Текст книги "Непокоренные: Избранные произведения"
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
О СМЕЛОСТИ, О ДЕРЗОСТИ, О РИСКЕ
1. РАЗВЕДКА ЖИЗНЬЮ
Для врачей этот окровавленный человек был только раненым. Санитары подобрали его где-то у леса и принесли на медпункт. Врачи определили характер ранений: тяжелые, рваные, стреляные раны. Боец нуждается в немедленной помощи и эвакуации в тыл.
Но странным был этот раненый: он не желал покоя. Он не хотел перевязок, операций, эвакуации в тыл. Он не хотел сдирать с себя забрызганную кровью и грязью военную форму и облачаться в больничный халат. Он не считал себя жителем госпиталя. Он еще был бойцом. Он еще не кончил боя.
Он только требовал одного:
– Позовите командира или комиссара.
Врачи успокаивали:
– Нельзя! Вам нельзя волноваться.
– Если вы будете горячиться, вы умрете! – прикрикнул на него старший врач.
– Пусть! – крикнул он в ответ.
Какой смысл в его жизни, если он не увидит командира и не расскажет то, что должен сказать об этой ночи! Только она одна важна, эта ночь разведки, все остальное не имеет сейчас цены.
– Понимаешь? – хрипел он врачу. – Командира позови. Или комиссара. Скажи, политрук эскадрона Алиев просит, сам прийти не может. Понимаешь?
Но ничего не понимали эти врачи. Он чуть не заплакал от злости.
– Надо, – сказал ему вчера полковник, – понимаете, кровь из носа, надо пробраться глубоко в расположение противника и раскрыть его систему огня.
И конники пошли. Они пошли ночью, потому что немцы боятся ночи. Они пошли смело, потому что только смелым дается удача.
Они забрались в самое логово зверя, и на них обрушились все его клыки. Но странное дело – чем больше огня выплескивал на них враг, тем больше радовались разведчики:
– А, теперь минометы! Хорошо! Сколько их? Батарея? Так! Еще б артиллерия затявкала. А-а! Вот и артиллерия. Хорошо!
Они собирали сведения об огне противника, как бабы собирают в лукошко грибы – спокойно и деловито; это подосинники, а это рыжики, – это минометы, а это огонь бронемашин. Они радовались этим снарядам и минам, хотя те рвались над их головами. Разведка боем – так называется это в уставе. Разведка жизнью.
И политрук Алиев радовался больше всех, хотя проклятый кусок стали уже сидел в его теле. Но что тело! Раненый, он говорил своим бойцам:
– Вперед, вперед! Мы еще не все узнали.
И немцы, обманутые темнотой, растерявшиеся перед чертовским напором горсточки храбрецов, гремели изо всех своих пулеметов, орудий, бронемашин. Им казалось, что полки наступают на них. Они озарили свой лагерь таким пламенем вспышек, что Алиев легко засек всю систему огня.
И тогда он сказал бойцам:
– Все! Теперь – назад.
Но его снова и снова ранили. Он пополз, обливаясь кровью и стиснув зубы, чтобы не стонать. Теперь нельзя попасться в лапы врага! Теперь нельзя умереть! Теперь нельзя потерять сознание! Доползти! Доползти! Доложить! И вот он дополз. Вот он лежит, и голова его ясна. Он все помнит, всю систему огня немца, он разведал ее своей кожей, его окровавленное тело – точно стрелковая карточка: оно испещрено следами всех видов оружия врага. Теперь доложить командиру, и враг будет раздавлен. Но эти врачи!
Он рванулся с койки, на которую его уложили, и яростно закричал:
– Эй, врач! Слышишь? Умру – отвечать будешь! Командира позови, пока жив.
И вот пришли к политруку эскадрона Алиеву полковник и комиссар. Он увидел их и обрадованно улыбнулся бледной улыбкой бескровных губ. Он едва дышал и говорил тихо. Но память его была ясна. Он доложил все, что надо.
А когда все рассказал, вздохнул с облегчением, обернулся к врачу и сказал умиротворенно, снисходительно:
– Теперь лечи!
2. КОГДА СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ РАССЕРДИЛСЯ…
Мало сказать рассердился – пришел в ярость командир противотанкового дивизиона старший лейтенант Барамидзе, когда выслушал доклад командира взвода.
