Текст книги "Бандитский век короток"

Автор книги: Борис Шпилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Не волнуйся, девочка моя, не волнуйся. Сейчас приедет «Скорая», и тебя обязательно вылечат. У меня много денег. Мы все поедем на Канары – Олежка с Олей и мы с тобой. Мы целыми днями будем купаться в океане и трескать бананы.

Гром говорил и говорил, заговаривал в себе рвущуюся наружу боль, когда неожиданно понял, что сжимает в объятиях труп. Он нежно поцеловал соленые от крови и слез губы Светланы, и пришла к нему черная усталость. Едкий дым заполз в легкие, туманя сознание.

Гром очнулся и увидел над собой одинокую звезду в облачной полынье. Отравленные, обожженные легкие саднило при каждом вдохе. Олег растирал ему грудь и лицо мокрым снегом и кричал что-то на ухо.

– Не ори, – строго сказал ему Алексей и, с трудом поднимаясь на подгибающиеся ноги, спросил: – Ты, что ли, меня вытащил?

Покрытый копотью, чумазый, как черт в аду, Олег радостно кивнул.

– Понятно. – Гром ещё некоторое время бессмысленно таращился по сторонам, оглядывая пылающий особняк, затем, выйдя из ступора, резко повернулся к Олегу: – Где Ольга?!

– Да не волнуйся ты, дядь Лёш, всё в порядке.

– Ага. Ладно. – Виски огненными обручами сжимала боль. Гром попытался сосредоточиться и обернулся к сбившимся в испуганную стайку, кое-как одетым девушкам: – Значит, так, дамы. Лавочка закрыта, все свободны. Бывшим хозяевам и клиентам передайте привет от Грома. Скажите им, что я приду за всеми по очереди.

Сидя на заднем сиденье Олеговой «копейки», резво уносящей их от пылающих руин «Красного фонаря», Алексей баюкал в своих объятиях лежащую рядом Олю, чей обморок перешел в беспокойный сон. Вывернув шею, смотрел через заднее стекло на багровое зарево и думал о том, что началась последняя, самая главная в его жизни война.

Глава 4

Борису Израилевичу Кацману уже третью ночь подряд снилась церемония вручения Нобелевской премии. Будто идет он, Борис Израилевич, по белому подиуму, под рукоплескания многочисленных коллег, восхищенно взирающих на него снизу вверх. И будто подходит Борис Израилевич, освещаемый вспышками блицев, к высоченной трибуне, вершина которой теряется в облаках, и трубный глас вещает: «За неоценимый вклад в развитие медицины…», – а дальше вдруг страшный грохот. И сразу истаяли, пропали и подиум, и восхищенная толпа. Борис Израилевич проснулся в своей спальне, сел в кровати и помотал седой головой, отгоняя последние отблески чудного виденья.

Старый доктор неспешно надел халат, стараясь не шаркать тапочками, спустился по узкой лесенке со второго этажа своего нового дома. Вновь послышался неясный шум, и теперь Кацман испугался. Не за себя, он был уже стар, а за свой новый дом. Он всю жизнь мечтал иметь свой дом. Белый, двухэтажный, с балконом-галерейкой.

В этот городок он приехал в начале шестидесятых, по распределению, с дипломом детского врача, на котором еще не высохла типографская краска, стареньким фибровым чемоданчиком и БОЛЬШОЙ МЕЧТОЙ. Однако социалистическая действительность словно смеялась над Борисом Израилевичем. Мизерная зарплата врача не позволяла отложить хоть сколько-нибудь на строительство, а брать неофициальные гонорары Кацману не позволяла врожденная порядочность. Да в те времена не очень-то и давали.

Однако малыши болели, и до безумия любивший детей доктор самозабвенно лечил их, смешливых и удивлённоглазых, практически бесплатно, бегая по вызовам, до темноты засиживаясь в опустевшей поликлинике. Дети вырастали и приводили в заваленный игрушками кабинет дяди Бори своих детей.

Шли годы. Менялись правители, законы, отношения между людьми. А Борис Израилевич так и состарился на своём рабочем месте, не обзаведясь, ввиду недостатка времени и средств, своей семьей. Новая администрация поликлиники выперла «старого жида» на пенсию, и белая мечта Бориса Израилевича, как и положено всякой уважающей себя мечте, постепенно угасла.

