Текст книги "Земля незнаемая"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

6

Итиль-река, какую русичи именуют Волгою, многими рукавами поит море Хвалисское. Здесь, в низовье, столица некогда могучего Хазарского царства. Город, как и реку, называют Итиль. Пыльные, грязные улицы, по ту и другую сторону реки глинобитные мазанки, войлочные юрты, чахлая зелень садов. Город окружён стеной. С утра и допоздна шумит многоязыкая толпа. По узким и кривым улицам величаво вышагивают гордые верблюды, трусят ослы, проносятся верхоконно наёмные хазарские воины-тюрки, переселившиеся в Хазарию из Хорезма с семьями. Тюрки-арсии, как зовут их хазары, гвардия кагана.

Итиль огород разных народов и обычаев, с разными верами: христиане и иудеи, мусульмане и язычники. У каждого народа свои храмы, свои улицы. Улицы ведут к базарам, в степь, к реке. Река омывает остров. В глубине его – Дворец кагана. Высокие каменные хоромы окружает кирпичная изгородь. Вокруг ограды мазанки вельмож. Каган подобен богу, и люд не смеет зрить его. Видят кагана и слышат только избранные. На острове, где камыш лезет на берег, ещё один дворец. Здесь живёт хаканбек. Каган – наместник бога на земле. Мирскими делами ведает хаканбек. Каждый день поутру является он к кагану. В погоду и непогоду проделывает хаканбек этот путь.

У низкой калитки дворца кагана зоркая стража. Она остановит любого, но только не хаканбека. Он наместник кагана и может сам стать каганом. Так было в ту тяжёлую для царства годину, когда князь русов Святослав разбил войско, разрушил Итиль и иные хазарские города. Тогда нынешний каган Бируни был хаканбеком. Бируни пришёл во дворец и сказал старому кагану: «Хазары говорят, пусть каган идёт к Богу и просит за нас». Старый каган ничего не ответил. Такова воля Бога. И хаканбек зарезал старого кагана и стал каганом. А у хазар с тех пор хаканбек сменился дважды. Нынешнего хаканбека зовут Буса. Он высокий, молодой, с узким бледным лицом. Глаза с прищуром. Ходит Буса мягко, крадучись, и говорит что мурлычет.

По утрам хаканбек пересекает остров пешком, в одиночестве. Так лучше думается: «Стареет каган, рушится царство. Вот уже скоро тридцатое лето минет, как прошёл Святослав через хазарские земли. Пора бы оправиться, в силу войти, ан нет».

Тропинка вьётся берегом, поднимается кверху, петляет меж глиняных жилищ беков и тарханов[35]35
  Беки – члены старых богатых родов; тарханы – люди, получившие особые льготы от кагана.


[Закрыть]. Тропинка потянулась вдоль ограды дворца. Стража у калитки, завидев хаканбека, расступилась. Буса, пригнувшись, вошёл во двор, огляделся по привычке. Тихо и безлюдно, как всегда. Каган Бируни не любит шума. Он боится даже слуг. В каждом ему мнится убийца. Когда каган гуляет в небольшом садике, слуги и рабы стараются не попадаться ему на глаза. Двор замирает.

У входа во дворец ещё одна стража. Два дюжих воина-тюрка, опираясь на копья, замерли по ту и другую сторону двери. Буса миновал их и, очутившись в первом, меньшем зале, остановился у входа, стащил сапоги и босой прошёл к горевшему у стены светильнику. На подставке ровным рядочком уложены лучины. Буса взял одну, поджёг от светильника и только после этого направился в большой зал. Босым и с горящей лучиной являться к кагану велит закон хаканбеку.

Миновав ещё одну охрану, Буса вошёл в просторные покои кагана. Свет тускло пробивается сквозь маленькие оконца, проделанные под самым потолком. Комнату устилает восточный ковёр. На стенах тоже ковры. Каган сидит на низеньком помосте. Пред ним блюдо с рисом и большими кусками жареной конины. Закатав рукава пёстрого бухарского халата, каган ест не торопясь, рис отправляет в рот щепотками, а мясо ловко срезает ножом у самой губы. На вошедшего хаканбека каган не обратил внимания. Буса, дождавшись, когда догорела лучина, уселся рядом. Говорить, когда каган ест, нельзя. Еда – здоровье старого кагана. Ел он долго, чавкал, то и дело вытирал руки и губы полой халата.

