Текст книги "Земля незнаемая"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

– То государева забота, – раздражённо прервал Курбский Плещеева. – Репня аль бояре псковские виноваты, государь рассудит по справедливости.

– Так, – поспешно согласился Михайло. – Ну, навестил я тебя, порадовался. Одолел ты, князь Семён, моровую, не поддался. Однако вона как она тебя иссушила. Пойду, пойду, государя порадую. – И засуетился.

* * *

Не в громоздкой колымаге, а в лёгком возке гнал Репня-Оболенский. На станционных ямах не задерживался. Пока челядь коней закладывала, князь Иван разомнётся, на смотрителя нашумит, страху нагонит, а в возок усаживаясь, непременно накажет, чтоб псковским посадникам коней менять не торопились.

Репня годами не стар, а тщедушен и ростом мал. Верно, оттого зол не в меру и раздражителен.

Езда быстрая, но Репня челядь понукает, покрикивает, в душе боярство псковское ругает и мысленно винит его перед великим князем, и де своевольны они да кичливы, и Москвы не желают признавать.

К исходу вторых суток прибыл князь Иван в Новгород и, не передыхая, велел ехать к великому князю.

А у псковских посадников путь до Новгорода оказался долгим, в неделю насилу дотащились. На станционных ямах то кони в разъездах либо таких дадут, что и колымагу не тянут. Бояре-посадники и ругались, и добром просили. Посадник Леонтий товарищам говорил: «Ох, чует моё сердце, не обошлось без козней Найдёна».

Другие с ним соглашались, один Копыл не верил, наместника защищал.

У Новгородской заставы псковских посадников остановили служилые дворянские воины из княжьего полка. Старший над ними, бородатый сотник, зычным голосом объявил:

– Велено вас, посадники псковские, как княжьих ослушников, задержать и до государевой воли держать за крепким караулом.

Посадники из колымаги повылезали, на сотника накинулись с бранью, но тот и говорить не захотел. Окружили служилые дворяне посадников, повели на архиереево подворье.

* * *

За бревенчатыми амбарами, на поросшей травой поляне, княжий отрок из дворян объезжал государева коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошёл по кругу широким вымахом. Отрок сидит в седле намертво.

Поравнявшись с деревом, под которым стоит великий князь, отрок твёрдой рукой осадил коня. Василий положил ладонь на влажную холку. Конь покосился, запрядал ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.

– Ну-тка, пройди ещё, погляжу, – промолвил Василий. Отрок снова пустил коня вскачь.

К великому князю подошли Плещеев с Репней. Оба в лёгких сапогах, длинные рукава шитых серебром охабней[166]166
  Охабень – одежда.


[Закрыть]закинуты за спины. Василий хитро прищурился:

– А что, Михайло, чать, ершились псковичи? Не ждали этакой встречи.

– И, государь, попервах на сотника кочетами наскакивали, а как караулом оцепили, враз стихли.

Василий крутнул головой.

– Тебе, Михайло, за псковскими посадниками догляд поручаю.

– Уж я ль не слуга тебе, государь, – склонился Плещеев. – А князь Курбский, государь, хвор. Плох, право слово.

Василий поморщился.

– Ладно, обойдусь без Курбского. Во Псков наместником пошлю князя Великого. А как князь Курбский болезнь одолеет, так и его во Псков направлю. Пущай вторым наместником сидит. Ну а ты, князь Иван Михайлыч Репня-Оболенский, без дела не останешься. Поедешь воеводой к войску. Теперь сыщите мне дьяка Далматова…

* * *

Под самый вечер заплакал вечевой колокол. Печальный звон поплыл в сером псковском небе над хоромами и избами. Вечевой колокол взбудоражил люд. Недоумевали, бежали на вече. А колокол стонал, надрывался.

Запрудил народ площадь. Перед помостом родовитое боярство, в дорогих до пят длиннополых кафтанах, переговаривается:

– По какому случаю звон? Не Литва ль на нас попёрла?

– А может, ливонцы удачи пытают?

И замер люд, вперился в помост. Кто говорить будет? По ступеням поднялся посадник Копыл и московский дьяк Далматов. Посадник шапку снял, на все четыре стороны поклон отвесил:

– Народ псковский, вразумейте, о чём я сказывать почну. Государь и великий князь Московский Василий Иванович посадников наших задержал, а меня с дьяком послал передать, гнев он на Псков держит.