Так бы все и закончилось, но тут неожиданно выяснилось, что выросшее под неусыпным надзором Кацмана поколение «новых русских» упорно не желает лечить своих чад ни у кого другого, кроме дяди Бори. Кабинет детского врача в поликлинике пустовал, а под окнами кацмановской «хрущобы» день-деньской загораживали проезд шикарные «мерсы» и «вольвы».

Кацман пытался объяснить этим подросшим и увешанным золотом и мобильниками Андрюшкам, Танькам и Петькам, что частная практика запрещена законом, но их дети болели и плакали, а Борис Израилевич снова и снова нарушал закон.

А потом еще вдруг выяснилось, что толстый плакса Андрюшка, оказывается, – президент Ассоциации частных предпринимателей, маленькая капризуля Танька – хозяйка строительной фирмы, а тихий, застенчивый Петенька – и вовсе главный архитектор города.

И пока старый доктор делал то единственное, что умел в своей жизни, – лечил детей, его маленькая квартирка, превратилась в кабинет, уставленный дорогим импортным оборудованием, а на пустыре, словно сам собой, вырос уютный особнячок – точь-в-точь такой, как снился Борису Израилевичу.

Начальник милиции Виктор Михеевич Рулев, чью дочку Кацман вылечил от бронхита, даже помог ему оборудовать в доме маленькую потайную комнату «для хранения денег и наркосодержащих лекарств», хотя ни того, ни другого у Кацмана сроду не водилось.

И жизнь старого детского врача Бориса Израилевича Кацмана стала прекрасной и удивительной. И была таковой до двух часов двадцати трех минут пополуночи пятнадцатого ноября, когда на кухне своего дома доктор увидел разбитое окно и страшного седого мужика, покрытого гарью и кровью, и хрупкую девушку-девочку у него на руках, завернутую в грязное тряпье…

«Ну вот и всё», – подумалось неизвестно почему Борису Израилевичу. Он печально посмотрел на страшного человека своими чудными еврейскими глазами и строго сказал:

– Алеша Громов, немедленно умойся и вымой руки. – И добавил: – Положи Оленьку на диван, мне нужно её осмотреть.

* * *

С одой стороны, конечно, «бык» из Коли Гусева, гордо носившего оригинальное погоняло Гусь, был никакой, так как очень уж он был тщедушен, трусоват и тонок в кости. Тем не менее кротовский бригадир Ваня Хлыст охотно держал его в своей команде и даже выделял среди прочих боевиков за беспримерную наглость, полное отсутствие моральных устоев и особую, утонченную жестокость. В Гусе умирал великий актёр, и в тех ситуациях, когда бандитам нужен был интеллигентный очкарик, молодой бизнесмен или самоуверенный чиновник, Коля был незаменим. Ему даже не приходилось особо напрягаться. Он чувствовал себя в этих амплуа, как рыба в воде.

И поэтому, когда на следующее утро после описанных выше событий Софья Эрастовна, открыв на звонок входную дверь, увидела на пороге вежливого молодого человека, представившегося инспектором налоговой службы, у нее не возникло даже тени сомнения. Узнав, что ее постоялец оказался злостным неплательщиком, старушка искренне расстроилась и охотно поведала вежливому инспектору о том, что приняла постояльца по просьбе своей старой подруги.

Внимательно выслушав старушку, испив чаю с вареньем и записав адрес подруги, инспектор ловко набросил на морщинистую шею Софьи Эрастовны удавку, сделанную из рояльной струны, и медленно задушил. Достав из портсигара «беломорину», плотно забитую чуйской пыльцой, до которой он был великий охотник, Коля закурил и, когда немного унялась сладостная дрожь в руках, одним махом сорвал с мертвой старушки чёрную юбку и ветхое нижнее бельё.

* * *

Двое улыбчивых молодых людей встретили Клару Павловну, вышедшую в булочную, у подъезда. Представились сослуживцами Алексея Громова. Узнав о том, что семья его погибла, а сам Алексей пропал, усиленно интересовались, не знает ли она, где его найти, и предложили подвезти до магазина. Больше Клару Павловну никто не видел, а обезображенный пытками женский труп, выловленный спустя два дня из протекающей через город речушки, идентифицировать так и не смогли.

