Текст книги "Земля незнаемая"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

6

С теплом Тмуторокань полна гостей из разных земель. Караванным путём приходят купцы из Бухары и Итиля, становятся на якорь корабли гостей византийских и херсонесских, приплывают ладьи из Киева и Чернигова, не минуют Тмуторокань торговые армяне. До самых холодов не пустуют гостевые дворы.

По весне объявился в Тмуторокани киевский купец.

Гость как гость, ничем не примечательный, ни лицом, ни ухваткой, разве лишь тем, что борода рыжая до пояса да шапка соболиная на самой макушке лихо сбита.

Сложил киевлянин товары в клеть, на гостевом дворе место облюбовал и в город вышел. Шёл не спеша, диву давался. Не узнать Тмуторокань, застроилась, вытянулась в степь и над морем; Где пустырь был, церковь возводят. Белые стены в леса взяты, а вокруг горы камня, штабеля брёвен, и везде мастеровые суетятся, работают. Постоял киевлянин, на торжище прошёл. Людно и разноязыко. Походцем приценился к иноземным товарам, покрутил головой и, не ворочаясь на торг, направился на княжий двор. Видно, не впервой бывать ему в Тмуторокани. Дорогой повстречал Давида, узнал. Тот тоже признал киевлянина, обрадовался, распростёр руки:

– Любомир, старый товарищ? Сколько же лет минуло, как мы с тобой виделись?

– Да с той поры, как паведщиками в Константинополь плавали. Да ещё Вышата со Славином…

Они обнялись. Давид спросил:

– А что Вышата?

– Вышата? Он с тех пор успел побывать Ярославовым паведщиком у императора германского, а ныне в Новгороде. Оттуда, сказывают, желание имел попасть в землю Свейскую.

– Свейскую? Не бывал я там. Да уж, верно, и не доведётся. Ну, а ты, Любомир, куда путь держишь? Никак, к князю Мстиславу?

– К нему. Князь Ярослав грамоту велел передать.

– Нет в городе Мстислава, в Корчеве будто. Да ты грамоту Ярославову тиуну огнищному Димитрию отдай, он князю вручит по прибытии.

– Крепок ещё Димитрий?

– Годы не подточили. А ты, Любомир, слыхал ли чего о Савве? Прошлой весной в Киев отплыл, да и поныне.

– Как не ведаю. В прошлое лето печенеги над тем гостевым караваном, где Савва плыл, разбой учинили. Но Савва жив остался, и товары отбили. А нынешнее лето, сказывал он мне, в Новгород пойдёт.

– Да-а, – сожалеюще промолвил Давид, – видно, не скоро воротится Савва в Тмуторокань. Ты же, Любомир, ко мне приходи. Не забыл ли дорогу?

– По свободе проведаю.

Не успел Мстислав пробудиться, как в опочивальню заглянул тиун.

– Из Киева князь Ярослав грамоту передал. Димитрий переступил порог, протянул пергаментный свиток.

Мстислав сел, спустив ноги на медвежью полость.

– Погоди, оденусь.

Натянув рубаху и порты, принялся за грамоту. Читал вслух бойко:

– «…Княжение у мя, брате Мстислав, суетное и вельми трудное. Много козней творил Святополк окаянный, и ляхов на Русь водил, и печенегов. Но ныне тишина и покой возродились. Не ведаю, надолго ли.

Знаю, брате, что и те на княжении изрядно хлопот досталось, но такова доля наша…

Прослышал же я, брате Мстислав, от гостя тмутороканского что есть у тя искусный городенец, коий из камня строит и в этом деле греков превзошёл. Если нет в нем особой нужды, отпусти его ко мне, чтоб Киев-город украшал…»

Отложил Мстислав грамоту, долго глядел задумчиво в выставленное оконце. Димитрий молчал, не нарушал покоя. А мысли тем часом перенесли Мстислава в пору отрочества. Почему-то припомнилось, как весенним днём они с отцом ехали в Чернигов. Дорога тянулась берегом реки. Всё зеленело, и была особенная, поразительная тишина. Отец сказал: «Чуду подобна земля наша, и людская забота, чтоб стала она ещё краше».

Мстислав потёр лоб, очнулся. Как был босой, прошёлся по опочивальне, потом надел сапоги, остановился рядом с тиуном.

– Пошли отрока, боярин Димитрий, пусть сыщет зодчего Петруню.

