Текст книги "Бандитский век короток"

Автор книги: Борис Шпилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Гром нажал наугад пару кнопок, и в домофоне тихомировского подъезда женский голос спросил:

– Кто. там?

Алексей, недолго думая, туманно ответил:

– Это я.

– Кто это «я»? – раздраженно спросила женшина. – Наши все дома.

«Приятный голос», – подумал Гром и, нажав «сброс», набрал следующую комбинацию.

– Это я, – повторил он, нагнувшись к микрофону.

Домофон тирлинькнул, и пьяный мужской голос заорал:

– Витёк, блин, тебя только за смертью посылать.

Серая металлическая дверь, щелкнув, открылась.

В подъезде от Алексея снова начало попахивать дерьмом. Хотя незадолго перед этим он долго мылся в бане, потом в ближайшем магазине полностью переоделся, запах нечистот настойчиво преследовал его. Гром достал из сумки французский дезодорант, купленный там же, в магазине, и щедро окатил себя душистой волной с ног до головы. В воздухе разлился сладкий запах гниющей плоти. И хотя Алексей знал, что это его обоняние играет с ним в нехорошие игры, тошнота подступила к самому горлу и все поплыло в глазах.

Болезнь пожирала Грома. Выжигала его изнутри сухим, смертным жаром. Забавлялась с его чувствами и разумом, кутая реальность в тонкую паутину галлюцинаций. И хотя дьявольские американские таблетки наполняли мышцы мощью, они же и убивали Алексея, высасывая из его ослабевшего организма последние жизненные Силы.

Мысли текли масляно-плавно, ускользали. Гром чувствовал, что там, в подвале, он допустил ошибку, убив одного из искавших его в вонючей тьме и выбросив под бандитские пули другого. Может быть, это ему они несли сумку, набитую деньгами, лекарствами и оружием? Но Али уехал из города по его приказу. Рулев? Его люди?

В кармане сумки Гром нашел плоскую коробочку мобильника. Повертел ее в руках и сунул обратно, решив отложить решение этой загадки на потом.

Из подвала он ушел, услышав первые выстрелы. Побежал прочь от них, поскальзываясь на жидком, прихватив драгоценную сумку, набивая шишки о невидимые в темноте выступы и углы.

Не торопясь вышел из подвальной двери. Постоял, помаргивая, пока глаза не привыкли к казавшемуся ослепительно ярким хмурому зимнему дню, и пошел спокойно себе по улице, смердя каждой клеткой своего тела, каждой ниткой своей одежды так, что редкие прохожие шарахались от него.

И пришёл к подъезду Глеба Федоровича Тихомирова, который как раз сегодня должен был умереть.

Снова подступила тошнота и зарябило в глазах. Гром проглотил последнюю таблетку стимулятора, уже третью за этот день. Ему вдруг стало страшно. Он подумал, что перепутал число, что никакое не двенадцатое сегодня, что проспал он, как вонючая спящая красавица, целую вечность в подвале.

– Какое сегодня число, мать? – спросил он у старушки уборщицы, шаркающей шваброй по. ступенькам лестницы.

– Пошёл отсюдова, алкаш проклятый! – закричала бабка, замахиваясь шваброй. – Ходют тут, ссут по углам… – осеклась на полуслове, посмотрела на Грома внимательнее. – Да ты не болен ли, часом?

– Какое сегодня число? – хрипло по вторил он.

– Двенадцатое, кажись, – неуверенно молвила бабка, участливо глядя на Грома. – В больницу тебе бы надо…

Алексей кивнул и вошел в открывшуюся кабину лифта.

За металлической дверью квартиры Глеба Федоровича, обитой натуральной кожей, царила тишина.

Закрыв своим телом от любопытного «глазка» двери напротив, Гром вставил в замок универсальную отмычку. Солидно щелкнув, открылся замок. Алексей скользнул в просторную прихожую и, доставая из сумки пистолет, не повышая голоса, сказал:

– Добрый вечер, Глеб Федорович. Я за вами.

Из гостиной в прихожую, не торопясь, вышел карапуз, лет четырех, маленькая копия Тихомирова, и сосредоточенно уставился на Грома, сунув в рот большой палец левой руки. Правой он тащил за ухо большого черно-белого плюшевого мишку-панду.

