Текст книги "Непокоренные: Избранные произведения"
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
– И технику на себе тащите?
– А что сделаешь! Транспорту ходу нет.
– А человеку?
– Человеку что! Человек все может! – И солдат проходит дальше.
Корреспондент задумчиво смотрит ему вслед. Потом вытаскивает блокнот, записывает, бормоча про себя:
– Дороги наступления… Техника – на спине… – Задумывается, смотрит на дорогу, потом пишет снова: – Они слились вместе, в одно тело, – воин и его оружие, стальная плита и человек. И еще не известно, в ком из них сталь крепче.
Подходит Селиванов.
– Да… Про то, как мы форсировали реки, уже и песни и поэмы написаны, – говорит он. – А кто напишет про то, как мы эту грязь проклятую форсируем? Напиши хоть ты, Федор Петрович!
– Таланта нет… – вздыхает Автономов.
А мимо идут и идут бойцы…
…Сумерки. Останки сожженного села. Остовы печей. Трубы. Пепелище.
Батальон остановился на ночь. Сгрудился около единственного уцелевшего дома.
Море грязи вокруг. Ни лечь, ни сесть…
Солдаты отдыхают стоя, прижавшись спинами к стенам дома.
Они облепили весь дом, со всех четырех сторон.
Стоя дремлют…
Падает дождь.
В хате у очага греется дежурная рота.
Тесно.
Бойцы стоят вполоборота к огню, чтоб всем достался «паек тепла».
Обеих рук к огню не протянешь – тесно, и каждый держит над огнем одну правую руку.
– Словно присягают над огнем, – говорит Автономов.
…И снова дороги… Грязь… Наступление…
Сожженные села…
Обугленная земля…
Пустынная степь…
Хмуро шагает Дорошенко. Рядом с ним его ординарец, веселый украинец Савка Панченко.
– Все чисто сжег неприятель… – говорит Савка. – От какая история, товарищ капитан!.. Чисто пустыня…
Молчит Дорошенко…
– Ничего! – говорит Савка. – В Берлин придем! – он улыбается и косится на капитана.
Не улыбается Дорошенко.
Он теперь никогда не улыбается.
…Он стоит в хате у большой карты Европы и мрачно смотрит на нее. Словно меряет взглядом путь от Кривого Рога до Берлина.
– Далеко? – усмехаясь, спрашивает Автономов.
– Ничего!
Савка сидит на подоконнике, подбирает на баяне музыку к новой фронтовой частушке.
Мы в степях Кривого Рога
Скрутим их в бараний рог…
– Далеко! – говорит, вздыхая, Автономов. – Грязь… бездорожье… Д-да. А сколько их еще впереди – гор, рек, линий обороны?
– Ничего! – негромко произносит Дорошенко. – Дойдем! – И после паузы, словно про себя: – Берлин, Моабитштрассе, сто семнадцать.
…Разбрасывая комья липкой грязи, ползет через сожженное село «виллис» и застревает посреди улицы.
Из машины выскакивает американец в форме военного корреспондента. Он весь забрызган грязью.
– Грязь, грязь! – кричит он по-русски, но с сильным акцентом. – Война – это грязь!
На него с любопытством смотрят бойцы, – они сидят на корточках у стены хаты и едят.
Корреспондент (он быстрый, экспансивный, взбудораженный) подбегает к ним.
– Почему вы наступаете? – сердито кричит он. – Какой сумасшедший наступает в такую грязь? И какой сумасшедший дьявол побеждает в такую грязь? – Он вдруг хватает за плечи солдата – это Слюсарев – и трясет его. – Вы колоссальные герои, черт вас возьми! Только русские это могут! – Он восторженно хохочет. – Я буду писать о вас! What is your name? Как ваше имя? Я буду писать о вас!
– Слюсарев, Иван… – смущенно отвечает солдат и подымается с земли, продолжая держать в руках банку свиной тушенки.
– Слюсарев! – взвизгивает корреспондент. – Богатырь. Есть такое русское слово, а? Вы – богатыри! Я плевать хотел на Сахару и джунгли Бирмы. Там – плац для игры в регби, не больше. Война – здесь. Я буду писать о вас. Вы спасли мир!
Подошли Автономов и Вася Селиванов.
Американец, как волчок, быстро повернулся к ним и сердито закричал:
– Да, да, не спорьте со мной, пожалуйста! Вы спасли мир. И это я вам говорю. Меня зовут Мак Орлан, корреспондент. Если бы не вы, Гитлер свернул бы шею старушке Англии. Вот так, – он показывает рукою. – Крак! Как это… Как курице!.. – Он хохочет. – Я буду писать о вас. Ваше имя?