Пригнувшись под низкой дверной притолокой, тиун удалился. Отрок внёс глиняный таз с водой. Мстислав подкатал рукава, ополоснулся и, отёршись рушником, вышел во двор. С высоты тесового крыльца взглянул на суетившуюся челядь. Мужик в латаных портах, без рубахи колол дрова. Рядом высилась поленница чурок. Две бабы в огромной корзине потащили стирать белье к морю. Молодка носила бадейкой в поварню воду. Неподалёку гридин чистил коня. Прищурившись, Мстислав поглядел на небо. Ни облачка.

Тем часом боярин Димитрий послал отрока за Петруней. Отрок расторопный, одна нога здесь, другая там. Вмиг разыскал Петруню. Тот следил, как каменных дел мастера камень для настенных узоров протёсывают, чтоб гладко было, без шероховатостей. Увидел отрока, оторвался от занятия.

– Князь кличет! – запыхался отрок.

– К спеху?

– Вестимо!

Петруня заторопился следом. Мстислава застал у воротней башни. Не успел поклон отбить, как князь к нему с вопросом:

– Как мыслишь, Петруня, кто ещё, кроме тя, дело зодчего уразумел, твоё рукомесло перенял?

Петруня, не задумываясь, твердо ответил:

– Андреяш, князь, к сему труду любовью проникся.

Мстислав потёр лоб, потом пригладил тронутые сединой волосы:

– Собирайся, Петруня, поедешь в Киев. Просит тя князь Ярослав. Нужда в тебе там большая. Брату же Ярославу моё письмо передашь, пусть он пришлёт в Тмуторокань человека, коий смыслит красочными картинами стены разрисовывать.

И повернулся спиной, не стал дожидаться, что скажет Петруня.

Нелёгкую задачу задал базилевс Василий катапану Херсонеса. Есть над чем поразмыслить. Клавдий и так и этак прикидывает, нелегко войти в доверие к касожскому князю Редеде, а надо бы, чтоб тот Таматарху разрушил. Беспокоится базилевс Василий. Таматарха крепко стала на море, в торгу Херсонесу помеха, да и Константинополю не уступает.

Извилист путь катапана Клавдия. Опальный советник, ныне стратиг могущественной фемы, а кто ведает, что станет с ним завтра? Милость базилевса и гнев соседствуют. Разве судьба паракимомена Иоанна не пример этому? Клавдию вспомнился Георгий Цуло. Где он, доживает ли век в темнице константинопольской тюрьмы или увезён на остров Хиос, куда под надзор стражи ссылают опальных вельмож?

Катапан Клавдий снова вернулся к тайному письму базилевса. Писал Василий, чтоб катапан подарков не жалел и касогов на Русь навёл.

А Клавдию не хочется плыть к Редеде, но воля базилевса священна, и кто забудет это, того постигнет судьба Цуло и паракимомена Иоанна. Да и сам Клавдий понимает: власть империи сильна до тех пор, пока она умеет разделять своих недругов.

Упёршись в подлокотники кресла, катапан подхватился, забегал, мелко семеня, по просторному залу, потом остановился, потёр ладошки. Что же, он, Клавдий, отправится к Редеде, только изначально у касогов под видом негоцианта побывает верный катапану человек. Исподволь он должен выведать, какое недовольство таит Редедя на Мстислава, и если будет то возможно, поставить в известность касожского князя о приезде его, Клавдия.

В мастерской золотых дел мастера чадно и душно. Тускло горит жировая плошка, освещая его бледное лицо, мудрёный инвентарь, разложенный на верстаке, и золотые колты[125]125
  Серьги.


[Закрыть]. Колты лежат краем на наковальне, и мастер крохотным молоточком выбивает на них узор. Глаза его отрешены, губы шепчут одному ему понятные слова. Искусен труд золотых дел мастера, и не всякому дано познать его.

Вот он отложил молоточек, бросил колты в раствор жидкости, нагрел над плошкой и, вытащив, протёр мягкой бархоткой. Колты заиграли, заблестели.

Долго любовался старый мастер делом рук своих.

Сколько дорогих и прекрасных вещей видели стены этой мастерской. Самые знатные женщины Херсонеса знают к нему дорогу. Вот и за этими колтами поутру явится жена катапана Клавдия.

