Текст книги "Братья Старостины"

Автор книги: Борис Духон

Соавторы: Георгий Морозов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

За отказ от работы – вплоть до расстрела

Теперь снова обратимся к запискам Петра, в которых он описывал свои лагерные странствия. Но прежде стоит сделать отступление. В публикациях, касающихся пребывания братьев в местах заключения, можно встретить такое утверждение: «Петру Старостину, младшему из братьев, было легче. Получив до войны инженерное образование, он и в заключении работал на инженерных должностях». Думается, автор процитированных строк просто не знал, что к моменту выхода Петра Петровича на волю туберкулез развился у него до кавернозного состояния, так что потребовалось делать срочную операцию на легких.

Итак, из записок Петра Старостина:

Этап и первое знакомство с уголовниками

Москва, декабрь месяц 1943 года. Еду в «столыпинском» вагоне в направлении севера. Купе набито до отказа – свыкаюсь с новой обстановкой. Через несколько дней прибываем в Свердловск. Пересыльная тюрьма. Большая комната заполнена лежащими и сидящими на полу заключенными. Нас трое – Архангельский, Леута и я. Пробиваемся и занимаем места. Мы, оказывается, ехали в одном поезде.

Ночью раздаются удары и крики, кого-то грабят. Это, очевидно, Гоша. Мы его заметили еще днем. Он сидел в группе среди своих помощников у противоположной стены и пристально разглядывал всех приходящих. Днем он командовал раздачей хлеба и разливом баланды, при этом многих заметно обделял, забирая себе оставшиеся излишки.

В следующую ночь грабеж и крики повторились. В душе накапливалось возмущение. С рассветом решили дать этой компании бой. К нам присоединились расположившиеся рядом коренастый блондин Гулько и чернобородый молчаливый Жунев. Первый осужден за восхваление вражеской техники, второй по доносу – за укрывательство в связи с врагами народа. Стычка была на удивление короткой. Гоша покорился предъявленному требованию, а сам оказался хилым парнем со слабыми тонкими руками и испитым морщинистым лицом.

Ко мне подошел интеллигентного вида пожилой худощавый человек в больших рваных опорках. Со смущенной улыбкой он сказал, что ночью с него сняли ботинки. К счастью, их не успели реализовать. Через посыльного Гоша возвратил их хозяину. Им оказался бывший главный инженер Московского автомобильного завода имени Сталина Трухин. Раздачу хлеба и баланды исполнял Архангельский. Ночь прошла тихо, последующие тоже.

Через три дня в дальнейший этап ушли Леута и бородач, потом Гулько и Архангельский. Прибыла новая группа людей, среди них здоровый парень, которого Гоша радостно и угодливо повел в свой куток. Что-то рассказывая пришедшему, Гоша кивал в мою сторону. Я готовился к расправе, но старался вида не показывать.

Вскоре за спиной раздался голос: «Эй, спортсмен!» Я повернулся на другой бок. Приехавший парень ковырялся в моем рюкзаке. Вынув пачку туалетного мыла, он спросил: «Могу взять?» Я кивнул, он повернулся и ушел. «Наверно, помог футбол», – подумал я про себя. Он и в дальнейшем не раз был моей «палочкой-выручалочкой». Вскоре и я был вызван на дальнейший этап.

Лагерь. Нижний Тагил

Большой лагерь состоит из двух зон, мужской и женской, разделенных забором из колючей проволоки. Общая численность – около 5000 человек. Строится

Нижнетагильский металлургический комбинат. Зона оцепления находится в двух километрах от лагеря. Нахожусь на общих работах в бригаде усиленного режима.

Бригадир Ермилов, крупный мужик лет сорока, рецидивист. Пользуется дурной славой. Дисциплина палочная, с ней он и ходит, часто пускает в дело. Меня не трогает. В бригаде около 50 человек, все его боятся, боюсь и я. Указания выполняю, но стараюсь держаться с достоинством.

Работаем на открытом воздухе. Разгар зимы, 1944 год. Холодно и голодно. Копаем землю, подносим бетон, кирпич, пилим бревна. Обогреваемся у костра по разрешению Ермилова. Бригада считается ударной, даем хорошую выработку. Получаю 750 граммов хлеба, это выше среднебригадной. Максимальную – 900 граммов – получают только Ермилов и его подручные.

