Текст книги "Плагиат (Исповедь ненормального)"

Автор книги: Борис Карлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Карлов Борис
Плагиат
(Исповедь ненормального)

Часть первая
СРЫВАЕТ С РЕЗЬБЫ

1

Это не был сон. Писатель Александр Сергеевич Телегин бежал по тёмному тоннелю метро от толпы сумасшедших. Оглядываясь, он видел в отблесках фонарей их силуэты, слышал мерный топот и ровное дыхание. Кажется, они совсем не уставали и могли настигнуть его в считанные секунды, лишь только немного прибавив шагу. Внезапно в глаза ударил свет. Оглушительно загудела электричка, и в грудь ударила волна воздуха. Александр Сергеевич попятился, и левая рука его нащупала уступ. Это было самое начало перрона станции. Какой станции? Темно. Какая разница, лишь бы выбраться наружу, на свет, на поверхность… Подпрыгнул, навалился животом на перрон. Завизжав тормозами, электричка остановилась. Сильные руки подхватили его, легко подняли, пронесли и усадили на зубоврачебное кресло.

За спиной мощно и громко гудит эскалатор. Подняться и броситься к спасительным движущимся ступенькам, наверх, к свету… нет сил. Толпа беззаботно болтливых пассажиров прошла сквозь него, электричка уехала.

Сделалось тихо. Глаза постепенно привыкли к темноте и стали различать контуры помещения. Кто-то чиркнул спичкой, зажёг свечу, другую, третью, десятую… «Раз, два, три! Ёлочка – гори!!» – закричали все хором, и незнакомый вестибюль метро осветился до боли в глазах.

Перед ним – несколько десятков или сотен людей, знакомых и незнакомых. Сидят как в театре, в праздничном, но… не новом, что ли, платье. Есть даже совсем не одетые. Позади всех – ёлка. На ёлке, вместо игрушек, развешаны листочки, вырванные из книг. Почему-то все мятые и перепачканные кровью. Кажется, из его книг – можно разобрать некоторые слова в заголовках. Из всех изданных, не изданных и даже из тех, которые ещё не написаны…

Из-за ёлки появился Президент, деловито двинулся по проходу между рядами кресел. На нём мятый цилиндр и куцый фрачишко, под которым кимоно. Все повернулись к нему и зааплодировали. Президент сделал скромный приветственный жест и уселся на приготовленное для него лучшее место в первом ряду.

Писатель пошевелился, посмотрел влево и вправо. Вплотную к креслу стоят двухметровые шкафы-охранники, «гоблины» в масках, с ручными пулемётами наперевес.

– Начинайте! – голос не человека из всех репродукторов.

Поднялся Президент. Быстро, по-спортивному подошёл к креслу. Писатель увидел торчащий в его боку скальпель и пятно крови. Президент ловко кинул Александра Сергеевича через себя прямо из кресла, наступил коленом на левую руку и, один за другим, неторопливо, сломал четыре пальца. После каждой хрустнувшей косточки зал аплодировал и тут же замирал, затаив дыхание.

Президент встал, поклонился, вернулся на своё место.

Охранники втащили писателя обратно в зубоврачебное кресло.

Встала со своего места и приблизилась певица Алла Пугачёва, почти голая, с простреленной левой грудью. Склонившись, долго смотрела в его глаза. Хрипло заговорила:

– Что же ты, сволочь, делаешь?

– А… а…

– Ты что же, тварь, не понимаешь, что где-то всё это по-настоящему?

– Что? Г-где?..

– В Караганде. Где-то всё происходит. Ты не понимал, пидор гнойный, что за каждое слово отвечать надо?