– Лейтенант Селиванов.
– Автономов, корреспондент.
– Корреспондент? – обрадовался американец. Хватает его руку: – Я хочу трясти вашу руку, черт вас возьми. Русский корреспондент! О’кей! Я говорю от имени моего шефа: дайте нам статью… Нет, десять статей об этой войне, будь она проклята! И о том, как вы бьете немцев. Мир хочет знать русских героев. Америка любит русских. Мой шеф хорошо платит за статьи о русских…
– Извиняюсь… – вежливо откашлявшись, вступил в разговор Иван Слюсарев. – Разрешите обратиться. А как там… не слыхать насчет второго фронта?
Бойцы подошли ближе.
– Второй фронт? – захохотал Мак Орлан. – Не спрашивайте меня о втором фронте! Спросите Черчилля! – Он вдруг увидел банку свиной тушенки в руках Слюсарева. – О! Свиная тушенка? Америкен? Вот – второй фронт! А? Хорошо?
– Свиная тушенка? – переспросил Слюсарев. – Нет, нехорошо. Невкусно. «Студебеккеры» – хорошо, а свиная тушенка – уж вы не обижайтесь – неважная…
– Свиная тушенка нехорошо? – захохотал Мак Орлан. – Я буду писать это! Свиная тушенка нехорошо, второй фронт лучше. Но свиная тушенка есть, а второй фронт – нету. Я буду писать это! Вам нужен второй фронт.
– Нам еще нужен второй фронт.
Это сказал Дорошенко. Он незаметно подошел сзади. Все обернулись к нему.
– Нам еще нужен второй фронт сегодня, – повторил он. (Пауза.) – Через год нам уже не нужен будет второй фронт. Мы сами разобьем фрицев… И придем в Германию…
Американец удивленно и чуть испуганно посмотрел на него.
– Вы одни придете в Германию? – переспросил он тихо.
– Придем. И в Германию… и в Берлин… и на Моабитштрассе.
…Прямо на зрителя мчатся машины.
Пехота на грузовиках.
Пыль из-под колес.
Пыль на касках.
Солдат на грузовике вытянул вперед руку, кричит:
– Буг, ребята!
…Буг.
Зачерпнув котелком воду, пьет Савка Панченко.
Пьет долго… булькает вода в глотке.
Вокруг – солдаты. Стирают портянки, купаются, лежат на песке…
– Ну как, скусная? – спрашивает его солдат Бровкин. Савка недоуменно чмокает губами.
– Не пойму… – говорит он наконец. – Вода як вода…
– А ты что ж думал, молоко?
– Молоко не молоко. А все ж таки! – И разочарованно прибавляет: – Необыкновенная должна б тут быть вода. Пограничная…
…Стоят на крутом берегу Буга солдат Иван Слюсарев и сапер. Слюсарев искупался. Гимнастерку чистую надел.
Расчесывает бородку.
Ласково смотрит на реку.
– До края дошли, – говорит он. – Свою землю освободили, на чужой стоим.
– Что ж, не пойдем дальше? – лениво спрашивает сапер.
Слюсарев думает.
– Отчего не пойти? – отвечает он, наконец. – У русского человека душа добрая. Пойдем, что ль, теперя чужих освобождать?
…Забрызганный грязью фронтовой «виллис» подкатывает к саду. За рулем – старший лейтенант Вася Селиванов. Рядом майор Дорошенко.
Они идут в сад и там у редакционных машин находят Автономова. Корреспондент радостно здоровается с офицерами.
– Вот гости так гости! – восклицает он.
Вася с любопытством смотрит, как из походной ротации падают отпечатанные экземпляры газет. Большой портрет бойца все время мелькает перед ним.
– Вот она где делается, солдатская слава! – говорит Вася. – Ну, показывай, Федор Петрович!
– Торопимся мы, – перебивает его Дорошенко. – В штаб вызывали, ну и… А я с просьбой к вам, Федор Петрович.
– Прошу!
– Д-да… – пожевал губами майор. – С просьбой…
Задумался, молчит.
Молчат все.
Только ротация стучит да стучит.
– Тихо у вас тут в тылу, хорошо! – негромко произносит Вася и оглядывается. Яблоко упало с ветки.
– Я слушаю вас, Игнат Андреич! – говорит Автономов.
– А, да!.. Странная, конечно, просьба, вы извините. Вот вы… журналисты… вы как птицы, вы всюду летаете. Сегодня здесь, завтра там. Так ведь?..
