Текст книги "Те триста рассветов..."

Автор книги: Борис Пустовалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Командир, впереди облачность и туман до земли.

Он ответил:

– Вижу… – И тишина.

Ненастье подступало со всех сторон. Сверху прессом нависли растрепанные, сеющие дождь облака, с земли поднималась, набухая туманом, клубящаяся стена, и с каждой минутой наш самолет словно втягивался в этот гигантский облачный мешок, сшитый конусом.

– Что будем делать, штурман? – голос Лайкова звучал почти обыденно, но я знал, с какой тревогой задавал он этот вопрос.

– Выход один: идем вверх. Впереди справа еще есть разрывы в облаках… [130]

Я заранее все продумал, других вариантов не было. II все же я выдерживал немалую борьбу с самим собой: тащить за облака семнадцать штурмовиков, не имеющих опыта полетов по приборам, – значит взять на себя непомерную ношу риска! Сейчас для нас маневр не сложен, на пути вверх есть облачное окно. Но будет ли оно в конце маршрута, когда я должен буду сказать штурмовикам: «Под нами аэродром посадки»? Этого я не знал…

– Время идет, набирай высоту, Владислав. – Теперь я уже не просил, не предлагал, а требовал.

– А обратно как? – спросил он, продолжая тянуть штурвал на себя. Я это чувствовал по носу моей кабины, который поплыл вверх, по возросшим оборотам двигателей и напряженной дрожи всего самолета.

Штурмовики поначалу никак не реагировали на маневр лидера. Они продолжали идти на прежней высоте. Действия бомбардировщика, уходящего за облака, казались майору Гладких, должно быть, безрассудными. Ведь штурмовики уверены в себе, пока видят землю. А тут вдруг предлагают дорогу в неизвестность…

– Снегов, как «горбатые», идут за нами? – спросил Лайков.

– Нет, товарищ командир, отстают.

В экипаже воцарилось молчание, прерываемое лишь гулом двигателей и треском радио в наушниках.

– Передавай на стопроцентной мощности: «Следовать за мной!»

– Не могу, товарищ командир, – потерянным голосом ответил Снегов, – передатчик разбит, работаю только на «прием».

Вновь гнетущая тишина нависла в самолете.

– Может быть, вернуться? А, штурман?…

– Поздно. Окно в облаках единственное. Подождем. Не верю, чтобы Гладких оказался последним дураком. Держать курс…

И тут вдруг, словно подтверждая мои слова, завопил Снегов:

– Идут, товарищ командир! Идут все семнадцать, как на параде!

– Ура-а! – закричал Дусманов.

– А куда они денутся… – самонадеянно бросил я, пытаясь унять дрожь в руках.

Земля с ее снежными и болотными разводами окончательно скрылась в хаосе облаков, но стало заметно светлее и просторней. Плотные облака, образовавшие коридор, как [131] будто разомкнулись на время, давая простор самолетам. Где-то очень далеко на западе светлел причудливый облачный занавес, пронизанный слабыми лучами невидимого солнца. Он светился надеждой, этот солнечный осколок в море свинцово-тяжелых, отягощенных снегом облаков.

Несколько отставшие штурмовики теперь были хорошо видны нам на фоне бугристой облачной равнины, уходящей за горизонт. Я не волновался за точность своих расчетов, хотя и сделал их приблизительно методом штилевой прокладки. Другая забота целиком овладела всем моим существом: как найти способ через тридцать две расчетные минуты вывести штурмовиков под облака?

Я сбросил лямки парашюта, засунул за распределительный щиток карту, ветрочет, штурманскую линейку, планшет с бортовым журналом – все это сейчас не имело значения, и, забившись в остекленный нос кабины, упершись коленями в металлические ребра обшивки, не ощущая боли и давящего на голову потолка, все смотрел и смотрел вперед в надежде увидеть хотя бы один спасательный просвет.

Набрали еще немного высоты, чтобы расширить обзор, но результат все тот же. А время шло. Штурмовики почти вплотную подтянулись к нам, точно прислушиваясь и боясь пропустить наш маневр или команду. Было похоже, что летчики «горбатых» теперь смотрели на лидера, как на бога, во власти которого была их жизнь.