Вошли темник Шарукань, загорелый, обрюзглый и болезненно-жёлтый племянник кагана оглан[36]36
  Оглан – родственник хана.


[Закрыть] Севенч, распростёрлись ниц. Отодвинув блюдо с рисом, каган подал знак, разрешил говорить.

– Из Таматархи[37]37
  Из Тмуторокани.


[Закрыть] весть, – сказал Буса. – Князь Владимир заместо посадника Борислава сына прислал, Мстисляба.

– Хе, Мстисляб жеребёнок. На ногу резв, а умом слаб, – усмехнулся каган. – Что мыслит он в делах воинских? Верно ли я говорю?

Лежавший ниц темник Шарукань поднялся:

– Правдивы твои слова, великий каган. Дерево смолоду слабое.

– Хе! Смолоду в голове ветер.

– Но тот Мстисляб город крепит, – нахмурился Буса.

– Хе, пусть крепит. Верно, Севенч?

– Верно, мудрый владыка, – подхватил оглан Севенч и метнул злобный взгляд на хаканбека.

– Что ещё скажешь, хаканбек?

Буса помял в кулаке чёрную бороду.

– Без Таматархи казна наша оскудела.

Сказал и посмотрел на кагана. А тот уже закрыл глаза и тихо посапывал. Буса поднялся, вышел. Следом за ним покинули палату темник и оглан.

«…Племя хазар воинственное и торговое, – писали в VII веке византийские историки. – Они кочуют в обширных степях и почти не строят городов. Но сила этого племени несметная. Хазарам платят дань народы, живущие от Хорезма до Херсонеса. И даже некоторые племена славян-русов признают их власть…»

Много лет византийские императоры перед лицом персидской и арабской опасности искали и находили поддержку у хазар.

Но под напором мадьяр и печенегов, прорвавшихся в причерноморские степи, пошатнулась власть Хазарского каганата. Почуяв это, Византия захватила старые греческие города в Крыму. Из союзников Византии хазары стали её врагами.

В борьбе с хазарами византийские императоры использовали печенегов и аланов. Борьба за причерноморские степи между кочевниками подорвала их обоюдную силу. А с тех пор как киевский князь Святослав прошёл Хазарию и захватил Тмуторокань и Саркел, не стало у Хазарского каганата прежней силы.

Ко всему с северо-востока нависли над Хазарией кочевники-гузы, и кто знает, устояли бы хазары, если б не шах Мемун Хорезмский, назвавший хазар своими данниками и посылавший полки против гузов.

– Расступись! Дорогу!

Шумная толпа раздавалась по сторонам, очищая путь всадникам. Там, где не помогали крики, действовали плётками. Чем ближе пристань, тем толпа гуще, пестрей наряды: камские сермяги, византийские багряницы.

У причала приставленные к иноземным гостям хазарские счётчики вели учёт товарам, брали в казну десятую долю. Не слезая с высокого седла, Буса долго наблюдал за их работой, думал: «Мало товара нынче привозного и отвозного идёт через Итиль. А кагану нет печали, что скудеет Хазарское царство, нечем платить воинам. А чтоб отвоевать у русов Таматарху, для того силу готовить надобно. Каган же и слышать о том не желает. Одно знает – ест да спит».

Толпа обтекала хаканбека и всадника. Тут же вертелись грязные оборванные мальчишки. Глядя на них, Буса вспомнил своё детство. Вот таким он был, как прокатились через Хазарию русы. Тьма воинов была у Святослава. А сколько же их ныне у Мстислава?

От причала, окружённая пешим караулом, отъехала гружёная телега. На ней, свесив ноги, сидит счётчик. Он везёт взятую у иноземных гостей десятину.

Буса тронул коня.

Со смертью посадника Борислава хазарские гости, жившие в Тмуторокани, возымели надежду, что хазарский каган сызнова возьмёт Тмуторокань под свою руку. И всё будет как прежде, ещё до Святослава.

