Текст книги "Земля незнаемая"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

– Я, отец, Пров.

– Вон оно кто! С края земли заявился, – сдерживая радость, проговорил Гюрята. – Проходи, сказывай, где бывал и что видал да много ли ума-разума набрался?

5

В лето 6526-е[104]104
  1018 год.


[Закрыть] солёными слезами умылась правобережная Киевская Русь. Навёл Святополк войско Болеслава на отчие земли, вытоптали копыта ещё не сжатую смердову ниву, опустошили села и деревни.

На Буге встретил Болеслава Ярославов воевода Будый и начал через реку задирать короля, насмехаться:

– Эй, ты! Вот проткнём мы тебе палкой брюхо твоё толстое!

Переправились поляки через Буг и с криком «Погром!»[105]105
  Победа!


[Закрыть] смяли русский полк. Воевода Будый с четырьмя гриднями едва спасся.

Не устоял вражескому натиску и червенский посадник Ратибор с дружиной, пали города Червень и Перемышль.

Оставляя клубы седой пыли и пепел пожарищ, тянулось шляхетское рыцарство на Киев, а вослед им нёсся тяжкий людской стон…

Ликует король ляхов. Со дня перехода границы его воинство не встречает серьёзного сопротивления. Бояре-перемёты[106]106
  Переметнувшиеся на сторону врага.


[Закрыть] Путша с Горясером через свою челядь разведали: Ярослав в замешательстве и не готов к отпору…

Вот уже половина пути пройдена. Шляхетские полки ведёт сам Болеслав, по правую руку – воевода Казимир, по левую Святополкова дружина с воеводой Блудом.

Шло рыцарство на Русь, а тем часом князь Святополк, минуя русские сторожевые дозоры, не зная роздыха, гнал коня в печенежскую степь.

Укрываясь в высоких травах, сухой, загорелый печенег издалека не спускает с русского князя глаз. За князем скачет десяток гридней. Печенег на расстоянии узнал Святополка. Это к нему на помощь прошлой осенью водил Боняк орду. Видно, и теперь этот русский князь направляется за тем же.

Печенег крадётся следом, пока не убеждается, Святополк знает дорогу к хану и его конь бежит безошибочно. Только после этого, нахлёстывая коня, далеко опередив князя, печенег спешит оповестить следующий караул об увиденном, и вскоре хану Боняку стало известно о приближении Святополка.

На закате нежаркое солнце ровным светом озаряет степь. Она горбится разноцветьем трав, звенит и стрекочет. Вдалеке, у холмов, пасутся табуны. Боняк видит, как на курган въехал табунщик, замер нахохлившейся птицей.

Хан сидит на кошме, поджав калачом ноги, напротив русского князя. Перед ним чаши с кумысом, куски конины.

Святополк говорит:

– Не я один тя зову, но и король Болеслав. Он со своими полками уже пришёл на Русь, повоевал галицко– волынские земли. Нынче король на Киев направился. Веди и ты туда орду.

Боняк щиплет кончик уха, думает своё:

«Этот конязь подобен степному шакалу, труслив, а норовит урвать добычу другого».

А вслух говорит:

– Конязь, в прошлый раз я приводил к тебе орду, но мы не получили ни одной кобылы, ни гривны серебра. Разве не может и на этот раз случиться такое?

И хитро щурится.

– Хан винит меня, но разве не сам он увёл орду перед боем? – с обидой возразил Святополк. – Не оттого ли князь Ярослав осилил меня в тот день?

– Кхе, кхе! Не будем винить друг друга. Я поведу орду на Киев, но смотри, конязь Святополк, добычу мои воины получат сполна.

– Ты будешь иметь её вдосталь, – заверил Святополк.

– Кхе! – одобрительно кивнул Боняк. – Отдыхай, конязь, а мы начнём готовиться к походу. Ты пойдёшь с нами.

Воевода Добрыня, ещё больше отяжелевший за этот год, допоздна бродил по городу. Ночь наступала пасмурная, душная, как перед грозой. Добрыня спустился вниз на Подол, постоял у перевоза через Днепр, потом, обогнув усадьбу боярина Аверкия, снова воротился на Великую улицу, что тянулась к княжьим хоромам. Шагал воевода грузно, низко опустив голову. Заботы одолевали его. Да и было от чего задуматься Добрыне. Бояре Тальц и Еловит, бежав из Киева, нынче челядь свою дворовую подбили, и те кричали на торгу и улицах, а иные на площадях:

– Не будем стоять за хромца Ярослава, хотим Святополка!

– Ярослав с новгородцами наших братьев побил, пусть уходит в Новгород!

То же самое кричала в Вышгороде челядь Путши и Горясера.

Добрыня велел гридням унять крикунов, ан ещё хуже. Ко всему слух был: Святополк киевским боярам письмо тайное прислал и в нем просил их не держать Ярославову сторону. А за то будет им от него, Святополка, милость землёю и деревнями…

От дум Добрыню оторвали чьи-то торопливые шаги за спиной. Он обернулся, всмотрелся. Узнав Кузьму, спросил:

– Чего надобно?