Очень устаю. Это самая тяжелая зима из всех, которые я пережил в лагерях. Вовсю действует приказ Ста – лина – за отказ от работы применять жесткие меры вплоть до расстрела. Поэтому на развод выходили через «не могу». По дороге многие падали. Смертность доходила до 40 человек в день. По лагерю прошел слух – прошлой ночью трое доходяг проникли в морги вырезали мягкие места у трупов. Их срочно этапировали.

Весной заболел и попал в лазарет. Во время врачебного обхода больных начальник лазарета Дмитраев остановился рядом и, узнав мою фамилию, спросил, не один ли я из четырех братьев? Я ответил: «Да, младший». Далее, выяснив, что я работаю на общих работах и имею навыки по массажу, он сказал: «Поправляйтесь, вы нам понадобитесь».

Опять сработала «палочка-выручалочка». Он, оказывается, когда-то сам играл в футбол. Вскоре я, тоже облачась в белый халат, принимал участие во врачебном обходе и записывал, кому и что массировать. Кроме того, я должен был ежедневно проводить в мужском и женском корпусах оздоровительную гимнастику, или, сказать проще, физзарядку.

Хочу подробнее рассказать, как воспринималась больными эта оздоровительная процедура, особенно в женском корпусе. Прежде всего, она была принудительная, так как за отказ от нее больной выписывался из лазарета. Контроль за этим возлагался на дежурных по корпусам. Освобождались только тяжелобольные и

лежащие с высокой температурой. Еще на подходе к помещению я слышал нецензурную брань в мой адрес. Особенно едкой и колючей она звучала, когда ее произносили женщины. При входе на меня смотрели злые лица. Я делал вид, что этого не замечаю, и бодрым голосом приглашал приступить к занятиям. В ответ раздавалось кашляние, сморкание, потом сползание с коек и, наконец, медленное появление к месту занятий. Женщины были молодые и старые, лохматые и стриженые, но все очень худые. Большинство было одето в мужские рубашки и кальсоны. Если бы могли, они, наверно, меня избили. Я же, стараясь быть приветливым и доброжелательным, приступаю к занятиям. Вначале прошу вдохнуть и выдохнуть, потом поднять руки на уровень плеч. Возникает первый конфуз – у некоторых кальсоны спадают вниз, и они судорожно стараются удержать их на уровне хотя бы колен, а когда дело доходит до приседания, большинство падают на пол и, кряхтя и ругаясь, едва поднимаются. В дальнейшем я это упражнение исключил и обходиться стал в основном ходьбой на месте, поворотами влево-вправо и сгибанием вперед-назад. Я сам понимал, что дополнительная физическая нагрузка больным полуголодным людям принесет вместо помощи вред. Намекал об этом Дмитраеву, но он не хотел отказаться от своего нововведения, одобренного высшим начальством. Поэтому в дальнейшем я эту «оздоровительную гимнастику» сократил до минимума. Примерно то же происходило и в мужском корпусе.

Вспоминаю из моей «медицинской практики» еще один курьезный случай, он относится уже к лечебному массажу. У нас в лазарете находился на излечении хронический больной. Говорили, что он сделал себе «мастырку», то есть умышленно нанес членовредительство, чтобы не выходить на работу. Лежал он более полугода, и никакое лечение ему не помогало. Ходил он на костылях, потому что опираться на одну ногу не мог. И вдруг Дмитраеву пришла в голову мысль – попробовать лечить его массажем. Это поручили мне, и я направился к больному. Это был полуграмотный мужчина из какой-то мордовской деревни с хитроватым лицом, возраста около 50 лет. Когда он показал мне свою ногу, я был поражен: ничего подобного в жизни не приходилось мне видеть. Вместо ступни была какая-то бесформенная шероховатая глыба, жесткая, как кора

дерева. От лодыжки к коленному суставу шла ровная глянцевитая палка с жестким кожным наслоением вместо икроножной мышцы. Такая же «палка», но более массивная, шла к тазобедренному суставу «Что же с этой „мостолыгой“ смогу сделать?» – подумалось мне. Больше месяца два раза в день мял, растирал и тискал я своего пациента. При этом он непрерывно продолжал охать, стонать и дергаться. И вдруг стали проявляться первые признаки восстановления. Ступня и коленный сустав слегка начали поддаваться сгибанию, появились эластичность и зачатки образования мышечной ткани. Дальше оживление пошло еще заметнее. Об этом заговорил медицинский персонал. Дмитраев с удивлением рассматривал больного и покровительственно улыбался мне. Как-то на очередном сеансе, оглядываясь по сторонам, мой мордвин стал совать мне хлеб. Я отказался от проявленной ко мне благодарности за мои старания, но он шептал: «Бери, бери! Только перестань больше массировать, а то меня на работу выпишут». Я опешил. Дальнейшей судьбы его не знаю, так как внезапно наш лазарет был переведен в другое место.