Командир оправдывался:
– Я прицелы и затворы снял, товарищ старший лейтенант. Учтите: грязь! Завязли пушки. – И он беспомощно развел руками.
Но Барамидзе рассвирепел еще больше:
– Бросил? Да? Две пушки бросил? Кому? Немцу? Да? Эх, командир!
Он яростно огляделся вокруг и увидел трактор. На нем прикорнул, отдыхая, водитель Картошников, которого в дивизионе все звали просто Колей.
– Картошников! – закричал старший лейтенант так, что Картошников вздрогнул. – Заводи!
Он вскочил на трактор рядом с водителем, и сердце его стучало сердито, как Колин мотор.
– Лейтенант Бабаев, со мной!
Трактор подпрыгнул, дернулся и заскакал по ухабам.
Подле села навстречу трактору выбежали мальчишки, непременные наши разведчики и осведомители.
– Дяденька! – испуганно закричали они. – Куда вы? В селе немцы!
– Ходу! – взревел Барамидзе. Он вдруг представил себе, как подле его пушек возятся немцы. – Ходу!
Гремя, как танк, фыркая, как паровоз, извергая хвосты дыма, влетел трактор на главную улицу села, занятого немцами. Барамидзе увидел свои пушки. Они стояли в рыжей грязи, а вокруг были немцы, немцы… Их бычьи каски виднелись всюду, и злость еще сильнее застучала в сердце Барамидзе.
Он соскочил и бросился к пушкам. Бабаев за ним. Коля быстро развернул трактор. В мгновение обе пушки были прицеплены. Коля рванул машину. Барамидзе уже сидел рядом. Ярость еще клокотала в нем, но он увидел разинутые рты гитлеровцев и расхохотался.
Раздались запоздалые, бестолковые, недоуменные выстрелы. Кто-то крикнул: «Хальт! Держи!» Но трактор с пушками уже был далеко.
Я встретил старшего лейтенанта на дороге, как раз после этого эпизода. Ярость утихла в нем, но был он еще возбужден. На его лице догорало пламя великолепной дерзости. Барамидзе показался мне самым красивым человеком, какого я встречал на земле. Смелость, боевой азарт делают людей прекрасными.
3. ПРЫЖОК
В этот день тяжелый танк старшего лейтенанта Луцько поработал много. Всему экипажу нашлось дело – и башенному стрелку Батурину, и мехводителю Костюкову, и пулеметчику-радисту Орешко.
Но больше всего поработали гусеницы. Они давили минометы и пулеметы немцев так, что только хруст стоял. Они валили деревья, на которых, привязанные, сидели фашистские «кукушки», – и от деревьев оставалась зеленая труха, а от кукушек и следа не оставалось.
Наконец, вышел танк Луцько из лесу и очутился над обрывом.
Обрыв был крутой и высокий. Танк Луцько остановился. Боевой курс, боевой путь танка лежал вперед, но не было пути. А из-за обрыва уже глядели на Луцько три ствола семидесятимиллиметровых пушек. Стволы жадно протянулись к танку. Они разворачивались, нацеливались. Точно железные удавы, раскрыли они пасти, чуя добычу.
– Ишь ты! – усмехнулся Луцько. – Да только я не кролик.
Он вздыбил над обрывом танк – тонны брони и железа.
Над стволами немецких пушек, над артиллеристами, хлопотавшими у орудий, над всей огневой позицией поднялась и нависла грозная боевая машина Луцько.
И вдруг… прыгнул.
Страшен был этот прыжок!
Захрустели под гусеницами стволы, лафеты, колеса немецких пушек. В ужасе заметалась прислуга. А танк Луцько все полз и полз по огневой позиции. Он давил пушки одну за другой, как давят смрадных клопов аккуратные хозяйки. Он перепахал и вздыбил огневую позицию немцев, как трактор пашет поле. Он проутюжил ее железным утюгом и для верности растер гусеницами окопы, где скрывалась прислуга.
И пошел дальше, по боевому курсу, к новым делам и подвигам.
4. ПРОВОЛОКА
Тонкий телефонный кабель… Тонкий, как нерв. Как жилка артерии.