Обадий, старшина хазарских гостей, хорошо помнит то время. Тогда гости хазарские не платили дань. Её собирали с русских, византийских и иных купцов каганские сборщики и отвозили в Итиль. Но пришёл Святослав, разбил войско хазарского кагана, выгнал из Тмуторокани хазарских сборщиков дани и ушёл, оставив в Тмуторокани посадника Борислава с дружиной.

Ныне нет Борислава, но Обадий знает, у кагана нет наготове и силы, чтоб пойти ратью против князя киевского Владимира за Тмуторокань. Такую силу каган соберёт, надо только выждать. А Обадию хочется поторопить время. Он и послал сына своего Байбуха к хаканбеку с вестью о смерти Борислава и о приходе в Тмуторокань Мстислава.

Поджав ноги под себя, Обадий сидит на мягком коврике посреди лавки. Пред ним торговая площадь. Вечереет, пустеют торговые ряды. Купцы покидают сбои лавки, навешивают на двери хитрые замки. Вон закрыл лавку старшина русских гостей Давид. Постоял у двери, поглядел по сторонам и важно, не торопясь, направился домой. Завидев Обадия, Давид поклоном поприветствовал его. Лоснящееся от жира лицо хазарского гостя расплылось в улыбке, но маленькие раскосые глазки Обадия не улыбаются, в них прячется ненависть. Хазарский гость ненавидит русского давно. Ненавидит за удачливость, за то, что у Давида больше покупателей, чем у него, Обадия, что богатство приумножает и в почёте среди гостей ходит.

«И кому те гривны копит?» – глядя вслед Давиду, подумал Обадий.

Он, кряхтя, поднялся, запахнул халат, подпоясался потуже и, покачиваясь на кривых ногах, вышел из лавки.

Солнце уже коснулось края моря. В русской церкви вовсю трезвонили колокола, заливались.

Миновав дом Давида, Обадий повернул в улицу, где жили хазарские гости. За высокими заборами прятались в зелени садов саманные на кирпичном фундаменте домики. У низкой, вырезанной в воротах калитки Обадий задержался на минуту, потом, пригнувшись, шагнул во двор и нос к носу столкнулся с сыном Байбухом:

Воротился? Видел хаканбека?

– Видел, отец.

Байбух вылитый отец. Такой же кривоногий, раскосый и одет в такой же полосатый халат.

– Что услышал ты из его уст?

– Хаканбек велел немедля воротиться, передать тебе, чтобы обо всём, что в Таматархе творится, ему сообщал, а боле всего, что князь Мстислав замыслит и какова у него сила.

Обадий недовольно буркнул и, обойдя сына, направился в дом.

С первым весенним теплом, когда в степи буйно поднимались травы, от берегов Итиля и до границ Киевского княжества, а вниз до земель касожских кочевали орды хазар. За многочисленными стадами катились войлочные кибитки на колёсах, скакали пастухи-воины.

Нередко дикая орда перекатывалась через русские сторожевые кордоны, сжигала села и поспешно уходила, угоняя в рабство пленных смердов.

Иногда орды хазар сталкивались с ордами печенегов, и тогда завязывалась меж ними жестокая сеча.

Кибитки орды оглана Севенча стоят неподалёку от Итиля. Оглан не уводит своих воинов далеко от города. Когда орда Севенча висит на спине хаканбека, Буса сидит как на острие пики.

Севенч полулежит на кошме и поёт. Песня у него долгая; без начала и конца. Она не мешает Севенчу думать. А мысли у него сладкие: о власти. Нет у старого кагана детей и нет никакой родни, кроме Севенча. Ой-ля! Умрёт каган, и он, оглан, станет каганом. Он будет жить в каменной кибитке, и молодые жены кагана станут его жёнами. Ой-ля! Двадцать пять жён, двадцать пять красавиц!

Севенч поднялся, откинул полог, выглянул. От яркого солнца прищурился. Степь горбилась юртами, ревела стадами. В загоне старик доил кобылицу. У ближней кибитки и на треноге висит огромный казан. Вокруг бродят злые псы. Караульный воин от скуки поднял с земли голую кость, швырнул псам. Собаки накинулись, потом лениво разошлись.