Я вновь работаю в отделении строительства металлургического комбината. Освоился с бытом и нравами лагерной жизни. Образовалась своя компания, в нее входит бывший генерал-майор Чусов, образованный, симпатичный, уже пожилой человек. Работал с Тухачевским, за это и сидит. Хорошо знал Корка, Эйдемана, Гамарника. Много рассказал о них интересного. Коля Протопопов – совсем молодой красивый весельчак, любил женский пол, за что и пострадал. Осужден за связь с враждебно настроенным буржуазным элементом. Причиной этого, как он говорил, послужило его знакомство с одной иностранной журналисткой, которая, возвратившись домой, написала нелестную статью о СССР. Валентин Михайлович Шульман – острослов и любитель хорошо покушать, чего здесь был лишен начисто. Как-то он поведал мне о своем затаенном самом большом желании. Я ожидал, что он скажет – до отвала наесться чем-нибудь вкусненьким, но он прошептал: «Повесить Сталина». Были и другие, входившие в наш кружок.

Подходил к концу 1944 год. Я уже числился «производственным придурком» – так на лагерном жаргоне называли тех, кто не работал на общих работах.

Свидание

Я был «правой рукой», как меня называл мой тезка Петр Павлов, вольнонаемный инженер-электрик. Я комплектовал и доставлял электрооборудование на участки, где он командовал на его монтаже. Местом нашего пребывания было здание конторы, которое примыкало к огромному крытому складу, в котором хранились все виды оборудования и материалов. Здесь же под открытым небом стояли огромные катушки с различными марками проводов и кабелей. От жены получил письмо, она извещает, что добилась выезда ко мне. С волнением жду этого дня. В лагере свидание разрешается не более 20 минут. Слышал, что за попытку устройства его в рабочей зоне строго наказывают – отправляют в штрафные лагеря или на длительный срок сажают в штрафной изолятор. У нас еще такого случая не было, боимся Кулеша. Кулеш – один из наших надзирателей. Имеет прозвище – Лютый. Я его знаю, он дежурит в нашей строительной зоне, а при входе в лагерь стоит как Цербер и вытаскивает из строя провинившихся.

Я рассказал Петру Павлову о приезде ко мне жены, и он сам предложил мне свои услуги в организации свидания здесь, хотя он тоже рисковал. Проведение в зону строительства людей без пропуска запрещалось. Я без колебания согласился, слишком велик был соблазн.

Наступил долгожданный день. Завтра до прихода охраны и нашего появления Зоя будет в нашей конторе. Мы сидели в маленькой комнатушке с завешенным окном и наперебой делились всем, что произошло с нами за эти годы. Павлов тактично оставлял нас наедине и изредка приходил узнать, нужно ли нам что-нибудь. И вот вместо очередного появления Петра перед нами стоял Кулеш, за его спиной виднелось испуганное лицо Павлова. Я встал. Не глядя на меня, спросил жену: «Вы кто?» И повернувшись ко мне, сказал: «А вы можете уйти». Я вышел.

Колонна подошла к лагерю, в распахнутых воротах стоял Кулеш. Я уже подготовился ко всему, но он на меня не смотрел. Я шел в барак и недоумевал. Через два часа меня вызвали на разрешенное двадцатиминутное свидание.

Когда в комнате свиданий мы сидели напротив друг друга, за длинным столом, в присутствии нескольких пар, Зоя шепнула:

– Завтра опять там, Кулеш разрешил.

На другой день я узнал, что Павлов пытался выдать жену за его девушку из Нижнего Тагила. Кулеш сразу это отверг, и тогда Зоя чистосердечно все рассказала. Он терпеливо все выслушал и, поднимаясь, сказал:

– Если у вас есть еще время, приходите завтра еще раз, с теми же предосторожностями. И никому ни слова.

Почему Кулеш поступил так, что он был за человек, для меня это осталось загадкой до сего времени.

Победа

Шла весна 1945 года. Чувствовалось приближение окончания войны. Радостные сообщения по радио о взятии новых городов. Возбужденные споры и предположения, какая будет после победы амнистия, кого коснется и в какой мере. Многие говорили, что на политическую статью она не распространяется. Я тоже так думал, но все же на что-то рассчитывал.