Был горячий бой, и кабель рвался часто. Тогда прерывался пульс боя, роты не слышали приказа комбата, телефонисты тщетно кричали в трубки, а по полевым дорожкам, среди осыпающейся пшеницы, уже ползли связисты и сращивали кабель.
Но бой был горячим, и кабель, тонкий, как жилка артерии, рвался часто, и связисты решили, что не к чему, восстановив связь, отползать обратно в укрытие. Лучше просто лежать на линии, у кабеля, и чинить его немедленно, как порвет.
И они остались на линии – Добровольский, Татуревич, Гергель, Мельник, – люди, у которых нервы были куда крепче, чем телефонная проволока, тонкая, как нерв.
Так лежали они под огнем, следили за полетом мин и снарядов. Еще дым разрывов не успевал рассеиваться, как они были на месте повреждения, – и никому из них не подумалось, что и нить человеческой жизни, как проволока, тонка, ее легко перебить снарядом или миною. Не к чему было думать об этом! Только трус думает в бою о смерти, боец думает о долге и победе.
Бой закончился. Связисты стали сматывать кабель. Закинув за спину катушки, они шли по полевым дорожкам, среди осыпающейся пшеницы, и нашли Гергеля.
Он лежал у проволоки…
…Когда я слышу теперь слова: «смерть на посту», мне вспоминается связист Гергель, лежащий в поле у проволоки, тонкой, как жилка артерии…
5. КУЗНЕЦ
Мрачно глядел старик Трофим Коваль на бесчинства гитлеровцев в родном селе – и молчал. Молчал, когда грабили оккупанты кооператив и таскали в танк вино и мануфактуру; молчал, когда давили гусеницами поросят и, точно скаженные, носились по селу, пугая старух и детей; молчал даже тогда, когда, озоруя, строчили немцы из пулемета по колхозной улице. Всего один легкий танк ворвался в беззащитное село, а беды наделал много.
Но когда фашисты стали стрелять по обелиску, – не стерпел Трофим Коваль, вскипело в нем сердце.
Этот обелиск на колхозном майдане поставили недавно, в день великой победы колхоза. Чугунную решетку, окружающую обелиск, ковал сам Трофим в своей кузне, ковал любовно, с душой, большой душой.
И вот теперь…
Но не было у старого колхозного кузнеца никакого оружия против танка. Говорят, гранатой можно танк взять, – не было у Коваля гранаты. Говорят, горючая бутылка помогает, – и бутылки не было.
Только и было у Коваля одно орудие его ремесла – кувалда. Так, опершись на нее, и стоял он у своей кузни.
И когда стали немцы стрелять по обелиску, схватил старый Трофим эту кувалду и, себя не помня, подбежал к танку. Словно молодой, вскочил на танк. Словно в кузне, размахнулся и со страшной силой ударил кувалдой по пулеметному стволу.
Ствол не выдержал, согнулся. Пулемет поперхнулся, смолк. И сразу беспомощной, жалкой стала немецкая машина. Заметалась в испуге по улицам. Стала удирать. И удрала.
А старый Трофим Коваль остался на «поле боя» победителем.
Теперь он знает мощь своей кувалды. Теперь он ее уже не оставит. Не раз подымет он ее на вражеские головы – кувалду народной войны.
1941 г., август
ЛЕЙТЕНАНТ ЛЕОНТИЙ ДЕРКАЧ И ЕГО РОТА
1. НЕРВЫ КОМАНДИРА
Восемьсот немцев шли в атаку на роту лейтенанта Деркача. Восемьсот пар сапог, топчущих нашу землю. Рота Деркача молчала.
Восемьсот немцев уверенно шли в атаку. Они знали: против них горсточка людей. Они уже предвкушали вкус и запах победы. «Победа пахнет русской кровью и немецкой водкой», – так обещал господин обер-офицер. Рота Деркача молчала.
Враг полз, враг подступал все ближе и ближе, враг уже бежал – вперед, вперед, форвертс! Рота молчала. Пятьсот, четыреста, триста метров… Уже слышно хриплое дыхание врага. Уже можно разглядеть лица, до странности одинаковые и безликие. Уже видны железные бычьи лбы касок, ощеренные рты… Но рота молчала. Прижалась к родной украинской земле и молчала.