Севенч зевнул, почесал грудь. Всё с детства знакомое, обычное. Постоял немного и снова улёгся на кошме. Сбившийся войлок едко отдавал верблюжьим потом, напоминал мальчишеские годы, дальние кочёвки, отцовскую юрту.

Зачуяв чужого, забрехали собаки, ринулись навстречу. Севенч, не поднимаясь, откинул край полога. Из степи подъезжали всадники. Впереди, скособочившись в седле, скакал темник Шарукань.

«Какие ветры пригнали его?» – подумал Севенч, вставая. Он вышел из юрты. Всадники уже спешились. Шарукань издали поприветствовал хозяина, подошёл. Большой рот Севенча растянулся в улыбке, но душа не рада гостю. Язык спросил:

– Добрым ли был твой путь, темник? – и жестом пригласил в юрту.

Шарукань пробормотал что-то невнятно, прошёл вслед за Севенчем. Сели и надолго замолчали, каждый думая о своём. У Шаруканя мысли ложились тесно, одна к другой.

«Худой Севенч. Злость и зависть гложут его. Ждёт смерти кагана… Ха! И у Бусы мысли о том… Знаю вас, шакалы. Когда вы вцепитесь друг другу в горло, я ещё посмотрю, кому помочь».

«Верно, замыслил что-то старый ожиревший волк, – глядя на темника, думал Севенч. – Ну, ну, я дождусь, когда сам скажешь, на кого зубы точишь. А может, на меня с Бусой заодно?»

Шарукань прикрыл глаза, тяжело дышал. Но Севенч знает: в этом отяжелевшем и на вид неуклюжем человеке скрывается барс. И ещё сильнее закралось сомнение:

«А не Буса ли подослал тебя выведать, о чём я мыслю?»

Молодой воин внёс глиняный сосуд с кумысом, разлил по чашам, удалился. Шарукань открыл глаза, осторожно взял чашу и, не отрываясь, выпил. Потом отёр губы рукавом, промолвил, не глядя на Севенча:

– Хаканбек злится. На тебя злится. Зачем твоя орда у Итиля стоит. Звон оружия твоих воинов доносится до дворца кагана.

– Кагана или Бусы?

Шарукань ощерился в улыбке. Снова приложился к чаше. Севенч ждал ответа настороженно. Темник допил кумыс, усмехнулся. Севенч заскрипел зубами:

– Буса – собака, ублюдок! Зарежу! – Подскочил к Шаруканю, нагнулся. Зрачки расширились, от гнева задохнулся. Брызгая слюной, прохрипел: – Тебя тоже зарежу, пёс Бусы! Каганом стану! – И, упав на кошму, забился в судорогах.

Шарукань поднялся, посмотрел с презрением на; корчащегося Севенча, вышел из юрты. Воин подвёл коня. Темник легко занёс ногу в седло, разобрал поводья и с места поднял коня в галоп. За ним помчались воины.

Когда тьма опустила свои чёрные крылья на улицы Итиля, Бусу услаждали песни красавицы Парсбит. Её нежный голос то уносил хаканбека в знойный Хорезм и журчал водой арыка, либо тихо шептал, словно листья на зелёных деревьях с сочными и сладкими плодами, что растут на её родине. То вдруг голос опускал Бусу в степи на прохладный ковыль и начинал звенеть жаворонком. В мерцании светильников тело юной Парсбит, закутанное в прозрачное белое покрывало, то извивалось, то замирало, и тогда Бусе казалось, что оно высечено из редкого камня, что греки именуют мрамором.

Но вот песня смолкла. Хаканбек долго ещё сидел не шевелясь, закрыв глаза. Потом молча удалился.

В полутёмном коридоре, что соединяет дворец хаканбека с женской половиной, Буса разглядел старого слугу. Тот согнулся в поклоне, прошепелявил:

– Там темник дожидается.

Брови у хаканбека недомённо поднялись. Он пошёл вслед за слугой. Шарукань сидел поджав ноги и сложив руки на толстом животе.

– Воины требуют своё, – сказал он, подняв глаза на Бусу. – Воины не получали от кагана ни диргемы[38]38
  Диргемы – серебряные монеты.