В лагере несколько подутихли всякие ЧП – поножовщина, убийства, избиения и насилия, которые раньше возникали почти ежедневно. Я не люблю вспоминать эти кошмарные сцены, потому и не пишу о них, хотя они и сопровождали меня на всем лагерном пути. Но об одном происшествии все же расскажу оно не из мрачных. Это был случай, когда впервые заключенный, воспротивившись выполнить приказ начальства, вышел победителем.

Произошло все в выходной день, в ясную теплую погоду. Весь лагерь был в зоне. Одного заключенного по фамилии Пузин должны были этапировать, но перед приходом конвоя он куда-то исчез. Начались поиски. Всех вывели из бараков, построили для пересчета, как это бывает в дни побега. Обыскали все строения, результата нет.

Чем бы все кончилось, неизвестно, если бы кому-то из обслуги не понадобилось идти по нужде. «Он в уборной!» – раздался крик. Действительно, Пузин сидел в выгребной яме одной из уборных, расположенных в разных концах зоны. Весь надзирательский состав с внутренней охраной и комендантом лагеря во главе отправились туда.

– Пузин, выходи! – скомандовал комендант. Дверь в уборную распахнулась. Неожиданно оттуда

полетели комья мокрой грязи. Все бросились врас-

сыпную, некоторые брезгливо отряхивались и бежали отмываться. Вокруг раздавался громкий хохот. Опешивший комендант, находясь уже на безопасном расстоянии, вновь закричал:

– Пузин, выходи, хуже будет, все равно силой вытащим!

На попытку кого-то приблизиться вновь начался интенсивный обстрел. Потом из глубины уборной раздался глухой голос:

– Не выйду, пока не придет Тимонин.

Это начальник лагеря. Комендант был в нерешительности, не знал, что делать дальше, потом подозвал старшего надзирателя и дал ему какие-то указания. Тот направился в контору лагеря. Подполковника Тимонина не было, он отдыхал. Никто по баракам не расходился. Все с интересом ожидали концовки.

Через час появился Тимонин. Это был жесткий, с большим самомнением человек, грубо обращавшийся с подчиненными, не говоря уже о заключенных. Он уже, очевидно, знал, что здесь происходит, потому что, ни с кем не разговаривая, издали крикнул:

– Пузин! Что ты валяешь дурака? Выходи сейчас же!

– Не выйду, пока не дашь честное слово, что отменишь этап.

– Вылезай! Потом поговорим.

– Нет, ты вперед дай честное слово, – настаивал Пузин.

– Ладно, даю, – досадливо махнув рукой, сказал Тимонин и, повернувшись, пошел к себе. Он был явно недоволен, что ему сорвали отдых.

Пузин появился из уборной, по плечи облепленный темно-бурой массой, в воздухе поднялся отвратительный запах. На расстоянии его сопровождала охрана. В лагере его все же оставили, надолго ли, не знаю. Сам он был вором средней руки, долго сидел в заключении. Говорят, от него долго еще шел неприличный запах. Причиной его «геройства» была подружка из соседнего оцепления. Как она оценила глубину его привязанности к ней, неизвестно.

Пришел долгожданный День Победы. Всеобщая радость, радовались, конечно, и мы, но все же она прошла мимо нас. Амнистия 58-й статьи не коснулась, за исключением тех, кто получил по ней срок до трех лет, но таких людей было ничтожно мало. В нашем лагере – всего один человек.

Через некоторое время начали прибывать к нам первые партии сражавшихся на фронте. Большинство из них – бывшие в плену. Из рассказов, за что осуждены, подтверждалось, что окончание войны и победа над врагом нисколько не смягчили политики подозрительности, репрессий и беззакония, проводившейся нашим «мудрым и любимым отцом».

ТЭЦ (теплоэнергоцентраль)

Идет 1946 год. Меня неожиданно переводят в другой, соседний лагерь. Вновь надо приспосабливаться, заводить дружную компанию. Без этого нельзя, в одиночку погибнешь. Закон природы – борьба за существование – в лагере обнажен особенно остро и жестоко. Нужно помнить, что 58-ю статью, «контриков», как называют нас, и 59-ю статью – бандитов и разбойников, как в песне «две верных подруги – любовь и разлука», всегда умышленно соединяют вместе. Поэтому нужно быть готовым к возникающим стычкам с уголовниками.