Поле пахло чебрецом и гречишным медом, шелестел кучерявый золотой ясень, буйно цвела гречка, – был до терпкой горечи сладок запах родной земли. Леонтий Деркач молча лежал на КП. Из-под запыленной каски чуть поблескивали его усталые глаза, они не мигали, хотя все время напряженно глядели прямо перед собой: туда, где враг. Немцы надвигались все ближе и ближе. Вот двести пятьдесят, вот двести метров. Хотелось закричать: черт подери, из какой стали сварены ваши нервы, товарищ лейтенант?! Какую волю, какую железную силу надо иметь, чтобы спокойно смотреть, как ползет на тебя многоликое, многорукое, огнедышащее чудовище, и не вскочить, не выстрелить, не закричать, а хладнокровно лежать, сжав сердце, как патрон в обойме, и ждать! Упрямо, терпеливо ждать.
Ждать той единственной минуты, которая приносит победу наверняка.
2. КАК ЗАКАЛЯЛИСЬ НЕРВЫ
Две простые истины твердо усвоил Леонтий Деркач за свою долгую красноармейскую жизнь. Истина первая: смелого человека убить трудно, труса – легко. Тонну свинца нужно, чтобы убить храбреца, отвечающего огнем на огонь; шального осколка хватит для мечущегося в панике труса. Вторая истина: побеждает тот, у кого нервы крепче, кто дерется весело.
Два учителя были у Леонтия Деркача в армии: командир Мельник и комиссар Федченко. Командир учил пониманию боя, комиссар – пониманию жизни.
Под командой Мельника Деркач дрался десять лет назад на границе с бандами. Но запомнился Деркачу не посвист пуль, не стоны раненых, не дыхание боя. Запомнилась веселая улыбка Мельника. И его манера: бывало, попадет взвод под сильный огонь, Мельник сейчас же скомандует:
– Все в канаву! Ложись! Закуривай!
Бойцы увидят веселое лицо командира, закурят, пахнет в воздухе горьковатым дымом родной махорки – и успокоятся. А командир тут же задачу ставит. Потом обведет бойцов веселым взглядом, спросит:
– Ну, кто на горячее дело идти хочет?
Ясно – все хотят. Покурили, успокоились, поняли, что пуля – дура.
И Деркач тоже любит в трудную минуту скомандовать:
– Ложись! Закуривай!
Прибежит к нему запыхавшийся, испуганный боец. Губы прыгают, лицо перекошено, точно плохо набитая пулеметная лента, ворот гимнастерки расстегнут. Еще с ходу кричит:
– Товарищ лейтенант! Това…
– Стой! – строго остановит его Деркач. – Ложись. Отдышись. Закуривай. Закуривай, тебе говорю! Ну, что там у вас случилось?
И сразу лицо «гонца» принимает нормальный вид. И самому ему уже кажется, что в самом-то деле ничего ведь не случилось. Он оглядывается: все спокойно вокруг. Командир спокоен. Связист лежит у телефона, спокоен и он. Где-то рядом рвутся снаряды, да черта ли в них! Он закуривает (хорошо пахнет махорка!) и уже спокойно, трезво, дельно рассказывает все как есть.
Мне пришлось наблюдать эту манеру Деркача. Я заметил при этом, что сам он не курит. Я подумал, что нет у него папирос, вышли, и предложил свои. Он отказался.
Оказалось, лейтенант Леонтий Деркач сроду не курящий.
3. КАК РОС КОМАНДИР
Командир Мельник сделал из Деркача лихого бойца. Комиссар Федченко воспитал в Деркаче командира.
Это комиссар разглядел его в массе переменников, пришедших на очередной сбор. Вызвал к себе. Поговорил. И вдруг распахнул перед ним неожиданные горизонты.
До тех пор Леонтий Деркач так понимал свою жизнь: суждено ему вечно пахать землю. Но комиссар сказал:
– Землю, Леонтий Максимыч, вспашут и без тебя. А кто будет защищать эту землю, если придется? Пахарей много, хороших командиров куда меньше. Надо тебе, Леонтий Деркач, стать командиром.
– Командиром? – Тут Деркач грустно усмехнулся. – Может, товарищ комиссар, вы сведения не имеете, какая у меня горькая грамотность?