В эти минуты мне нечего было сказать Лайкову, хотя я чувствовал, как он и все, кто находился позади штурманской кабины, ждали моих ободряющих слов, уверенных команд, веселых реплик. Теперь ко мне, штурману лидера, сходились нити надежды. Я же, как некая наэлектризованная машина, посылал во все стороны импульсы своего поиска, мысленно видел сквозь облака землю во всех ее подробностях: слева текла заболоченная Припять, справа в лесах петлял Неман, позади лежали Барановичи, а впереди под прямыми углами расположились Брест и Белосток. Но все это была игра моего штурманского воображения. Не будь штурмовиков, мы бы нырнули, перекрестясь, в облачное месиво и очень скоро обрели бы способность видеть реальную плоть земли. Но мы были повязаны одной цепью, разорвать которую мог только счастливый случай.

Уплывала под крыло нескончаемая бугристая равнина. Впереди, как стена, приближалось непреодолимое препятствие – фронт. Мы входили в западню…

И вот в тот миг, когда оставалось лишь одно – стать в круг, лететь было некуда, – словно по волшебству неведомый [132] голос, усиленный мощной радиостанцией, спокойно и четко сообщил:

– «Факир», «Факир-девяносто два», я – «Фиалка». Передаю для вас погоду. Севернее района посадки разрывы в облаках. Высота тысяча пятьсот. Я – «Фиалка». Прием…

Какое– то мгновение все молчали. «Не ошибся ли? Может, что-то перепутал?…» -мелькнуло сомненье. Но нет, я же отчетливо слышал: «Разрывы в облаках. Высота тысяча пятьсот…» И тут что было сил я закричал:

– Ура-а-а! Командир, ведь это Бобрики! Разворот вправо на девяносто!…

Наш «Бостон» торжественно, как сорокапушечный фрегат, развернулся на указанный мною курс. Майор Гладких подошел к нам вплотную со всей своей компанией и, прежде чем нырнуть к земле, покачал крыльями.

– Спасибо, «Факир», спасибо, лидер!… – улетели в эфир его взволнованные слова. [133]

Талисман

Тем временем в полку шла интенсивная подготовка к предстоящей боевой работе. Мы изучали район полетов, конфигурацию фронта, который стабилизировался на линии Тильзит – Ломжа – Остроленко – Варшава – Демблин, детально знакомились с характером возможных целей.

Еще в Туношном окончательно сформировался наш экипаж. Его командиром стал старший лейтенант Владислав Лайков, штурманом назначили меня, стрелком-радистом сержанта Снегова, воздушным стрелком сержанта Яковлева.

Я был доволен тем, что попал в экипаж одного из лучших в полку летчиков. Родом из подмосковного города Пушкина, Владислав до войны окончил аэроклуб. Он отличался твердым характером, волей, умел искусно пилотировать самолет, особенно в слепом полете, и имел на счету уже более 400 боевых вылетов.

Помню, в одном из тренировочных полетов по маршруту Лайков неожиданно стал набирать не предусмотренную заданием высоту и вошел в облака. Я удивился такому решению, но Владислав ответил:

– Нам с тобой, штурман, надо к войне готовиться, а не к прогулочкам в ясную погоду. На фронт летим!…

Его слова стали пророческими. Благодаря умению пилотировать в облаках Лайков сохранил жизнь экипажу в памятном полете 16 января 1945 года. Но об этом несколько позже. А пробный боевой вылет у нас состоялся 5 января. Цель обозначили просто и ясно – войска противника. Находились они в излучине реки Нарев, это северо-западнее Ломжи.

Нельзя сказать, чтобы мы были довольны первым вылетом. Волнение и недостаточная слетанность в боевых условиях привели к тому, что звенья над целью рассыпались. В результате часть бомб упала в чистом поле.

А 8 января полк был приведен в состояние повышенной [134] боевой готовности. Мы чувствовали, что назревают важные события.