– Ну да!.. – ничего не понимая, соглашается Автономов.
– Да. А мы узкой полосой живем. В узкой полосе наступаем. По уставу: два километра по фронту.
– Из окопа в окоп, как кулик с кочки на кочку… – смеется Вася.
– Я хотел попросить вас, – глядя в землю, продолжает майор. – Помогите мне… детей моих найти!..
Вздрогнул корреспондент, растерянно смотрит на майора. Притих Вася.
– Мы сейчас Польшей пойдем, – продолжает майор. – Лагеря, тюрьмы – все тут. Может, попадутся вам на пути? А? Девочку Галей звали… Сейчас ей… да… семнадцать лет… Косички русые… А мальчик – Юрик. Ему одиннадцать. Вот я вам карточку покажу.
И, торопливо достав карточку, дает ее корреспонденту.
Две детские головки, русая Галина, вихрастая Юрина.
Дорошенко с мольбой смотрит на корреспондента.
– Так не забудете? Девочку Галей звали… мальчика Юриком…
И, круто повернувшись, уходит.
Корреспондент растерянно смотрит ему вслед.
– Я буду искать… – тихо говорит он.
…Стоят на берегу Буга солдат Слюсарев и сапер.
– Ну что ж! – говорит Слюсарев. – Пойдем Польшей. Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелей идти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжет! Чужое горе – не свое!
…Идут войска Польшей…
Дороги… улицы… лесные просеки… поля…
Едут верхом Вася Селиванов и Автономов.
Под Васей – резвый жеребец, у Автономова – тяжелая артиллерийская лошадь.
– Ну, как командир? – спрашивает корреспондент.
– А ничего! Воюет.
– Тоскует?
– Нет. Теперь, кажись, надеется, – отвечает Вася и косится на лошадь Автономова. – Где вы такую кобылу добыли?
– А что? – обеспокоился Автономов.
– Ничего! – усмехается Вася. – Могучий конь. Трактор!
– Артиллеристы одолжили… Я сейчас у них был… Едут.
– Нет! – вдруг, встряхнув кудрями, говорит Вася. – Одинокому парню на войне лучше! Живешь, как птица поет… без вздоха.
– Едут.
– Ато что ж? – продолжает Вася. – И не засмеется он никогда. Туча тучей. Бойцы и то обижаются. Солдат любит, чтоб командир веселый был. С веселым командиром и воевать веселей… и умирать веселей…
– Эх, Вася! Война-то – невеселое дело!.. Смерть, кровь, горе, грязь…
– А на это на все наплевать надо! – вдруг рассердился Вася. – И не смотреть! Да! – После паузы, тише: – Я теперь, Федор Петрович, циником стал. Я теперь на все равнодушно смотрю. Я бесчувственный… – И он даже сплевывает через плечо.
– Ой ли? – смеется корреспондент.
…Идут войска Польшей…
Вот ворвались в город… дерутся на улице… рвут колючую проволоку…
Вот бежит по узкой улице среди готических зданий закопченный пороховым дымом солдат Иван Слюсарев.
Бежит с винтовкой наперевес.
– Выходите, люди! – кричит он. – Немца больше нет!
Вот сильным рывком вышибает Савка Панченко дверь в подвал. Кричит в темноту:
– Эй! Живые есть? – Ждет секунду и опять: – Эй, выходи, не бойсь! Мы прогнали немцев!
И тогда из подвала робко выходят люди. Это поляки. Они идут словно слепые, зажмурив глаза и спотыкаясь.
Ветер ударил им в лицо. Солнце брызнуло в глаза. Они жадно открывают рты, дышат, дышат всей грудью, впервые за много месяцев.
И один из них говорит удивленному Савке:
– Семь месяцев, проше пана, не видел солнца… – И объясняет: – Я из Майданека убежал…
Вот идет по разрушенной улице Вася Селиванов. На колючей проволоке, на фонарях, на домах огромные доски с надписью:
«Verboten».
—
«Воспрещается».
Вася останавливается у одной доски, подымает с земли еще дымящуюся головешку и ею – как карандашом – зачеркивает надпись и пишет: «Разрешается»!
– Разрешается! – говорит он полякам, окружившим его. – Все разрешается! Жить, дышать, существовать, работать! Разрешается!
Идут советские солдаты Польшей…
Измученные люди приветствуют их.
У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне – мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.
Идут советские солдаты… полевой дорогой…
И Савка Панченко продолжает свою песню, начатую им на Дону.
…Стихает песнь…
Солдаты подходят к какому-то огромному лагерю.
Электрифицированная колючая проволока в четыре ряда окружает лагерь.