При мысли о катапане старый мастер подумал о русских купцах Савве и Давиде. Давно не приезжали они в Херсонес, а необходимость в том настала. Весть, что выведал он у жены катапана Клавдия, стоит многих драхм…

По теплу над всей Тмутороканью разносится густой запах рыбы. Её ловят с конца зимы, подлёдно, засаливают в огромных чанах, а весной развешивают низками. Не успеет та провянуть, как в чаны уже закладывается новый улов.

Янтарём отливают осетровые балыки, темнеют спинки тарани и рыбца, кефали и шемаи, просвечивают на солнце. Земля под низками обильно полита жиром…

Давно сулил Андреяш угостить Петруню рыбой, приготовленной по известному тмутороканским рыбакам способу, да всё не подворачивался случай. А тут заявился Петруня, увидел Андреяша на лесах, окликнул. Мастеровой руки отёр, спустился вниз.

– Князь в Киев меня посылает! – сказал Петруня. Андреяш удивлённо замер, потом опомнился:

– Когда воротишься?

– Сюда уж не ворочусь, там останусь.

– Но тут-то? – Андреяш кивнул на белые стены церкви.

– Здесь те заканчивать.

– Нет, не по плечу, – покрутил головой Андреяш.

– По плечу! Вишь, ты и без меня ловко управляешься. Да и народ с тобой остаётся мастеровой, умельцы хоть куда…

Ночью они сидели на берегу моря у костра. Андреяш наловил кефали полную корзину. Петруня такого лова ещё никогда не видел. К маленькому челну привязал Андреяш плот, сплетённый из камыша, с невысокими бортиками и поплыл. При свете луны видел Петруня, как, выскакивая из воды, серебрилась рыба, шлёпалась на плот.

Потом они почистили кефаль, в медном казане сварили уху, а несколько самых крупных рыбин Андреяш густо натёр солью. Выдолбив ножом углубление, он устлал дно травой и, уложив кефаль, прикрыл её тонким слоем травы и земли. Сверху присыпал жар от костра.

Петруня молчал. Нет, ему совсем не хотелось уезжать отсюда. Полюбились и город, и люди. Пуще же всего жалел он что не доведётся своими глазами взглянуть, как скинут леса со стройки и поднимется над Тмутороканью каменная церковь, сделанная им, Петруней, по его замыслам и расчётам.

– Слышь, Петруня, – нарушил молчание Андреяш, – уплыву и я с тобой. Здесь всё одно нет у меня никого.

Пламя костра выхватывало из темноты их задумчивые лица, щедро сеяло искры в звёздное небо. Петруня положил руку другу на колени.

– Нельзя, Андреяш, кому начатое дело доверим. Ты потерпи, обживусь в Киеве, тогда и приедешь. К тому времени здесь окончишь. Я те на то лето с гостями весть передам.

– Не забудешь?

– Как можешь ты плести такое, обиделся Петруня.

– Погоди, – Андреяш подхватился. – Заболтались, а за рыбу запамятовали.

Он разгрёб жар, ножом снял пласт земли и, скинув траву, достал кефаль. От печёной рыбы шёл пар, она пропиталась жиром, душисто пахла. Обжигая руки, Андреяш аккуратно почистил кефаль, протянул Петруне:

– Поешь, в Киеве такой не отведаешь.

Рыба таяла во рту. Такой вкусной Петруне и на самом деле не доводилось есть ни разу.

А Андреяш знай прихваливает да новую рыбину протягивает Петруне.

На востоке небо посветлело, стали гаснуть звёзды.

Перегорел костёр.

– Погляди, море-то совсем не колышется.

Андреяш будто не расслышал его, сказал своё:

– Если ты весть не подашь, я тя всё одно разыщу на то лето, к осени.

– Ну, пора, собираться мне надобно.

Они поднялись, пошли к городу.

Высоко в горах прилепилось родовое гнездо могучего князя Редеди. Если тяжёлые облака курятся над землёй, над княжеским аулом светит солнце. Ворочая камни-валуны, стремительно несётся под обрывом река. Весной, когда на вершинах тают снега, она становится полноводной и подступает к крайним саклям. Плоскокрышие, отурлученные мазанки бейколов[126]126
  Бейколы – княжеские дружинники.


[Закрыть] тесно жмутся друг к другу, ступеньками поднимаются в горы. К самому обрыву подступила обнесённая изгородью усадьба князя. Сложенная из камня просторная сакля одной стороной стоит на земле, другими на деревянных столбцах. Вдоль окон протянулся навес, вплотную к сакле примыкают хозяйственные постройки.