Гром предполагал, что Тихомиров либо затаится где-нибудь вне дома, либо будет ждать его в квартире с охраной.

– Где твой папа, малыш? – растерянно спросил Алексей. Рука его, держащая пистолет, опустилась. Малыш, помедлив, вынул палец изо рта и протянул ручонку к пистолету:

– Дай!

– Это не игрушка, – строго сказал Гром и отлетел в угол прихожей. Боли он не почувствовал, только сильный удар в плечо. Левая рука его сразу же онемела, налилась свинцовой тяжестью. А правая, сжимавшая оружие, змеей метнулась на звук выстрела.

В проеме кухонной двери стояла маленькая и очень красивая женщина, почти девочка. Уронив еще дымящийся пистолет, она закрыла рот обеими руками, точно сдерживая рвущийся наружу крик, и расширенными от ужаса глазами смотрела на Грома. Ноготки на ее детских пальцах были кроваво-красными.

После выстрела тишина оглушила Алексея. Замерла женщина-девочка, закрыв рот руками. На фоне большого окна, в которое заглядывали сумерки, очертания ее узкобедрой фигурки с недетской высокой грудью казались изящным изваянием.

Замер Гром, лежа на полу, направив на нее «ствол», сосредоточив всю волю на сведенном судорогой указательном пальце, не позволяя ему согнуться, нажать на податливый спусковой крючок.

Замер малыш, недоуменно переводя взгляд с матери на Грома и обратно. Потом запоздало испугался и громко заревел. Его плач нарушил жуткую тишину.

Послышались крики на лестничной площадке. Залился трелью звонок, судорожно запрыгала вверх-вниз тяжёлая медная ручка входной двери.

Гром встал, отряхнулся, не обращая внимания на тяжело набухший кровью рукав куртки.

– Извините… – сказал он застывшей жене Тихомирова. – И ты извини, брат, – неуклюже кивнул он заходящемуся в плаче малышу. Затем, подойдя к двери, в которую кто-то продолжал ломиться, открыл замок и изо всей силы ударил по ней ногой. Дверь распахнулась, снеся стоящих за ней. Послышались крики. Алексей спокойно вышел на лестничную клетку, помахивая пистолетом, краем глаза ловя жмущиеся по стенам фигуры и их бледные лица.

Какой-то безумец, нелепо растопырив в стороны руки, преградил ему дорогу к лестнице. Пригнувшись, Гром прыгнул вперёд, ударив того здоровым плечом в солнечное сплетение, и помчался вниз по пустым лестничным клеткам мимо слепых «глазков» железных дверей, благодаря бога за трусость и равнодушие съежившихся за этими дверьми жильцов.

На первом этаже он услышал где-то недалеко от подъезда милицейскую сирену.

Гром распахнул железную дверь и услышал, как что-то гулко звякнуло об неё, почувствовал, как она вздрогнула. В лицо ему ударил холодный порыв ветра. Алексей неловко кувыркнулся с высоких ступеней в сугроб, задев раненую руку, и только теперь почувствовал тупую рвущую боль.

Заскрипев зубами, он побежал к углу дома вдоль стены, от подъезда к подъезду, прячась за заметенными снегом, разросшимися кустами палисадников. Двое рванулись ему наперерез, неясные, туманные фигуры в мертвенном свете фонарей. Намертво приклеенные к их подошвам, за ними волочились по снегу их длинные тени. Когда до угла оставалось несколько шагов, оттуда что-то сверкнуло, дурным голосом вякнула сирена и послышался усиленный динамиками голос. Он, этот голос, приказывал Грому остановиться, а не то, говорил хрипящий и булькающий голос, в противном случае… Алексей не дослушал и рванулся наискось от дома, от фонарей в спасительную тьму, к мусорным бакам, за которыми маячила ограда детского садика. Охнув от боли, перевалился через неё и побежал дальше, прочь от голоса, от громких хлопков за спиной. Невидимая рука рванула полу куртки, но, кажется, не достала до тела.

Ещё одна ограда. Прыжок. Кувырок. Встать на ноги. Вперед. Сумка тяжело била по ногам:.

За спиной голоса, мятущиеся лучи фонарей. И сбоку, и справа тоже, и слева, ещё далеко, но…

Алексей свернул в тёмный переулок, перемахнул поломанный штакетник и оказался в маленьком дворе. И в эту секунду прекратилось действие стимулятора. Резко и больно.