У ворот – полосатые будки. Немцев нет.
Солдаты входят в ворота.
Это лагерь смерти.
Трупный запах висит в воздухе…
Бараки… Виселица… Колокол на столбе посреди плаца…
Притихшие идут солдаты.
Вася Селиванов впереди.
Они подходят к какому-то странному сооружению.
Трубы, похожие на фабричные.
Удушливо пахнет мертвечиною.
Крематорий.
Лежат не сожженные еще трупы…
Отдельно – головы…
Стол, на котором разделывают трупы.
Печи.
Темные носилки с трупами у печи.
Осторожно, словно по кладбищу, идут солдаты.
Каменное лицо у Васи Селиванова: он привык к трупам.
Солдаты подходят к какому-то бараку.
Здесь – склад женских волос, скальпы, содранные с убитых женщин.
Русые косы… Черные косы…
Склад обуви. Гора ботинок, сапог, туфель…
Солдат Иван Слюсарев подымает детский башмачок с помпоном.
Смотрит.
Слеза на глазах солдата…
– Крошкой был… – говорит солдат и смахивает слезу.
Вдруг свирепеет Вася.
– Брось! – кричит он, вырывает башмачок, сжимает его в кулаке и трясет им: – Ничего! Ладно!..
…Они идут по этим страшным местам странно молчаливые, горькие, – у каждого кровоточит душа.
Но не плачут солдаты – они не умеют плакать.
Поле за полем проходят они… Через буйную, выращенную на человечьем пепле капусту, мимо рвов с трупами…
На пятом поле у бараков с красным крестом их, наконец, встречают люди.
Это толпа уцелевших заключенных.
Калеки, безногие, безрукие, изможденные, юноши, ставшие стариками, девушки-старухи, дети на костылях в полосатой тюремной робе – они безмолвно смотрят на освободителей и плачут от счастья.
Вася Селиванов останавливается перед ними.
– Русские? – спрашивает он.
Растерянно молчит толпа.
Длинный, худой, похожий на скелет поляк выступает вперед. Он показывает на букву «Р» (П) на своей робе.
– Я есть поляк! – говорит он. – А то, – показывает на других, тыча пальцем в их метки, – чех… француз… болгар… бельгиец… грек… Опять чех… хорват… серб… голландец… норвежец…
– Вся Европа в общем! – усмехнулся Вася, посмотрел на калек. – Горькая ж вы Европа! – обернулся к своим. – Что ж, ребята, будем Европу освобождать!.. – Слюсареву: – Веди людей в батальон, пусть их там покормят…
Слюсарев смотрит на эту страшную толпу и говорит негромко:
– Пошли, что ль, бедолаги!.. – И после паузы со вздохом: – А я-то думал: чужая слеза не жжет!
Француз выходит вперед и что-то пылко произносит.
Поляк переводит:
– Он говорит: «Спасибо вам! Теперь мы будем жить!..» Жить! – повторяет поляк и плачет.
Слюсарев идет через лагерь, а за ним ковыляет все это мученическое человечество…
– Они будут жить!
Поляк подходит к Селиванову и говорит, с трудом подбирая русские слова:
– В том доме… проше пана… русская девушка есть… Умирает… – И показывает на барак. – Я покажу!
Он идет в барак, и Вася – за ним.
На койке лежит что-то, закутанное в тряпье, и стонет. Боже, как она стонет!..
Вася наклоняется над койкой. Неловкой рукой отбрасывает тряпье и видит спину.
Страшная это спина!
Словно кожу содрали с нее, и кровь запеклась черно-бурой массой…
– Били… ой, Иезус-Мария, как девушку били!.. – шепотом объясняет поляк. – Потому что русская. А потом привязали к столбу, и целый день она стояла там… пока фашисты не убежали… а мы вызволили…
Селиванов наклоняется к девушке…
Русые косы у девушки… Ей лет семнадцать.
– Косы-то русые… – хрипло говорит Вася. – Как звали ее?
– Не вем… Тут имен не знают… Я и свое имя почти забыл…
Вася бережно берет девушку на руки, подымает и несет из барака. А в глазах воина слезы. Они бегут по лицу, а он не замечает их… Он несет ее через весь лагерь.
Навстречу ему идет колонна пленных. Они идут, потупив вороватые глаза, стараясь не глядеть на печи, на трупы…
Они идут мимо колонны, которую ведет Слюсарев.
Остановилась колонна. Мученики лагеря увидели фашистов.
Подняв костыли, они на всех языках мира кричат:
– Убийцы! Садисты!.. Бандиты!
