без рывков! Десять минут разминка, пять минут отдых. Мягче, мягче, не торопись! Война подождет тебя. Наш фронт повернул к Балтийскому морю…

Входить в самолет самостоятельно я, конечно, не мог. Меня дружно вталкивали в кабину вместе с парашютом через нижний люк Лайков, Снегов, Мельчаков и все, кто находился поблизости. Как-никак боевой самолет рассчитан на здоровых людей, и работать на штурманском сиденье с вытянутой ногой, что и говорить, одна мука. Малейшая попытка согнуть ногу приводила к нестерпимой боли. Я уже привык к тому, что каждая попытка втиснуть ногу в кабину заканчивалась разрывом швов, кровотечением. Механики, с удивлением и состраданием наблюдая за моими настойчивыми усилиями одолеть все эти тяготы и лишения, одобрительно комментировали:

– Упрямый, черт… [149]

На нашем самолете, восстановленном после памятного полета на Воеводицы, теперь летал экипаж молодого летчика Журавлева. Однажды, когда я, по обыкновению, сидел на моторных чехлах, ожидая возвращения полка с боевого задания, Журавлев подошел ко мне и с уверенностью опытного бойца вдруг сказал:

– А знаешь, твой талисман действует.

– Какой талисман?

– Да портрет на командном приборе! Вчера фрицы со всех сторон попротыкали машину, а у экипажа ни царапины…

Наивная вера в чудодействие талисманов и всяких примет в годы войны была широко распространена среди летчиков. В полет брали портреты любимых, дорогие сердцу предметы. В день боевого вылета, понятно, не брились, а на самолетах рисовали символы бесстрашия и удач – орлов, тигров, летучих мышей. Может, и смешно сейчас, но повязывали воздушные бойцы шеи девичьими шарфиками, панически боялись черных кошек. У нас в полку, например, был довольно смелый человек – летчик Володя Тимохин. Но, собираясь в полет, он подсовывал под парашют сковородку, а на шлемофон натягивал стальную солдатскую каску. А заместитель командира полка Колодин, напротив, терпеть не мог шлемофонов и летал в меховой шапке с надетыми на нее наушниками.

В тот раз я не хотел разочаровывать молодого пилота, но и лукавить не мог.

– Это не талисман, – сказал Журавлеву. – Ты же знаешь, я был знаком с Николаем Островским. Хочу, чтобы сохранилась память, поэтому его портрет всегда рядом.

– Нет, Боря, это талисман, примета, – не сдавался Журавлев, – вспомни: как только ты пересел на другую машину – сразу ранили.

Молодой летчик еще постоял рядом со мной, подумал о чем-то и заключил:

– Верю, будешь летать. Только портрет береги, вози с собой всегда.

Я не стал спорить. [150]

Узник крепости Вюльцбург

Фронтовая судьба довольно близко свела меня с Семеном Чечковым. Это был смелый и упорный человек, прекрасный штурман, совершивший ко времени нашего знакомства около двадцати вылетов на пикирующем бомбардировщике Пе-2 – заслуга в наших глазах весьма основательная. Из скупых реплик, которыми он обменивался с товарищами, мы знали, что его семья – отец, дедушка и сестренка – погибла на второй день после захвата немцами Смоленска. Мать по счастливой случайности осталась жива. Она работала на танковом заводе в Челябинске.

Семейная трагедия сделала Семена молчаливым и замкнутым. Я замечал, что, когда он читал сообщения о зверствах оккупантов, скуластое лицо его каменело, щеки покрывались бурыми пятнами. В такие минуты Семен еще больше замыкался, и никакие мои усилия уже не могли вывести его из состояния какого-то сумрачного ожесточения.

Но в моем друге удивительным образом уживались два, казалось бы, несовместимых качества: злость к захватчикам, неистовая жажда мести за гибель близких, которая делала его упорным и беспощадным в воздушных боях, и какое-то нежное, обнаженное, отеческое отношение к детям. В 1944 году ему было всего двадцать два года, а дети, как я заметил, тянулись к нему, как к родному отцу. Помню, в Туношном, под Ярославлем, где мы переучивались на американский бомбардировщик «Бостон», в выходной день летчики уезжали в город, спешили на танцы, в Дом офицеров, а Семен целыми днями возился с ребятней: устраивал походы в лес, на берег Волги, к древним монастырям, которых так много на ярославской земле. Деревенские ребятишки пла-«тили ему искренней любовью, ведь отцы их были на фронте, а этот малоразговорчивый летчик так открыто и просто относился к ним, что другого и желать было нечего.