Гром рухнул у крыльца ветхого домика, словно игрушечный кролик из рекламы «Дюраселл», у которого села батарейка. Тонко, противно заливалась где-то в углу двора собачонка. Дверь домика отворилась, и на лежащего Грома упал неровный желтый прямоугольник света. Он с трудом поднял голову, увидев склонившееся над ним лицо ангела с удивительно знакомыми, огромными серыми глазами.

– Я не успел… Он ушёл, гад, – сказал Гром и заплакал, проваливаясь в омут серых глаз.

* * *

А Глеб Федорович Тихомиров в это время тоже плакал, только на другом конце города. Заливался пьяными слезами, раскачиваясь над пивной кружкой, сидя за грязным столиком в какой-то забегаловке. Страх терзал больное сердце Глеба Федоровича, холодный и липкий СТРАХ СМЕРТИ.

Тихомиров с пьяной обидой вспомнил, как шарахнулся от него, словно от зачумленного, Крот, когда Глеб Федорович с утра приехал к нему на дачу в надежде отсидеться за крепкими стенами, переждать страшное двенадцатое.

– Езжай домой и ни о чём не волнуйся, – фальшиво-участливым голосом сказал ему Крот. – Охрану свою, личную, тебе к подъезду поставлю. Муха не проскочит. А здесь тебе оставаться нельзя.

– Нельзя, значит… Козёл! – прорычал Тихомиров и трахнул кулаком по столу так, что мирно дремавший за соседним столиком мужичонка подпрыгнул, а доверху налитая коньяком пивная кружка, стоящая перед Глебом Федоровичем, опрокинулась и залила его дорогое английское пальто.

Тихомиров разозлился бы ещё сильнее, если бы знал, что после его отъезда Федор Петрович Кротов позвонил по одному только ему известному телефону и сказал в трубку:

– Поставь охрану к дому Тихомирова. Когда за ним придёт этот… Гром, – на этом слове Крот поперхнулся, – впусти, не мешай. А вот когда будет выходить, тогда и кончишь его. И ментов подключи, которые попонятливей.

Но Глеб Федорович ничего не знал об этом разговоре, поэтому не рассердился, а только расстроился из-за пролитой кружки. Он вышел из пивнушки и побрел по темным улицам. Злой ветер выл и смеялся над ним на разные голоса.

* * *

Огнём жгли старые, заштопанные, чисто выстиранные простыни. Горячий воздух расплавленным свинцом лился в лёгкие. Больно, больно… В левое плечо кто-то загнал раскаленный прут и усердно раскачивал туда-сюда.

Тело отчаянно хотело потеть, глаза хотели плакать, но влага ушла из Грома, и он метался в сухом жару на старой кровати, падал в огненную тьму.

И когда он упал на раскаленное железное дно ада и разбился о него вдребезги, к нему пришел человек с черным лицом и красными глазами. Он уселся в высокое, резное кресло и, смакуя, маленькими глоточками пил холодную пузырящуюся минералку из высокого хрустального бокала.

– Хочешь? – густым тяжелым басом спросил он у Грома и протянул ему бокал…

Боже, как хотелось Алексею схватить запотевший бокал и пить… Он облизнул кровящие, потрескавшиеся губы и покачал головой, потому что брать бокал было никак нельзя.

Чёрный раскатисто хохотнул, обнажив клыки, в глазах его плясало и кривлялось огненное безумие.

– Не хочешь, не надо, – пробасил он. – Ты и так мой, с потрохами. Помолчал, отхлебнул из стакана и строго сказал: – Никогда не надо экономить на автомобильных покрышках.

«Да! – подумал Гром. – Да, это очень важно, не экономить на…» – Слова «черного» были исполнены тайного смысла, и Алексей уже почти осознал их значение, как вдруг из кровавой, огненной мути глянули на него глаза ангела, прохладная ладонь легла на его лоб.

Гром с досадой отвернулся от этих глаз. Они отвлекали, мешали понять… Жало иглы тонко клюнуло Алексея в вену. Блаженная прохлада растеклась по его телу, и Гром не то чтобы уснул, а просто перестал быть. Исчезли свет и пространство, жизнь и смерть, и «черный», этот, на высоком резном стуле, тоже пропал куда-то.