Заволновался люд, зашумел. Раздались голоса:

– Великий князь Московский, но не псковский! Отчего же наших послов за караулом закрыл?

– Дьяк Далматов сызнова к нам приехал поучать нас?

– Не хотим Москвы над собой!

– Чего желает великий князь? – раздался голос старосты кожевников.

На край помоста придвинулся дьяк Далматов, развернул свиток.

– Люди псковские! Государь и великий князь Василий Иванович отписывает вам, что ежели отчина его, Псков-город…

– Псков не отчина князей московских! – снова визгливо ввернул боярин Шершеня – Псков город вольный!

Далматов поднял строгие глаза, дождался тишины и снова внятно повторил:

– Ежели отчина его Псков-город хочет в мире жить, так должны псковичи исполнить две государевы воли.

– Не томи, дьяк, сказывай, чего государю надобно? – выкрикнул высокий гончарник.

– Первая воля, – твёрдо и громко выговорил Далматов, – чтоб не было у вас веча и вечевой колокол, – дьяк вскинул руку к звоннице, – сняли. Другая воля – быть у вас двум наместникам…

– Много мнит о себе великий князь! – раздалось сразу несколько голосов. – Аль не ведомо Василию, что Псков не склонял головы ни перед немцем, ни перед иным недругом..

– Не бывать тому, чтобы Псков вольностей лишился! О том и передай, дьяк, великому князю. Аль вороги мы ему, цо он с нами тако разговаривает?

Дьяк Далматов кинул резко в толпу.

– Не стращаю я вас, псковичи, но скажу слова государевы: ежели добром не исполните воли государя, то у него силы наготове много, и кровопролитие взыщется с ослушников! Аль запамятовали, как, возгордившись, новгородцы подняли меч на Москву?

Стих люд. Но вот к помосту пробился старик кузнец, поднял руку.

– Круто, ох как круто рець ведёшь, дьяк Но да не от тебя слова эти, а от государя Московского. Како же отвецать нам тобе? От древности, от прародителей наших вецевой колокол во Пскове. Подобно сердцу он у нас. Но вот настала пора проститься нам с ним. Я плацу, – кузнец смахнул рукавом слезу, – но нет стыда в том. Отдадим мы государю, великому князю Московскому своего вецника…

– А ты за весь Псков не ответствуй! – прервал кузнеца боярин Шершеня.

Кузнец ответил раздражённо:

– Я от народа сказываю, а не от вас, боляр. – И повернулся к Далматову. – О том, дьяк, и передай государю. Не станем крови проливать и согласны исполнить его волю.

– Не хотим!

– Согласны! Пусть будет, как кузнец сказывает! – перекрыла боярские выкрики толпа. – Скинем вечевой колокол, примем государевых наместников!

– Коли бояре мыслят за вечевой колокол держаться, пущай сами и бьются с московскими полками. Мы же не пойдём противу Москвы.

– Жалко вечника, ажник душа рвётся, да где силы наберёшься на московские полки?

* * *

– Едут! Едут! Недалече уже! – свесился с колокольни лохматый отрок, замахал шапкой.

Вспугнув птиц, враз торжественно зазвонили колокола, распахнулись городские ворота и с хоругвями, в облачении вышли из Пскова архиерей с духовенством, бояре и ремесленный люд.

Псковичи встречали великого князя.

Государь ехал верхоконно, под стягом. Белый конь, крытый золотистой попоной, пританцовывал, вскидывал головой.

Следом за великим князем длинной лентой вытянулись полки служилых дворян и пищальников. Били барабаны, играли трубы.

Приставив ладонь козырьком ко лбу, Василий сказал с усмешкой:

– Эка, с попами вылезли. Плещеев подхватил с полуслова:

– Аки пёс побитый хвостом виляет, так и боярство псковское.

– Ха! – Василий махнул рукой. – И без бития, только и того, пригрозили. Нынче боярство хоть и строптивое, да не то, что ране. Как господин Великий Новгород сломился, так и боярство присмирело. Вишь, – кивнул Василий на остановившихся у дороги псковичей, – смирненькие каки. – И хихикнул. – Поди, не мыслит боярство псковское, чего я с ними сотворю.

Плещеев осклабился.

– Взвоют, государь…

– Да уж не возвеселятся. Ты, Михайло, вели полковым воеводам дворян определять на постой по боярским вотчинам. Да чтоб дворяне служилые не бражничали да в боярских трапезных не рассиживались и наизготове были, ибо надобность в них может случиться.