Ещё и день не начался, как Редедя уже пришёл к обрыву, уселся на сваленное дерево. Подперев кулаком тронутую проседью бороду, он долго смотрел вдаль, где виднелась укрытая снегом горная лысина. Освещённая утренним солнцем, она сверкала и искрилась.

Дробный стук копыт вернул Редедю из забытья. Он повернул голову и увидел подъезжающего бейкола. У княжеской усадьбы тот привязал коня.

– О чём весть твоя спозаранку? – окликнул его Редедя.

Воин обернулся на зов, мягко ступая, приблизился.

– Ашкан-пши[127]127
  Князь.


[Закрыть] к тебе послал. Задержал он торгового человека из Херсонеса, и византиец сказывает, что его катапан желание имеет тебя повидать, пши.

Редедя незаметно усмехнулся.

– Пусть Ашкан-пши передаст тому византийцу, что мы катапана встретим достойно.

Ускакал бейкол, а Редедя снова задумался. Не умолкает сварливая река. Река свидетельница того, как сюда после неудачной битвы с русским князем Святославом привёл дружину дед Редеди. Здесь родился он, Редедя. У деда было мало бейколов, и князья касожских племён не хотели признавать его старшинства. Мальчишкой Редедя видел, как князья грызлись меж собой, что собаки за кость. Слабый дед не мог усмирить их, но те годы давно миновали. Помнится Редеде, как собирались к нему удальцы со всей Касожской земли.

Ворчит река. Вот так же ворчали князья, недовольные Редедей. Но ему не было до того дела. Разве есть у кого из них такая дружина, как у него, все на резвых скакунах, в броне иноземной. Власть Редеди признали касожские племена, что живут в горах и вдоль моря, до самых границ Таматархского княжества.

Река стекает вниз к морю, по пути огибает не один аул. Это аулы Редеди. В них живут пахари и табунщики, швецы и мяльщики кож, кузнецы и бортники. Они платят дань Редеде, кормят и обшивают его многочисленную дружину…

Поток воды пробил себе русло в горах. По узкому ущелью, перепрыгивая с камня на камень, Редедя добрался до поворота реки. На яме играла форель. Прижавшись к обрыву, князь затаился, стоял долго. По ту и другую сторону жались к ущелью деревья. Они подступали близко, обнажив до половины свои корни. Ухватившись за повисший плетью корень, Редедя выкарабкался наверх, углубился в лес. Прохладно и сыро. Ветер пахнул травами и цветами, шумнул листьями деревьев. Под разлапистым дубом земля изрыта. «Дикий кабан пасся», догадался Редедя. В густых зарослях папоротника он наткнулся на его лежбище.

Пройдя дальше, Редедя остановился у бившего из горы родника, поправил камни запруды. Из переполненного блюдца вода стекала прозрачными струями, терялась в буйной травяной зелени.

В усадьбу Редедя воротился не скоро. У сакли бейколы окружили связанного касога, оживлённо переговаривались.

Заметив князя, умолкли. Сотник сплюнул.

– Разве не узнаешь, могучий пши, своего бейкола Енэмука? Того, что прошлым летом убежал от тебя в дружину таматархского князя?

– Может, ответишь, Енэмук, чем князь Мстислав перебежчиков жалует и сколько вас таких он взял к себе в дружину? – голосом, не предвещавшим ничего доброго, спросил Редедя.

– Не хочет говорить! Глаза отводит, – зашумели бейколы. – Казни его, пши!

– Слышишь, Енэмук, что требуют твои товарищи, от которых ты отрёкся? Может, и не казнить тебя, а? – снова заговорил Редедя. И тут же покачал головой: – Нет! То, что ты сбежал из моей дружины, можно простить, но забывшего свой народ прощать нельзя. Мои бейколы отведут тебя на высокую гору, чтоб перед смертью ты увидел в последний раз землю своих отцов, землю, которую ты предал. Бейколы сбросят тебя со скалы, и голодные шакалы сожрут твоё тело. Уведите его!

Одиночество тяжко, особенно к старости. В молодые годы Давид не замечал этого, редко доводилось сидеть на месте, Русское море переплывал не единожды, в какие только земли не хаживал! Но годы взяли своё, и теперь почти не покидает Давид Тмуторокань. Ночи ему долгие, обо всём успевает передумать. Случается, что до утра глаз не сомкнёт, уставится в потолок открытыми очами и лежит неподвижно, а то ворочается с боку на бок.