* * *

Уже минут десять Глеб Федорович стоял у дороги, размахивая, точно флагом, стобаксовой купюрой. А ветер пронизывал до костей, стремился сорвать воняющее коньяком пальто. Наконец к обочине неуклюже вильнула раздолбанная «копейка». Тихомиров торопливо запрыгнул в пахнущее горячим маслом тепло, поерзал на продавленном сиденье, устраиваясь поудобнее, и, вынув из кармана початую бутылку, плотно присосался к горлышку.

– Куда едем, барин?! – прервал его такое приятное занятие водитель, маленький, потертый какой-то мужичонка.

Глеб Федорович добросовестно задумался над вопросом и вспомнил вдруг, что да, действительно, ему срочно куда-то надо успеть, не опоздать. Только куда?

– Гони прямо. Быстро! – неожиданно трезвым голосом сказал он. Мужичонка кивнул, тачка заскрипела, затряслась всем корпусом и медленно поползла по заснеженной дороге.

– Быстрее, командир, быстрее… – подгонял Тихомиров. Странное, лихорадочное нетерпение сжигало его. Водила жал на педали, дергал рычаг передачи, но машина от этого быстрее не ехала. Она осторожно ползла по покрытому ледяной коркой асфальту, буксуя в снежной каше, опасно кренясь на поворотах.

«Всё. Не успею», – почему-то с ужасом подумал Глеб Федорович и крикнул водителю:

– Тормози!

Клюнув носом, «копейка» послушно замерла посреди дороги.

– Сколько ты хочешь за свой рыдван? – спросил Тихомиров.

– Так… это… – лихорадочно соображая, забормотал мужичонка.

– На! – Тихомиров, не считая, сунул в жадную, грязную ладонь толстую пачку зелени и, выпихнув из машины ошалевшего от счастья водителя, сам сел за руль.

Уже остался позади город. Дребезжа всеми частями, старая машина неслась по шоссе.

– Не успею… Не успею, – бормотал Тихомиров. Подслеповато щурясь, всматривался в черно-белую круговерть за лобовым стеклом. Из тьмы вынырнул знак, предупреждающий о крутом повороте, но Тихомиров не заметил его.

Словно испугавшись, машина резко вильнула. Глеб Федорович с трудом выровнял ее и до конца вдавил в пол педаль газа. «Копейка» обиженно взревела и из последних сил рванулась вперёд. В жиденьком, желтоватом свете заляпанных грязью фар Тихомиров увидел прямо перед капотом машины темный обрыв. Краем глаза он заметил круто уходящую влево ленту шоссе и судорожно крутанул разболтанный руль.

Глеб Федорович привык к звериной мощи «Мерседеса», к кошачьей цепкости, с которой тот всеми четырьмя колесами намертво держался за дорогу.

Он вяло удивился, когда машина не изменила направление движения. Хотя передние колеса до конца были вывернуты влево, «лысые», как колено, покрышки скользили по льду. Пробив сугроб и придорожное ограждение, автомобиль пролетел несколько метров, тяжело рухнул в овраг, перевернулся по инерции и с маху врезался в дерево как раз в тот момент, когда больное сердце Глеба Федоровича разорвалось, лопнуло, как обожравшийся крови паук.

«Успел…» – подумал Тихомиров, хотел удивиться этой своей дурацкой мысли, но не смог, потому что умер.

Старый «жигуль» загорелся как-то весь сразу. Жаркое пламя охватило разбитый корпус, слизывая с него облупившуюся краску, выело изнутри салон, оставив от сидящего в нем трупа Тихомирова только серый пепел и белые кости.

Глава 10

Потолок был белый. Тонкая извилистая трещинка, пробежавшая по нему, напоминала речку на географической карте.

Где-то слева негромко бормотали на разные голоса. И оттуда же лился неяркий желтоватый свет.

Гром с трудом повернул тяжелую голову, и это движение сразу пробудило маленьких красноглазых крысят, спящих в его левом плече. Они принялись шебуршиться и кусаться там, внутри.

Сжав зубы, Гром сдержал готовый сорваться с его губ стон. Потому что рядом с кроватью, на которой он лежал, стояло старое кресло с ободранной спинкой, из которой тут и там торчала обивка. А в этом кресле спал ангел. Тот самый.