– Смекаю государь.

– Коли догадываешься, о чём речь, то до поры молчи, а то ненароком вспугнёшь бояр, они на смуту подбивать люд зачнут, тогда крови не миновать.

Остановив коня, Василий спрыгнул наземь, кинул повод подбежавшему отроку.

– Ну, пора и под благословение.

Сняв шапку, пятерней пригладил бороду и медленно, но твёрдо направился к стоявшему с крестом в руках архиерею.

* * *

С высоты бревенчатых стен псковского детинца Шершене видно московские полки, толпы народа и раскачивающиеся на ветру хоругви.

Вон великий князь в алом кафтане и собольей шапке. За Василием на древке полощется стяг. Навалился Шершеня грудью на стену, ногтями камни царапает, глаз не сводит с великого князя. А когда Василий с коня соскочил и к архиерею направился, застонал боярин, отвернулся и торопливо спустился со стены. Холоп подвёл боярину коня, помог взобраться в седло. Шершеня поводья разобрал, спросил хрипло:

– Всё ли готово, Елистрат?

– Давно ждём, боярин. – Холоп заглянул Шершене в глаза. – Дружина в сборе.

– Ну, так с Богом.

Шершеня взял с места в рысь. Когда проезжали мимо боярских хором, он чуть придержал коня, Елистрат свистнул, и со двора по два в ряд вынеслась боярская дружина, поскакала следом.

Оглянулся Шершеня, в последний раз глянул помутневшим взором на слюдяные оконца, островерхую крышу. Молнией мелькнула мысль: «Может, бегу напрасно…». Но тут же подавил её. Через другие ворота выехал боярин с дружиной из города и по литовскому шляху поскакал к рубежу.

* * *

Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий, погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Осыпаются деревья, стелют на землю пёстрый ковёр.

В многоцветье лес: коричневый, жёлтый, зелёный и багряный.

В сентябре выжигают крестьяне утолоченное стадами жнивьё и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на чёрном поле рожь, дожидается снега.

С утра и допоздна висит над сёлами и деревнями перестук цепов, и пахнет обмолоченным хлебом.

В сентябре из Пскова тронулся в дальний путь боярский поезд. Триста именитых семей велел государь и великий князь Василий переселить на жительство в Москву, а их земли и вотчины раздать служилым людям.

Перебирались бояре под угрозой. Уезжали с челядью, многочисленным обозом, груженным рухлядью, а впереди боярского поезда на крестьянской телеге везли псковичи в Москву вечевой колокол…

Наказал великий князь Михаиле Плещееву и воеводе полка пищальников стеречь бояр в пути, а к тем, кто его, государева, указа ослушается и переселяться откажется, силу применять.

Сам же Василий ещё ненадолго задержался в Пскове. Дождался, пока новые наместники Григорий Морозов да Иван Челядин приведут люд к крестному целованию. А для острастки оставил Василий в Пскове тысячу детей боярских да пятьсот новгородских пищальников.

Глава 12
СМОЛЕНСКИЕ РАТИ

Великий хан Гирей. Тревожное лето. Посольские хлопоты. Вот он, Смоленск-город. Псковский наместник. Литовское воинство. На Смоленск!

Задумчив взор старого Менгли-Гирея. Скуластое, жёлтое, морщинистое лицо его недвижимо. Поджав ноги, сидит хан на белой кошме в тени развесистых деревьев. Шелестит листва, и звонко звенят струи фонтанов, сеют водяной пылью. В свежем утреннем воздухе повис нежный запах распустившихся роз…

На другом конце пушистой кошмы сутулясь сидит визирь Керим-паша.

Голос у Менгли-Гирея негромкий, сиплый:

– Керим-паша, ты много живёшь в Бахчисарае. Мой дворец – твой дом, и ты ближе мне, чем самый любимый сын. Так ли, визирь?

Керим-паша встрепенулся, приложил ладони к сердцу. В поклоне качнулась кисточка на тюрбане.

– О аллах, милость твоя, великий хан Менгли-Гирей, ко мне безгранична. Давно, так давно, что я уже позабыл, султан послал меня к тебе, хан. С той поры Бахчисарай мой дом, а ты, великий хан, мне отец. Менгли-Гирей одобрительно кивнул.