* * *

Фёдор Петрович Кротов любил поблажить, поорать, нагнать страху на подчиненных, но только для вида, В критических ситуациях речь его становилась плавной и размеренной. Когда он узнал о разгроме «Красного фонаря», то сразу же позвонил Тихомирову и задумчиво так произнес в трубку:

– Даю тебе два дня. Через два дня ты принесёшь мне или его голову, или свою.

* * *

– Вот такие вот дела, Борис Израилевич, – невесело усмехнулся Гром и отхлебнул из фарфоровой чашки давно остывший кофе.

В окно заглядывало хмурое утро, в соседней комнате беспокойно металась во сне Ольга. У ее кровати, сидя в кресле, дремал вполглаза уставший Олег.

Сидевший напротив Грома Кацман задумчиво покатал пальцем хлебную крошку по полированной поверхности кухонного стола…

– Бог им судья, Алёша… и тебе бог судья. Речь сейчас не о них и не о тебе. У Оли в любой момент может начаться ломка, она сильно истощена, ее сердце может не выдержать, а нужных препаратов у меня нет. Я выпишу рецепт, с ним нужно идти в аптеку. Насколько я понимаю ситуацию, показываться в городе ни тебе, ни Олегу нельзя. А я не могу оставить Олю без присмотра.

– А давайте бомжа пошлём, – раздался из другой комнаты голос Олега, и в проёме двери появился он сам, одетый в потрёпанное, плохо сидевшее на нем пальтецо, коротковатые брюки и драную лыжную шапку. Нижнюю часть лица он прикрыл старым шарфом…

– Извините, Борис Израилевич, я там, у вас в чулане, немного порылся, – продолжил он, улыбаясь.

Гром и Кацман посмотрели на него и дружно рассмеялись

– Опасно всё же, ты сильно рискуешь, Олежек, – с сомнением покачал головой Борис Израилевич.

– Другого выхода, я так понимаю, всё равно нет, так что и говорить не о чем. Вот только денег у меня… – Олег замялся.

Гром вытащил из кармана рубашки толстую пачку долларов и отделил от нее сотенную купюру.

– Этого хватит, Борис Израилевич? – спросил он.

Когда Олег ушёл, Гром достал мобильник.

– Дамирыч, привет, это я. Тут такое дело, наша сестренка приехала, заболела в дороге, а я, понимаешь, занят по горло… А, ты уже в курсе? Присмотреть мне за ней некогда, может, пусть у тебя погостит с недельку? Да?! Ну вот и ладушки, записывай адрес.

Издалека следивший в бинокль за домом Кацмана Али вылез из уютного нутра серебристого «Ниссана» и, потянувшись, достал из кармана маленький, не больше спичечного коробка, серебристый «Сименс».

– Это Али… Ночь прошла спокойно. Крестник и его сестра по-прежнему в доме. Молодой переоделся бомжем и вышел десять минут назад. Забрать сестру? Вывезти на дачу? Но у меня мало людей, нежелательно распылять силы… Понял. Выполняю.

Илья Черенок сидел, зевая, за рулем не приметной «девятки». Он проводил взглядом Олега Жданова, посмотрел на тёмные окна дома и толкнул локтем сладко посапывающего на соседнем сиденье брата. Вадим приоткрыл один глаз, достал сотовый телефон и набрал номер.

– Близнецы – Скорпиону. Объект в доме. Переодетый Жданов куда-то вышел. Всё тихо. Продолжаю наблюдение.

Скорпион ещё никогда не чувствовал себя таким старым, больным и беспомощным. Он прошёлся по кабинету, постоял у окна и…  поколебавшись,  нерешительно снял телефонную трубку…

– Доброе утро, Борис Израилевич, это Рулев беспокоит. Мне бы Лешу. Откуда знаю? Ну, на то я и милиция, чтобы всё знать. Привет, Гром, ты соображаешь, вообще, что делаешь? Соображаешь, да? Вот молодец! Я сейчас еду в райцентр, на ковер к генералу. Там я должен буду доложить про твои художества. Генерал пришлёт маски-шоу, они оцепят город, и все – конец, Лёшенька. Они, генерал то есть, сильно гневаются, потому как очень любили гостевать в том теремке, который ты, мудак, вчера спалил. Как фамилия генерала? Званцев, а что? У тебя кино интересное про него есть?! Да ты что-о-о?! Слушай, Лёша, сдайся по-тихому, а? С такой фильмотекой, как у тебя, генерала успокоить – раз плюнуть. А мы тебе побег… Об Оле я позабочусь. Не хочешь? Ну, смотри сам.