– Знаю, – неумолимо ответил комиссар. – Грамоте тебя научим.
И стал учить. На квартиру к себе вызывал. Сам к Деркачу ходил. Сам от него зачет за четыре класса школы принял. Стал Деркач младшим командиром, потом старшиной. Казалось бы, достиг. Всего достиг. Всем доволен Деркач. Только комиссар недоволен. Комиссару мало.
– Мы посылаем тебя, Деркач, на курсы младших лейтенантов, – сказал он однажды.
– Что?! – ужаснулся Деркач.
Ничего не боялся Деркач – ни огня, ни воды, ни бога, ни черта. Грамоты боялся.
Однако комиссар путевку дал, пришлось ехать. И поехал. И отлично кончил курсы, стал командиром. Опять он доволен, комиссар – нет. Комиссару мало.
– Будешь командовать ротой, Деркач, – сказал он однажды. – Иди, принимай пятую роту.
– Да вы знаете, что это за рота? – только и спросил Деркач.
– Знаю. Потому и посылаем тебя.
Не было во всем полку роты плачевней пятой. Словно нарочно сюда собрали все, что было худшего в полку. Маметкулов плохо видит. Цвин плохо слышит. Пасько – самый недисциплинированный в полку, его давно хотели как негодного «списать» куда-нибудь. Резов, Масолов, Березовский – все как на подбор, о всех худая слава.
И только в одном повезло Деркачу: в политруке. Замечательный политрук пришел в роту – Гарежа, криворожский горняк, комсомольский работник.
Так началась эта дружба, потом освященная в бою. Гарежа любил Деркача за боевой опыт, распорядительность, знание дела. Деркач уважал политрука за недоступную ему самому высокую грамотность, понимание людей и событий. Храбростью, презрением к смерти отличались оба, но это подразумевалось само собой, об этом и речи нет.
Оба они стали сколачивать роту. Работали, не жалея сил. Все средства и подходы применяли.
С этой-то некогда плачевной ротой и пошел на войну лейтенант Деркач. Вот эти-то некогда горькие бойцы и лежали в ячмене, когда восемьсот немцев яростно шли на них в атаку. Лежали и молчали, послушные приказу командира.
4. ТРИ АТАКИ
Атака, о которой мы рассказывали вначале, была уже третьей. До этого на роту Деркача уже обрушилось два вала. И обрушились оттуда, откуда он их меньше всего ожидал: слева.
Когда немцы первый раз появились на левом фланге роты, Деркач, как всегда, спросил своего друга:
– Ну, политрук, что будем делать?
– Пойду на левый фланг, – просто ответил Гарежа.
– Иди. Бери взвод с правого фланга, два пулемета. А я вам еще три миномета подброшу.
Было мало сил у лейтенанта Деркача, но он уже давно научился маневрировать малыми своими средствами. Маневренность умножает силы.
Тогда-то и было решено: подпустить врага как можно ближе, чтобы бить сильнее.
Батарея-то и встретила первый вал немцев, – рота Деркача молчала. Немцы появились из-за высотки, и на них сразу же обрушился артогонь. Первая атака была отбита артиллеристами.
Деркач вытер пот со лба. Через бинокль было видно, как беснуется на высотке какой-то немецкий офицер, останавливает бегущих, грозит им парабеллумом.
«Значит, будет еще одна атака!» – подумал Деркач.
Как раз в это время ему и сообщили, что поддерживавшая его батарея переходит на другие позиции.
«Что ж, – подумал он, – значит, там нужнее. Ну, теперь выручай, Данилейченко…»
Данилейченко был командир минометной роты.
Из-за высотки снова двинулись немцы. На этот раз их было сотен шесть-семь. Рота Деркача молчала, зато в полный голос заговорили минометы Данилейченко. Эта маленькая артиллерия стреляла неутомимо. Она превысила все уставные нормы скорострельности. Мины падали на врага с убийственной точностью. Куда хотел наводчик – туда падала мина. Минометный расчет сержанта Григорьева (наводчик Сарчев, заряжающий Михайлин, снарядный Долгополов) обрушил шесть мин прямо в гущу противника.