– Якши, якши, мудрый Керим-паша. Теперь скажи мне, так ли поступил я, обещав помощь Сигизмунду?

–  О великий хан, разум твой подобен разуму аллаха. Король Польский и великий князь Литовский верный твой данник. Золото и иные ценности присылает он тебе, а московский князь на дары скуп, и посол его нынешний, Мамонов, высокомерен. Видно, позабыл Василий, князь московитов, остроту крымских сабель…

– Якши, якши, Керим-паша, – снова закивал Менгли-Гирей. – Ханша Нур-Салтанша о том же твердит. Князь Василий не желает сына её Абдыл-Летифа в Бахчисарай отпускать. – Хан хлопнул в ладоши.

Тенью появился слуга-евнух. Менгли-Гирей сказал:

– Позови царевичей Ахмата и Бурнаша.

Керим-паша легко поднялся и, приложив ладони к груди, попятился. В ожидании сыновей Менгли-Гирей сидя задремал.

* * *

Тревожное для Руси лето тысяча пятьсот двенадцатое. Разграбила орда царевича Бурнаш-Гирея окраину Руси, сожгла Белев, Одоев, Воротынск и другие городки и, отягощённая добычей, ушла за Перекоп.

А теми же июньскими днями царевич Ахмат-Гирей с другой ордой двинулся на Рязань. Перекрыли ему московские полки путь на реках Упе и Осётре, приготовились к встрече. Прознав о том от передовых караулов, Ахмат не принял боя, поворотил назад.

С первыми заморозками, когда русские воеводы никак не ждали набега крымцев, Бурнаш-Гирей снова пришёл на Русь, прорвался к Рязани. Устояли рязанцы, не сдали города. Разорил царевич Бурнаш рязанскую землю и взял многочисленный полон.

* * *

Шли вдогон. Передовые дозоры известили: орда недалеко. Ещё день – и настигнут. Атаман Дашкович велел остановиться на короткий отдых. Костров не жгли, похлёбку не варили, обошлись всухомятку.

Анисим сон переборол, разминал затёкшие ноги. От долгой езды ныла поясница.

Раскинулись казачьи курени по всей степи, передыхают люди и кони. Поблизости от Анисима на войлочном потнике, поджав под себя ноги, грузно сидит Дашкович.

Обходя лежавших и сидевших казаков, к Дашковичу направлялся куренной атаман Фомка. Придерживая рукой кривую татарскую саблю, ступал он по высохшей траве мягко, по-кошачьи. Поднял глаза Дашкович, сошлись на переносице нависшие брови. Дождался, когда Фомка подойдёт, спросил угрюмо:

– Ну?

Сдвинул Фомка-атаман шапку на затылок, сказал решительно:

– Пусти меня, Евстафий, с моим куренем крымцам в обхват. Задержу их, пока не подоспеете. Не доведи Бог, уйдут, и не отобьём полон.

– Сам о том подумывал. Давай, Фомка, да клич с собой ещё охочих казаков. Настигни царевича, а там и я с куренями явлюсь. – И посмотрел в небо. – Хотя б ветер не переменился, а то запалит Бурнаш степь, упустим добычу…

Гонит атаман Фомка коня, спешит перерезать путь царевичу Бурнашу. Дрожит конь под Анисимом, горячий, всё наперёд рвётся, пластается в стремительном беге.

Ордынцев увидели враз, едва перемахнули гряду курганов. Упреждённые своими караулами татары дожидались казаков. Намётанным глазом Фомка заметил – крымцы не все. Догадался мигом, ушёл Бурнаш, выставил заслон.

С визгом помчались татары навстречу казакам, сшиблись, бьются осатанело, да не выдержали напора, сломились. Подмяли их казаки.

– Вдого-он! – раздался зычный голос Фомки, и хлестнули казаки коней.

Бурнаша настигли у пересохшей речки. Повернулась орда, встретила казаков в сабли. Справа на крымцев куренной атаман Фомка насел, слева Серко-атаман со своими молодцами, а в лоб походный атаман Дашкович с остальными куренями ударил. Рубились люто, звенела сталь о сталь, ржали кони, визг и крик повис над степью.

У Бурнаша силы хоть и больше, но орду многодневные походы утомили, и богатая добыча в бою тяжесть.