– Эхе-хе, – шепчет Давид, – не успел оглянуться – век минул.

В комнате темень, и в затянутое бычьим пузырём оконце просачивается блеклый свет. За перегородкой похрапывает Любомир. Пришёл вечером да и засиделся допоздна. Давид гостя не отпустил, у себя ночевать оставил. В долгом разговоре с Любомиром всё перебрали. Растравил Давид душу, теперь не успокоится, мысли прыгают загнанным зайцем, мечутся. Давид поднялся, в потёмках открыл массивную крышку кованого ларя, опустился на колени и на ощупь провёл по холодному металлу. Здесь гривны и драхмы за многие годы сложены стопками. Старый купец знает, когда и как каждая из них попала к нему. А на дне ларя в дальнем углу кожаный мешочек с золотыми украшениями и драгоценными камнями.

Время близилось к рассвету, а Давид всё стоял на коленях, не в силах оторваться от того, что составляло смысл всей его жизни. Но вот он тяжко выдохнул, навалился на край ларя грудью и затих.

Смерть подстерегла Давида нежданно.

Узкая береговая полоса выстлана песком и галькой, зажата с трёх сторон горами. Горы местами подступают к самому морю, скалистыми глыбами нависли над водой. От подножий и до вершин горы поросли лесом. Обдуваемые ветром, сиротливо проглядывают голые террасы На одной, стреножив коней, вторую неделю дежурят два бейкола. Тот, что постарше, чернобородый, загорелый, закутался в бурку, дремлет у кучи хвороста. Другой, прямой, стройный, присел рядом на корточки, нахохлился.

– Скажи, Шиготиж, почему Енэмук ушёл к урусам? – спрашивает он товарища.

Укрытый буркой бейкол делает вид, что не слышит.

– Ты не знаешь? – снова спрашивает молодой.

Не поднимая головы, Шиготиж отвечает:

– У Редеди-пши большие уши и длинные руки. Гуче, он не любит болтливых и любопытных.

На Гуче смотрят сквозь полуприкрытые ресницы глаза с хитринкой. Совсем неожиданно горец сбрасывает бурку, садится.

– Хорошо, я расскажу тебе, Гуче, отчего бежал Енэмук, – голос у Шиготижа гортанный, хриплый. – Тогда тебя ещё не было среди бейколов. Мы гонялись по аулам за непокорным Аталиком, отцом Ашкан-пши. Наши кони подбились и нуждались в отдыхе. Неподалёку от того аула, где мы с тобой набили едой хурджумы, Редедя сделал нам привал. Рядом зеленело поле, и пши велел пустить на него наших лошадей.

Мы пробудились от крика и увидели старика с мотыгой. Он стоял у истоптанного поля и кричал на Редедю-пши: «Сын собаки, разве не видишь, что твои кони съели враз то, что я выращивал многие дни. Или ослеп ты и не разглядел, что земля на этом поле влажная от пота?» Шиготиж замолчал, потом продолжил:

– Я ожидал, что увижу пши во гневе, но он рассмеялся. От этого смеха мне стало страшно.

«Безумный старик, – сказал он, – разве ты не узрил меня? Если глаза твои не распознают пши, им незачем смотреть на свет!»

И, повернувшись, он приказал ослепить старика. Енэмук был тогда с нами, но в ту же ночь он сбежал в Таматарху…

Молодой горец отошёл от товарища к обрыву, долго вглядывался в морскую даль. День безветренный, но волны бороздят море, низко носятся с криком белые чайки. Из-под ног касога с шумом посыпалась галька. Лежавший у хвороста бейкол подхватился, но тут же успокоился, достал из сумы вяленое мясо, круг брынзы и хлебную лепёшку, разложил на земле:

– Эй, Гуче!

Касоги принялись за еду. Шиготиж усмехнулся:

– Ты за Енэмуком жалости не выказывай, бейколу это негоже.

Тяжёлый дромон со спущенными парусами приближался к берегу. Как крылья, поднимались над водой и опускались длинные весла.

