Текст книги "Плагиат (Исповедь ненормального)"

Автор книги: Борис Карлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

2

Едва открыв глаза, я потянулся к телефону и честно набрал номер. Трубку сняла женщина.

– Вера Алексеевна? Извините, это срочно. Моя фамилия Телегин, но это не важно. Я просто повторю слово в слово то, что меня просили передать. Алло, вы слушаете?

– Да.

– Первое. Роман будет называться «Цыганка нагадала счастье».

– Что это значит? – спросила Вера после долгой паузы.

– Понятия не имею. Второе. Чен даст полковнику сигарету. Она отравлена. Пусть курит завтра на приёме только свои. Это всё.

– Спасибо я поняла.

Повесила трубку. Что она поняла? Даже не спросила, кто я. Шпионские страсти… А вдруг теперь я слишком много знаю? Так или иначе, обещанное сделано. Но что-то в этом звонке, какая-то техническая мелочь, показалась мне странной.

Зазвонил телефон, в трубке послышался голос Гусева:

– Теля! Привет!.. Как ты, в порядке?.. Слушай, как там… номер… Ноль девяносто пять, это понятно. А дальше… чего-то вылетело. Триста двадцать три… или двести тридцать два… Кого-то разбудил, обхамили…

Я понял, что было странно. Я звонил в Москву без кода.

– Я уже. Без московского кода…

– А! Ну тогда всё в порядке. Почему без кода?

– Надо полагать, теперь мы живём в Москве. Деньги-то все в Москве, вспомни девяностые. Питер серый, нищий и облезлый, как дворняга.

– Ёкорный бабай… Так здесь совсем другая жизнь, скучать не придётся.

Я кое-что вспомнил и разозлился:

– На хрена ты ей это сказал?!

– Что?..

– На хрена ты сказал Берёзкиной «не скучай без нас»!!

– А что…

– Ты дурак или прикидываешься?! В первый раз мы её насилуем, во второй убиваем, а потом ты ей говоришь «детка, не скучай без нас».

– Кажется, я не говорил «детка». А разве её убили? Ты что, убил её? Тогда, в камере?

О Господи, какой ужас, что он говорит, что происходит.

– Да, убил. Случайно. Из-за этого твоего пятновыводителя… эфира. Отключился, а руки онемели…

– Ничего, не переживай, с ней всё в порядке. Она бодра, весела. Скоро выйдет замуж за Зюскевича. Если б я знал, что ты её убил, не сказал бы «детка, не скучай без нас». Действительно, это звучит уже как-то двусмысленно.

– «Убил, убил!..» Хватит повторять. С ней всё в порядке.

– Замётано, никто никого не убивал. А где она сама, между прочим? Почему не день рождения? Я в постели и трезвый. А ты?

– Я тоже. Позвони ей, узнай, что и как. Выбирай слова. Та, что здесь, не должна ничего знать.

– Теля! (Цык-цык.) У меня зуб вставной… Чего знать?

– Ей тридцать четыре. Одна жизнь и просто тридцать четыре. Не это наше… колесо сансары.

– А! Понял. Чего колесо?.. В смысле, она не знает, что потом мы её изнасиловали и не уби… Ну, понятно. Это всё упрощает. Сейчас найду номер и позвоню. Кстати, я тут листаю записную книжку… много интересного. Похоже, что ты женат. Помнишь, Миня говорил про какой-то сюрприз?

Я быстро обернулся и включил левый светильник над кроватью.

Кто-то худенький, накрывшись с головой под одеялом, спал рядом. Я осторожно приоткрыл ему лицо и перегнулся, держась за спинку кровати.

На моей кровати, по-домашнему одетая в пижаму, спала Таня Овсеенко. Забыв про всё остальное и дрожа от волнения, я медленно потянул за край одеяла. Девушка шевельнулась и открыла глаза. Я поцеловал её, потом ещё и ещё…

3

В ближайшие дни я и Гусев аккуратно, чтобы не показаться сумасшедшими, собирали сведения о самих себе и вспоминали. Словно на погружённых в проявитель листах бумаги, в памяти проявлялись картинки ещё одной жизни, лучшей, глянцевой, прожитой именно так, как хотелось. Странным образом это ничуть не радовало. Было ощущение украденного, смухлёванного, жульнического счастья.

В это же время у меня был медовый месяц. Я был женат около десяти лет, и, по убеждению моей жены Тани, пора было угомониться. Не тут-то было. Каждую удобную минуту я валил красотку на кровать, и кровать ходила под нами ходуном.