Напористо, с лихой удалью бьются казаки. Крепко стоят татары. Анисим в самую гущу втесался. Заржал конь, кровь почуяв. Татарин саблю над Анисимом занёс. Тут бы и конец казаку, но конь спас, вздыбился. Молнией мелькнула у самых глаз татарская сабля, и миновала смерть. Успел Анисим достать крымца саблей…

До темени держалась орда, а когда над степью сгустились сумерки, дрогнули, побежали крымцы, бросив награбленное на Руси добро и полон.

* * *

Князю Одоевскому государь повелел ведать посольскими делами. Честь велика, да хлопотная. Не успел обвыкнуться, как из Крыма от боярина Мамонова, русского посла в Бахчисарае, письмо. Отписывает он, что царевичи Ахмат и Бурнаш ходили на Русь по указу Менгли-Гирея, потому как хан обещал помощь королю Сигизмунду. И что за неё Сигизмунд обещал Менгли-Гирею ежегодно по пятнадцать тысяч рублей…

Прочитал Одоевский письмо, поскрёб заскорузлыми ногтями лысую голову, вздохнул.

– Эка печаль! – На маленьком птичьем лице огорчение. – И что за народец? Неемлется хану.

Поглядел в затянутое мутной слюдой оконце. Косой дождь мелко сечёт, шумит за стеной ветер, а в посольской избе пусто и тихо, только слышно, как в передней дьяки Морозов и Мамырев похихикивают, слушая побасенки дьяка Мунехина. Тот умён и на язык остёр, рассказывать горазд, обо всём ему ведомо. За умничанье князь Одоевский недолюбливает дьяка. Он думает, что надобно Мунехина отправить во Псков, пускай там разум выказывает.

Князь снял с колка меховую шубу, долго одевался, кряхтел, потом, переваливаясь, вышел в переднюю. Дьяки, как по команде, смолкли, повернули к нему головы. Одоевский повёл хмурым взглядом, прогундосил:

– Пустословите, ино дел нету? Эк вас! А ты, Михайло, – остановил глаза на Мунехине, – дьяком к посадникам псковским поедешь. – И уже на выходе: – У государя буду, коли кто искать меня восхощет…

Обходя стороной лужи, Одоевский миновал Успенский собор, ступил на высокое крыльцо великокняжеских хором. Отирая подошвы сапог, князь подумал, что за этими дождями, верно, морозы начнутся, вишь, как осень хозяйничает. На кремлёвском дворе деревья оголились, сникли мокрые лапы елей, трава потемнела…

Одоевский толкнул низкую, обитую железом дверь. Из тёмных сеней пахнуло теплом. Узким переходом князь направился на государеву половину.

Василий, заслышав шаги, повернулся резко, спросил, не ответив на поклон:

– С какими вестями, князь Иван?

– Письмо от посла, государь.

– О чём прописал?

– Что крымчаки окрайну и рязанскую землю пустошили, в том происки Сигизмунда.

Василий насупился, помрачнел.

– Вона как король мир блюдёт. Догадывался я…

– Сигизмунд хану платить обещал.

– Менгли-Гирей золота жаждет, это давно всем ведомо, – снова сказал Василий. – Король перед ханом плашмя стелется. Эх, кабы не наше неустройство на литовской границе, закрыли б мы крымской орде дорогу на Русь навсегда. – И немного подумал. – Отпиши, князь Иван, послу Мамонову, пускай золота не жалеет, одаривая хана и его ближних, нам время выждать надобно.

Заложил руки за спину, прищурился.

– А скажи, князь Иван, что слышно о тевтонах?

– Великий магистр Альбрехт за Поморскую и Прусскую землю на Сигизмунда злобствует.

– Хе-хе, – рассмеялся Василий и подошёл к отделанному перламутром столику, уткнулся в карту – Значит, сказываешь, Пруссии и Поморий алчет? Погоди, князь Иван, то цветики, а ягодки ещё созреют. Немцы страсть как на землю жадные. Альбрехт хоть и племянник Сигизмунду, да не захочет сменьшаться, быть вассалом короля Польского. А коли на рожон пойдёт, Альбрехта Ливония и император австрийский Максимилиан поддержат.

Василий потёр переносицу. Одоевский ждал, о чём он скажет ещё.

– Мыслю я, князь Иван, настанет час Смоленском овладеть, воротить искони наш древний русский город…

* * *

Людской гомон разбудил Сергуню. Мастеровые одевались, кашляли, переговаривались. В избе дух спёртый. С трудом продрал Сергуня глаза, хотелось спать. Мастер Богдан склонился над Игнашей, расталкивает:

– Пробудись, сын, того и гляди, обер заявится.