[Закрыть].

Хаканбек спросил вкрадчиво:

– А разве арсии заслужили их?

Копья тюрок подпирают трон, – не повышая голоса, ответил темник.

– Но казна кагана пуста.

У кагана с тюрками-воинами есть уговор.

Со времён Святосляба разве есть каганат? Русы сидят в Таматархе и Саркеле. Мы слышим звон огузских сабель. А забыл ли ты, что ал-Мемун в мечтах видит Хазарию за Хорезмом?

– В чём вина арсий?

– Арсии подпирают не трон, а воздух. Арсии не получав ни диргемы, пока жив каган Бируни.

– А если сядет оглан Севенч?

– Тогда не будет темника Шаруканя. – И, немного повременив, Буса добавил: – И хаканбека Бусы.

Шарукань засопел. Хаканбек проронил:

– Арсиям нужен каган-воин. Бируни не поведёт хазар против русов. Он не отнимет у них Таматарху, не расчистит сорняк на развалинах Саркела. Как слаб телом Бируни, так слаб ныне и народ хазарский.

– Но Буса не слаб телом, – прищурившись, сказал Шарукань.

– Буса не каган, Буса хаканбек.

– Кто знает, кто? – усмехнулся темник. – Но ты прав, хаканбек, ныне нет каганата. Арсии подумают, стоит ли держать на своих копьях воздух. – И, не сказав больше ни слова, Шарукань вышел.

…В полночь Севенч забылся в беспокойной дрёме. Заснул и не услышал, как проскользнули в юрту чужие. Навалились, перехватили дыхание. Хотел Севенч крикнуть, позвать на помощь, но рот закрыла чья-то рука. Только и промелькнула мысль: подосланные Бусы.

А когда луна десять раз обошла небо и солнце в десятый раз возвратилось из своего дальнего странствия, во дворец кагана явился хаканбек. Вместе с Бусой пришёл и Шарукань. Они миновали стражу, не разуваясь и не зажигая лучины, вошли к кагану.

Бируни поднял на вошедших глаза и промолчал. Первым заговорил хаканбек Буса:

– Ты долго был каганом, Бируни. Плохим каганом для хазар. Мы обеднели, сила наша убавилась. Пора тебе идти к Богу и молиться за нас.

Каган перевёл взгляд на Шаруканя. Темник смотрел в сторону, и Бируни ничего не возразил Бусе. Каган принял смерть, как и подобает кагану хазар.

Неслыханное сотворилось. Отныне не стало у хазар иной власти, кроме власти кагана. Буса – каган. Буса и хаканбек.

Пошумел народ, поволновался, но у Бусы сила, за Бусой арсии, и народ затих. Только беки и тарханы ещё долго не могли успокоиться. Но миновало время – и они смирились. Есть ли хаканбек, нет ли, что до того бекам и тарханам. У каждого из них своя орда, своя дружина.

7

В поварне шумно и чадно, но белобрысому Петруне нет до того Дела. Его проворные пальцы споро лепят из куска глины человечка, губастого, нос картошкой. Челядь столпилась вокруг, посмеивается, подбадривает парнишку.

– Ай да Петруня, ловок-то…

– Гляди, гляди, ну что наш тиун.

– И впрямь Чурило. Ты ему брюхо-то, брюхо поболе сделай.

Хихикает челядь, потешается. Рябая грудастая стряпуха, навалившись на засиженный мухами стол, умиляется:

– Мал-то парнишка, а умелец.

Шмыгая носом, Петруня щепкой сделал над глазами подрезы, откинулся, полюбовался работой. Тиун вышел на славу. Как живой. Неожиданно для всех Петруня воткнул ему в брюхо щепку, и в ту же минуту чья-то рука больно ухватила парнишку за белёсые волосы, оторвала от скамьи, кинула в угол. Поднял Петруня глаза и увидел перед собой тиуна Чурилу. И ещё успел заметить пустую людскую. Даже толстую стряпуху и ту как ветром выдуло. Тиун от гнева не говорит, а шипит, и борода трясётся:

– Колдовство сотворяешь? – И носком сапога парнишке в живот. Подхватился Петруня, юркнул меж тиуновых ног – и во двор. А Чурило за ним. Смекнул Петруня, прибьёт тиун, да что было духу к воротам. Не успел воротний мужик заступить ему дорогу, как парнишка был уже у леса.