Новая строительная зона, куда нас выводят, является огромной площадкой, на которой, кроме нескольких строений, разложены детали котла, поставленного США по ленд-лизу Советскому Союзу. Под открытым небом лежали большие барабаны, коллекторы, пучки длинных изогнутых труб, крупные блоки различных профилей и обилие разных ящиков с иностранными буквами. Некоторые стояли под навесами, более мелкие – в крытых складах. Во всем этом хозяйстве мне будет поручено разбираться. По чертежам определять, что еще не поступило, и комплектовать узлы для выдачи на монтаж.

Я узнал, что попал сюда по инициативе начальника этого строительного участка Сергея Николаевича Кожевникова. Опять помогла «палочка-выручалочка». Он был заядлым любителем футбола. Узнав, что я работаю по соседству на строительстве блюминга металлургического комбината, и выяснив по анкетным данным об окончании мной Московского энергетического института, он затребовал меня к себе на участок.

У Кожевникова я пробыл около полутора лет. Вернее, как говорят в лагере, «прокантовался». Котел поднимался уже к проектной сорокаметровой отметке, когда мне объявили о новом этапе.

В воспоминаниях о пребывании здесь сохранились два эпизода. Первый – печальный. С монтажной площадки сорвался вниз и разбился насмерть бригадир

монтажной бригады Коля Бурцев – молодой симпатичный парень, он сидел по какой-то бытовой статье и должен был через год освобождаться, мы с ним были дружны. Сорвался он, перебегая пролет между стоек по металлической балке, все делали это часто, делал и я. Сейчас, вспоминая об этом, содрогаюсь, тогда было не страшно. Кожевников очень ругался, обязал прораба следить, чтобы монтажники работали со страховками. Большой реакции это не вызвало. Смерть заключенного от несчастного случая – явление было обыкновенное. Второе событие было связано со вскрытием ящиков. Оборудование в них упаковывалось в бумагу, материю и разные тряпки. При первом же вскрытии в тряпках стали попадаться носильные вещи – кофты, рубашки, шарфы, наволочки и прочее, не очень изношенное. Некоторые из них нам удалось сбывать вольнонаемным в обмен на хлеб. Вскоре об этом пронюхали надзиратели, и при очередном вскрытии кто-нибудь из них стоял рядом и, что попадалось получше, забирал себе. Мы установили за ними слежку и стали выбирать момент, когда из них никого не было. Но как только сбивали мы верхнюю крышку, так тут же показывалась фигура надзирателя. Оказывается, мы тоже находились под скрытым наблюдением кого-либо из них. Достаточно начать вскрывать очередной ящик, как он появлялся тут как тут. Мы решили приглашать на вскрытие ящиков знакомого вольнонаемного и удачную находку передавать ему, но надзиратель грубо объявлял: «Найденные неучтенные государственные ценности заключенный должен сдавать охранным органам». Было до слез обидно потерять эту маленькую возможность пополнить наш скудный лагерный рацион питания.

Криволучье

Покидаю Нижний Тагил. Кончался 1947 год. Этап по разнарядке ГУЛАГа, направления не знаю. Вновь пересылка. Народу мало, несколько человек едут в одно место. Позднее узнаю, это сифилитиков перевозят в инфекционную больницу. Становится не по себе. Пользовались одной кружкой, висевшей на цепи у бачка с водой, и мисками, почти не мытыми, стоявшими стопкой на столе.

Поезд медленно, с длинными остановками, идет в сторону Москвы. Опять «столыпинское» купе. У нас внизу теснотища, на верхней полке «хозяин» купе, напротив его «шестерка», здоровенный мужичища с ту нова-

тым лицом. Вторая «шестерка», тоже здоровяк, находится среди нас. Обе «шестерки» очень боятся своего шефа, подобострастно и беспрекословно выполняют все его распоряжения. Шеф, то есть хозяин, – худощавый молодой блондин с интеллигентным лицом. Интеллектуально явно выше своих прислужников. Я это понял из разговора, когда он выяснял, кто его спутники, сидящие внизу.

Меня поражали его влияние на своих подчиненных, каждый из которых мог придавить его, как котенка, и особенно отношение к нему охранника. Он быстро появлялся при каждом его вызове и выполнял все его просьбы. Охранник позволял ему и его помощникам входить в другие купе вагона и даже в соседние вагоны по договоренности с другими охранниками.