– Вот говно какое! – с досадой сказал Гром. И, едва он положил трубку, телефон зазвонил снова…

– Дядя Лёша, это я, Олег. Они меня взяли… Я им ничего не сказал, но они и так знают, где ты. Они говорят, чтобы ты пришёл с деньгами, которые взял в «Бриге», сюда. Адрес… Они говорят, что отпустят Ольгу, что она им не нужна, но что-то я им не верю. Беги, дядь Лёш… А-а-а, больно… отпусти, сука…

– Борис Израилевич, мне нужно уйти, вы не могли бы на некоторое время приютить Ольгу? – Алексей, вывалив россыпью патроны на кухонный стол, быстро, на ощупь защелкивал их в рожки автомата и пистолетные обоймы.

– Конечно, Алёша, разумеется… но девочке нужна помощь…

– Скоро за ней приедут. Не открывайте дверь никому, пока не передадут поклон от Исы. Так и скажут: Иса, мол, кланяться велел. Им и отдадите Олю. – Гром побросал «стволы» в спортивную сумку и направился через кухню к двери, выходящей в маленький садик за домом, залитый в этот ранний час белесым туманом. – Да, вот ещё что… – Остановившись на пороге, Гром протянул что-то Кацману, и старый доктор почувствовал в своей руке тяжесть оружия. – Если что, просто наведите на цель и нажмите курок.

– Алексей, это совершенно ни к чему, я не умею этим пользоваться… я никогда в жизни… – бормотал Борис Израилевич, опасливо-близоруко щурясь, разглядывал, поднеся к самым глазам вороненый «Макаров». С удивлением Кацман почувствовал, как увесистый холодок опасной штуковины словно бы перетек в его руку, отчего она сразу же перестала дрожать. Расправил плечи и сказал: – Ты можешь рассчитывать на меня, Алеша. Иди… и поскорей возвращайся.

– Я постараюсь, Борис Израилевич, – тепло улыбнулся Гром и неслышно, смутной тенью растаял в молочной пелене. Вот только что был, а потом раз – и не стало его. Даже следов на снегу не осталось.

Не заметил Кацман, как и куда ушел Гром. Да что Кацман, опытный боевик Али не заметил. Братья Черенки, сидевшие в машине у дома доктора, и те не заметили.

* * *

И Ольга не заметила, как ушел ее брат. Она вообще плохо понимала, где находится. То огонь слепил ее. То смутно виделся ей доктор дядя Боря, и казалось Оле, что она маленькая девочка, что она заболела и мама привела ее на прием в поликлинику. Маленькой Оле больно, огонь жжет ее тело, хрустят и ломаются суставы.

Она пытается объяснить маме, что ей нужен совсем другой доктор. Не дядя Боря. Другой. Чернявый, невысокий, с одутловатым, желтым лицом. Он приходит ночью. Он наполняет шприц нектаром. Он приносит на кончике иглы райское наслаждение и блаженный покой нирваны. Он широко раздвигает Олины ноги и больно входит в нее, слюняво мусоля губами ее грудь и шею. Но даже эта боль приятна Оле после волшебного касания иглы.

Все это она пытается рассказать маме. Но мама не понимает и уродливо усмехается снесенной выстрелом челюстью. Говорить она не может, только грозит строго окровавленным пальцем…

Старый доктор сует Оле в рот какие-то таблетки, но разве погасят они огонь, пожирающий ее тело. Девушка выплёвывает полураскисшие, горькие кругляши и зовёт, зовёт там, в своём бреду, черного, желтолицего доктора с вялым членом и волшебной иглой.

* * *

Разбитая губа онемела и сильно кровоточила. Олег пошевелил связанными за спиной затекшими руками, слизнул стекающую по подбородку соленую кровь. В углу маленькой комнаты двое играли в карты, матерились вполголоса, поглядывали на Олега вполглаза. Ждан не чувствовал страха, только нетерпеливое возбуждение. Он ждал…

* * *

Из серого зимнего тумана вынырнула серая же «БМВ» и затормозила рядом с машиной Али. Трое сидящих в ней, словно братья, походили друг на друга смуглостью, молодостью, хмурой сосредоточенностью.