Александр Сергеевич заметил, что за Пугачёвой уже выстраивается и взволнованно гудит очередь убитых, покалеченных, изнасилованных и загубивших душу – им, одним росчерком его пера. Откуда они? Он всех придумал, их просто не может быть!.. Бежать…

Писатель покосился на «гоблина», и ему показалось, что тот, как все мёртвые люди, недостаточно проворен. Попробовать воспользоваться преимуществом… пока оно существует…

Но вот охранники сжали в стальных руках его локти. Алла взяла одной рукой его за волосы, а другой ткнула пальцем в глаз. Александр Сергеевич закричал так, что сорвал голос.

– Это тебе за меня. А это – за Филю и Таню и наших не рождённых детей…

Алла согнула палец крюком и с силой рванула.

Глазной шар, вместе с фонтаном крови, вылетел из головы и повис на ниточке.

Терять нечего, дальше будет хуже.

Телегин внезапным движением выхватил из рук «гоблина», стоящего слева, ручной пулемёт и, крутанувшись в кресле, дал длинную круговую очередь.

Охранников и стоящих спереди персонажей разнесло в клочья. Остальные, недовольно загудев и вытянув вперёд руки, пошли на него неисчислимой толпой. Писатель подобрал второй пулемёт и, встав позади кресла и оперев оба о спинку, ударил из обоих. Сама ёлка и все страницы на ней вспыхнули.

Едва дым рассеялся, и стих звон кувыркающихся по мраморному полу огромных гильз, послышался новый шум, словно нарастающий гул потока воды.

С двух сторон, из обоих туннелей, на перрон, усыпанный растерзанными телами, полезли новые мертвецы. Но это были другие, чужие персонажи, они не должны были здесь появиться!..

– Не мои! – крикнул Телегин и побежал вверх по движущемуся эскалатору. – Не мои!!!

Вверху забрезжил свет.

* * *

Наверное, не стоило бежать вверх по эскалатору, несколько минут опоздания ничего не изменят. От резкого перепада давления на свежем воздухе в глазах потемнело. Телегин встал у витрины, коснулся пальцами оледенелого стекла, отдышался, затем торопливо зашагал по Каменноостровскому проспекту. Ветер мгновенно продул насквозь пальтишко и свитер. В висках стучало, глаза слезились не то от февральского мороза, не то от бессонной ночи. Последняя правка, последние изменения, последняя попытка оживить мёртворождённые, до боли знакомые слова и фразы. «Найти и заменить» – самая полезная функция программы; мгновение ока – и спекулянт превращается в дилера, оптовик в дистрибьютора, шик в гламур, а доллар в евро. Только за эту ночь – сто семьдесят три замены, не считая рутинной правки.

Осовременивание текста ведётся давно, и этому нет конца. Вот уже четвёртая, подстроенная под стремительно меняющуюся современность, редакция. Эта – последняя, больше не будет, он решил.

До издательского дома рукой подать: мост через Карповку и направо. В рюкзаке за спиной – свежераспечатанная рукопись, одна тысяча пятьсот страниц, три миллиона знаков, не считая пробелов, и двадцать лет жизни.

Второй этаж, кабинет главного. Назначено.

Листает.

– Угу… угу… Мало сократили… Угу… Ну давайте сразу том третий… наши дни.

Телегин начал писать этот труд в 1984-м, будучи ещё студентом журфака ленинградского Университета. Заголовок: «Генеральный Секретарь». Замысел вылился в трёхтомную эпопею – «Ровесник века», «Вставай страна огромная» и «Отвечаю за всё». Босоногое детство, революционная юность, коллективизация, раненый замполит поднимает солдат в атаку, мирное строительство, Второй секретарь, Первый секретарь…

Потом был сделан более подробный план; подробный дробился на ещё более подробный; на сюжетный линии и, наконец, разбит на главы с условными заголовками. В эпопее нашлось место для подвига и предательства, для любви и измены.

Первые сто свежеотпечатанных страниц были опубликованы в двух номерах журнала «Комсомол» за январь-февраль 1985 года. Маменька, заведующая отделом культуры горкома КПСС, начала поговаривать о переезде в Москву – ближе к секретариату Союза писателей и госдачам в Переделкине.