Стоит Вася с девушкой на руках. Виновато проходят пленные.
…Случайный домик у дороги. Штаб полка на походе.
– Нет, пока не нашел! – говорит Автономов майору Дорошенко и разводит руками.
Дорошенко молчит.
– Но вы не теряйте надежды, Игнат Андреич! – робко прибавляет корреспондент. – Польша вся впереди…
Ударом сапога открывается дверь.
Появляется Вася Селиванов с девушкой на руках.
Молча несет он ее через комнату и кладет на диван.
Майор и корреспондент тревожно следят за ним.
Вася вытирает пот со лба, смотрит на Дорошенко.
Глухо говорит:
– Девушка… Косы русые…
Дорошенко бросается к дивану. Склоняется над девушкой.
Долгая пауза.
Наконец, подымает голову майор.
Смотрит перед собою. Мрачные его глаза полны слез.
– Как же поступать теперь с врагами? – тихо спрашивает он. – Как же поступать теперь с ними?
Тихо стонет девушка.
Вася осторожно подходит к ней. Наклоняется.
– Как же звать тебя? – тихо плачет он. – Вера? Лида? Надя? – (Пауза.) Тихо стонет девушка. – Как же мне называть тебя?
…Прямо на зрителя ползут самоходные орудия.
Грохот тяжелых машин.
Теплый, летний дождь…
На орудийном стволе сидит мокрый и веселый боец.
Вытягивает руку. Кричит:
– Висла, ребята!
…Берег Вислы. Сумерки. Окоп.
В нем – солдат Иван Слюсарев и Савка Панченко.
Савка мурлычет свою песенку, начатую еще на Дону.
Теперь в ней строфа о Польше.
– Варшава горит!.. – говорит Слюсарев, показывая на противоположный берег. – Знаменитый город Варшава.
– А ты был в нем?
– Не был. (Пауза.) Буду.
– А как убьют?
Слюсарев смеется:
– Как меня убьешь? Я бессмертный. Я, брат, до Берлина дойду. Теперь недалеко. Всего раза три переобуться.
– Смотри, смотри! – вдруг вскрикивает Савка. – Плывет кто-то…
Теперь видно: по реке кто-то плывет. Только одна голова видна.
– Стреляй! – шепчет Савка. – Стреляй!
– Подстрелить всегда успеем… – рассудительно отвечает Слюсарев. – Покуда я его на мушку возьму.
Ближе подплывает человек к берегу.
– Девка! Ей-бо, девка! – удивленно шепчет Савка и даже хватается за винтовку Слюсарева.
– Не сбивай прицел! – сердито ворчит Слюсарев. Девка не девка, а на мушке я ее подержу!
Измученная девушка выходит из реки и падает на песок…
…И вот она сидит и пьет чай в ротном блиндаже.
Здесь Вася, Автономов, Слюсарев, Савка…
На плечи девушки наброшена чья-то шинель.
– Значит, вы от варшавских повстанцев? – спрашивает ее Вася.
– Да… – отвечает она, улыбаясь. – Я из Жолибужа.
– Вы смелые ребята!
– Мы продержимся. Но нам нужна помощь: боеприпасы и сухари.
– Мы отвезем вас к командующему, – говорит Автономов.
– Мы слышали о нем, – говорит девушка. – Как я рада, что я среди вас!.. – Она почти с неясностью оглядывает и блиндаж и всех, кто в нем.
– Вы очень хорошо говорите по-русски… – замечает Вася.
– Да? – усмехается девушка.
– Да. Вы говорите без акцента, ну просто как русская.
– Я и есть русская.
– Русская? – удивляются все в блиндаже и даже ближе подходят к девушке.
– Да, я русская.
– Может, землячка? – оживляется Слюсарев. – Не сибирячка?
– Случаем, не харьковчанка? – отзывается Савка. – Харьковских много в Германию угнали.
Девушка молчит.
Потом произносит медленно:
– Н-не знаю…
Пауза. Все удивленно смотрят на нее.
– У меня нет родины… – печально объясняет она. – Мой отец был петербуржец, мать – волжанка. А я… я родилась в Казанлыке. – Она усмехается. – Вы, конечно, и не слыхали такого города. Это в Болгарии. Потом мои родители бродили по свету… Искали пристанища, работы, хлеба… и я с ними… – И совсем тихо: – Меня зовут Ирина… В цитадели меня зовут Ирен.
…На полковом «виллисе» офицер штаба и Ирина едут в штаб фронта. Едут лесом. На Ирине все та же солдатская шинель.
Они едут молча.