Али был немногословен:

– Подойдёте к дому, передадите Крестнику поклон от Исы. Заберёте девушку, отвезёте на третий объект. По дороге нигде не останавливайтесь.

Трое одинаково поправили что-то под левыми подмышками, пошли неторопливо, вразвалочку.

– Султан! – негромко окликнул Али. – Умри, но довези!

Один из троих, не оборачиваясь, кивнул.

* * *

Константин Павлович, бывший инженер, а ныне бомж по социальному статусу, известный в определенных кругах как Копалыч или Сопля, плохо спал этой ночью, так же, впрочем, как и прошлой. Его мучили вши и холод. Снилось ему, что лежит он голый на снегу, желтом и кусачем, как стекловата. С неба падает желтый снег и лезет в глаза, в рот. А тут еще вперся в сон коротко стриженный, седой незнакомец и принялся безжалостно трясти Копалыча.

Бомж горестно закряхтел, заворочался и проснулся. Болел желудок, с трудом переваривая выпитые накануне вечером «паленую» водку и тройной одеколон. Ноющим, мокротным комом засел где-то в легких начинающийся грипп.

Копалыч с трудом разлепил заспанные глаза, обвел мутным взором загаженный подъезд, приютивший его прошлой ночью, и, к великой досаде своей, убедился в том, что седой хмырь из сна никуда не делся, а вот он, сидит рядом на корточках и протягивает ему десятидолларовую бумажку.

Бомж потихоньку ущипнул себя за руку, убедился, что не спит, и сильно обиделся на седого.

«Издевается гад», – подумал Копалыч, а вслух произнес:

– Чего тебе надо?

Вернее, хотел произнести. «Чего» – у него получилось хорошо, уверенным басом, «тебе» – вышло похуже, как-то пискляво, а «надо» – не получилось совсем.

Мужик понимающе покачал головой и спросил:

– Скажи, старче, заработать хочешь?

Константин Павлович живо представил себе запотевшую бутылку пива,  громко сглотнул и часто, торопливо закивал.

Ваня Хлыст уже в пятый раз подряд выигрывал в «очко». Почти все деньги, бывшие в игре, сейчас приятно оттягивали Ванин карман. Его напарник по игре и первый зам в «бригаде», туповатый, но исполнительный качок Фрол, обиженно кривил толстые, вывернутые, как у негра, губы.

– Слышь, Ваня, ты, бля, на хер, это… передёргиваешь, точняк!

– Фильтруй базар, Фролушка, – ответишь, – улыбнулся Хлыст.

Он не рассердился на напарника. Плавающий в его крови героин расцветил мир фантастическими красками и превратил уродливую, покрытую шрамами морду Фрола в подобие человеческого лица. На душе у Вани Хлыста было легко и светло. Причин тому было несколько: во-первых, они с Фролом третьего дня завезли в лес и «в два смычка» отымели во все дыры одну строптивую козу, имевшую наглость в течение нескольких месяцев отвергать пылкие притязания Хлыста.

Во-вторых, пахан подогнал ему вчера децал улётного ширева, которое в настоящий момент приятно щекотало изнутри Хлыстовы вены.

И в-третьих… нет, пожалуй, ЭТО – во-первых, главное, а все остальное – во-вторых и в-третьих. Так вот: во-первых, сам Крот вызвал Хлыста к себе в кабинет и поручил взять того козла, что спалил «Красный фонарь». Для облегчения задачи Крот выделил Хлысту какого-то закошмаренно-го кренделя, а когда он, Хлыст, погнал типа того, что они с Фролом и вдвоем отлично управятся, Крот сказал, чтобы он, Хлыст, не умничал, что тот козел обязательно за кренделем явится, потому что крендель этот тому козлу, как родной. Вот что сказал Крот. А еще он сказал: «Гром этот, говорят, очень крут, так что ты, Иван, поосторожнее. Если возьмешь его, я тебя в свою «личку» определю».

А его, Хлыста, хер ли учить? Не хер его учить! Не видал он крутых!