Он был одет в белое, неразличимое в полумраке. Стоящая рядом с ангелом на столике лампа, накрытая прозрачной тканью, освещала туманно мягкий девичий профиль и прядь светлых волос, чуть шевелящуюся от дыхания ангела. И тень от длинных ресниц, такая смутно знакомая, залегла на бледных щеках…

– Лиза… – неожиданно для себя прошептал Гром. Имя само всплыло из памяти, легко соскользнуло с языка, растворилось в сумраке. Девушка в кресле пошевелилась и чуть слышно вздохнула.

– Лизка! – громче повторил Алексей и тут только вспомнил…

Она пришла в восьмой класс, когда Алексей учился уже в девятом. Приехала с отцом в город неизвестно откуда. И с самой первой встречи между ними произошло что-то, образовалась какая-то общая тайна, которой они оба стеснялись и старательно скрывали от окружающих.

Только как могли не заметить одноклассники Грома мягкий свет, которым лучились глаза девочки, когда она смотрела на него. И сам Алексей чувствовал, как перехватывает дыхание, распирает его грудь что-то огромное, когда она смотрит на него, касается его руки… Что-то, названия чему он не знал. А приятели-одногодки завистливо смотрели, шептали Грому, брызгая слюной в ухо и краснея:

– Ты проверь…  –  шептали  они.  – Слабо проверить? Ты предложи… Она даст, если любит. Попробуй!

И Алексей проверил. Он подошел к ней на перемене и, сжимаясь и холодея от понимания непоправимости того, что он делает, громко сказал:

– Ну, что, зайка, трахнемся после уроков? Ты в какой позе любишь?

Она отшатнулась, сильно побледнев, словно он ударил её. Долго смотрела недоверчиво и печально.

– Почему после уроков? – тихо спросила она. – Зачем ждать? – И потянула вверх подол старенького форменного платьица. Сдернула его через голову. Заведя руки за спину, рванула застежку узкого чёрного лифчика.

Груди её были маленькими, а соски розовыми.

– Не надо! – в ужасе закричал Алексей. – Не надо, Лизка, я пошутил! – Непослушные губы его прыгали и кривились. Сквозь слёзы он увидел, как она повернулась и пошла прочь. И затяжка на ее чёрных колготках покачивалась вверх-вниз, в такт её походке. Заржал было прыщавый дебильный десятиклассник, но его никто не поддержал, и он быстро заткнулся. Тишина повисла в заполненном учениками школьном коридоре.

– Она ушла из школы. Гром долго искал ее тогда. Узнав адрес, часами просиживал у калитки домика, в котором жила Лиза, до тех пор, пока её отец не прогнал его.

И вот теперь…

– Лизка… – прошептал Гром.

Слегка вздрогнув, девушка проснулась, и в глазах ее метнулось беспокойство. Она дотронулась до пылающего сухим жаром лба Грома.

Алексей поймал ее руку и прижался лицом к прохладной, пахнущей больницей ладони.

– Лизка… – снова прошептал он, наслаждаясь звуками этого имени. Заглянул в её глаза и увидел, что мягкий, медовый свет, много лет назад заставлявший как сумасшедшее биться его сердце, никуда не делся, а только стал ярче и… глубже, что ли.

– Спи, Алёша, – сказала она, и Гром уснул, глядя в ее глаза и подложив под небритую щёку её маленькую ладошку. И снилось ему в этот раз что-то хорошее и грустное.

Потом был день, и зимнее солнце заглядывало в чисто вымытое окно, искрилось в змеящихся по стеклу трещинках. Она кормила его с ложечки куриным бульоном и беззвучно плакала. Слезы текли по ее щекам и падали в пиалу с синими полосками.

– Ты чего ревёшь? – спросил Гром и, не дождавшись ответа, уснул.

Потом была ночь и холод. Тело Алексея было куском льда. Кончик носа закоченел. Пальцы рук и ног были холодными и негнущимися, как сосульки. Бьющийся в судорожном ознобе Гром ощутил рядом ее горячее тело. Плоть его налилась желанием. Алексей притянул Лизу к себе, а она почувствовала упругое прикосновение, рассмеялась тихо и прошептала ему на ухо: – Спи… герой. – И принялась баюкать его, подсунув согнутую в локте руку под его тяжелую голову.