Но так уж суждено было: война для Семена Чечкова обернулась беспрерывной чередой трагических событий, начавшихся 17 января 1945 года в воздухе над Польшей и [151] закончившихся в апреле на дороге, ведущей от далекого немецкого города Вайсенбурга в Альпы.

В тот день наш полк готовился к боевому вылету на Плоньск. Стояла великолепная погода. Сияло солнце. Вдали на холмах сверкали снега, темнел хвойный лес. Глядя на картину погожей зимы, трудно было поверить, что идет война, где-то рядом гибнут люди, бушуют черные пожары, льется кровь. Но законы войны беспощадны. Взвилась ракета – сигнал к вылету, и десятки машин, поднимая снежную метель, двинулись к старту. Еще издали видно, как у стартового столика суетится, размахивает флажками руководитель полетов майор Лаврентьев: «Вперед! Быстрее, быстрее! Вперед, ребята!» Нетерпеливое подрагивание корпуса нашей машины, рвущейся в небо, наполняет чувством боевого азарта, желанием поскорее оторваться от земли.

Взлетели. Вокруг знакомая картина: слева в вихрях снежной пыли словно дымится аэродром – полк продолжает взлет, а за широким аэродромным полем в морозной дымке раскинулся древний Белосток. Поутру в городе густо дымят печные трубы, темными стрелами тянутся в небо островерхие крыши костелов.

Проходит несколько минут – и весь полк в плотном строю. Несутся над снежными полями бомбардировщики, плывет под ними польская земля. У каждой эскадрильи свой маршрут, своя цель у Плоньска.

Вторую эскадрилью вел заместитель командира полка капитан Е. К. Колодин. Левым в строю девятки шел экипаж младшего лейтенанта Дмитрия Колесова. Штурманом у него был Семен Чечков, стрелком-радистом – Михаил Головачев и воздушным стрелком – Иван Любушкин. Экипаж крепкий, как говорят, слетанный, лишь стрелок не имел боевого опыта.

– Где находимся? – врывается в треск наушников голос Колесова.

Штурман смотрит через остекление кабины на безвестный польский городок.

– По расчетам, до аэродрома истребителей шестнадцать минут.

Радист ведущего самолета сержант Николай Куреляк каждую минуту упорно, но пока безответно, вызывает на связь командный пункт истребителей. У всех, кто слушает голос сержанта, нарастает беспокойство. Почему молчат истребители, ведь связь с ними легко устанавливалась прежде сразу же после взлета? [152]

В какое– то время все мы слышим далекий голос командира третьей эскадрильи капитана Поначевного -он уже над целью:

– Не отставать, сомкнуться! Рыжов, тебя атакуют снизу… «Маленькие», прикройте левого. Разворот… Круче, круче, не отставать!

В его команды врывается отчаянная скороговорка истребителей прикрытия:

– Бомбер, куда пошел? Не отрывайся, пропадешь, мать твою… Вася, долбани желтого. На хвосте висит, зараза! Желтого… «Беркуты», всем выходить из боя!

Над Плоньском идет тяжелый бой. А над эскадрильей Колодина воздух чист, нет ни одного истребителя прикрытия. Произошел какой-то сбой во взаимодействии, несуразица. Но как идти к дели, напичканной истребителями противника, без прикрытия? Что предпримет опытный Колодин?

– «Факиры», делаем круг, – слышится голос ведущего, и вся девятка, похожая на одно огромное крыло, повторяет маневр командира.

Круг закончен. Теперь всем ясно – истребителей прикрытия не будет.

– Идем без «маленьких», – передает Колодин. – Всем сомкнуться. Перехожу на боевой режим.