Когда «хозяин» стал выяснять мою личность, я назвался бывшим футболистом. Он оживился и с интересом стал слушать мой рассказ о футболе, поездках за границу и курьезах в игре. Он выгнал своего «визави» с верхней полки и предложил занять ее мне. А когда я с благодарностью подарил ему случайно сохранившуюся у меня спартаковскую майку, он окончательно меня зауважал и взял под полное свое покровительство. Звали его Анатолий Ладонин. Он оказался выходцем из вполне благополучной семьи, но, связавшись с темными личностями, попал в тюрьму, где находится уже несколько лет. Сейчас он «вор в законе».

В дороге он меня подкармливал. Ему охранник часто приносил буханки хлеба и свертки, завернутые в газету. Я понимал, зачем были нужны отлучки и особое отношение охранника, но вида не подавал, смешно было думать о перевоспитании. Комфорт мой продолжался более трех суток. Под Ярославлем Анатолий Ладонин и его «шестерки» поезд покинули. Я хоть и сохранил свою полку, но удовольствовался своим суточным пайком – 500 граммов хлеба, ржавая селедка и кружка кипятка.

В Туле высадили и меня. В окрестностях Тулы, у поселка Криволучье, находилось оцепление для строительства цементного завода, а рядом небольшой лагерь, куда я и был доставлен. В лагере находилось не более 200 человек, в основном обслуга и руководящий состав стройки, целиком состоящий из заключенных, в который вскоре входил и я, будучи назначен старшим прорабом строительных работ. Этой специальностью я овладевал на протяжении всех лет пребывания в лагерях.

Начинался разворот земляных работ. Шла зима, потребовалась подрывная работа. Подрывников не было, пришлось заниматься этим делом мне. Из Тулы приехал специалист, привез аммонал и бикфордов шнур, сдал под расписку на хранение, провел двухчасовой инструктаж и уехал.

Я подобрал себе помощника – Васю Волкова, сообразительного паренька. Нелепо складывалась его судьба. Рос он в многодетной бедной семье. Учился в школе, ему не было еще пятнадцати лет, когда он написал письмо Молотову В письме он просил Вячеслава Михайловича не верить газетам, что у нас все хорошо живут, а наоборот, многие живут очень плохо, просил подумать об этом и принять меры к улучшению жизни. Письмо Вася не подписал и опустил его в другом районе. Более года шли розыски мифической вражеской организации, и, наконец, по почерку был обнаружен автор письма. Короткий суд – 58-я статья, пункт 10, антисоветская агитация, срок 8 лет. Так был наказан «преступник» за мальчишеское письмо, написанное еще до войны, в 1940 году. Сейчас Васе 21 год.

Гулкие взрывы, мерзлые комья земли долетают почти до лагеря, в окнах дребезжат стекла – это результат нашей с Васьком работы. Удовлетворенно улыбается майор Зыков – начальник нашего лагеря. Грузный, с большой, круглой и коротко подстриженной головой, горячий, но быстро отходчивый человек. Ему нравится, что взрывы производят впечатление большого размаха руководимого им строительства, которое осуществляется хозяйственным управлением МВД СССР. За эту работу Зыков стал проявлять ко мне особую благосклонность, она распространялась до расформирования лагеря.

Особенно она выразилась во время очередного приезда жены на свидание. Зыков разрешил мне поставить в зоне лагеря временную палатку и освободил надвое суток от работы. В этот раз Зоя приехала с сыном. Андрюшка из ребенка превратился в голенастого мальчишку. Я сжимал его на руках, а он крепко обнимал меня за шею.

С улыбкой вспоминаю одну из картинок, связанную с подрывной работой. Посчитав все шурфы и запалив бикфордовы шнуры, мы с Васьком взобрались на край котлована, чтобы бежать в укрытие. Вдруг увидели группу людей, приближающуюся к нам. Они находились

в десяти шагах. «Назад!» – испуганно заорал я. Нужно было видеть, как эти пузаны в развевающихся шинелях и сваливающихся шапках рванули к лагерю, среди них мчался и Зыков. Говорили, что с одним из них на вахте было плохо. Это оказались гости из Тульского областного управления МВД.

Вагон дальнего следования

Вагон дальнего следования медленно ехал. Так мы называли узкую пристройку на 12 мест, с двухъярусными нарами, расположенными по стенам, и тесным проходом между ними. Здесь размещался основной состав ИТР, работающий на стройке. Среди них – главинж, как мы его называли, Александр Абрамович Гиршвельдт – бесконвойный, он днем у нас почти не бывал, где-то в хлопотах носился за зоной, а вечером донимал меня чтением своих стихов и рассказов. Он был убежден, что у него есть литературный талант. Но вирши его так и не нашли своего признания. Мы ели с ним, как говорится, «из одного котелка». Дружба наша сохранилась и до сего времени, мы звоним друг другу и встречаемся.