Закончив свои размышления, Хлыст усмехнулся. Посмотрев на привязанного к стулу Олега Жданова, бандит неторопливо подошел к нему и вдруг быстро, справа-слева ударил его по лицу.

Трехэтажный дом был старый, заброшенный, уж лет пять как выселенный для капитального ремонта. Гуляли сквозняки в его пустых коридорах, хлопали на ветру оконные рамы с выбитыми стеклами и хищно щерилась дранка из-под облупившейся штукатурки. Гром проводил взглядом вошедшего в подъезд бомжа, затем обошел дом с другой стороны, постоял, примериваясь, потом ловко, как кошка, полез по жалобно скрипящим балконам.

Копалычу и так было худо, а тут поплохело совсем. С трудом поднявшись на третий этаж по хлипкой лестнице, он остановился и, согнувшись, уперев руки в колени, долго кашлял, сипел прокуренными легкими, пытаясь отдышаться. Сердце неистово стучало где-то у самого горла и норовило выскочить из груди.

Помимо одышки, старого бомжа мучили дурные предчувствия. Хотя седой сказал, что работа плевая и пообещал, что с Копалычем ничего не случится, старик все равно боялся. Он не первый день жил на белом свете и понимал, что десять баксов за просто так никто не даст. Философски подумав о том, что бояться надо было раньше, Копалыч тяжело вздохнул и нерешительно постучал в обитую драным дерматином дверь, на которой кто-то белой краской намалевал цифру «17».

За дверью закопошились, послышались осторожные шаги, и хриплый бас поинтересовался, какого хрена ему надо.

– Я, это, записку вам принёс… – таинственным шёпотом произнёс Копалыч.

– Какую записку? Пошёл на хер отсю-дова! – Дверь приоткрылась на сантиметр, и на бомжа уставился чей-то налитый кровью глаз.

– Дык, это… от Грома записку. Вы же его ждёте? – Спросив это, Константин Павлович тотчас пожалел о своем вопросе. А также пожалел о том, что позарился на десять баксов, и о том, что вообще родился на белый свет.

Дверь широко открылась, и на пороге появился ужасный амбал, с глазами, как у дохлой рыбы, наголо бритый, с лицом, изуродованным лиловыми шрамами. Монстр протянул огромную лапищу, ухватил Копалыча за шиворот и одним рывком втащил в темную прихожую.

Там старик увидел ещё одного – длинного, худого, одетого в чёрное, с такими же мёртвыми глазами, как у амбала, но увидел только краем глаза, потому что все внимание бомжа сосредоточилось на пистолете, который худой небрежно сжимал в руке и ствол которого был направлен Копалычу прямо в лоб. Амбал волоком, словно мешок, протащил старика в комнату. У стены, бессильно свесив голову на грудь, привязанный к стулу, сидел молодой парень.

– Ну, чё, старый, давай записку, – нехорошо усмехнулся длинный, взял из дрожащих рук Копалыча клочок бумаги, развернул и тяжело, в упор посмотрел на старика.

– Что-то ты плохо шутишь, дед! – глухо проговорил бандит. Он повертел перед лицом бомжа листком записной книжки. Листок был девственно чист.

Копалыч заглянул в белесые, словно подернутые пленкой, глаза длинного и вдруг понял, что вот сейчас, сию минуту, его, Копалыча, будут убивать.

«Надо было брать двадцать баксов… да кто ж знал!» – с неожиданным равнодушием подумал он.

А дальше началось непонятное. Жуткие глаза бандита, в которые завороженно смотрел бомж, неожиданно словно взорвались изнутри. Голова лопнула, точно гнилой арбуз, и в лицо Копалычу плеснуло густо, сочно. Машинально старик вытер лицо и с ужасом уставился на свою руку, сплошь покрытую кровью и мягкими сероватыми комочками.

Стоящий у стены амбал замер, выкатив глаза и широко открыв рот. Прямо в зловонное дупло его рта скользнул просверком, вошел с хрустом, по рукоятку, тяжелый десантный нож. Волосатые лапы бессильно опали, судорожно задёргались и подогнулись ноги бандита, но он не упал, повиснув на пробившем его затылок и ушедшем глубоко в стену лезвии, точно пришпиленный к обоям жук.

Из проёма балконной двери скользнула размытая тень и склонилась над связанным молодым парнем.