Ждать пришлось недолго. На третий день поступил боевой приказ: с утра следующих суток нанести бомбовые удары по железнодорожной станции Млава, севернее Варшавы, по крупным армейским складам у Пшасныш и по аэродромам противника. В тот же день состоялся митинг, посвященный обращению Военного совета 2-го Белорусского фронта ко всем воинам с призывом образцово выполнить боевые задачи в предстоящем крупнейшем наступлении на центральном участке советско-германского фронта, нещадно бить врага, освободить от него многострадальную Польшу и вступить в пределы Германии.

Я помню, с каким удовлетворением мы встретили этот призыв. За годы войны военные советы фронтов и армий всегда ориентировали войска на решение главных задач. Но в январе 1945 года слова обращения Военного совета звучали по-особенному. В них слышался финал войны, музыка победы.

В то время мы, конечно, не знали, что Ставка Верховного Главнокомандования решила начать наступление раньше намеченного срока на 8-10 дней. Это было сделано по просьбе президента США Рузвельта и премьер-министра Великобритании Черчилля, чтобы помочь американским и английским войскам, зажатым немцами в Арденнах.

…Ночью перед боевым вылетом спится неспокойно. Тревожат мысли о предстоящем боевом дне. Как он сложится? Думаешь, все ли предусмотрел, все ли сделал на самолете. Какая-нибудь пустяковина во сне разрастается в крупную проблему. Теплой волной наплывают воспоминания о далекой Родине, родителях, братьях, о доме, каждый уголок которого здесь, на фронте, видится по-иному, напоминает о детстве, юности.

Исподтишка подкрадывается мысль, которую безуспешно пытаешься прогнать: войне скоро конец, близка победа, за нею праздник на всю оставшуюся жизнь, а ведь можно погибнуть…

Но вот за окном занимается рассвет, наступает утро боевого дня. Первое, что нужно сделать, – отодвинуть занавеску и взглянуть на небо. Что на нем? Если облака, то на какой высоте, если туман, или дымка, то хороша ли видимость. От погоды зависит многое – время вылета, высота бомбометания, которая порой равнозначна судьбе: высота больше – вероятность быть сбитым меньше. Но чем больше высота, тем больше вероятность промаха по цели, [135] а этого допустить нельзя. Ведь смысл боевого полета – поражение цели. Иначе зачем летать?

Взглянув в окно, я поначалу ничего не мог понять: его словно забило ватой – аэродром был окутан плотной пеленой тумана. О вылете не могло быть и речи.

Сложные, порой противоречивые чувства теснятся в сознании перед боевым вылетом. Ушел еще один день войны, победа стала днем ближе, ты жив, невредим – и слава богу! Но война не кончилась… Где-то за Наревом, у Вислы, бьются с врагом твои соотечественники, не получая поддержки с воздуха. А ты без дела слоняешься по аэродрому, слушаешь дежурную болтовню на политзанятиях, шутишь, смеешься, в установленное время принимаешь пищу. Причина безделья вроде бы не в тебе, но она мучительна, нестерпима…

Отзвуки ожесточенного сражения там, на западе, за фронтальным тяжелым туманом, доходили до нас в виде оперативных сводок. Наземные войска медленно, с тяжелыми боями продвигались вперед. Как ни странно, но эти наступательные сводки еще больше тяготили нас. Ожидание боевого вылета для летчика так же томительно, как для солдата последние минуты перед атакой.

Мы который уж раз проверяли готовность самолетов к боевой работе, слушали метеорологов, которые не могли сказать о погоде ничего хорошего. Теплый туман покрыл землю на тысячу километров и стал потихоньку съедать снег. Потемнели от влаги чехлы на самолетах, сизой изморозью покрылись бомбы, первые капли упали с крыш аэродромных теплушек.

Так прошло еще три дня.

И вот 15 января, вечером, прибежавший в общежитие посыльный передал Лайкову и мне приказание – немедленно прибыть в штаб.

– Еще кого вызывают? – спросил Лайков.

– Точно не знаю, но, кажется, экипажи Зубова и Уварова.

В штабе полка волнами наплывал табачный дым, шумел телетайпный аппарат. Заложив руки за спину, между столами прохаживался подполковник Карпенко. У телефонных аппаратов, как-то с опаской поглядывая на командира полка, примостился начальник связи. Во всем чувствовалась напряженность.