Игнаша сел, свесив ноги с дощатых нар, пробормотал:

– Будто и не ложился.

Навернув онучи, надел лапти, притопнул:

– Грей, родимые!

Натягивая тулупчик, Сергуня прислушался. Вьюжит. Нынешняя зима на удивление. От мороза трескались деревья и замерзали на лету птицы. Давно не знали таких холодов в Москве. Ночи зимой хоть и долгие, но Сергуня с Игнашей не успеют отогреться в барачной избе, как снова утро – и на работу. В такую пору ещё у литейных печей стоять, от них теплом отдаёт, а когда на формовке либо на отделке – погибель.

Сергуне с Игнашей, как назло, всё выпадает стволы на лафеты ставить. Руки к металлу липнут, с кровью отдираешь.

На Пушкарном дворе костры с утра горят. Когда мастеровому невмоготу, подойдёт, погреется и снова к делу.

В барачную избу вместе с холодным паром ворвался Иоахим. На немце тёплая шуба и шапка, валенки. Застучал палкой о пол, заорал тонкоголосо:

– Бистро, бистро, шнель!

– Басурман проклятый, – буркнул Сергуня.

– Пущай верещит, – поморщился Игнаша. – Ему что, нас выгонит, а сам подле стряпухи в поварне вертится.

Из избы выскочили, от мороза дух перехватило.

– Ух ты! – воскликнул Сергуня. – Навроде ещё шибче, чем вчерась, а?

– Не, это попервах, – закрутил головой Игнаша.

Утро сумеречное, иней повис хлопьями на заледенелых ветках, скрипит снег под ногами.

Подтащили Сергуня с Игнашей бронзовый ствол к лафету, передохнули.

– Тяжёл, – отдышавшись, проговорил Сергуня.

– И красив, – Игнаша влюблённо погладил чуть розоватую, прихваченную стужей бронзу.

К полудню приехал боярин Версень, молчаливо обошёл Пушкарный двор и снова укатил. Сергуня поразился:

– Наш ли боярин аль не наш? Тих непривычно.

– Боярин язык приморозил, – пошутил Игнаша и спросил, задумавшись: – А помнишь, Сергуня, ту первую мортиру, какую лили с тобой?

– Как не помнить! Где она ныне?

– Может, из неё Степанка палит?

– Вот чудеса были б, кабы прочёл он, кто ту пушку смастерил, – вставил Сергуня.

– Слыхал я, войско наше на Смоленск выступило.

– Айда к костру! – предложил Сергуня. Побежали, сунули руки в самый огонь, замерли от наслаждения. – И-эх, до чего хорошо греет, – прошептал Сергуня.

Игнаша долго молчал, наконец проговорил:

– А слышь, Сергуня, мы хоть спим с тобой в избе тёплой, а како ратники в поле?

Неожиданно смолк, увидев немца. Тот торопливо семенил к ним, на ходу грозил палкой.

* * *

Ни стук молотков, ни звон металла не трогает боярина Версеня. Едва переставляя ноги, бродил он по двору, а следом за ним немец Иоахим. Обер-мастер говорил о чём-то, но боярин отмалчивался, думал своё.

Гнетёт Версеня, тревожно на душе с той поры, как услали боярина Твердю в Белоозеро, а потом и дворецкого Романа с другими боярами переселили во Псков. Не знает Версень, к добру иль худу оставили его в Москве… Ко всему, Аграфена заневестилась, а женихов нет. Видать, чуют бояре, что Иван Никитич Версень у государя в немилости, а потому и остерегаются в родство с ним вступать.

Миновал боярин кузнецкий ряд, у ворот его поджидал санный возок. Внутри возок устлан тёплым мехом, на сиденье подушки мягкие. Версень за дверцу взялся, очнулся, голову к Иоахиму повернул, проворчал недовольно:

– Пригляди, чтоб мастеровые попусту не топтались. Изленились, с тебя спрос.

Немец головой затряс, в глазах недоумение. Не поймёт, отчего зол боярин.