Но этого Копалыч уже не видел. Выскочив из квартиры, он кубарем скатился с лестницы и побежал по безлюдной в этот час улице, тихо подвывая от ужаса. Остановился старик только у круглосуточно работавшей палатки. Заспанная молоденькая продавщица, с опаской глядя на покрытого с ног до головы кровью и мозгами бомжа, тем не менее с немалой выгодой для себя разменяла ему десять баксов и продала пять бутылок водки, две из которых он выпил тут же, у палатки, прямо из горлышка, а три оставшиеся унёс с собой в утренний туман.

* * *

Хмурое утро нехотя, лениво перетекало в начало хмурого дня. Уполз с улиц туман, но не растаял совсем, а затаился рваными клочьями в темных переулках и подворотнях.

Сеня Бес тупо смотрел на мелькавшие за тонированными стёклами улочки родного города. Он ненавидел серые стены домов с ржавыми водяными потеками, ненавидел раздолбанную дорогу, бесчисленные ямы и рытвины которой сочились желчным гноем глины. «Девятку» тряхнуло на крутом ухабе так, что она застонала, как живая.

Сеня, люто мучившийся похмельем, вполголоса матюкнулся и рыгнул. Салон наполнился густым запахом перегара.

– Смотри, куда рулишь, козлина! – буркнул он.

– Сам ты козлина! – нехотя откликнулся водитель. – Тут, блин, куда ни рули, один хер, в яму влетишь.

Остальные трое пассажиров, как по команде, уставились на Сеню, задумчиво посмотрели на водителя, оценивающе – на дорогу и вновь отрешенно замерли, передавая друг другу плотно забитый косяк.

Машина, неуклюже вильнув к обочине, замерла у дома Кацмана.

– Вроде приехали, – покосился в окно Бес. – Ну чё, двинули? – Он открыл дверцу и, зябко поежившись, полез наружу.

– Повторяю для особо тупых: тёлку не трогать!

– А с жидом что делать? – спросил долговязый водитель. Никто не знал, как его зовут. Он пришел в банду недавно, рекомендованный кем-то из авторитетов, которому приходился родственником, и к нему сразу же, намертво прилипло погоняло Брат. В нем еще не угасла малая искорка человечности. Он еще помнил, как мама приводила его, маленького, в поликлинику и как он играл с плюшевым мишкой, пока дядя Боря ощупывал его опухшие гланды длинными, чуткими пальцами.

– Крот ясно сказал, свидетелей не оставлять, – отрезал Бес и злобно покосился на водителя. Не нравился ему этот козёл, ох не нравился. Но Брат был братом авторитета, а Сеня – всего лишь командиром пятёрки. Поэтому он ничего не сказал, сунул руки в карманы, нащупав в правом рифлёную рукоять «Макарова», и решительно направился к высокой деревянной калитке, покрытой коричневым лаком.

От мощного толчка Сени хрупкая защелка отлетела, калитка распахнулась, с треском ударившись о забор, и бандит увидел трех молодых кавказцев, стоящих на крыльце дома.

Нельзя сказать, что Сеня Бес был абсолютно туп. Если бы это было так, то он никогда не выбился бы из рядовых «быков» в пусть мелкое, но начальство. Скорее он был умственно и эмоционально ограничен. Но недостаток ума у него компенсировался поистине собачьим чутьём, а эмоциональная ограниченность и вовсе была скорее подмогой, чем помехой в нелегкой Сениной профессии.

Поэтому, увидев перед собой незнакомцев, чей вид не сулил ничего хорошего, Бес не удивился и не испугался, так как был эмоционально ограничен, а чутье подсказало Сене, что перед ним враги.

– Здорово, мужики, – сказал он, не вынимая из кармана пистолет. Затем несколько раз выстрелил прямо через куртку и, спрыгнув с тропинки в снег, бросился к углу дома. Сгрудившиеся за его спиной «быки» выхватили оружие и принялись беспорядочно палить в стоящих на крыльце дагестанцев. Последние в долгу не остались и немедленно открыли ответный шквальный огонь.

Это только в крутых боевиках положительные и отрицательные герои лихо прыгают и кувыркаются, уворачиваясь от пуль, чуть ли не ловя их руками и зубами. В жизни же, для того чтобы преодолеть в себе состояние ступора, в которое приводит человека вид направленного на него оружия, нужны годы специальной подготовки.