Выслушав доклад Лайкова, Карпенко некоторое время оценивающе разглядывал наши фигуры, потом подошел почти вплотную и заговорил, заметно сдерживая волнение: [136]

– Завтра с рассветом надо ударить по укрепленному пункту противника Воеводицы. Шестаков, – без всякого перехода обратился он к начальнику штаба, – а ну покажи!…

Начштаба обвел карандашом на крупномасштабной карте высоту, небольшой населенный пункт, и по штурманской привычке я сразу же оценил благоприятные условия для поиска цели. Укрепленный пункт находился в 25 километрах от линии фронта. Небольшая река, приток Нарева, делала здесь крутой поворот на юго-восток. Севернее цели, в лесу, находился железнодорожный разъезд.

– Взять на борт, – продолжал Карпенко, – две ФАБ-250 и шесть «соток». Укреппункт уничтожить. Задача понятна?

– Так точно, товарищ командир! – ответили мы почти одновременно, и Карпенко удивленно вскинул на нас глаза.

– Ничего вам пока не понятно! – заявил он. – Слушайте дальше. Высота бомбометания – по обстановке. Прикрытия истребителей, ясно, не будет. После выполнения задания – посадка… – Тут командир полка остановился, швырнул на карту карандаш и снова зашагал по комнате. – Лайков, где и как будешь садиться после выполнения задания?

– Если свой аэродром будет закрыт туманом, то на запасном.

– А если и запасной закрыт?

Лайков молчал.

– А говоришь – понятно… Комиссар, разъясни, – обратился он к Кисляку. – Посыльный, инженера по вооружению ко мне! И штурмана…

Из неторопливой и спокойной, как всегда, речи замполита, изредка прерываемой телефонными звонками, беготней посыльных, басовитым гудением инженера по вооружению и репликами штурмана полка, нам окончательна стал ясен замысел командования. Ждать улучшения погоды больше нельзя. Идет наступление Красной Армии, но оно значительно усложняется из-за отсутствия поддержки авиации. Авиация же не может действовать крупными силами, поскольку не позволяет погода. Словом, командование 4-й воздушной армии приняло решение выделить от каждого полка по три лучших экипажа и направить их в любых условиях погоды на уничтожение наиболее важных целей в интересах наступления ударной группировки фронта.

Карпенко нервничал оттого, что знал: ставить задачи в такой обстановке все равно что посылать экипажи на верную [137] гибель. Атаковать цель придется с малой высоты или на бреющем полете, что намного увеличивает шансы быть сбитым прямо над целью: бомбардировщик над землей – очень крупная и заманчивая мишень.

Но главное в другом. Взлетать в тумане для опытного экипажа – еще куда ни шло, но как сесть? При существующих средствах обеспечения посадки это просто невозможно. Выход оставался один: при полной выработке горючего и закрытых туманом аэродромах самолет придется покидать с парашютами. А значит, погибнут новенькие, купленные на золото, боевые машины. Вполне вероятно, что погибнут и люди…

Я сейчас спрашиваю себя: о чем тогда, на фронте, думалось нам, какие чувства волновали моих товарищей в критические минуты фронтовой работы? Боялся ли я роковых для жизни приказов? Или, может быть, бравировал смертью, играл с нею от отчаяния или ради озорства – по принципу «была не была»? Нет, думать об опасности приходилось каждодневно, поскольку каждый шаг на фронте связан с риском для жизни. Но превыше всего был воинский долг. Мы просто работали, делали опасную, тяжелую, но необходимую работу, без которой жизнь фронтовика становилась бессмысленной. Сомневаться в целесообразности порученного тебе дела или надеяться на то, что кто-то другой его выполнит, не приходилось. Все одинаково выполняли боевую работу, и твою задачу мог выполнить только ты один.

Поэтому майор Кисляк мог бы и не тратить слов, разъясняя нам обстановку. В конце войны каждый ее участник знал свою задачу – впереди Германия и… Победа! Была ли сейчас целесообразность риска? Конечно, поскольку там, на передовой, не получая поддержки с воздуха, гибли тысячи солдат…

– Оружейники поставят взрыватели на максимальное замедление, – продолжал наставлять нас Карпенко. – Так что от взрывной волны, думаю, не пострадаете. После бомбометания… Лайков, я к тебе обращаюсь! Пройдете на запад еще километров сто, посмотрите погоду. За вами пойдет разведчик погоды Чернецкий.