Отдышавшись за кустами орешника, Петруня побрёл к перевозу. Иногда он заходил к старому паромщику Чудину. С виду суровый, дед на самом деле был добрым, потчевал парнишку печёной рыбой, кислым квасом и рассказывал много интересного.

Четырнадцатое лето встречал Петруня. Не было у него ни отца, ни матери. Они, по рассказам дворовых, умерли, когда Петруня появился на свет. С тех пор мальчишка жил по людям.

Остановившись, Петруня вытащил из пятки занозу, подтянув латаные порты, пошёл дальше. Босые ноги оброси #769;лись, покраснели от холода, но Петруня к этому привыкший. Кубарем скатившись с кручи, уселся на опрокинутую днищем кверху лодку и стал дожидаться, пока паром вернётся с другого берега.

На той стороне поджидала перевоза артель мастеровых. Старший, что-то сказав Чудину, прыгнул на паром, за ним взошли остальные, и паром тронулся с места. Петруне видно, как рослый артельщик, поплевав в ладони, налёг на длинное рулевое весло.

Неторопливо переваливает волны Днепр. У берега они спешат, торопятся, а на середине, кажется, и нет течения. Днепр застыл, замер в своей красоте.

Дед Чудин рассказывал Петруне, что, если плыть вниз по реке, попадёшь в Русское море. Оттуда, на восход солнца, Тмуторокань. А в Тмуторокани у деда Чудина брат, Путята.

– Ну что, сызнова тиун обидел? – догадался старик.

Петруня кивнул. Дед достал из воды лозовый кошель с рыбиной и, пока мальчишка бегал за хворостом, вырыл в земле углубление, положил в него рыбу, присыпал землёй. Разожгли костёр. Когда огонь перегорел, дед осторожно снял земляной слой. Рыба пропеклась, и от неё валил пар. Дед разломил её, протянул Петруне больший кусок.

Перекладывая с ладони на ладонь, Петруня остуживал рыбу. Сверху над обрывом кто-то торжественно выкрикнул:

– Во, сыскался-таки!

Петруня замер от страха. С кручи к ним спускался воротний мужик. Опомнился Петруня, хотел вскочить, но было поздно, мужик крепко держал его за шиворот.

– Пойдём. Ужо будешь знать, как бегать. Через тя и меня тиун облаял.

– Отпусти мальчишку, – заступился Чудин.

– Но, но, – оттолкнул деда дюжий мужик и поволок Петруню.

Тиуна в усадьбе уже не было, и воротний мужик закрыл парнишку в тёмную клеть.

Наступила ночь. Изголодался Петруня, и сон не идёт. Страшно. Прибьёт тиун. Встал, нащупал в потёмках дверь, толкнул. Подалась маленько. Нажал плечом и удивился: дверь легко открылась. Либо мужик забыл засов задвинуть, либо кто её открыл.

Таясь, Петруня пробрался в поварню. На цыпочках, чтобы не разбудить храпевшую в углу стряпуху, добрался до полки с хлебом, взял тяжёлую ковригу, потихоньку вышел. Через крышу сарая взобрался на забор, спрыгнул на ту сторону и направился к перевозу, где стояли лодки. Теперь Петруня знал, что ему делать. Он доберётся до Тмуторокани, где нет ни тиуна, ни злого воротнего мужика…

Шестую ночь проводил Петруня на воде. Первые дни встречались по берегу обнесённые земляным валом выселки с крытыми дёрном землянками, с загонами для скота. На Петруню никто внимания не обращал. Мало ли куда вздумал плыть парнишка, может, рыбу ловит.

Потом пошли берега пустынные. Лес поредел, а вскоре по ту и другую сторону потянулась укрытая высокой травой степь.

Хлеб Петруня берег и ел по малой толике. По ночам он спал, свернувшись калачиком на дне, а чёлн продолжал скользить вниз по течению.