У четверых Сениных подчинённых никакой такой подготовки не было. По этой самой причине они замерли испуганно на открытой, заснеженной тропинке. Все их жизненные силы сконцентрировались в побелевших указательных пальцах, судорожно нажимавших на спусковые крючки.

Боевики Али были тренированы гораздо лучше, но узкое пространство между перилами крыльца, на котором они стояли, лишало их возможности маневра. Тот, которого Али назвал Русланом, упал первым, получив пули в грудь и в плечо. Но, упав, он продолжал стрелять и перед тем, как его захлестнула темная волна небытия, успел увидеть, как осел в снег один из бандитов, сраженный его пулей.

Братья Черенки, услышав выстрелы, выскочили из машины и рванулись к калитке. Они не знали, что Грома нет в доме, и, следуя приказу Рулева, в свою очередь, принялись палить в бандитов и дагестанцев.

Вадима застрелили почти сразу же. Случайная пуля попала ему в глаз. Взвыв от ярости, Илья бросился к стоящим на тропинке бандитам и, прежде чем погибнуть самому, в упор расстрелял двоих. Последнему из пятерки Беса повезло больше. Не целясь, навскидку, двумя выстрелами он добил уже раненных дагестанцев, однако обрадоваться своей удаче не успел. Пуля подоспевшего Али клюнула его в затылок и вышла между глаз, вырвав кусок лица размером с чайное блюдце. Хладнокровно осмотрев место побоища, Али направился к дому, осторожно переступая через изуродованные трупы.

Бес скорчился в сугробе у задней стены дома. Он был ранен в плечо, но почти не чувствовал боли. Скорее неудобство. После того как затихли выстрелы, он поднялся на ноги и осторожно заглянул в дом через застекленную дверь чёрного хода.

Надев на левую руку перчатку, Бес выдавил стекло и, просунув в дыру руку, нащупал задвижку.

Войдя внутрь, он оказался на просторной и чистой кухне. Сеня огляделся и, оставляя на белом кафельном полу грязные следы, направился к двери, ведущей внутрь дома.

Борис Израилевич не беспокоился за Олю. Она была в безопасности, чего нельзя было сказать о самом Борисе Израилевиче. Старый доктор укрылся в столовой, граничившей с кухней, подальше от перестрелки, бушевавшей у входной двери. Он присел за диваном, судорожно прижимая к груди оставленный Громом пистолет, и испуганно вздрагивал каждый раз, когда очередная пуля, пролетев через комнату, впивалась в потолок или стену.

Выстрелы смолкли, и Борис Израилевич только было облегченно вздохнул, как вдруг услышал звук бьющегося стекла. Доктор заглянул в проем кухонной двери.

Оккультисты убеждены, что многие слепые люди обладают даром «внутреннего зрения», позволяющим видеть астральную сущность того или иного человека, а придворный маг Людовика Святого – раввин Эдекиэль – даже посвятил этому вопросу целый трактат.

Кацман не разбирался в эзотерике и никогда не слышал о раввине Эдекиэле.

Был доктор очень близорук и без очков почти ничего не видел. Но «Это» Борис Израилевич разглядел совершенно отчетливо. Изогнутые, блестящие клыки громко щёлкали, роняя на пол кровавую слюну, горящие красные глаза неотступно следили за доктором. Монстр надвигался на него из полумрака, поднимая на ходу когтистую лапу.

Никогда в жизни и ни при каких обстоятельствах Кацман не смог бы выстрелить в человека. Но в эту тварь он выстрелил, не задумываясь, раз, и другой, и третий. И промахнулся.

Сеня думал о том, что он будет единственным, кто выполнит приказ Крота и притащит-таки треклятую телку, когда сумасшедший, старый жид начал палить в него прямо с порога. Бес в первую секунду даже присел от неожиданности и тотчас выстрелил в ответ.

Точно тряпичную куклу, доктора отшвырнуло в глубь комнаты. Бандит направился было к нему, но услышал за спиной шорох. Вскидывая пистолет, он резко обернулся и увидел в светлом прямоугольнике двери, ведущей из кухни на улицу, невысокого, смуглого. Его ледяные серые глаза.