Влез Версень в возок, захлопнул дверцу, защёлкали кнутами ездовые, и заскрипел санный полоз. А боярин втянул голову в высокий воротник шубы, снова задумался. Великий князь, на Смоленск уходя, ему, Ивану Никитичу, наказывал: Пушкарному двору пушек лить не менее прежнего, а пищалей вдвойне. Хотел было Версень просить у Василия себе замены, заикнулся о том, да великий князь так глянул, что кровь похолодела. Вспомнив про это, Версень не выдержал, прошептал:

– Вражья стрела б тобя сыскала… И перекрестился.

Представив, как, сражённый, упадёт великий князь, обливаясь кровью, боярин даже лицом посветлел, на губах мелькнула усмешка. Сказал вслух:

– Дай-то Бог!

Возок подкатил к боярскому крыльцу. Дюжий челядинец подставил плечо, помог Версеню выбраться. Тот ступил на землю, недовольно щурясь, окинул взглядом подворье. Зашумел на баб, расстилавших по снегу холст:

– Ишь, дурищи, расколготались! Поди, за языком и руки еле шевелятся.

Сутулясь направился в хоромы. В передней встретила Аграфена. У боярышни лицо нежное, белое, и сама пышнотела, что булка сдобная. Созрела, в соку. Глянул на неё Версень и опять с сожалением подумал, что пора дочери замуж, да не за кого. Промолвил:

– Умаялся я, Аграфенушка, неспокойно мне. Пойду полежу, а ты вели бабам в тереме языки унять, расшумелись…

* * *

Ветер сметал снег с дальних, не вытоптанных множеством человеческих ног сугробов, гнал белой пеленой. Ветер свистел по-разбойному, рвал пологи шатров, гасил костры.

Кутаясь в шубу, Василий недвижимо смотрел на темневшие крепостные стены Смоленска. Грозно высятся они в молочной рассветной рани. Неприступны. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.

Почти месяц стоит здесь русское воинство, обложило город, ни войти, ни выйти. Не раз кидались московские полки на приступ, да крепко держатся литвины.

«Кабы погода иная, не отступились бы, а то вона как заненастилось, – печалится Василий и ещё больше кутается в шубу. – Сызнова неудача, недругам на злорадство. – И тут же успокаивает сам себя: – Хоть и хватили нынче лиха, да всё ж не попусту, нам в науку».

Подошли братья, Юрий и Дмитрий, остановились за спиной. Василий учуял, не поворачиваясь, сказал глухо:

– Пора в Москву ворочаться, вишь, холода лютые нагрянули некстати. Ненароком ратников поморозим. А час настанет, сызнова придём с новой силой и возьмём Смоленск.

– Истинно так, брат, – поддакнул Дмитрий, – зиму в тепле переждём.

Юрий отмолчался. Василий спросил:

– А ты, брате, поди, недоволен, что я тебя с твоего Дмитрова-городка на Смоленск потащил? Поди, клянёшь в душе, как и недруги мои? – И усмехнулся в заиндевелую бороду.

– К чему сказываешь это, – обиделся Юрий, – старое поминаешь?

– Я бы и рад, да не могу, – оборвал его Василий – Аль не ведомо тебе, что кое-кто из бояр моим единовластием недоволен. Им бы вольностей подай, чтоб, как при деде нашем Василии Васильевиче, друг другу очи выкалывать. Вона, чай, слыхивал, как со Смоленской стены псковский перемёт боярин Шершеня меня поносил. Ан Шершеня не мне изменил и не городу родному, Пскову, а Руси. Ну да настанет время, таким, как боярин Шершеня, сполна отмеряется…

– Ты меня, государь, с Шершеней не ровняй, – возмутился Юрий.

– Да я о том и не мыслю, – ответил Василий. – К слову привелось. Шершеню припоминая. Как забыть, коли он, пёс смердящий, меня, государя, вздумал облаивать.

Замолчал. Через время сказал:

– На тебя, Юрий, и на Семёна я зла не таю. Коли вы ко мне с душой, и я тако же к вам повернусь, а дурное задумаете, не помилую, не погляжу, что и кровь одна.

Дмитрий закашлялся, хрипло, с надрывом. Василий перевёл разговор:

– Велите воеводам собираться, к обеду отойдём.

– Дозволь, брат, мне с моей дружиной в заслоне быть? – промолвил Юрий.

Василий цепко взял его за плечи, заглянул в глаза.

– Ну, коли просишь сам о том… Отпустил, пошёл к шатру.