Пьющего отца, недоразумение семьи, прятали от людей как прокажённого. На всю жизнь у Телегина сохранился комплекс мечты об отце-авторитете, которого можно побаиваться и которыми можно гордиться. Сам того не зная, всех высокопоставленных мужчин, от начальника по работе до президента России, он бессознательно воспринимал как своих отцов и приписывал им почти мистические качества непорочности и всемогущества.

Ударила перестройка, разговоры о переезде в столицу прекратились, всё и без того летело под откос.

К тому времени Телегин уже закончил журфак и работал в молодёжной газете «Трудовая смена». Сотрудники редакции приходили после обеда, а расходились поздним вечером, часто нетрезвые. Но утром, ровно в десять, после большой чашки кофе, Телегин садился за машинку и, в согласии с планом и наработанной привычкой, набивал главу «Генерального секретаря».

В 1989-м рукопись была закончена, отредактирована и перепечатана машинисткой в четырёх экземплярах. Маменька отнесла первую копию в редакцию «к Алексею Григорьевичу». Месяц спустя в одной из центральных газет появился очерк о подающем надежды молодом писателе.

Но всё уже стремительно менялось. Издательство под различными предлогами тянуло с публикацией.

К 1991-му Телегин был уже почти готов. Он смиренно переправил заголовок, и трилогия «Генеральный секретарь» превратилась в трилогию «Первый Президент».

Но теперь издателей не устраивал и «Президент» с его сомнительной, скорее теперь смахивающей на компромат, вымышленной биографией.

Прошло ещё пять сумбурных лет. К концу девяностых Телегин предлагал издателям эпопею о династии русско-финского коммерсанта, открывшего в Питере сеть ресторанов быстрого питания «Самовар». Но призыв к поиску положительного героя ещё не прозвучал, и «Первый миллион» столь же решительно отклонили.

Очередной римейк, который он принёс в редакцию в 2002-м назывался «Олигарх». И тут, как чёрт, откуда-то выскочил одноимённый фильм про Березовского. Рукопись возвратили сочувственно, без комментариев.

Наступил февраль 2004-го. Телегину стукнуло сорок четыре. Двадцать лет он работает в молодёжной газете, двадцать лет пишет этот проклятый роман, ставший его наваждением и кошмаром. Настоящая творческая жизнь, которая, наверное, могла состояться, но как-то иначе, пролетела мимо, едва успев пролепетать «извините…». Позади первая жена и дочка, с которыми он почти не видится после развода. Могила родителей, на которой он ни разу не был. Секретарь Ниночка, на которой он двадцать лет назад должен был жениться и которая теперь уже не очень похожа на невесту. Пятнадцать тысяч долларов в банке, который лопнул. Сгоревшая зимой дача. Комната в коммуналке, доставшаяся ему после второго развода.

Новая версия эпопеи называется «Законник». Это история вора в законе, достигшего высшей власти.

– Крысятника держали четверо. Гусев оттянул мошонку и стал резать её у основания тупым ножом. Нечеловеческий крик прорезал тишину тюремных коридоров.

– Откуда в камере нож? Тем более тупой…

Телегин не знает, тюрьму видел только по телевизору.

Редактор пожилой, лысый, худощавый. Повидал всякого. По крайней мере, на бумаге. Листает дальше, изредка на несколько секунд замирает. У него такая отвратительная манера – находить и проборматывать вслух наиболее, как бы это сказать, ароматные участки текста…

– В коридорах государственной Думы было пусто. Гусев закрыл дверь кабинета и щёлкнул замком. Берёзкина прильнула к его мускулистому телу, ладошка скользнула под ремень…

– Прямо как в песне… – замечает редактор. – Там рябина, а у вас берёзка.

– Диван-то кожаный, холодный, а вы с меня уже трусики стащили… Какой он у вас стал большой… товарищ министр. Можно потрогать? Давайте, давайте, ближе, ещё…

Оксана Берёзкина, председатель партии «Женщины без границ», обхватила Гусева за бёдра и притянула к себе, к алым трепещущим губам.