Карпенко помедлил немного и уже другим тоном, в котором звучала совсем несвойственная ему торжественность, сказал:

– Полк будет ждать результатов вашей работы с большим нетерпением, товарищи…

Розовое лицо Лайкова, его светлые глаза в этот момент [138] выражали высшую степень серьезности и внимания. Но я знал, что мысли его были уже не здесь, в накуренной комнате, а возле самолета и даже – в полете. Он уже летел, он весь находился во власти борьбы. Ему хотелось как можно скорее, начать это трудное и опасное дело, схватиться о туманом, облаками, непогодой и, наконец, с врагом. Ведь теперь на него смотрит весь полк! А это немалая ответственность и большая честь.

Выждав паузу в речи командира, он вдруг четко отрапортовал:

– Разрешите выполнять, товарищ командир! Карпенко махнул рукой и отвернулся к окну:

– Не забегай вперед, Лайков. Скажу еще, что неволить не приказано. Дело добровольное, поскольку выходит за пределы инструкций. Так что официально должен спросить: согласны ли?…

Лайков посмотрел на меня. Мне показалось странной постановка вопроса. Тогда я еще не знал, что иной раз можно выбирать между приказом и согласием его выполнять.

– Согласны! – Мы сказали это слово почти одновременно.

Карпенко буркнул:

– Спасибо. – Направился к двери и уже на пороге, обернувшись, произнес слова, которые, вероятно, мучили его все эти часы: – Выбрал вас, потому что знаю – летаете в сложняке.

Он хлопнул дверью так, что мигнула потолочная лампочка. Подполковник Карпенко был боевым летчиком в самом высоком смысле этого слова. Посылать других почти на верную смерть, а самому оставаться на земле становилось выше его сил, но мы-то знали: комдив запрещал ему подобные вылеты.

…Взлетная полоса, исчерченная следами колес, словно упиралась в белую стену. Четыре прожектора, установленные по обе стороны бетонки в качестве направляющих огней, светились размытыми белыми пятнами, и метров через сто полоса растворялась в тумане, как в воде.

Обычно Лайков не задавал экипажу вопросов о готовности к взлету. Это были лишние слова – каждый должен сделать все необходимое еще на стоянке, перед выруливанием. Не успел – предупреди.

Но тогда он изменил правилу. Удерживая машину тормозами, в то время как она сотрясалась от рева двигателей, наш командир крикнул: [139]

– Экипаж готов?

– Штурман готов! Радист готов! Стрелок готов! – ответили мы почти одновременно.

– Ну тогда пошли, ребятки! – Голос Лайкова дрожал и прерывался от вибрации. В тот же миг он отпустил тормоза, и машина рванулась вперед, разрывая туманную стену.

Никогда Лайков не взлетал так спокойно и легко. Вот он поднял носовое колесо. Вот машина вздрогнула от легкого удара складывающихся шасси. Вот она просела – Лайков убрал закрылки.

Вверху над нами стало быстро светлеть и вдруг в глаза ударил яркий солнечный свет! Толщина тумана оказалась ничтожной, всего около тысячи метров, и наш «Бостон» словно вырвался на простор, оставив под собой промозглую яму аэродрома.

– Эх, красота! – воскликнул Лайков, удивив нас чересчур бодрым настроением. – Живем, ребятки! Боря, курс. Радист, сообщи на землю: пробил облака, высота полторы тысячи. Иду на цель.

Владислав прежде не отличался в воздухе чрезмерной веселостью. На всякую шутку, остроту он только молча растягивал в улыбке губы. Анекдотов не рассказывал, хотя послушать был не против. А вообще-то в полете он чаще молчал, весь отдаваясь пилотированию. Молча и быстро, с отменной точностью выполнял команды штурмана.