Гусев женат не был. «Фабрикой звёзд» он лично не занимался, для него это было мелко. Десятки или сотни красоток – певших, открывавших рот, вертевших попой, улыбавшихся или подтанцовывающих – полностью зависели от него и ловили в его глазах малейшую прихоть. Он выбирал их, развалившись в кресле с сигареткой на так называемых кастингах. Этот крокодил, этот похотливый карабас-барабас, специализировался на продюсировании девичьих коллективов. Таких как «Белки», «Стрелки», «Киски», «Мираж», «Ниагара», «Виагра», «Парфюм», «Комбнация», «Девочки», «Целочки», «Блестящие», «Поющие», «Танцующие», «Шиншиллы», «Бегемотики»… и ещё чёрт в ступе. (За точность названий не ручаюсь.) Когда он лез в джакузи, и ему туда напускали этих самых «бегемотиков», вместе с плавающими игрушками, он пил шампанское и думал о карте ужина. Он уже не знал, чего ещё можно хотеть, и это становилось его проблемой.

Звукозаписывающая фирма, которой он владел, называлась «Золотой Гусь». Кроме того, он состоял в Совете директоров двух музыкальных телеканалов, имея по пятнадцать процентов их акций. Его бывший импресарио, Гоша Кварцхава, стал медиамагнатом. Они остались друзьями и согласованными действиями на медиа-рынках наживали большие капиталы.

Кира Берёзкина, как выяснилось, находилась в Выборге, в пластической клинике доктора Борга. Мы пообещали навестить её, как только разберёмся с делами.

Состояние моих дел было неплохим, на первый взгляд и со стороны. Тот, кто сочинял в молодости идиотские танцевальные шлягеры, вполне естественным образом плавно переходит на продюсерскую работу с пришедшими ему на смену другими молодыми идиотами. От того же, кто написал в молодости хотя бы одну заметную книгу, всю оставшуюся жизнь, до трясучки, изнеможения и последнего вздоха, требуют ещё, новую, такую же хорошую, ещё лучше.

Существует мнение, что каждый человек может написать одну книгу. Для написания одной книги не нужно получать информацию извне, нужно собрать всё, что сам видел, слышал и чувствовал, а затем грамотно просеять и разложить по строчкам. Другими словами, ты можешь написать одну книгу про самого себя. Но сочинение следующей, третьей и четвёртой, уже потребует от вас контакта с некой музой, подключения к секретному каналу, который включается и отключается самопроизвольно, наугад, часто невовремя, ешё чаще совсем не к тем людям, к которым хотелось.

Я никогда не был подключён ни к каком каналу. Я просто обладал феноменальной памятью на когда-то прочитанное, увиденное и услышанное. И я однажды грамотно поработал со своим «архивом», состряпав «Генерального секретаря». Вот уже десять лет от меня ждали новой книги. Какого-нибудь очередного «Петра Великого» или русскую «Династию», замешанную на современном местном колорите. В своём компьютере (300 мб HDD), я обнаружил десяток интервью со мной. Как уж на сковородке, я уворачивался от этой неприятной мне темы, уводя разговор в сторону или кивая на других великих, но столь же непродуктивных писателей.

Я не хотел писать книг, я не умел, мне не дано было это делать. Стряпать многостраничные компиляции из прочитанного, увиденного и услышанного? Портить ещё тонну или десять тонн бумаги на массовое чтиво для недоумков? Но это было мне вообще ни к чему, я нуждался ни в известности, ни в дополнительном заработке.

И всё-таки необходимо бросить им кость – ради уверенности в себе, веса и куража в обществе. Я должен стать интересным и для высоколобых эстетов, и для читателей, и для жёлтых репортёров. Выдать нечто экстравагантное, вызывающее, способное щекотать тайные низменные уголки подсознания, взрывное, изящное и безупречное. Нечто широко известное позднее, во всех отношениях сомнительное, лично мне неприятное, но обладавшее долей перечисленного и несомненно способное привлечь внимание, уже вертелось в моей абсолютной памяти.