Виленский воевода Николай Радзивилл не любил королеву Бону, но опасался. Недобрая слава о ней разгуливала в королевстве Польском и в великом княжестве Литовском. Много слухов ходило о её интригах. Шептались, что она могла и отравы недругу насыпать, и оклеветать, а уж вымогать горазда. Брала золото и драгоценности, не гнушалась всем, что давали. Сказывали, что галичане, спасая своего митрополита Макария, пригнали ей воловье стадо голов в двести. Сам король Сигизмунд и тот побаивался жены…

Призвала королева Бона к себе воеводу Радзивилла и поручила ему увезти жену бывшего короля Александра Елену в свой замок да там держать до её распоряжения.

Нелёгкая служба. Попытался было воевода отнекиваться, да умолк. Старый воевода понимал: нелюбовь королевы Боны к жене покойного короля приведёт к осложнениям между великим княжеством Литовским и Русью. Московский князь Василий не приминёт вступиться за сестру, но Радзивиллу ничего не оставалось делать. Откажись, королева поручит это другому, а на него, воеводу, зло затаит навечно.

Исполнять приказ королевы воевода отправился воскресным вечером. Следом за Радзивиллом скользили запряжённые цугом лёгкие крытые санки, а за ними, по двое в ряд, рысили два десятка вооружённых слуг. Воевода раздражённо думал, что королева Бона вмешивается не в своё дело, давно пора бы унять её, но король на это, видно, не способен.

Неприятные размышления прервались, когда подъехали к бревенчатой православной церкви на окраине Вильно. Радзивиллу сообщили загодя, что королева Елена приехала сюда на богомолье. Её возок воевода приметил издалека. Сойдя с коня, он поднялся на паперть и долго дожидался выхода королевы. Смеркалось быстро. Давно покинули церковь последние прихожане, а королевы всё не было. Она показалась неожиданно со служанкой, прошла мимо, не заметив воеводу. Радзивилл сказал:

– Ваше величество, прошу в мои сани.

Королева Елена оглянулась, в недоумении подняла брови. Воевода приложил ладонь к груди, сказал виновато:

– То не моя, то королевская воля.

Елена нахмурилась, пошла к саням. Уже усаживаясь, спросила:

– Неужели король боится слабой женщины?

* * *

Степанка очнулся. Перед глазами закопчённая стреха избы, паутина прядями. С трудом приподнял голову, глянул вниз. Он лежал на палатях, а у печи хлопотала бабка в свитке из домотканого холста и тёмном платке, завязанном у подбородка. В углу избы на скамье, вытянув через всю избу ноги в лаптях, сидел мужик средних лет и усердно ковырял швайкой конскую сбрую. Мужик был по-цыгановатому чёрный и чем-то напоминал Степанке мастера Богдана. На всю избу пахло хлебной брагой и сыромятиной.

Увидев, что Степан вертит головой, мужик подморгнул ему весело, отложил сбрую.

– Ну-ткась, Петрусь, напои его, – сказала старуха.

Степан поднапряг память и припомнил всё как наяву. Огневой наряд стоял на взгорке напротив Смоленских ворот. В метель, когда дозорные зазевались, из крепости вырвались конные литвины, насели на пушкарей. Те отбивались, пока не подоспела подмога. В том бою Степанку достало копьё.

Петрусь сел на край полатей, приложил к Степанкиным губам корчагу. Пил Степан и слышал, как бодрящая влага разливается по телу. Потом он захотел встать, но боль в груди не дала..

Свесив ноги с полатей, Петрусь сказал:

– Теперь на поправку повернуло, а как принесли тебя к нам, думал, не жилец. Одначе матушка знахарь отменный, выходила… Ты только, ежели литовские ратники в избу забредут, закрой очи, будто спишь.

Немного погодя Петрусь сказал:

– Наша деревня русская. Здесь места такие, хоть до самого Минска аль Киева иди, повсюду русичи живут. Дед мой Ерёма ещё помнил, как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял[167]167
  …как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял … – В 1395 г., воспользовавшись усобицей смоленских князей, Витовт сделал вид, что хочет примирить их, и когда те поехали к нему с дарами, схватил их, отвёз в Литву, взял Смоленск и посадил там своих наместников. В 1400 г. князь Юрий Святославич вошёл в Смоленск и убил литовского наместника. Витовт не хотел мириться с поражением и ещё несколько раз приступал к осаде города, и, наконец, в 1404 г. бояре смоленские сдали город Витовту.


[Закрыть]…