В тот раз для кого-то могла показаться странной веселость летчика, но я-то понимал его прекрасно. Экипажу предстояло выполнить чрезвычайно сложный полет, может быть, последний в жизни… Пробив облака, мы как бы начисто оборвали нити, связывающие нас с землей. Но вечно в полете не будешь. Земля вновь примет нас, и произойдет его очень скоро. Только будем ли мы ходить по ее тверди, как ходили всегда?… На работу, на то, чтобы все закончилось благополучно, и настраивал нас лейтенант Лайков. Во многом судьба задания и наша жизнь зависели теперь и от его искусства, и от бодрого настроения.

Ползущий по кабине луч солнца на мгновение выхватил маленькую наклейку на командном приборе фотоустановки – портрет Николая Островского. Невольно припомнились слова Лайкова:

– Представляешь, какой романтикой веет от полета на боевой машине…

Что и говорить, суровая романтика выдалась нашему экипажу. Но другой не надо… [140]

Примерно за 30 километров до цели мы начали пробивать облака вниз. Вновь исчезло солнце, сырая мгла окутала самолет, стало не видно даже консолей крыльев. Глаза забегали по приборам: курс, время, высота… курс, время, высота…

Мне, штурману, в облаках не по себе – скорее бы увидеть землю! Но Лайков осторожен, ведь здесь не район аэродрома, известный до кустика и бугорка. Внизу, куда осторожно крадется наш самолет, – враг…

Стрелка высотомера отсчитывает оставшиеся метры до земли – 500, 400, 300… Невольно подбираю под себя ноги, словно боясь врезаться в землю, до которой рукой подать. Наконец самолет прошел сквозь облака – все, вот она, земля! Высота 250 метров. Клочья тумана несутся навстречу моей кабине с устрашающей скоростью. Надо быстрее определить свое место. Издалека стремительно приближается скрытый густым кустарником крутой изгиб Нарева. Ну и удача!

Черная вода мелькнула под крылом, исчезла. Но мне достаточно было этого мгновения, чтобы убедиться: в расчетную точку мы вышли правильно. Первая победа экипажа! Теперь надо найти разъезд – от него до цели четыре километра. Доворачиваю самолет на расчетный курс, и тут же открываются бомболюки. Бешеный гул ветра заполняет самолет. Прибор отрабатывает угол прицеливания. Никогда не бросал бомбы с таким углом! Малые высоты – стихия штурмовиков, а мы бомбардировщики. Наши прицелы мало приспособлены к полетам по макушкам деревьев. Попаду ли?…

Лайков молчит, как всегда точно выдерживая режим боевого курса. С этой сложной задачей он справляется блестяще. Хоть и мала высота, самолет летит как по струнке, не рыскает, не скользит, не кренится. Еще раз убеждаюсь, какой отличный пилот мой командир.

Разъезд! Хочется заорать от радости, потому что все так удачно совпадает. По привычке все видеть внизу, успеваю заметить на путях разбитый эшелон, черное дымящееся пятно вместо паровоза, солдат, автомашины, танки, разбросанные но земле бочки, ящики. Увидев самолет с красными звездами, немцы бросаются в стороны от вагонов – соображают!…

Приближение цели я угадал по многим признакам. Высота, на которой был опорный пункт, дымилась, как вулкан. Сквозь дым молниями сверкали вспышки. Это были [141] разрывы снарядов и мин. А длинные языки – от артиллерийских выстрелов.

«Бить по выстрелам! – приказываю себе. – Это ведут огонь батареи противника…»

Палец лег на кнопку сброса. Приникаю к прицелу и вдруг… все исчезло, ничего не видно. Тут же, как сдавленный крик, голос Лайкова:

– Не бросай! Облака…

Плотное облако поднявшегося тумана закрыло цель как раз в тот момент, когда должны были сорваться вниз бомбы.

Вот оно, невезенье! Как же все хорошо было минуту назад…

– Делаем второй заход! – кричу Лайкову. – Крен тридцать градусов, разворот левый!

За спиной разом застучали крупнокалиберные пулеметы Снегова и Яковлева – бьют по высоте. Молодцы ребята! Не ждут команды.

Знаю, как трудно Лайкову вести тяжелую машину у самой земли, то и дело попадая в облака, но он выполняет маневр безукоризненно. А немцы словно опомнились. Теперь уже со всех сторон к самолету тянутся пулеметные и пушечные трассы. Серия снарядов прошивает туманную пелену рядом с кабиной, с треском разрывается немного выше самолета. Это бьет наш главный враг – скорострельная зенитная пушка «эрликон».