– Понятно откуда: «Авдотья обхватила Никифора за шею и притянула к себе, к жарким трепещущим губам…» Это ладно… Только там, раньше, у вас большой кусок, страниц на сорок, заседание комитета по рыболовству… квоты… Это надо сократить. Или лучше вообще убрать.

Пока редактор листал и рассеянно бормотал вслух, Телегин начал догадываться, что и теперь всё напрасно. Эпизод с конфликтом по поводу квот на вылов минтая он считал лучшим из всего переписанного заново.

– А правда, что в тюрьме мужчины друг друга… ну, по-другому, совсем неприлично, сзади?..

– Бывает, если петух, опущенный…

– А у нас в Думе, такие есть?

– Кого только нет. Тут всё как в зоне, один к одному. И бугор, и мужики, и опущенные…

– А меня можешь? Как петуха?.. – Берёзкина встала на колени, прогнула спину, отбросила волосы и обернулась. «Зачем она это делает? – подумал Гусев и послюнявил палец. – Рассчитывает получить комитет по строительству?..»

– Ого… – редактор безотчётно послюнявил палец и перевернул страницу. – Тут у вас посильнее «Фауста» Гёте… Дальше, как говориться, детям до шестнадцати. Чувствуется глубокое знание вопроса.

Телегин покраснел и даже взмок. Какое ещё знание вопроса. Вся эта галиматья от отчаяния. Он даже матом ругаться толком не умеет. А что писать после всех этих… Кто купит книжку, если её не жгли в кострах и не топили в гигантском унитазе?

– Тут у вас не по делу… на свадьбе говорят. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Это на похоронах принято. Ну, душа к новому хозяину… вы понимаете.

Пока Телегин думал, редактор прицепился к другой неточности.

– А Борис Абрамыч твой – душегуб. Сколько душ невинных загубил? Одних только депутатов в думе – пять нераскрытых убийств…

– Фамилия другая, – пояснил Телегин.

– При чём тут фамилия. Сколько душ по-вашему может загубить один душегуб? Как вы себе это представляете? Да разумеется, одну, свою собственную, поэтому так и называется.

«Дурак, медведь, животное! – мысленно обругал себя Телегин. – Графоман Графоманович. Сидел бы у себя в газете, сочинял фельетоны. Ан нет, всё туда, в большую литературу, ломая и сшибая… Если опять скажет „нет“, сегодня поставлю на этом точку».

– Знаете, Александр… – редактор поднял голову.

– Сергеевич.

– Даже так… Знаете, Александр Сергеевич, дело не в содержании, редактор начал укладывать третий том обратно в папку. – Дело совершенно не в этом. Всё можно обтесать, отшлифовать… когда есть камень, с которым можно работать. Камень, извините, а не папье-маше с акварелью. Не вижу, не чувствую. То, что у вас, я уже видел, читал и слышал. Видел в кино, читал в толстых журналах, слышал по радио… Причём, в основной массе, когда-то давно, в семидесятых. Слова поменяли, а по сути ничего не изменилось. У вас у самого нет такого ощущения?

Такое ощущение у Телегина было. Мало того, он давно уже знал причину творческой беспомощности. Беда заключалась в редком природном даре абсолютной памяти. Раз что-то прочитавши или услышавши, он мог безошибочно воспроизвести это и через десять и через двадцать и даже многое через сорок лет. Когда вместе с дачей сгорел лептоп с единственным экземпляром «Олигарха», он без малейших затруднений набил его заново, слово в слово, все полторы тысячи страниц. Уникальная способность помогала ему в рутинной работе, но не давала возможности для творчества. В голову лезли только готовые штампы – когда-то увиденные или услышанные слова, фразы, ощущения, сюжеты… Редактор правильно понял: всё написанное было невольной компиляцией когда-либо увиденного, услышанного или прочитанного.