Эскадрилья с пологим разворотом, набирая скорость, уходит к линии фронта. Решение командира правильное, как ни тяжело каждому в этом признаться. Не возвращаться же с бомбами на аэродром. Главное – удар по цели. Ну а какой ценой он обернется, зависит от нашего мастерства, мудрости ведущего и удачи.

Под самолетами проплывает линия фронта. Вся земля исполосована следами танков, покрыта сыпью воронок, копотью пожаров. Они густо дымят почти до самого горизонта. От чистоты снега не осталось и следа.

Теперь впереди железная дорога Варшава – Модлин – Млава, а за нею цель – железнодорожная станция Плоньск. Накануне начальник штаба полка майор Шестаков показал нам ее снимок: на путях с десяток эшелонов, забитые военной техникой подъездные пути, почти не замаскированные склады, танки, автомашины, рядом танкоремонтный завод.

– Красота! – воскликнул тогда горячий и удачливый Дима Езерский, штурман третьей эскадрильи. – Вслепую можно работать!

Но мы промолчали. Каждый догадывался, как упорно и [153] умело будут немцы защищать армейские тылы. Ведь Плоньск – фронтовая станция разгрузки, от которой идут нити питания сражающихся войск.

…Внизу промелькнула железнодорожная магистраль, и тут же впервые за весь полет густо ударили зенитки. Один из снарядов разорвался почти рядом с машиной Колесова. Взрыв подбросил самолет на десяток метров, опасно накренил его, но Колесов выровнял машину и вновь пристроился к ведущему.

В это время на встречном курсе появилась идущая от цели эскадрилья Поначевного. Самолеты летели беспорядочной группой. Их было семь, двоих не хватало. Над строем вилась четверка «аэрокобр» – все прикрытие!

– Смотри, как потрепали ребят, – сказал Семен, – двух самолетов нет.

– Две «кобры» сбиты зенитками, – добавил радист Головачев. Он хорошо знал, что происходит в эфире.

– А ведь с прикрытием ходили…

В следующую минуту произошел радиообмен, который трудно забыть.

Вначале раздался голос ведущего истребителей прикрытия капитана Макарова:

– «Факиры», почему без сопровождения?

– У себя спросите, соратнички, – ответил Колодин. В его голосе не трудно было уловить досаду.

Некоторое время эфир молчал, видно, Макаров оценивал ответ бомбардировщика. Затем он скомандовал своим ведомым:

– Двадцать первый, топай домой. Я парой прикрою этих сироток.

– Вас понял, – ответил двадцать первый. Потом, словно спохватившись, воскликнул отчаянной скороговоркой: – Командир, не понял! Парой – эскадрилью?

– Все ты понял, Гриша… Бог не выдаст – свинья не съест. Топай домой.

– Мы остаемся, товарищ командир! Бомберы Поначевного дойдут сами. Нельзя парой, вы же видели…

– Выполнять приказание, двадцать первый!

Истребитель Гриша замолчал. Все, кто слушал этот короткий, но выразительный диалог, тоже молчали: каждый по-своему переживал мужественное решение командира истребителей – прикрыть девятку бомбардировщиков парой в районе, кишевшем «мессерами» и «фокке-вульфами». Великая сила фронтового братства в этот миг диктовала поступки. [154]

– Спасибо, «Беркут», – растроганно пробасил Евгений Колодин.

– Этим не отделаешься. Вернемся живыми – сто граммов поставишь. Работать с ходу, иначе уйду – горючий в обрез. Понял, «Факир»?

– Понял, понял! «Факиры», удар с одного захода. Будьте внимательны. Разворот от цели правый.

С этой минуты точкой, на которой как бы сфокусировалось внимание эскадрильи, стал один человек – штурман ведущего самолета Владимир Монахов. Теперь только от его мастерства, выдержки и мужества зависела точность удара по цели. Откроются бомболюки его машины – тут же щелкнут железными челюстями шестнадцать других створок, чуть покажется из чрева ведущей машины первая бомба – мгновенно все штурманы девятки до упора вдавят кнопки бомбосбрасывателей. Секунда промедления – сотни метров перелет.

Когда загорелся самолет Дмитрия Колесова, никто не видел.