Вполголоса она напевала колыбельную, которую пела ему когда-то мама.

– Баю-баю-баюшки, прибегали заюшки, – пела шепотом Лиза, а Гром, уткнувшись носом в душистую ложбинку между ее грудей, согревался телом, оттаивала его покрытая ледяной кровавой грязью душа. – Баю-баю-баюшки…

* * *

Рулев проводил на вокзал Тамару Петровну и Наденьку, всё ещё переживающую последствия шока. Изнасилованная бандитами девочка почти не говорила и часами сидела неподвижно, уставившись в одну точку.

Виктор Михеевич убедил жену, что будет лучше, если она и девочка погостят недельку в Ростове-на-Дону, у бабушки, и сам отвез их в Москву.

Стоя на перроне Павелецкого вокзала у вагона ночного поезда, Тамара Петровна подробно объясняла Рулеву, что из продуктов надо съесть сразу, а что поставить в холодильник.

Когда объявили посадку, она неожиданно зарыдала в голос и судорожно обняла его, прижалась всем телом. Потом отстранилась и каким-то чужим голосом сказала:

– Ты знаешь… У меня такое ощущение, что я вижу тебя в последний раз.

– Не говори глупости! – строго прервал её Виктор Михеевич, хотя испытывал то же самое чувство безысходности, от которого хотелось кричать. Он подсадил жену в вагон и, стоя на опустевшем перроне, махал рукой вслед уходящему поезду до тех пор, пока красные огни последнего вагона не растаяли во тьме.

* * *

– Он не мусульманин. Он убил наших людей. Он живет только ради своей мести, презирая людей и бога. Почему ты защищаешь его? – Тихий старческий голос в телефонной трубке звучал не громче, чем шелест травы на ветру.

– Он мой брат, почтеннейший. – Нурсултан Дамирович Магомедов, которому раньше никогда не приходилось перечить главе рода, вытер белоснежным платком обильно выступивший на лбу пот. – Я назвал его своим братом. Он оказал нам неоценимую услугу, и ты сам просил меня помочь ему. И не важно, какой он веры, если он искореняет семена зла… – продолжил было Магомедов, но далекий тихий голос перебил его:

– Он сам и есть зло. Он убил наших людей. Мы вернули ему долг. Больше мы ему ничего не должны. Ты меня понял?

Магомедов молчал.

– Ты понял меня? – в тихом голосе старейшины зазвучал металл…

– Я всё понял, почтеннейший, – через силу выговорил Нурсултан Дамирович и положил трубку. Некоторое время он с усталым недоумением смотрел на телефон. Побарабанил пальцами по столу. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Встав, прошёлся по кабинету.

* * *

– А почему ты не уехал? – спросил Кротова высокий импозантный старик, похожий на Энтони Квина. – Почему, видя такой расклад, не уехал ты и твои тупые «братья по оружию»? У вас что, склонность к суициду? – Печальные, бесцветные ка кие-то глаза строго и устало смотрели на Крота сквозь затемнённые линзы очков в тонкой золотой оправе.

– Даже не знаю, что сказать, – униженно улыбнулся Федор Петрович. Развёл руками. Задумчиво уставился в окно, на спешащих куда-то москвичей. Этот маленький, уютный ресторанчик на окраине Москвы Крот выбрал для встречи со своим собеседником, зная, что тот любит хорошо покушать. Но старый вор в законе по кличке Леший остался равнодушен к расстегаям и языкам в сметане.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – повторил Крот. События последних дней сумбурным, кровавым кошмаром всплыли в его памяти. – Понимаешь, Толя, всё произошло так быстро… Нас было много, у нас была сила, оружие, деньги, власть… под нами был весь город. И против всего этого всего-то один сраный, оборванный ублюдок… А потом раз-два – и всё… нет ничего. И всему конец. Я просто… просто не успел понять, насколько он опасен. Я боюсь его, Толя, и не знаю, что мне делать. – Крот умоляюще посмотрел на «артиста». – Помоги мне, а? А я в долгу не останусь. Моя организация…

– Нет твоей организации…  Нету! – Старик отпил из бокала и промокнул губы белоснежной салфеткой. На безымянном пальце сверкнул крупный бриллиант. – Остался только ты и горстка «быков», но и это явление очень временное.