Вдоль дороги то тут, то там – небольшие холмики: могилы советских воинов.
И когда машина проходит мимо могилы, офицер молча и сурово козыряет.
Так они едут…
Вдруг Ирина тронула офицера за рукав:
– Остановитесь на минуту.
Машина остановилась.
– Я хочу подойти… – смущенно сказала Ирина.
Они сходят с машины и подходят к могиле. На ней простой деревянный знак: пятиконечная звезда на верхушке.
На дощечке химическим карандашом написано:
«Здесь погребен товарищами гвардии рядовой Левшин Афанасий Павлович, отдавший свою молодую жизнь за братскую Польшу».
Ирина отломила с дерева несколько веток. Кладет на могилу.
– Умирать не страшно, нет! – говорит она вдруг. – Я теперь это знаю. Но как страшно умирать вдали от родины… на чужой земле… в чужом лесу…
– Он не боялся этого! – отвечает офицер, показывая на могилу. – И не думал об этом. Просто дрался. Просто умер. Левшин Афанасий Павлович.
Он козыряет могиле и, сумрачный, идет к «виллису».
Снова едут они… Снова молчат…
И козыряют могилам вдоль дороги…
– Расскажите мне о России!.. – вдруг попросила Ирина. – Какая она?
– А вы, значит, никогда не были в России? – спрашивает офицер.
– Нет. – (Пауза.) Усмехаясь. – Впрочем, в снах – часто, очень часто… Еще девочкой я молилась на ночь, чтоб приснилась Россия. И она мне снилась…
– Какая?
– Необыкновенная!
– Колокола, тройки, березки, самовары?
Ирина печально посмотрела на него.
– Я знала, – говорит она чуть дрожащим голосом, – что вы будете смеяться надо мной.
– Нет, что вы, что вы! – испугался офицер.
– Я уже не девочка, – тихо и твердо говорит Ирина. – И я уже видела такое, такое!.. Вам, счастливым, и не увидеть никогда!.. Ведь мы были на дне жизни, без родины, без нации, и… и без хлеба. Моя мать стала портнихой, отец… – Она смотрит перед собой. Бежит под колеса дорога. – Есть в Маниле, на Филиппинах, такой притон… «Олд мен» – «Старый человек»… Темная лестница… Дверь с решетчатым окном. И привратник в окошке… подозрительный и жестокий… Там я однажды нашла папу… Я опоздала на пять минут… – Она смахивает слезу с ресниц. – Нет. Лучше вы… расскажите мне о России.
«Виллис» с боковой дорожки из леса выскакивает на магистраль.
– Россия… гм! – пожимает офицер плечами. – Сразу и не расскажешь! – Шутливо: – Ну, Советский Союз есть государство с двумястами миллионами жителей. – Он вдруг посмотрел на Ирину и смолк; такое у Ирины лицо!
Они едут молча.
Мимо идут войска. Растянулась на много километров походная колонна дивизии…
– Ну? – тихо повторяет Ирина.
– Россия!.. Да вот она – Россия! – вдруг говорит офицер и показывает на войска. – Вот она – Советская Россия на походе, одетая в солдатскую шинель, обутая в солдатские сапоги… Три года мы деремся с Гитлером… один на один… без второго фронта. И мы уж сломали Гитлеру хребет! Сами. (Пауза.) Наша страна разрушена… Нам бы строить сейчас, сеять, пахать… А мы – здесь, в Польше… И дальше пойдем. В Чехословакию пойдем, в Австрию, в Германию. Мы уже не за себя воюем. Мы воюем за мир, за человечество!.. И будет очень обидно, – криво усмехается он, – если мир забудет это. Забудет, как мы дрались и умирали на чужой земле, за чужих людей, за чужой покой и счастье…
Взволнованно слушает Ирина…
А мимо проходят, проходят солдаты, советские воины. Суровые, обветренные лица. Соль на гимнастерках. Кровь на повязках раненых. Пот на запыленных лицах.
…Приемная командующего фронтом.
Офицеры с интересом, который, впрочем, они всячески маскируют, рассматривают Ирину.
– Девушка из Жолибужа, – шепотом говорит один молоденький адъютант другому.
Ирина волнуется.
– Пожалуйста! – улыбаясь, говорит ей адъютант-полковник и распахивает дверь.
Ирина входит к командующему.
…Берег Вислы. Сумерки.
Ирина прощается с офицером и Васей.
– Спасибо! – говорит она, пожимая им руки. – За все спасибо!
– Не за что! – улыбаются офицеры.
– За тепло, за ласку, за сухари…
– Раз командующий сказал – все будет сделано!..