Дозорные бейколы заметили корабль, засуетились. Шиготиж птицей взлетел в седло, и вскоре топот копыт затих вдалеке, а Гуче перешёл к кустам, продолжая следить за кораблём. Дромон проскользнул из открытого моря в бухту, развернулся боком и застыл на месте. Касогу с горы видно, как, сбившись кучно, греки спустили на воду лодку. Один за другим уселись в неё воины. Тускло блестит на солнце броня, щетинятся копья. Наконец лодка медленно отвалила от дромона, пересекла бухту и, ткнувшись в отмель, остановилась. Прикрываясь щитами, греки вброд добрались до берега, по команде разбежались и вскоре собрались снова. В это время к берегу подплыли ещё две лодки. С одной чёрные рабы осторожно вынесли на песок закрытые носилки, с другой принялись разгружать тюки.

Засмотревшись на чернокожих людей, Гуче не заметил, как из носилок выбрался маленький, засохший, как чахлое деревцо, старик, уселся на подставленное плетёное креслице, крикнул что-то, и воины бросились подгонять рабов.

– Ха, – рассмеялся горец, – они боятся этого слабого старца? – И, выйдя из укрытия, бейкол спустился к морю.

А Шиготиж гнал коня и упреждал касожские караулы:

– Грекам, что идут с Гуче,обид не чинить! То наказ Редеди-пши!

Неприметная тропа петляет по лесу, переваливает с горы на гору. Поспешая за касогом, мускулистые чёрные эфиопы бережно несут Клавдия.

Катапану нет дела до притомившихся рабов, жизнь раба не стоит сожаления.

Выставив копья, лёгким шагом бегут воины. Клавдии сонно зевает и шепчет слова проклятия базилевсу, а вместе с ним и логофету дрома, по чьей вине покинул прохладные залы херсонесского дворца, переплыл море и вот теперь ищет встречи с князем диких варваров…

Князь Редедя принимал катапана не по-княжески, в лесу, после удачной охоты на медведя. Редедя возбуждён, глаза искрятся молодо, не всяк раз случается свалить такого зверя собственноручно.

Ловко орудуя ножом, князь снимал шкуру, когда рабы внесли на поляну вырезанные из красного дерева носилки, опустили на траву. Безоружный грек помог катапану выйти, и по его невидимому знаку рабы удалились.

Отложив нож, Редедя вытер руки о кожаные порты, шагнул навстречу:

– Добрым ли был твой путь, стратиг заморского Херсонеса? Не утомили ли тебя наши дороги?

– Твои бейколы, архонт, сделали мой путь вдвое короче, а воздух гор – бальзам древних.

__ у нас есть и иной бальзам. Отведай нашей еды и испей той воды, что течёт с самых вершин, и ты воротишься в свой Херсонес окрепший телом. Сегодня я не хочу, стратиг, спрашивать тя, к чему ты прибыл в нашу землю, какая нужда заставила плыть через море, о том будет особый разговор. Я звать велел тебя сюда, дабы развеять твои думы. Садись, стратиг, к огню.

Проворные унауты[128]128
  Дворовые крепостные.


[Закрыть] разбросали меховую полость, и Клавдий, обезоруженный таким приёмом, уселся поджав ноги. Он ждал, что будет дальше, а Редедя уже склонился над медвежьей тушей, отхватил мякоть и, нарезав кусками, принялся насаживать на вертела. Унаут пригасил огонь, уложил вертела над угольями, и вскоре над лесом потянуло жареным мясом.

«Варвары, чуждые прекрасного, – мысленно философствовал Клавдий, – звук охотничьего рожка заменяет вам тонкострунную арфу, а кусок полусырого мяса ароматные блюда, сдобренные восточными специями. Но Бог сделал эти племена дикими, а Византию цветущей, и Бог вложил грекам разум, чтобы они повелевали этими народами».

Клавдий размечтался и не заметил, что Редедя давно уже держит перед ним дымящийся вертел.

– Яркое солнце затмило твой взор, стратиг, а разум заполнили думы. Но ты очнись от них, – усмехнулся Редедя, – съешь еду отцов наших.

На бледных щеках катапана проступили гневные пятна. Он поднял глаза и встретил насмешливый взгляд касожского князя. Ничего не ответив, Клавдий принял вертел, а унаут уже ставил перед ним поднос с разными травами и глиняную чашу с водой. В стороне у другого костра шумели и смеялись княжеские телохранители.

– Хмелен воздух страны твоей, великий архонт. Он подобен тому вину, что хранится в амфорах долгие годы.