– Но ведь покупают не за оригинальность стиля, а за пистолет и красавицу на обложке, – попытался защититься Телегин. – Вы лучше меня знаете, что за литература становится у нас бестселлером. Разве мой «Законник» хуже какого-нибудь «Антикиллера»?

– Нет, не хуже. Но вы не хотите писать серию милицейских или дамских романов для электричек. Вы хотите обрушить на читателя современный «Тихий Дон», а по сути пытаетесь навязать ему еду, которую он съел позавчера. Вы можете до бесконечности менять слова, имена, должности, антураж… Но вы не избавите читателя от ощущения затхлости пыльного журнала. Извините за прямоту и примите мой добрый совет: бросьте это дело. У вас замечательная работа; именно в газете ценится то, что мешает вам в творчестве консерватизм и лёгкий налёт… – редактор пошевелил пальцами.

– Плесени?

– В хорошем смысле, как на куске сыра. Честное слово, я люблю читать вашу телевизионную критику – смешно и уютно, как в домашних тапочках.

– Благодарю вас.

Телегин поднялся, взял папку, запихал её в рюкзак. Редактор тоже встал и проводил его до двери.

– Просто бизнес, ничего личного, – пошутил он, подмигнул и сделал указательным пальцем «пиф-паф».

Телегин пожал палец и вышел.

* * *

Снова в метро, теперь на «Гостиный двор», пешочком до Лениздата. Нинка-Как-Картинка уже двадцать лет смотрит на него с одинаковым выражением. Читается приблизительно так: «Ничего не хочешь мне сказать?» По существу вопроса сказать нечего.

– Кто-нибудь звонил?

– Да, вам звонили.

Если на «вы», дело плохо.

– Женщина?

Звонят беспрерывно, но вопрос «кто-нибудь звонил?» Ниночка понимает прекрасно.

– Звонила Колтакова, по поводу аккредитации… и Кира Владимировна.

– Ага!

– Что передать Колтаковой?

– Что хочешь. Часик не беспокой, прошу как друга.

Телегин захлопнул за собой дверь в кабинет и разделся. Сегодня двадцать пятое февраля, день рождения Киры Берёзкиной. Сорок четыре! После очередного развода выглядит максимум на тридцать два. Она всё ещё фотомодель, и нет такого мужчины, который бы с первого взгляда не испытал к ней отчётливого физического притяжения. У них был мимолётный роман в далёком прошлом. Так, пара неотчётливых постельных сцен во время туристической поездки. Гусеву повезло больше: он жил с красоткой на даче целую неделю, пока второй муж находился в больнице по поводу аппендицита. Есть подозрение, которое неприятно, что они тайно встречаются…

К чёрту, Телегин это я. Когда мне стыдно или когда придётся записывать вымышленные эпизоды, повествование будет вестись от третьего лица.

2

Огромный ресторан «Сталин» находится в здании бывшего кинотеатра «Ленинград» у Таврического сада. Большой зал стилизован, понятное дело, под сталинский ампир. Золото, хрусталь, тёмно-вишнёвая плюшевая драпировка, колонны, лепнина, роспись на потолке, люстра, фонтан, чучело медведя… Метрдотель похож на Леонида Ильича Брежнева. На здешнюю сцену выходили Иосиф Кобзон и Алла Пугачёва. Мужчины в «ролексах», дамы в бриллиантах. Здесь невольно начинаешь волноваться, хочется поскорее выпить первую рюмку.

Столик служебный, для своих не так дорого, тем более в складчину. Блюда и приборы – из иллюстраций к книге «Образцовая кулинария» 1953 года выпуска. Снимки делались на кремлёвских банкетах. Дичь перьях. Постаменты крутонов, пышные папильотки. Посуда массивная, начищенная, из мельхиора. Каждая вилка застрахована.