Азарт боя охватил всех. Помкомвзвода Ляшев, по болезни освобожденный от строя, прибежал как раз к началу дела. Его отсылали обратно в санчасть, он умолял не прогонять его.
– Дерутся же ж! – только и повторял он. – Как же я? Без меня? Дайте хоть мины подносить буду.
Он схватил ящик с минами под мышку, поволок, потом прибежал за патронами.
– Третьего дня меня в партию приняли! – прокричал он на ходу. – Так надо ж оправдать!..
Командир роты послал связного Черкеса на левый фланг к политруку с сообщением. Черкес подхватил по дороге ящик с боеприпасами.
– Чтобы пустым не идти. В бою каждый боец дорого стоит.
Потом его послали наблюдать за противником. Он взобрался на дуб и стал сигналить пилоткой. Пилоткой вниз – есть немец, пилоткой вверх – нет. Над деревом, где он сидел, пролетали снаряды, он не обращал на них внимания.
Минометы Данилейченко рассеяли второй вал гитлеровцев. Опять побежали вспять бычьи каски. Ячменное поле понемногу превращалось в большую фашистскую могилу.
Но ни одного ружейного, ни одного пулеметного выстрела не раздалось со стороны роты Деркача. Рота молчала. Противник мог думать все, что ему угодно, – рота не обнаружила себя.
Лежа у ручного пулемета, мечтал пулеметчик Брижатый:
– Эх, подпустить бы гада на пятьдесят метров, чтобы побачить, убедиться, что он от моей собственной пули падает.
5. ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА
И вот она грянула, последняя атака. Собравшись с силами, озлившиеся враги бросились на роту Деркача. Восемьсот пар тяжелых, кованых сапог снова пошли топтать золотой украинский ячмень. Уже не били батареи. Молчали, сберегая боеприпасы, минометы Данилейченко. По-прежнему железное молчание хранила рота Деркача.
Немцы подвигались все ближе и ближе. Они бежали теперь вперед, уверенные в том, что их противник подавлен, что сейчас они, наконец, услышат запах русской крови. Вперед, вперед, форвертс!.. Ближе, ближе…
У командира пулеметного взвода не выдержали нервы.
– Огонь! – вскрикнул он.
Пулеметчики Федор Мануйлов и Коноплев умоляюще посмотрели на него.
– Огонь! – вскрикнул он.
И, устыдившись своей слабости, пробормотал:
– Огонь отставить!
На командном пункте командира роты запел зуммер.
– Деркач! Что там у тебя? – спрашивал подполковник Брайлян.
– Ничего, – улыбнулся Деркач. – Сейчас будем рыбу глушить.
– Да ты не чуди, не чуди! Говори толком.
– Сейчас буду инспекторскую поверку по стрельбе сдавать.
– А кто принимает? – засмеялся командир полка.
– Майор Дураев. Он тут.
– А! Ну, давай, давай…
Деркач положил трубку. Немцы были в полуторастах метрах. Пора! Деркач выпрямился. Теперь ни смешинки не было в его глазах. Сталь.
– Огонь! – подал он сигнал.
И немедленно дружно, из всех точек, из всех видов оружия обрушился на врага ураганный, беспощадный, все сжигающий огонь. Словно не пулеметные ленты, не обоймы разряжали бойцы в противника, а злость свою, долго сдерживаемую, накаленную, страшную.
Этот ливень огня смял, скосил передние ряды наступающих. Он упал потом на головы тех, кто был сзади. Он настигал бегущих. Он все превратил в кровавую кашу. И тогда взвод младшего лейтенанта Сороки – самый отчаянный взвод во всей части – ринулся в штыки. Он обрушился на колонну немцев, спешивших на помощь своему рассыпавшемуся воинству. Немцев было двести, во взводе Сороки только десятка три человек. И все-таки Сорока атаковал гитлеровцев и рассеял их. Было смешно видеть, как они удирают: кто ползком, кто на карачках, бросая оружие, снаряжение, каски. Бойцы хохотали так, что могучий хохот их был слышен над всем полем боя.
Никто не считал потерь врага. На ячменном поле лежали горы трупов.
Лейтенант Деркач сосчитал свои потери: убитых нет, раненых семь человек.
Он улыбнулся.
– Ну что ж! – сказал он своим героям. – Давай закуривай!..
1941 г., июль