При подходе к цели на девятку обрушился такой шквал зенитного огня, что померкло небо. Через несколько минут ее со всех сторон атаковали шестнадцать истребителей «Фокке-Вульф-190». Капитан В. Зубов, шедший несколько справа и ниже девятки, видел, как четыре «фоккера» с близкой дистанции вели огонь по левому звену девятки. Стрелки мужественно и дружно отбивались. Над строем бомбардировщиков, словно живой, колыхался ковер из сотен трассирующих пуль и снарядов. Пара «аэрокобр» вела неравный бой с шестью «фокке-вульфами». Одного капитану Макарову удалось сбить, но и сам он получил пушечную очередь в правое крыло.

Вначале загорелся самолет младшего лейтенанта Саухина. За ним, оставляя след горящего бензина, резко ушла к земле машина младшего лейтенанта Харитонова. Остальные, отбиваясь от истребителей, упорно прорывались к цели. Не отставал и Колесов. Но тот, кто видел, как неуверенно летела его машина, без труда понял, что еще на подходе к Плоньску Колесов был ранен и вел машину с большим трудом. Стрелок-радист Кузьмин из экипажа Саухина позже рассказывал, что в какой-то момент боя слышал, как Колесов докладывал о ранении и в то же время подбадривал свой экипаж, хотя Головачев и Любушкин уже не вели огонь по противнику. Спаренные пулеметы стрелка неподвижно торчали вверх, а радист не отвечал на вызовы.

На развороте от цели, когда эскадрилья, выполняя боевое [155] задание, накрыла бомбами станцию Плоньск, самолет Колесова стал выбрасывать струи густого черного дыма. Было видно, как внутри него что-то взрывалось и сильно горело. Некоторое время он летел, переваливаясь с крыла на крыло, словно летчик некстати решил кого-то приветствовать. На самом деле (об этом нетрудно было догадаться) Колесов из последних сил боролся за жизнь экипажа. Но вот самолет медленно перевернулся на спину, клюнул носом и вошел почти в отвесное пикирование. Никто не видел, чтобы кто-то покинул падающий самолет с парашютом.

Несколько позже в журнале боевых действий полка я прочел: «Судьба экипажей младших лейтенантов Колесова и Харитонова неизвестна».

И только через сорок лет после этого памятного боя в небе Польши я узнал, как трагично сложилась судьба моего друга Семена Чечкова. Он, уже тяжело больной человек, прислал мне несколько писем, свои фронтовые записки, свидетельства людей, его окружавших.

Привожу их почти дословно.

* * *

«…Как мне удалось выбить люк ударом унта, я плохо помню. Когда самолет перевернулся на спину и стал падать, я понял, что в живых остался один. Падая, самолет штопорил. Вероятно, из-за этого меня бросило на аварийный люк. Мой парашют раскрылся у самой земли. От удара я потерял сознание…

Очнувшись, увидел затянутое облаками пустынное небо. «Выходит, я жив?» Не успел об этом подумать, как небо заслонила голова в немецкой каске, в лицо ткнулся черный зрачок автомата.

– Вставай, приехали. – Странно, говорили по-русски.

Я с трудом сел – встать не мог, подламывались ноги, сильно болела спина. Вокруг стояли люди в немецкой форме. На головных уборах знак и три белые буквы РОА – «Русская освободительная армия». Вот, оказывается, в чем дело: к «своим» попал!…

Много слышал я о предателях, а вот теперь они рядом – русские ребята, враги своей Родины. Рука сама потянулась к кобуре.

– Пистолетик твой тю-тю – улетел, видать, с самолетом. – Это говорил человек со злым маленьким лицом. – Так что не трудись искать, товарищ большевичек.

«Надо встать, – приказываю себе. – Не сидеть же перед врагами». [156]

Оперся руками о мерзлую землю, но вдруг резкая боль в спине – поплыли деревья, небо, фигуры в немецкой форме. Однако преодолел себя, встал. Страха не было, нарастала злость, которую вызывали эти пятеро в немецкой форме, с немецким оружием и с русскими лицами. Одни из них в стороне возился с моим парашютом.

Вокруг стояла тишина. После событий в воздухе она ощущалась особенно остро. Лишь очень далеко, за стеной хвойного леса, угадывался глухой ровный гул, словно там работала огромная машина или шумел водопад. Это был гул фронта.