4

Засигналил будильник. Писатель Владимир Сорокин нащупал «off», поднял голову и огляделся. Солнце уже выглянуло из-за крыш, и его лучи заиграли на стекле сосудов, расставленных на стеллажах. В банках, мензурках и аквариумах заспиртованы прелести, выкупленные в разное время у больничных медсестёр и уборщиц. «Воскресенье…» – подумал Владимир и улыбнулся. Обычно он ложился спать поздно, под утро, а просыпался не раньше полудня. Но сегодня, как и во все другие воскресенья, ему предстояло нечто особенное и восхитительное, при одной только мысли о чём приятно захватывало дух. «Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…»

Одежда была приготовлена: нелепо скроенный ещё в восьмидесятых коричневый плащ, спортивные брюки и серая лыжная шапочка. Владимир надел это поверх тонкого, изысканного белья, обулся в белые китайские кроссовки, взял портфель и вышел.

Осенняя свежесть заставила трепетные ноздри зашевелиться, хрустнула под ногой тоненько остекленелая лужица, запах прелой листвы окатил воспоминаниями о детстве. Москва ещё не проснулась; воздух настолько чист, что отсюда, из Лужников, отчётливо виден Кремль.

Несколько остановок на метро, несколько минут пешком, и вот он на Центральном рынке, столь же ещё статичном и безлюдном, как и весь город.

В мясных рядах неопрятная тётка с косым глазом выкладывает на прилавок кабанью голову. Будто не специально, походя разглядывая другое мясо, Владимир к ней неторопливо приближается.

– Есть? – говорит он чуть слышно.

– Сколько надо?

– Полтора.

Тётка берёт полиэтиленовый пакет, быстро зыркает по сторонам, наклоняется и достаёт из-под прилавка мясо. Кладёт на весы.

– Кило семьсот.

Владимир кивает и протягивает зажатые в кулаке пятьдесят условленных единиц. Тётка быстро прячет, зыркая по сторонам, отсчитывает рублёвую сдачу. Владимир прячет пакет в портфель и отходит. Попутно, в овощных рядах, покупает свежие огурцы, помидоры, листья салата и зелень. Теперь обратно, домой, домой, скорей домой…

У метро он встречает ещё одного постоянного покупателя, с которым здоровается. Вместо «здравствуйте» они говорят друг другу «приятного аппетита».

Придя домой, Владимир тщательно обмыл мясо и положил его на полотенце сушиться. Обрезал корку с половинки чёрствого батона, разрезал на две части, замочил в молоке. Очистил пять крупных луковиц, ловко нарезал острейшим ножом в крошку. Окропил лук сухим белым вином, присыпал солью и чёрным перцем, перемешал.

Отжал булку, вымыл и вытер руки. Перемешал лук.

Нарезал мясо, пропустил через мясорубку, чередуя с булкой – дабы ни единой капли драгоценного мясного сока не вытекло на сковородку во время жарки.

Добавил лук и отбил массу в тазике, тщательно замешивая, приподнимая и ударяя о дно, минут семь-десять.

Вымыл стол. Загребая горстью с ладони, набросал на одну половину стола комочки фарша, каждый величиною с кулак.

Вымыл и вытер руки.

Насыпал на другой половине стола молотых сухарей, взял широкий нож и ловко сформировал полтора десятка котлет вытянутой каплевидной формы.

Нагрел широкую сковороду, щедро полил рафинированным маслом, уложил котлеты плотно, внахлёст.

Как только бока зазолотились, перевернул. Теперь они все легли точно по размеру. Ещё несколько минут.

Котлеты округлились, на верхушках появились капли белой пены – верный признак готовности.

Владимир переложил котлеты на кузнецовское блюдо и поставил в слегка подогретую духовку.

Мигом настругал уже вымытых и обсушенных овощей.

Пошёл под душ.

Побрился, избегая парфюма, причесался, завернулся в халат, прилёг минут на десять.

Теперь можно.

Владимир окружил котлеты на блюде нарезанными овощами, с одного боку ложку горчицы, с другого – ложку аджики. Принёс блюдо в комнату, включил Баха. Сел за стол и взял в руки вилку. Надломил ребром хрустящую корочку и отправил в рот ровно половину. Наколол на вилку кружок огурца. Прикрыл глаза.

Съев девять штук, Владимир прилёг и вскоре задремал. А проснулся часа через четыре. Он попил минеральной, снова сел за стол и доел всё, что было на блюде. Теперь, когда остыло, он ел с аджикой и горчицей.

Снова прилёг, включил телевизор. Полежал, подремал, проснулся. Ощупал растущий на животе прыщ. О! Это уже был не прыщ… Владимир вскочил с кровати и бросился в ванную. Отлепил и потянул за уголок квадратик пластыря. О! Это уже был не очень большой, но хорошо вызревший фурункул – красный, тугой, с белым кружочком на вершине. Как он прекрасен. Почему всё прекрасное создано для уничтожения? Почему именно сегодня?.. Не много ли удовольствий для одного осеннего дня? Но нет, медлить нельзя. Владимир отрезал кусок бинта, присел на край ванны, хорошенько обхватил фурункул пальцами обеих рук у основания, помедлил минуту и… надавил изо всех сил.