Вновь проходим над разъездом. Хорошо видно, как немцы бьют по самолету из винтовок и автоматов, лежа на спине. Стреляют все. Даже танк, задрав пушку, успевает ударить трассирующим снарядом. Наш бомбардировщик, несущийся над землей, – слишком заманчивая цель, чтобы в него не выстрелить. Вот светящиеся шары зенитных снарядов несутся прямо в лоб моей кабины. Спиной чувствую, как некоторые из них с визгом и скрежетом пропарывают обшивку. Но машина лишь вздрагивает от ударов и продолжает нестись к цели. Двигатели работают исправно.

Высота 300 метров. Туман как будто приподнялся. Сквозь дым хорошо вижу точку на высоте, по которой надо ударить. Видимо, это центральный дот, горбом возвышающийся на склоне. Удивительное для штурмана дело – видеть цель не под собой, а почти на уровне горизонта.

Вот он – и миг штурманской удачи!

Резко нажимаю пальцем на кнопку сбрасывания бомб. Самолет вздрагивает, чуть подпрыгивает вверх, освободившись от груза. А через несколько секунд нас нагоняет тяжелый, [142] продолжительный, как обвал, грохот. Машину словно кто-то сильно подтолкнул сзади.

– Ура-а-а! – неистово закричали Снегов и Яковлев. – Была высота – нет высоты. Попадание точное! Кругом огонь – жуть!…

Но я не успеваю порадоваться вместе с товарищами. В момент взрыва бомб снаряд «эрликона» вдребезги разносит остекление моей кабины. Дождем сыплются осколки плексигласа, повсюду в кабине сверкают белые искры. В нос ударил до тошноты знакомый запах тротила.

Однако самолет летит, я, кажется, цел.

– Что у тебя? – с тревогой спрашивает Лайков.

Объясняю обстановку. Стараюсь отвечать спокойно, но едва сдерживаю дрожь в голосе. Непросто даются несколько минут один на один со смертью.

– Сквозняк немцы устроили в кабине…

– Потерпи. Главное сделали! Отлично ударил по цели. Молодец!

– Давай домой, у меня морозильник.

– Есть, домой! – радуется Лайков. Но до дома добраться – все равно что вечность перешагнуть.

И все же в тот день нам необычайно везло. Едва мы дробили облака вверх, как увидели на десятки километров к востоку свободную от тумана землю. Мощный антициклон, словно гигантской метлой, начисто сгреб весь облачный слой.

– Я – «Факир-девяносто», – это голос разведчика погоды Чернецкого. – Погода отличная! Облачность два-три балла. Кое-какая рвань в низинах у Нарева. Я – «Факир-девяносто». Прием.

– Здорово, Аркаша! С солнышком тебя! – не удержался Лайков.

– И тебя тоже…

Мы вернулись на аэродром с отказавшим правым двигателем и перебитой гидросистемой. Только великолепное мастерство Лайкова спасло нам жизнь при посадке. Механики насчитали в самолете 41 пробоину.

Старшина Мельчаков ходил вокруг машины, мял в руках ветошь и повторял:

– Что натворили с самолетом чертовы фрицы… Что натворили…

Потом удивленно смотрел на меня и покачивал головой:

– Как же вы в живых остались, товарищ младший лейтенант?

Я пожимал плечами. Действительно, как мы остались в [143] живых? Наш «Бостон», еще горячий от недавней борьбы в воздухе, покрытый копотью, потеками гидросмеси и масла, не взорвался от ударов зенитных снарядов, не загорелся, не отказал в воздухе и донес нас невредимыми до аэродрома.

На моторных чехлах сидел Лайков. Казалось, силы совсем оставили этого крепкого парня. Он держал в руках шлемофон и тупо смотрел на сапоги стоявшего перед ним Семена Когана, заместителя начальника оперативного отдела.

– Карпенко прислал. Узнай, говорит, главное. Экипаж не трогай, пусть отдыхают.