– Давай топай к машине, – приказал власовец с нашивками ефрейтора, очевидно старший группы.

Но я повернулся к солдатам спиной и двинулся в сторону леса. Не успел сделать несколько шагов, как сильный удар в спину свалил меня на землю. Я вновь потерял сознание и очнулся, когда щекой почувствовал деревянный пол грузовика. Меня бросили на тряпье, руки туго стянула парашютной стропой.

Конвоиры молча расселись но бортам машины. Солдат с злобной миной на лице бормотал ругательства и старался пнуть меня сапогом. Меня это уже не сердило. Я смотрел вверх на ровные, словно переполненные снегом облака и с горечью вспоминал последние минуты нашего экипажа. Где они теперь, мои боевые друзья? Погибли, а может быть, как и я, попали в плен? Как круто меняется моя судьба! Всего полтора-два часа назад я был за сотни километров от этих мест, на земле, по которой уже никогда не пройдет война. А сейчас я среди врагов и неизвестно, что ждет меня впереди.

Молодой власовец, пристально и недобро рассматривая меня, спросил соседа:

– Знаешь, о чем этот большевичек сейчас думает? Как бы к своим драпануть, а нас пощелкать при случае.

Его сосед, крупный мужчина в летах, в ответ только пожал плечами.

– А того не знает, – продолжал молодой, – что его свои тут же шлепнут за связь с власовцами и дачу показаний.

– Каких показаний? Чего ты мелешь?

– Где полк, какая дивизия – все рассказал со страху. Разве не слышал?

Такой наглости я стерпеть не мог. Изловчившись, я изо всех сил пнул власовца. Он едва не вылетел за борт и тут же с бранью набросился на. меня. Бил по голове, плечам, пинал сапогами до тех пор, пока его не оттащили в сторону. [157] Грузовик остановился. Из-за борта показалась голова ефрейтора:

– В чем дело, Юрченко? Опять за свое?

– Стерва большевистская, советское отродье!… – бормотал власовец. – Пристрелить его немедля! – И одернул с плеча автомат.

– Отставить! – рявкнул ефрейтор. – Его немцы ждут. Забыл?

– А-а-а, все вы тут заодно! – истерично выл Юрченко. – Ну погодите, я все знаю.

– Заткнись, – спокойно сказал пожилой власовец, – а то схлопочешь.

Я же казнил себя: элементарная провокация вывела из себя, отказала выдержка. Позор! «Сделай вывод, советский офицер», – приказал я себе.

Минут через двадцать грузовик остановился. Власовцы соскочили на снег, задымили сигаретами. Потом из-за борта машины показалось перекошенное странной улыбкой лицо Юрченко.

– Погляди, большевичок, на немецкую работу, не пожалеешь. Картинка что надо.

Я поднял голову. Печальная картина открылась моим глазам: валялись разбросанные по снегу молодые сосенки, у многих деревьев сорваны верхушки, расщепленные стволы светились рваными отметинами. Казалось, над хвойным лесом прошел ураган. Чуть поодаль дымились металлические обломки. Груды искореженного металла, спекшиеся дюралевые глыбы, обожженные огнем остатки крыльев, далеко отброшенный взрывом мотор с торчащей лопастью – все, что осталось от нашего бомбардировщика.

– Где люди? – крикнул я и шагнул вперед. – Да развяжите же руки, гады!

Пожилой власовец подошел к машине, угрожающе вскинул автомат:

– Сиди на месте, парень, не то пулю схлопочешь. А людей нет, куски одни да тряпки. Взрывом всех разбросало. Документы немцы увезли, а нас за тобой послали. А зараз приказали еще раз проверить – не осталось ли чего.

Всегда считал – плакать последнее дело. Даже когда Узнал о гибели отца, дедушки и сестренки, глаза были сухими. А тут сам не знаю, как случилось – заплакал. Видно, подкосили тяжкие события: пожар на самолете, парашютный прыжок, плен, русские люди-предатели. Все происходило так быстро, что я, очевидно, не успевал приспосабливаться [158] к обстановке, да и силы мои, по всему видать, были на исходе.

В стороне от чадящей воронки среди переломанных веток копошился Юрченко.