– Ты прав, стратиг, но мы, касоги, не пьём вино. Вино туманит разум, а воздух бодрит душу.

Редедя жевал быстро, срывая мясо с вертела зубами, заедал травами. Покончив, отложил вертел в сторону и, взяв ещё один, стрельнул глазами в Клавдия.

– Оттого ты, стратиг, немощен, что желудок твой всегда пуст, – палец Редеди ткнулся в нетронутый вертел катапана. – Видно, попусту я позвал тебя сегодня, тело твоё ищет покоя, вели своим чёрным унаутам унести тебя. Для дела же позову тебя, как час настанет.

– Зачем послал тебя ко мне твой император? – Смоляные брови Редеди взметнулись, он подошёл к катапану вплотную.

Перед Клавдием стоял не тот князь, какого видел он в первый день на охоте, насмешливого, оживлённого, и одет был Редедя не так: дорогие порты заправлены в лёгкие сафьяновые сапоги, поверх рубахи накинут стянутый в талии халат зелёного шелка, и голову прикрывает войлочная шапочка.

По резкости тона Клавдий догадался, разговор будет коротким.

– Базилевс Василий шлёт тебе, великий архонт, свой поклон и дары, прими их.

Греки внесли и положили к ногам Редеди саблю, изукрашенную камнями и чернью, тонкой вязки кольчужную рубаху и шелом с бармицей. Редедя нагнулся, взял саблю и, обнажив, подул на сталь. Маленькие, глубоко запавшие глазки катапана прощупывали касожского князя насквозь. Вот Редедя оторвался, глянул на Клавдия:

– Чего хочет император?

– Греческие купцы к вам, касогам, редкие гости, потому как нет у вас торга, подобного таматархскому, а иметь бы надобно, от того наипервая выгода тебе, архонт.

– Что ещё хочешь сказать мне, стратиг? – Редедя скрестил руки, поставил ногу на шелом.

– Ведаешь ли ты, стратиг, что Мстислав замыслил вас, касогов, взять под свою руку? И в том ему помощь от тех твоих единоплеменников, кои ему уже служат.

Нахмурился Редедя, заходил взад-вперёд по горнице. Задравшуюся медвежью полость на земляном полу отшвырнул носком. Наконец остановился напротив Клавдия, сказал зло:

– То наша забота, стратиг. А о торге, передай своему императору, я подумаю.

…В пасмурную погоду мутная пелена закрывает море и гряды холмов, небо сыпет мелкой дождевой пылью, и стража на крепостной стене Херсонеса ищет укрытия под навесами стрельчатых башен. Пустынно и грязно на изломанных улицах города, и только на торгу по утрам людно.

Спозаранку выбрался золотых дел мастер за несколько дней прогуляться по торговым рядам, заглянул в купеческие палатки, с одним, с другим словом перекинулся да, так и не присмотрев ничего, домой собрался. За торговыми рядами столкнулся с иноземцем. Запахнувшись в корзно, тот чуть было не сбил старого мастера с ног. Купец чем-то напомнил ему Давида, такой же коренастый, широкоплечий и борода лопатой. Мастер посторонился, глянул иноземцу в спину. Потом вдруг, круто поворотив, поспешил следом. Купец шагал широко, стороной обходил лужи. Догнав гостя, золотых дел мастер дёрнул его за рукав:

– Не из Русской ли ты земли, человек, и не в Таматарху путь твой?

– Ты угадал, человек. Русский я, и зовут меня Любомир. Но только дорога моя из Тмуторокани в Киев.

– Плохо! Ай-яй, как плохо, – посокрушался мастер.

– Что же в том плохого? – показав в улыбке зубы, спросил Любомир.

– Коли б ты в Таматарху путь держал, я бы с тобой для Давида весть передал.

– Это не о старшине ли купцов тмутороканских Давиде ты, человек, речь ведёшь?

– С нём самом.

– Вон оно как, – посерьёзнел Любомир, – не приплывёт он боле в Корсунь, не увидишь ты его, человек, ибо нет в живых Давида.

– Умер, сказываешь, – опечалился мастер, развёл руками. – Нежданно как. – И зашагал прочь, потупившись.

– Обожди, человек! – окликнул его Любомир. – Что хотел сказать ты Давиду? Есть здесь гость тмутороканский по имени Славин. Одно лето Давид и я плавали с ним к грекам, в Царьград. Так не сгодится ли ему та весть?