– Главное? – помог я Лайкову. – Пиши, Сеня: задание выполнили, в самолете сорок одна дырка, правый мотор заклинило, кабина штурмана разбита осколками «эрликона». Экипаж готов к выполнению заданий.

– А немцы?

– Про немцев, Сеня, потом узнаем. Тогда пехота очистит тот район. Истребителей в воздухе не было. Погода отличная.

Семен опустил блокнот, округлил глаза, зашептал:

– На ордена тянете. Пехота вашим ударом довольна. Оттуда, – Семен ткнул карандашом вверх, – звонили…

Полк готовился к боевому вылету. Мы же сидели в столовой, с трудом проталкивая куски в сухое горло. Волнение все еще не улеглось. Лайков допил чай, нахлобучил на голову шлемофон:

– Пойду узнаю, что к чему. Не возражаете?

Мы не возражали, потому что знали своего командира: пошел проситься в полет.

– И то верно, – глубокомысленно рассудил Снегов, – за один вылет как-то неудобно награды получать.

Командир полка дал нам другую машину, сняв с нее молодой экипаж, – и вот мы снова в воздухе.

Погода отличная, воздух чист. Только на западе у земли стоит плотная серая мгла, стелются дымы пожаров, сквозь дым молниями сверкают разрывы снарядов. Идет ожесточенное сражение, фронт наступает.

Через остекление кабины мне хорошо видна работа штурмовиков, атакующих цели на передовой. А вот истребители, прикрывающие «горбатых». Над ними видны многочисленные разрывы зенитных снарядов, создающие как бы слой искусственных облаков. Всего несколько часов назад где-то здесь, прижатые облачностью, мы носились у самой земли в поисках Воеводиц. [144]

Удивительное дело – уже давно перелетели линию фронта, но нас не атакуют вражеские истребители. Прикрытие – шестерка «аэрокобр» с красными звездами – спокойно висит над строем бомбардировщиков, придавая нам больше уверенности.

На несколько секунд переключаю тумблер радиостанции на «прием», и тут же в наушники врывается неистовый шум воздушного боя. Кто-то на высокой ноте подает команду занять эшелон. Перекрывая друг друга, раздаются голоса:

– Командир! «Фоккер» слева!…

– Вася, прикрой! Вася, прикрой!… Атакую!

– «Горбатые» уходят. Всем из боя…

– Сто первый, горишь! Леша, Леша, горишь!…

Жарко и трудно в воздухе.

Сегодня приказано бомбить по ведущему. Но на земле перед вылетом штурман эскадрильи капитан Монахов сказал:

– У тебя на борту ФАБ-250, у остальных «сотки». Постарайся уложить свои так, чтобы зря землю не пахать и чтоб снимки хорошо выглядели.

Это значит, что я должен быть готовым ударить по цели самостоятельно и сфотографировать результаты. У меня на этот случай все готово.

Мучительны минуты на подходе к цели в ожидании первого залпа зениток. Первый у немцев – самый точный.

Чувствую, как нарастает напряжение. Все чаще Лайков меняет режим работы двигателей, чтобы удержаться в строю. Соседние самолеты в постоянном движении: вниз, вверх, доворот влево, доворот вправо. Левое звено, не удержавшись в строю, на несколько секунд ушло вниз. Теперь оно потихоньку поднимается вверх, как бы «вспухает», вновь занимая свое место.

В этот момент впереди, слева, вверху – одновременно – беззвучными черными клубами вспыхивают десятки зенитных разрывов. Первый залп! Наш самолет подбрасывает вверх. Вижу, как у ведущего самолета дернулся нос и исчез зеркальный носок прицела, торчавший из люка штурмана.

Едва я с радостью подумал: «Мимо!», как резкий тяжелый удар встряхнул машину. Раздался звон, металлический скрежет, вновь, как утром, посыпались осколки плексигласа, мгновенно забило нос вонью тротила. Мимо пролетел запасной прицел, сорванный с кронштейна, и я тут же почувствовал грубый толчок в левую ногу. Из кисти правой руки фонтанчиком брызнула кровь. По кабине вихрем [145] закрутилась пыль. Некстати подумалось: «Откуда она? Ведь каждый день вылизываем кабины, чтобы ни пылинки…»