– А ты, Толя, не торопись с ответом, – заюлил Крот. – Я еще поднимусь, ты не думай, мне бы только…

– Я говорю: «Нет», – отрезал Леший.

– Ну что ж, не хочешь ты, попрошу других воров, – с показным безразличием ответил Федор Петрович.

– Тебе никто не поможет. Так решил воровской сход.

– Но почему? – холодея, спросил Крот.

– Почему? – эхом откликнулся старик, рассматривая этикетку на пыльной бутылке. Довольно крякнул и осторожно плеснул из неё в бокал. На самое донышко. – Я не обязан отвечать тебе, Крот, но я отвечу. Я старый вор. По воровским понятиям, «ссученным» помогать западло. А ты, Крот, ссучился, с ментами якшаешься, хоть и авторитет. Денег у тебя теперь нет, людей нет, и авторитет из тебя теперь, как из говна пуля. К тому же последние годы ты грёб деньги лопатой, а на общак бросал копейки. Так что извини… – Старый вор встал из-за стола, одернул безукоризненно сидящий на нем пиджак, собираясь уходить. Потом передумал, глядя на сникшего Крота, обошел стол и нагнулся к его уху. – Скажу ещё, по старой дружбе… У этого твоего сраного ублюдка такие друзья, что мне до них не дотянуться… Тем, кто надо мной, и то не дотянуться. Так что уезжай, Федор. Ты проиграл эту войну. Собирай то, что осталось, и беги, пока жив. Мой тебе совет.

Леший давно уже ушёл, а Федор Петрович всё сидел в полупустом ресторанчике, задумчиво смотрел в слякотные сумерки за окном. Пил водку стакан за стаканом. Его душила черная, беспросветная злоба.

– Уехать, говоришь, старый пидор?! – пробормотал он. – Что ж, я уеду. Вот только поквитаюсь кое с кем! – И с ожесточением раздавил в пепельнице сигарету.

* * *

– А помнишь, как… – говорил он.

– А ты помнишь? – смеялась она. Они говорили и не могли наговориться. Смотрели друг на друга, смотрели… Гром был ещё очень слаб. Той ночью, когда смертный озноб выстудил кровь в его жилах, Лиза отогрела его, прижимаясь к нему всем телом, отобрала его у черного человека с красными глазами. Кризис миновал, и Алексей медленно, но верно выздоравливал. Сквозное ранение на плече потихоньку затягивалось. Придя в себя после недели горячечного бреда, Гром первым делом спросил девушку о сумке, осмотрел её и понял, что это подарок Магомедова. При мысли о том, что он убил своих друзей, Грому стало плохо. Он снова впал в забытье, бредил, а когда очнулся, Лиза сидела рядом, держа на коленях сумку, и плакала.

– Это ты, да? В городе только и говорят… Ты убил всех этих людей? – спросила она.

– Ещё не всех, – через силу улыбнулся Гром. Он заговорил торопясь, спеша рассказать ей… объяснить. А она заворожено слушала его страшный рассказ, широко открыв полные слез глаза.

– Бедный мой… бедный, – потрясенно прошептала она, когда Гром замолчал. И поцеловала его в губы долгим поцелуем. И не отстранилась, когда Алексей притянул её к себе. И тихо вскрикнула, куснув его за плечо, когда он…

Гром выздоравливал. Странно и непривычно было ему постоянно ощущать заботу и внимание Лизы. И ее любовь.

Все прошедшие годы Алексей помнил о ней и, наверное, любил только ее, ту гордую, бесконечно далекую девчонку из своей школьной юности.

Огонь многих войн опалил Грома и почти стёр память о Лизе, оставив томительную пустоту в его сердце. Со временем тоска по девушке сменилась тихой печалью.

И теперь, глядя в ее глаза, вдыхая запах ее волос, пахнущих весенним дождем, Гром никак не мог поверить в реальность происходящего. Все это казалось ему чудным сном, который может окончиться в любой момент.

А она никуда не исчезала. Положив голову Алексею на грудь, рассказывала ему о том, как заболел и умер ее отец, едва она закончила медицинское училище, как она осталась одна и от отчаяния вышла замуж за молодого врача-алкоголика из той же больницы, в которой работала медсестрой. Как он её бил и она ушла от него, промаявшись три года.