Вскрикнул.

В то же мгновение белый упругий сгусток выскользнул из плоти и с тоненьким отчаянным писком забился в сетях марли. Из дырочки на животе потекла кровь, затем прозрачная жидкость. Владимир прижал ранку свежим бинтом, выбросил марлю с отвратительной писклёй в форточку и откинулся на кровать в изнеможении. О-о…

Потом, очнувшись, ощупал другой квадратик, находившийся на животе тут же, неподалёку. Ему была неделя, но он был ещё совершенно гладкий. Владимир отклеил пластырь и убедился, что ранка полностью зажила. Такое бывало, ничего страшного.

Он взял булавку и, произнеся «ах» уколол себя в живот. Прошёл в туалет и провёл пальцем по низу фановой трубы, где собиралась грязь из пыли и конденсата. Старательно втёр грязь в ранку. Ваткой с одеколоном обезжирил кожу вокруг и плотно заклеил пластырем. Всё будет в порядке.

Вечером, перед сном, он взял тетрадку с ручкой и отправился в туалет. Сосредоточенно покакал, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям и делая пометки в тетради. Наклонился над унитазом осмотрел кал, понюхал его, записал. Отрезал от рулона кусок тончайшей полиэтиленовой плёнки, накрыл кал, склонился и, возбуждённо пуская слюну облизал весь его рельеф языком. Записал. Смыл кал.

Отправился в ванную, тщательно подмылся и надушился.

5

Месяца через полтора, в середине апреля 1994-го, Александр Телегин, в смысле, я, дал загадочное интервью «Известиям», в котором намекал на своё скорое возвращение в большую литературу. Известный писатель и издатель упомянул, что это возвращение, учитывая необычный характер его новых текстов, будет для многих шокирующим и даже неприятным. Но пусть кто-нибудь даст определение литературе «высокой» и «низкой». Читайте и судите.

Литературная общественность затаила дыхание.

Я написал «Лёд» и рассказы. В двухтысячном рассказы выходили отдельной книжкой «Пир», но я, для полноты, объединил всё в одной. Получилось не так много, страниц триста. Не «Генеральный секретарь». Я решил начать с последней прочитанной мною книги Сорокина, чтобы идти по нарастающей – от последних самоповторов к самой зрелой и сильной, на мой взгляд, «Тридцатой любви Марины».

Всё когда-либо прочитанное я помнил от первой до последней строчки. Но я не знал библиографий. Я не был уверен, что «Марина» вышла после 1994-го. Даже если она вышла позже, она могла быть написана ещё в 80-х. Так же как «Сердца четырёх» и многие другие. За «Лёд» и «Голубое сало» я был спокоен, остальное было желательно прояснить. Чтобы не возникло неприятного взаимоисключающего конфликта.

Два первых романа Сорокина я намеревался проложить буфером из Пелевина. Я их прочитал две его книжки, обе недолюбливал. В «Чапаеве» раздражали философствования на уровне детского сада, которые автор стыдливо перекладывал в уста уголовных идиотов. В «Дженирейшне» – ещё более длинные и совсем уж тягомотные куски с костонедовщиной. Там, где писатель думает, рождается фальшь. Там, где не думает совсем – скука. Я собирался всё это вырезать и поставить обе вещи как две небольшие повести в одной книжке. Таким образом, «Лёд» должен был взболомутить литературную общественность, заставить обо мне спорить; «Чапаев-Дженирейшн» – успокоить и насмешить; «Голубое сало» – создать мне репутацию смелого, талантливого экспериментатора.

Тексты, украденные у Сорокина, по моим расчётам, должны были ошарашить и привлечь внимание, Пелевинские – умаслить, развеселить, расслабить. Я не любил ни того, ни другого, мне нравилось читать совершенно другие книги. Но те, другие, не могли сделать меня литературной поп-звездой. Выдавать их за свои у меня бы не поднялась рука. К тому же те были написаны раньше 1994-го…

Итак, на первых порах меня ждали тиражи, лавры, костры, унитазы, воспевания и проклятия на родине.