Пианист Дима Гусев работает в штатном оркестре. Он здесь как у себя дома. Уже сидит за накрытым для нас столом, делает себе бутербродик с икрой. По натуре он немного вспыльчив и немного суетлив. Бог дал ему абсолютный музыкальный слух и способности виртуозного пианиста. Двадцать лет назад, в начале восьмидесятых, он играл на клавишах в «Аквариуме» и ещё каких-то других группах ленинградского рок-подполья. Гусев, безусловно, талантливый музыкант, но, как бы это сказать помягче, разгильдяй. Поэтому уже лет десять работает в ресторане.

– Выпьешь? – говорит Гусев вместо «здравствуй».

– Нет.

– Вот ещё новости!

– Не ел, не спал. Переволновался. Быстро закосею.

– Горишь на работе?

– Нет, другое. Теперь свободен. Кого ждём? Берёзкину и Енукидзе?

– Енукидзе?..

– По телефону ты сказал, что она пригласила четвёртого мужа.

– Енукидзе – третий. Разве я сказал «третий»?

– Тогда… Зюскевич?

– Я так и сказал.

– С чего вдруг?

– Ему светит Нобелевская премия.

– Понятно. В который раз? Кстати! Откуда ты знаешь?

– Ну… мы с Кирой случайно… Виделись. Пару раз, на той неделе. Сама позвонила. У женщин такое бывает.

Я ощутил ревность, которой никогда не испытывал по отношению к законным мужьям Берёзкиной.

– Скотина.

– Да ладно, они сами не знают, чего хотят. Тебе налить?

– Давай. Водки.

Берёзкина, Гусев и я – одноклассники, все трое 1960-го года рождения. Это великая тайна. Сколько лет Берёзкиной, кроме нас, знают только её бывшие мужья. Миня Зюскевич – последний и самый молодой из мужей, ему только что стукнуло тридцать три. Он типичный «ботаник», человек науки. В 1994-м Кира почему-то вышла за него замуж. Возможно, она интуитивно поняла, что он гений. Возможно, рассчитывала на Нобелевскую премию. Но пять лет ожидания не принесли ни славы, ни денег, ни даже большого женского удовлетворения. А годы летели мимо как столбы за окном вагона. Развод был мирный и цивилизованный. Не считая того, что Миня ползал по паркету и пытался целовать ей ноги.

– Добрый вечер.

Мы с Гусевым поднялись и протянули руки. Зюскевич выглядывал из-за букета цветов. Бабочка в горох сбилась на бок. Легко догадаться, что в кармане пиджака коробочка с дорогой побрякушкой. Гусев принёс кувшин, и букет поставили в центре стола. Теперь сидевшие напротив, чтобы увидеть друг друга, были вынуждены наклоняться.

– Выпьешь?..

Чокнулись «за встречу» и выпили. С Зюскевичем на его свадьбе пили на брудершафт и с тех пор были на ты.

– И никаких воспоминаний, – сказал я Гусеву строго и многозначительно.

Берёзкиной неприятно, когда ей напоминают о школе в дремучих семидесятых, а то и шестидесятых. Она тогда вроде как ещё не родилась.

После выпитой натощак рюмки Зюскевич раскраснелся и стал вертеться, с нетерпением дожидаясь появления своей всё ещё любимой женщины. И она появилась.

Она издалека помахала рукой и улыбнулась. Потом пошла между столиков и мужчины, переставая слышать собеседниц, оборачивались на её «98-65-98» и глаза у них становились масляными, с поволокой.

– Привет, мальчики.

Встретили стоя, расцеловались чисто символически, едва коснувшись, дабы не испортить. Пробормотали банальное, протянули подарки. Зюскевич – колечко с камешком; я, на правах близкого друга, – две сотни евроденег в конвертике. У Гусева подарка не было, но он всё организовал и находился, вообще-то, на работе, что сбивало с толку. Он начал шептать Берёзкиной в ухо, но та милостиво отмахнулась:

– Да ладно, вообще не надо.

– За мной, за мной, – пообещал Гусев, испытывая, скорее всего, облегчение.