– И главное, – говорит Ирина, – спасибо вам за то, что вы… вы вернули мне родину… Верните же нам и Варшаву!..
– Мы возьмем Варшаву, – просто отвечает Вася.
Девушка еще раз пожимает им руки, сбрасывает шинель и тихонько идет к воде.
В блиндаже пулеметчики настороженно следят за ней, чтоб, если надо, прикрыть ее огнем.
Вот Ирина уже на воде… Плывет…
– Русская!.. – улыбается Вася. – Ишь как храбро плывет!.. – перекусывает былинку. – А Варшаву надо взять, и скорее…
…Бегут среди развалин волны.
Снег под ногами. Дым. Гарь.
Вытягивает руку передний, кричит:
– Варшава, ребята! – и припадает, раненый, к столбу.
На столбе надпись: «Берлин – 700 километров».
Все еще держась руками за столб, медленно сползает раненый. Мы узнаем в нем солдата Бровкина.
Сержант Иван Слюсарев тревожно наклоняется над ним.
– Эй, земляк! Ты что?..
– Ничего, Ваня, ничего… – стонет Бровкин. – Кажись, кончили меня, Ваня…
Пробегают мимо бойцы. Еще идет бой. И затихает вдали.
Мутным взором обводит Бровкин мир:
– Мы где? В Варшаве?
– В Варшаве, земляк, в Варшаве…
– А-а, ну вот!.. – удовлетворенно произносит Бровкин и затихает.
Медленно снимает шапку Слюсарев.
Падает снег. Голова сержанта становится седой.
Смотрит Слюсарев на столб. На нем стрелка на запад и надпись нерусскими буквами: «Берлин – 700 километров».
Поправил винтовку за спиною Слюсарев, надел шапку. И пошел по улице… на запад…
…Он идет по Маршальской, лучшей улице Варшавы… Руины, обломки, снег… бродят люди со скарбом.
Прямо на тротуаре горят костры.
У костра сидит старик поляк, подкладывает в огонь обломки кресла; много битой мебели вокруг. На костре котелок со снегом.
– Д-да… – произносит Слюсарев. – Знаменитый был город Варшава! – смотрит вокруг. – Ничего! Отстроится. Много крови за нее пролито.
…Восторженные толпы на тротуарах.
Дым уличных боев.
Познань в «котле».
Грязный снег… и кровь на снегу.
Санитарка наклоняется над раненым.
Мы узнаем в нем Васю Селиванова.
– Больно? – спрашивает она.
– А, пустяк! – сердито отвечает он. – Не больно, а… обидно. Глупо! Ну, ведите уж куда надо, перевязывайте, режьте…
Со стоном он подымается на ноги, обнимает санитарку за плечи и, ковыляя, идет за ней, искоса и сердито поглядывая на девушку, словно она виновата в том, что он ранен.
Вдруг он останавливается.
– Постойте, постойте! – говорит он и впивается взглядом в лицо девушки. – Нет, постойте! – Он что-то вспоминает.
– Как же зовут тебя, девушка?
– Галя… – удивленно отвечает она.
– Да, да, Галя… Косы русые… Из лагеря смерти?..
– Д-да…
– Ну вот! – облегченно вздыхает Вася. – Теперь мы квиты. Волоки меня в медсанбат, Галя, я тебя на руках нес из лагеря смерти.
– Так это вы? – обрадовалась Галя. – Как я искала вас!
– Веди!..
Они идут по улице, через гарь и дым…
– Я долго лежала в госпитале… – взволнованно говорит по дороге Галя. – Ой, долго как! Осторожно, здесь камни. Меня лечили и вылечили, и… оставили в госпитале санитаркой… Но я… осторожнее, воронка!.. но я отпросилась в медсанбат. Я так ненавижу гитлеровцев, так ненавижу!.. Что с вами? Больно?.. – Она останавливается и тревожно смотрит на Васю.
Он бледен. Теряет сознание. Видно, что он не пустяшно ранен.
– А косы-то русые… – бормочет он в бреду. – Слышь, Дорошенко? И Галей… зовут…
…Он лежит в медсанбате.
Подле его койки Галя. Она улыбается:
– Ну вот, вы снова на земле…
– А что, бредил я?
– Все Дорошенко звали.
– А-а!
– И… и Галю Дорошенко. Это что… знакомая ваша?
– Нет. Незнакомая. Не видел никогда.
– Странно! – удивилась Галя. – А звали так страстно! (Пауза.) У меня тоже подружка была… Галя Дорошенко… В немецкой неволе подружились.
– Косы русые? – встрепенулся Вася.