Сергей Иванович Леонов – архитектор-конструктор. В начале войны на фронте сделал себе самострел. Хитрец, будучи левшой, прострелил себе кисть правой руки, был разоблачен и получил 8 лет. Он научил меня строительному проектированию, что очень мне пригодилось, когда он освободился.

Кастусь Калиновский – такое прозвище получил Мироненко за внешнее сходство с героем одноименного фильма. Он был без обеих ног, ампутированных выше колен. Еще в молодости попал под поезд. По лагерю он передвигался на доске с колесиками, опираясь руками о землю. На стройку его возили на лошади по кличке Звездочка, у ней на лбу рыжей головы было белое пятно. Однажды – связанный с ней – произошел трагикомический случай. Конюхом у нее был бесконвойный, прыщавый и неопрятный заключенный Петрищев. Зыкову нравилась эта лошадка, и он иногда трепал ее за гриву, она признательно кивала ему головой. Как-то Зыков заглянул в конюшню, и ему показалось, что Петрищев собирается проявить к Звездочке свою нежную привязанность. На другой день Петрищев был этапирован, а когда при встрече с Зыковым Звездочка закивала головой, он на нее закричал: «Пошла

вон, проститутка!» У нас это вызвало бурный прилив веселости. С тех пор Звездочку переименовали – завидев ее, мы говорили: «Вон едет наша проститутка».

Шло время, быстро рос основной корпус завода, начался монтаж оборудования. Закончилось строительство здания заводоуправления, электроподстанции, складских помещений и других строений. Чаще стало появляться начальство из Москвы, особенно Эйзенштадт – один из руководителей московского хозяйственного управления МВД. При встрече он останавливался и любезно разговаривал.

Чрезвычайное происшествие

Подошло время пробной работы основного агрегата – вращающегося барабана. В зоне, где идет образование цементного клинкера, температура поднимается свыше 1000 градусов. Неожиданно над этой зоной от нагрева обрушился свод из огнеупорного кирпича. Срочно из Москвы для выяснения причины аварии прибыла комиссия во главе с Эйзенштадтом. В состав комиссии входил также руководитель проектной организации, кем разрабатывался проект завода. В мой адрес из уст Эйзенштадта летели злобные слова: «Вредительство! Диверсия!» Былую любезность сдуло как ветром. Зыков отворачивался от моего взгляда.

Комиссия направилась к месту аварии. В качестве эксперта с Новотульского металлургического завода был приглашен специалист Михаил Иванович Елагин. Я плелся сзади, мрачно думая о новом сроке, а может, и еще худшем. Благин осматривал стены, на которые опирался свод, металлический бандаж, предохраняющий от распирания стен при их нагреве, качество сохранившейся кладки свода. На обращенные к нему вопросы не отвечал.

Через час все сидели в кабинете Зыкова. Несмотря на упорные возражения представителя проектной организации, Благин убедительно доказал, что работы выполнены точно по чертежам, а ошибка в проекте. Предусмотренный укрепляющий стены бандаж очень слаб – и здесь же выдал эскиз, каким он должен быть.

Через два года, встретив на Новотульском металлургическом комбинате Михаила Ивановича Благина, я благодарно сжал его руку; он, конечно, меня сразу узнал и, улыбаясь, сказал: «Уж очень вы тогда переживали, сидели белый как мел».

Как ни в чем не бывало, Эйзенштадт говорил Зыкову: «Организуйте двухсменную работу, и в самый кратчайший срок Старостин выправляет то, что натворил». При этом он, криво ухмыляясь, кивнул в мою сторону.

Через две недели, с новым бандажом, свод был восстановлен и при повторном испытании барабана держался прочно. Вскоре из Москвы прибыл директор завода – Дзюба Даниил Андреевич, представительный энергичный украинец. Он быстро завоевал наше уважение своим демократическим и доброжелательным отношением.

Появился и главный инженер – туляк Петр Васильевич Червяков, работник слабый, но Дзюба его держал так, что он ему не мешал и беспрекословно исполнял его приказания. Петр Васильевич – безвредный, облысевший пенсионного возраста мужчина. Во рту у него одиноко торчал большой желтоватый зуб. За что и получил от нас прозвище – Клык. При разговоре он часто употреблял фразу: «памятуя о том, что…» Копируя его при подъеме, мы часто говорили: «Памятуя о том, что на развод опаздывать нельзя, надо вставать». Или: «Памятуя о том, что наступает ночь, надо ложиться спать» и т. д.