Это не всё. В строжайшей секретности я готовил бомбу. Я набирал текст первых трёх романов о Гарри Поттере. Я ненавидел эти книги, я находил их непроходимо скучными и вредными. Однако в своё время я прочитал их от корки до корки, – с тем, чтобы написать рецензию в «Трудовой смене». Там были выражение «величайшая победа сатаны со времён костров инквизиции» и в семи местах – «непролазная скука»; сама статья называлась:

«ЛЮЦИФЕР ОКАЗАЛСЯ ГРАФОМАНОМ.

НО НЕВЕРОЯТНО УСПЕШНЫМ КНИГОПРОДАВЦЕМ».

Материал был разбит на двенадцать заголовков, потянул на целый разворот и вызвала море противоречивых откликов.

Я намеревался разослать рукописи первых трёх книг нескольким сотням наиболее влиятельных литературных агентов Европы и Америки, попросив их на выгодных условиях оставить на время все другие дела. Вместо того, чтобы заплатить хорошие деньги Джоан Роллинг и заказать ей десяток дамских или рыцарских романов, я решил сам посеять ересь в умах младенцев. Мне было не жалко этот мир, в глубине души я воспринимал его как игровую стратегию и играл на его разрушение. Не желая марать руки о клавиатуру, я скороговоркой наговаривал тексты Роулинг на диктофон – в ванной, в машине, на прогулке и на унитазе. Болванки с mp3 файлами были готовы через месяц. Двадцать машинисток набрали по сотне страниц с моего голоса. Потом я разослал зипы литературным агентам. Я предлагал двадцать процентов и чек с щедрой оплатой срочной внеочередной работы. Все согласились. Мир скукошился в ожидании начала моей сатанинско-графоманской рекламной кампании.

Я уже упоминал о моём нежданном «медовом месяце»? Вообразите молодого журналиста середины восьмидесятых, этакого Пигмалиона, у которого перед глазами на работе висит постер. В лучах цветных прожекторов на него уверенно и нагло смотрят четыре взъерошенные красотки. Так себе, размалёванные и припанкованные в стиле того времени. Ничего особенного, попсня. Но кто бы знал!.. Одна из этих девиц была кумиром, идолом красоты, предметом тайных желаний молодого человека. В её глазах он видел грусть и немой вопрос: где ты, почему ты здесь, а не со мной, мой любимый, единственный?.. Мне так мало нужно для моего маленького женского счастья! Найди меня, оживи меня, сделай меня счастливой!..

Я здесь! Я тоже ищу тебя! Я в Ленинграде, в редакции «Трудовой смены»! Я всё, буквально всё сделаю! – мысленно восклицал Телегин. – Я! Я твой единственный, богом данный на всю твою жизнь избранник! Воплотись наяву! Удостой меня своей любви!…

И чудо случилось. Десять лет спустя Галатея сошла с постера и в одночасье сделалась его, то есть, моей законной супругой. На всю жизнь, счастливую и долгую, и после.

Утолив первую волну страсти, я попытался узнать свою жену ближе. Обалдевшая от внезапно пронёсшегося урагана, Таня смотрела на меня подозрительно. Хотя, конечно, ей было приятно. Она улыбалась, отбивалась и называла меня сумасшедшим. А я ничего не мог ей объяснить.

По первому впечатлению она была не вредная. Руку даю на отсечение, что за десять лет она мне ни разу не изменила. У неё был какой-то прочный внутренний кодекс; она могла расплакаться, увидев несправедливость. Любила ли она меня? Не знаю. Не уверен. Откуда мне знать? Меня любила только Ниночка, которую я предал.

* * *

Навещая в Питере своих родных, мы с Гусевым всё-таки съездили в клинику доктора Борга. Кира к нам вышла, и мы немного выпили на жёлтой прошлогодней травке, в окружении сосен, гигантских камней и подтаявших сугробов.

Она ничего не знала ни про 74-й, ни про 84-й, потому что та Берёзкина, которая всё знала, осталась в метро. А эта по-прежнему была нам подругой. Гусеву – ещё и любовницей. Если бы я не мешал, они бы и здесь нашли уголок для стремительного разврата. Я упорно и шизофренически ревновал и тихо злорадствовал. Она не заметила в нас перемен; мы делали вид, что ничего не переменилось. Эта Кира Берёзкина жила как жила, плавно, словно гусеница двигаясь по своей бороздке винта вверх и вверх, с каждым новым разводом надеясь на новое удачное замужество. Для того, чтобы она стала собой, чтобы она раскинула свои огромные прекрасные крылья, надо было встряхнуть её хорошенько. Так, чтобы сердце наружу и кровь из носа…