Долгими днями под мирный плеск волны Петруня мечтал, как разыщет в Тмуторокани деда Путяту и как удивится тот, узнав, откуда Петруня. Он будет жить с дедом, чистить его оружие, а потом и сам станет воином.

Каждый раз, когда Петруня думал, как ему удалось обмануть тиуна, он тоненько хихикал. Его, наверное, искали везде, но уж никому, конечно, и в голову не взбрело, что Петруня мог уплыть. Разве, правда, дед Чудин, когда обнаружит пропажу челна, догадается. Да он не скажет тиуну.

Чёлн-дубок, небольшой, лёгкий, бежит споро. Петруня знай подгоняет его веслом-лопаткой.

Иногда вскинется над Днепром прожорливая щука, и всплеском шарахнется перепуганная рыбья мелочь. Нарушая тишину, в прибрежном омуте ударит хвостом проснувшийся сом, и снова тишина. А потом низко, со свистом рассекая воздух, пронесутся утки, упадут на воду.

Смеркалось.

Чистое небо вызвездило. Издалека до Петруни донёсся гул. Он нарастал всё сильнее и сильнее. Казалось, кто из огромного жбана лил воду. Петруня догадался: впереди пороги. Из рассказов деда Чудина он знал, что на порогах река становится коварной. Она стремительно и грозно несётся меж валунами. На порогах ладьи тащат волоком.

Петруня решил дождаться утра. Он пристал к берегу, вытащил нос дубка на лесок, чтобы не снесло чёлн течением, и заснул…

У печенега глаза зоркие, повадка лисья. Зачуяв добычу, печенежин преследует её не один десяток вёрст. Ужом крадётся в высокой траве, караулит, чтоб напасть неожиданно.

Ведал Петруня, что нет места опасней, чем днепровские пороги, да не уберёгся. Сонному связал ему руки Печенежин и на волосяном аркане повёл в степь. Припекает солнце. Режет руки верёвка, а печенег в рваном малахае гонит коня рысью, и Петруня, чтоб не упасть, бежит следом, задыхается.

К вечеру стреножил печенег коня, связал ноги парнишке, а потом уселся рядом, достал из перемётной сумы кусок сырого мяса, принялся жевать. Ел, чавкал, и воняло нестерпимо то ли мясо, то ли от печенега.

Но не чувствовал Петруня ни усталости, ни голода. Одно у него на уме – безвестное будущее. От страха глаз не сомкнул всю ночь. А наутро, едва заря занялась, печенежин был уже в седле. И снова бредёт Петруня, степью, поднимает босыми ногами высокую траву, спотыкается.

Только на третий день привёл печенег его к месту, где разбила свои вежи орда. Ещё издали увидел Петруня войлочные кибитки на колёсах, далеко в степи табуны пасущихся коней, гурты скота.

Набежала орава мальчишек, таких же оборванных, как и Петруня, разглядывают его, по-своему переговариваются, смеются. До чего же они заросшие и грязные! Наверное, никогда в бане не парятся. Печенег тем часом с коня соскочил, развязал Петруне руки и ушёл. Немного погодя приковыляла старуха, седая, нос крючком, верно, мать печенега. Принесла сосуд с кислым молоком, молча напоила Петруню и ушла.

Печенежский мальчишка, озорства ради, запустил в Петруню комом грязи. Петруня ту грязь размял, слепил лошадь, печенега в малахае, усадил его верхом. Мальчишки Петруню окружили, присели на корточки, от удивления языком прицокивают. Один из них сбегал, притащил огромный ком грязи, протянул Петруне.

Подошёл печенег в меховой шапке, в сафьяновых сапогах, зелёный шёлковый халат прихвачен поясом с саблей, остановился рядом. Борода у печенега рыжая и редкая, глаза злые, а загорелое скуластое лицо неподвижно.

Завидев важного печенега, мальчишки кинулись врассыпную. Откуда ни возьмись появился хозяин Петруни, упал на колени перед печенегом, залопотал. Одно и понял Петруня: перед ним хан Боняк. Проговорив что-то, хан пальцем указал на Петруню, удалился.

А хозяин бережно собрал игрушки, понёс их в кибитку. Удивился Петруня: к чему они ему?