В «вагоне дальнего следования» произошли значительные перемены. Ушел на этап Гиршвельдт, освободился Леонов, внезапно умер «Кастусь Калиновский». А вскоре наш маленький лагерь был ликвидирован. Всех перевели в большой, тоже в Криволучье, откуда поступала к нам основная часть рабочей силы.

Вновь комендатура, надзирательский состав, бригады усиленного режима и неразлучная подруга – статья 59. Но теперь, в начале 1950 года, кошмары страшных военных лет возникали не часто. Досаждали крысы, как-то ночью во время сна я почувствовал, что кто-то у меня шевелится. В испуге я вскочил, из кальсон вывалились два больших крысенка.

По просьбе Дзюбы меня расконвоировали, я получил право бывать в любом месте в пределах установленных мне границ и возвращаться в лагерь не позднее указанного срока. Завод готовился к выпуску продукции. Клык возложил на меня обязанности начальника ОКСа (отдела капитального строительства). Пригодились знания, накопленные при помощи Леонова. Завод расширялся – возводилась известковая печь, строилась установка для грануляции шлака, жилые дома для рабочих и служащих завода и другие объекты.

Прошел год, когда мне неожиданно объявили об этапе. Я стоял с рюкзаком за плечами на выходе из лагеря, когда появился Дзюба. Он с трудом добился отмены этапа, но расконвоирование было снято. Позднее я выяснил причину случившегося, это был рецидив на события, происшедшие у брата Николая с Василием Сталиным.

Опять ранние подъемы, длительные построения и разводы под конвоем. Быстрее стал утомляться, появился кашель, который пытался заглушить едким махорочным дымом. Подкрадывалась коварная болезнь – туберкулез. «Укатали сивку крутые горки..» Но срок приближался к концу. И вот наступил этот желанный день – 21 марта 1952 года. От звонка до звонка. 10 лет.

Возврат в Москву

Куда забросит судьба? В 20 городах проживать запрещено, в том числе и в Туле. Опять напомнила о себе «палочка-выручалочка». По ходатайству дирекции и профкома Новотульского металлургического завода перед управлением МВД по Тульской области мне была разрешена временная прописка сроком на один год с пролонгацией на последующие годы, если ходатайства будут подтверждаться. На металлургическом заводе я работал в должности заместителя начальника ремонтно-строительного цеха и одновременно был тренером футбольной команды завода. Для лишенного в правах и судившегося по 58-й статье это было неплохо.

Здесь и застала меня радостная весть о смерти Сталина. Вспомнилось заветное желание Шульмана. Не медля, пишу очередное заявление о пересмотре дела, на предыдущие ответа не было.

Летом 1954 года нахожусь перед комиссией, состоящей из представителей ЦК партии, Военной коллегии Верховного суда СССР, прокуратуры СССР. Среди них находится Терехов. Спросив о здоровье, уточнив, за что сидел, и пожелав успеха, сказали: «Завтра начнется рассмотрение существа вашего дела».

Вновь Лубянка. Комната, в которой дожидаюсь, к кому был направлен. Через стенку слышу голос: «Опять появились Старостины». Как бы за делом, появляются люди и бегло бросают на меня взгляды. В комнате на столе знакомые три тома обвинительного заключения. Опрос ведет подполковник (фамилию забыл), рядом

лейтенант и стенографистка. Полная метаморфоза, не опрос, а дружеская беседа. Иногда подполковник, переворачивая листы, сокрушенно мотал головой, произнося слова: «Мерзавцы, что делали…» Беседа длилась два полных дня. В заключение он обнадеживающе сказал: «Ждите извещения».

Я вернулся на завод, а вскоре держал в руках бумагу, где говорилось: за отсутствием состава преступления полностью реабилитировать. Спасибо Никите Сергеевичу Хрущеву.

Ночами неотвязно преследует один и тот же сон – я в лагере, окончился срок, а меня всё не отпускают. Просыпаясь, облегченно вздыхаю – хорошо, что это не явь.

В этих записках младший из братьев упомянул далеко не всё, что происходило в эти годы. Но в частных беседах потом он непременно выражал благодарность сестрам, Клавдии и Вере, за посылки, которые разрешили, пусть и не сразу. И говорил еще: «Я никогда не позволял уголовникам грабить в моем присутствии или издеваться над другими. Самое главное было – сохранить человеческое достоинство. Самое трудное, самое невозможное».