Золотых дел мастер воротился, шепнул:

– Катапан Клавдий, сказывают, в Константинополь отбыл, но ты не верь тому. В великом таинстве к касогам он взял путь. Так ему базилевс велел, о чём речь у него с варварами будет, не ведаю… Да скажи тому гостю Славину, что такие вести Давид князю своему поспешал передавать, а князь меня гривнами за то одаривал.

– Спасибо тебе, человек. Я же слова твои без промедления передам Славину и накажу, чтоб в обратный путь он поторопился…

Семя, кинутое Клавдием, дало всходы. Отбыл катапан в Херсонес, а князя касогов речи Клавдия не покидают, в них его, Редеди, думы. Давно копит он гнев на Мстислава, не хочет смириться, что принимает князь таматархский на жительство Редеди ослушников и в дружину берет. Знать, настала пора не полюбовно, а оружьем решить ту тяжбу.

В дальние и ближние племена поскакали гонцы. Извещал Редедя своих меньших князей и владетельных старшин, что идёт с дружиной на русов.

Суетно в аулах. Со времени Святослава не воевали касоги с Русью, не обнажали мечей. На Редедин зов торопились князья с малыми дружинами, у подножия гор, где дорога круто поднималась в Редедин аул, ставили шатры, поджидали Редедю. А он уже спускался вниз, к морю. Следом скачут бейколы, переговариваются. Князь не слушает их. Впереди река преградила дорогу. Редедя направил коня в воду. Дно неровное, каменистое, и лошадь ступает осторожно. На другом берегу она встряхнулась, долго отфыркивалась. Из-под смоляных, нависших бровей Редедя следит за переправой. Горный поток швыряет брызгами, окатывает всадников. Вот последний из них выбрался на берег. Взмахнул Редедя властной рукой и пустил повод. Почуяв свободу, конь легко понёс седока, а позади дробным цокотом ударили по каменистом земле сотни копыт.

Касог спешит, касог не знает устали. Тонконогий конь то пластается птицей, то переходит на размашистую рысь. Касог не таится, гонит смело. Короткий привал и снова в седле.

Первым касога обнаружил рыжий гридин, засевший в высоком чакане. На высохшем лимане чакан вымахал густой и сочный. Вперемежку с ним вытянулись стрелы камыша. Где-то в их зарослях гогочут дикие гуси, крякают утки, сиротливо кукует кукушка.

– Микула, – толкнул рыжий гридин товарища, – гляди, вершник! – Он приподнялся в стременах.

Гридин, названный Микулой, встрепенулся, приложил ладонь козырьком ко лбу.

– Где приметил?

– Ты в низину гляди, за вётлами. Вон, вон выскочил!

– Вижу! А и верно, кажись, касог. Ну-тка, перехватим?

Проговорив это, гридин пустил лошадь наперерез. Следом, пригнувшись к гриве, мчался товарищ.

– Стой!

Касог услышал, повернул голову и, разглядев русов, натянул повод. Конь заплясал, закружился. Гридни сравнялись. Рыжий перегородил дорогу, схватился за меч. Стройный чернобородый касог метнул тёмными, как уголья, глазами, хрипло крикнул:

– Тамтаракай! Князь русов!

– Слышь, князь, говорит, ему надобен? – переглянулись гридни. – А ну, гони за ним! – решился Микула.

В Тмуторокань въехали к вечеру. Солнце ещё показывало из-за моря половину диска, но на улицах встречались редкие прохожие.

На горца никто не обращал внимания, мало ли их у Мстислава в дружине. У княжьего терема, едва с седел соскочили, наткнулись на тысяцкого Романа.

– Кого привёз, гридин Микула? – спускаясь с порожек, спросил он, прищурившись. – Никак, бейкола изловили?

– Нет, боярин, – поправил рыжий гридин. – Касог к князю Мстиславу весть вёз.

– Вот оно как, – пригладив усы, насмешливо протянул Роман. – В чём же та весть заключаемся? Пойдём-ка, сведу тя к князю. Да саблю сыми, – сердито ткнул пальцем горцу в бок.

Тот что-то заговорил быстро по-своему, закрутил головой. Видно, понял, о чём сказал ему боярин.

– А леший с тобой, – махнул тысяцкий, – пойдём уже.

В полутёмных покоях Мстислав был один. Увидев боярина и касога, удивился.