– Я знала, что ты когда-нибудь придешь, – просто, как о чем-то само собой разумеющемся, сказала Лиза и робко поцеловала Грома. – Я всегда ждала тебя.

И он тоже поцеловал её горячо и самозабвенно. И почувствовал, как поселился внутри него страх. Страх смерти. И это было очень плохо. Просто хуже некуда.

Гром привык к смерти, сжился с ней. Смерть была составляющей его профессии. Смерть была частью его жизни. Эта капризная пожилая дама с косой до сих пор обходила своим вниманием Грома, которому нечего было терять. Он и так был жив только наполовину, потому что кровоточащая душа его была мертва, а тело, движимое жаждой мести, исправно служило смерти, принося ей обильный урожай.

Но теперь всё изменилось. Теперь у него было ради чего жить. Но пожилая леди с косой не прощала измены. Никогда. Это Гром знал точно.

И, прочитав в газете сообщение о смерти Тихомирова, принялся собираться.

– Давай уедём? – в голосе её не было надежды. Она следила за сборами Грома глазами, из которых ушел медовый свет жизни. Алексей не ответил. Он привычно сосредоточенно загонял патроны в автоматный рожок. Один за другим. Щёлк, щёлк.

– Ты не вернётся, – сказала Лиза и тихо заплакала.

Алексей подошёл к ней и, взяв в ладони её мокрое от слёз лицо, заглянул Лизе в глаза.

– Мы обязательно уедем. Вместе. Но сейчас я должен закончить одно дело. Иначе мы никогда не будем в безопасности. – Вот, возьми. – Гром выложил из сумки на стол большой черный пакет, из которого выпали толстые пачки долларов. – Пусть это будет у тебя. – Он помолчал. – Если вдруг я все-таки не вернусь, не оставайся здесь, уезжай одна.

Лиза молчала. Её тонкие руки, словно два больных зверька, теребили край скатерти.

На пороге Гром обернулся и долго смотрел на нее.

– Я люблю тебя. И всегда любил, – сказал он и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

А снег падал и падал, валился на город с холодного серого неба.

Стря на крыльце, Гром высунул язык, поймал им большую пушистую снежинку. Засмеялся. И, сбежав по шатким ступенькам, направился к стоящей у калитки «шестерке».

– Второй час тебя дожидаюсь, – проворчал Рулев недовольно. Но, заметив, как растягиваются губы Грома в непривычную для них счастливую улыбку, тоже усмехнулся, потер щетинистый подбородок.

– Я давно хотел тебе сказать о ней. – Виктор Михеевич кивнул головой в сторону домика. – Да все как-то подходящего момента не было.

– Ты знаешь, майор, жизнь-то, оказывается, прекрасна и удивительна, – серьёзно, без улыбки сказал Гром.

– Вот и не расслабляйся, – покосился на него Рулев. – А то не успеешь насладиться и удивиться.

– Не боись, Витек, прорвёмся, – веселился Гром.

– Прорвёмся… – передразнил Алексея Рулев. – Мало нас. Ты да я…

– А менты твои где же? ОМОН?

– Это только мое дело, – упрямо покачал головой Виктор Михеевич и после паузы тяжело добавил: – Да и не осталось у меня надёжных людей в отделе. Из-за тебя потерял.

– А я не просил! – ощетинился Гром. – Я и тебя не прошу!

– Ладно, не кипятись. Я к тому говорю, что ребята хорошие были. Жалко…

– Жалко у пчёлки, – хмыкнул Гром. Поехали отсюда.

– Куда едем, командир? – спросил Рулев, когда домик Лизы скрылся за поворотом.

– Пока прямо. – Гром несколько раз беспокойно оглянулся назад.

– Ты чего вертишься? – удивился Рулев

– На душе что-то…  –  пробормотал Гром. – Да ещё и сигареты забыл. Ну-ка, Витёк, поверни обратно.

– Да ты чего, Гром?! Дороги не будет.

– Поворачивай, я сказал!

* * *

В плохо освещённых переулках городской окраины сумерки наступают рано, потому как начальство справедливо рассудило, что тратить электричество на проживающих в этих переулках бомжей, пенсионеров и тому подобную шваль экономически нерентабельно. И не тратило.