– Русые… Как у меня…
– И лет ей?
– Семнадцать… как мне…
– И родом она?
– Украинка… С Днепра… Да что вы, что с вами?
– Где ж она теперь?
Галя посмотрела на него, отвернулась, сказала тихо:
– Не знаю. Нас разлучили в Ландсберге.
– Это где же?
– В Германии…
Вася сорвал с себя одеяло.
– Идем! – закричал он. – Идем, Галя! Скорей!
– Куда вы? – бросилась к нему Галя. – Лежите, лежите!..
– Послушай, Галя! Надо Дорошенко сказать. К Дорошенко идем. – Он заметался на койке.
– Лежите, лежите!
– Дорошенко надо сказать! – закричал сердито Вася. – Где Дорошенко?
…А Дорошенко уже подходит к германской границе…
Прямо на зрителя бегут бойцы.
Штыки наперевес. Лесная просека. Снег.
Протягивает вперед руку передний (мы узнаем в нем сержанта Ивана Слюсарева), кричит:
– Ребята! Гляди, ребята!..
Полосатый столб со свастикой. Граница. Германия. Подбегает к столбу Иван Слюсарев. Счастливые слезы бегут по его лицу.
– Дошел-таки! – говорит он и с размаху сбивает прикладом свастику.
Подъехал «виллис». Из него выпрыгнул майор Дорошенко. Огляделся. Увидел лес, пограничные казармы, столб – черный с желтыми полосами – и вдруг… расхохотался.
А Слюсарев внимательно пригляделся к Дорошенко.
Подошел ближе. Негромко сказал, прикладывая к шапке руку:
– Имею честь поздравить вас, товарищ майор! Германия! – И улыбнулся.
– Спасибо, товарищ! – сердечно ответил Дорошенко, и они попали через границу – офицер и солдат.
Все было торжественно и буднично в этот зимний утренний час.
Лежала перед воинами Германия… в снегу… в лесу…
– Вот она! – сказал Слюсарев. – Берлога!.. – и, покрутив головой, засмеялся. – Дошли-таки!
– Нет еще! – тихо ответил Дорошенко. – Берлин. Моабитштрассе, сто семнадцать.
…Германия.
Лихая батальонная кухня вскачь несется через границу… выносится на перекресток в Шверине и останавливается. Ездовой удивленно и радостно озирается на островерхие, черепичные крыши.
– Ишь ты! Германия! – произносит он. – Это какой же ихней губернии город будет?
– Берлинской! – отвечает регулировщица.
Все засмеялись вокруг.
Вся улица запружена грузовиками, фургонами, российскими конными обозами, двуколками, автолавками Военторга… Мы вошли в Германию прочно и основательно.
– Ага! Берлинской! – удовлетворенно сказал ездовой, хлестнул мерина, и кухня вскачь понеслась по берлинской дороге…
Мимо столба, на котором надпись: «На Берлин»… мимо домов, охваченных пламенем.
– Горит Германия?..
…Горит Германия.
Пылающие дома кажутся прозрачными.
Нутро выворочено и охвачено огнем.
Горят пузатые комоды, прусские шифоньеры, двуспальные кровати, сейфы, магазины…
Над куполом большого здания – вероятно, гостиницы – ежится в огне большой круглый земной шар. На нем орел. Он когтит землю. Но уже пылают его крылья… скрючиваются в огне когти… С шумом падает вниз, на мостовую, круглый шар и рассыпается головешками.
Из пылающего дома выбрасывается полубезумная старуха немка. Она прижимает к груди клетку с попугаем. Красноносый попугай испуганно орет: «Хайль Гитлер!»
Горит Германия…
Идут по улице Дорошенко и Автономов.
– Надо тушить пожары! – озабоченно говорит корреспондент.
– Тушить? – усмехается Дорошенко. – А Сталинград? А Воронеж? А моя хата? Нет, душу мою не потушить!..
– А пожары надо тушить!.. – твердо повторяет корреспондент.
…К Ивану Слюсареву и его товарищам подбегает пожилой немец крестьянин. Он бессвязно кричит что-то, непонятно, что.
Подбегают еще немцы, и один из них торопливо, но по-русски объясняет:
– Мы просим убить Ганса Мюллера… Мы просим убивать его, дать нам одолжение.
– Убить? – удивляется Слюсарев и вдруг, рассердившись, свирепеет: – А ты как же, фриц, мыслишь – мы сюда убийцами пришли?
Собирается толпа вокруг.
– Убейте его! – кричат по-немецки седые, растрепанные женщины и заламывают руки…