– Гляди, большевичек! – крикнул он и с трудом поставил вертикально киль разрушенного самолета. Среди зеленого лапника киль с красной звездой стоял словно памятник. Не понимал власовец, что отдавал последние почести погибшему экипажу.

Примерно через час подъехали к немецкому штабу. В комнате, куда меня втолкнули, находились два офицера. Один, забросив ногу на ногу, курил, другой что-то писал.

– Присаживайтесь, – пригласил офицер с папиросой, не глядя на меня и указывая на табурет, стоявший в центре комнаты. Меня удивило не то, что немец обратился ко мне по-русски, а вежливая форма и подчеркнутый такт, с которыми было сказано это первое слово в нашем разговоре.

Та первая встреча с немцами и весь допрос запомнились мне на всю жизнь. Поначалу немец задавал вопросы и вел беседу едва ли не как при встрече со старым знакомым. Но его глаза и манера внезапно замолкать в самые острые моменты разговора помимо воли заставляли быть предельно собранным и осторожным.

– Надеюсь на ваше благоразумие, – несколько раз повторил он. – Хочу предупредить, что мы почти все о вас знаем: полк, дивизию, командиров, вашу фамилию, звание, должность, фамилии ваших погибших товарищей. Все это на трудно было установить по документам.

Я молчал, вообще стараясь больше слушать, чем говорить. Действительно, личные документы, полетная карта, штурманский бортжурнал лежали у немцев на столе. Что же в таком случае может их интересовать?

– Нас интересует сущий пустяк, – словно угадал мои мысли немец. – Вы ответите, и я отпущу вас привести себя в порядок, выпить шнапс и ехать на запад с комфортом.

В этом месте разговора я, признаться, немного растерялся. Все, что составляло военную тайну, и все, что я знал, немцам известно. Какой «сущий пустяк» их интересует?… Сумею ли уйти от ответа? Ведь было ясно, что не ради пустяка немцы тащили меня в этот далекий от фронта штаб.

– Нам известно, – продолжал немец, – что в вашем полку хорошие разведчики. Это правда?

– Во всех полках хорошие разведчики.

– Прекрасно! – обрадованно воскликнул немец. – С вами можно иметь дело. Пойдем дальше. Мы знаем, что [159] разведчики проверяют погоду. Ну, скажем, облачность, видимость, дождь, снег. Я правильно говорю?

– Здесь нет секрета. И ваши летчики разведывают погоду.

«Не спеши, – про себя твердил я. – Говори медленнее. Ведь ты не знаешь, куда клонит немец, для чего весь этот допрос».

– Но ведь погода идет с северо-запада? Не так ли?

– Не всегда, но чаще всего с северо-запада.

– Прекрасно, – вновь оживился немец, словно я сделал ему хороший подарок. – Но согласитесь, что разведчик смотрит не только погоду, но и снимает местность.

– Бывает, – буркнул я.

Вдруг немец вскочил, приблизил ко мне лицо и заговорил с напором, с явным желанием не дать мне опомниться:

– Отвечать быстро! Где вы и ваши летчики делали фото немецких городов? Алленштайн, Мариенбург, Торн, Эльбинг… Это правда? Отвечать быстро! Ну, ну, ну, быстро!…

Вот, оказывается, в чем дело! Меня вдруг как током ударило. Действительно, в середине января почти половину разведывательных полетов и ударов по противнику мы делали со значительным уклонением от общего стратегического направления фронта – на северо-запад и даже на север. Признаться, мы тогда недоумевали, почему такой акцент в полетах? Ведь фронт должен был наступать на запад! Изменение стратегических замыслов Ставки и штаба фронта тогда первой ощутила авиация, и прежде всего разведывательная. Мы по опыту знали, что та сторона, куда чаще летают разведчики, всегда оказывалась направлением главного Удара.

Так получилось и в январе 1945 года. Фотографирование районов и городов, о которых спрашивал немец, безошибочно наводило на мысль о резком изменении стратегического плана. И действительно, 20 января четыре армии 2-го Белорусского фронта, в том числе его ударная сила – 5-я гвардейская танковая армия, неожиданно повернули на север и северо-восток для действий против восточно-прусской группировки противника.