– Князь наказал сыскать, дожидается.

– Ладно, беги уж, сейчас приду.

В думной палате при свете восковой свечи сидели за столом Ярослав с воеводами Александром и Буднем и молчали. Князь пятерней теребил маленькую бородку, смотрел на тёмное, в свинцовой оправе оконце. Увидев вошедшего Добрыню, встрепенулся, сказал, нарушив гнетущую тишину:

– Заждались мы тя, воевода. Садись, может, вместе удумаем, как быть. – И, вздохнув, продолжил: – Нелегко нам – с западной стороны Болеслав со своими рыцарями да наёмными уграми и германцами насел, с дикой степи, дозоры донесли, Боняк идёт, а позвал его всё тот же Святополк. Ко всему, знаю, многие бояре тут, в Киеве, дожидаются его, и нам от них помощи не будет.

И замолчал, посмотрел вопросительно то на одного воеводу, то на другого. Будый голову книзу опустил, с Ярославом глазами не встречается. Постыдно, полк загубил и ляхов не задержал.

Заговорил Добрыня:

– Правду сказываешь, князь. Трудно нам ныне. Нет у нас и четверти той силы, что насела на нас. О том много думал и сейчас, идя сюда, и ране. Мыслю, надобно собирать ополчение да звать в него не только городской ремесленный люд, но и по деревням да сёлам смердов.

– Ратаю хлеб жать пора наступила, а негоже отрывать его от этого, – возразил Ярослав.

– Всех бояр принудить, чтоб с челядью на рать шли, – не обратил внимания на княжеское замечание Добрыня. – Да, исполчившись, выйти навстречу Болеславу, пока они с Боняком не воссоединились. На тот же случай, ежели хан Киевом овладеть попытается, в городе оставить воеводу Александра, а к князю Мстиславу гонца слать, пусть свою дружину к печенежским вежам подвинет.

Александр недовольно покачал головой, сказал тихо:

– Речь твоя, воевода, смелая и верная, ежли б сил у нас было вдосталь. Наша вина, не собрались вовремя воедино да одним кулаком не ударили по Болеславу. Досиделись, пока он нас порознь бьёт. То на Буге Будого разбил да Ратибора, нынче, пока мы ополчение созовём да изготовимся, Болеслав с одной стороны нажмёт, с другой Боняк насядет, допрежь наш гонец у Мстислава успеет побывать. – Воевода Александр помедлил, потёр морщинистый лоб, закончил: – Ко всему, верно заметил князь Ярослав, ратая брать нам теперь негоже. Не сожнёт он хлеба, голод настанет и мор на Руси. Кто нас разумными назовёт?.. Нет, знаю твердо, Болеслава и Боняка нам на сей раз не одолеть. Потому, мыслю я, город не удерживать и боя Болеславу не давать, а уйти в Новгород. Там же, силу собрав, снова воротиться в Киев.

– А может, ярла Якуна позвать, его слово услышать? – предложил Добрыня.

Ярослав отмахнулся:

– Ярл Якун варяг и за гривны служит. Сами как решим, так и быть тому.

Положив на стол руку, сказал уже спокойней:

– Посылал я посольство к германскому императору, да вот что-то нет ответа. По всему, отказался Генрих.

Поднял глаза на Добрыню, добавил со вздохом:

– Уважаю я тебя, воевода, за разум и храбрость. Но ныне, видно, прав воевода Александр, и пусть будет так, как он сказал. Поклонимся Новгороду. Коли откажет, уйдём в Ладогу да поищем помощи у варягов.

От кормчего Ивашки Пров узнал, что Кузьму взял к себе князь Ярослав. Огорчился Пров. Хотелось повидать друга, рассказать о своих приключениях, да Кузьма теперь далеко, в Киеве, и кто знает, воротится ли когда в Новгород.

Отец решил было отдать Прова в обучение к монаху Феодосию, да не только Пров заупрямился, но и старый учитель заявил решительно: «Дырявый горшок не наполнишь, тако и Прова. Нет уж, голова его мудрёностей не приемлет».

Тысяцкий рукой махнул: «Ладно, пусть повременит маленько, к делу приставлю».

К чему собирался Гюрята приставить сына, тот так и не узнал, ибо привычная новгородская жизнь вскоре снова нарушилась.

Новгородское вече шумело и волновалось. Ещё продолжал гудеть вечевой колокол, ещё глухо вторили на концах кожаные била, а площадь перед детинцем заполнил люд.

Не всякому новгородцу место на вече. Тому дозволено голос иметь, кто двором владел. Однако горло на вече дери, а истинные хозяева здесь бояре и иные именитые люди, им и судьбу вечевую определять.

Стекался народ, не расспрашивая друг друга, для чего званы, знали: князь Ярослав воротился, а с ним дружина при двух воеводах…

Пров запоздал. Бродил с луком за городом, силки на перепела ладил, когда услышал, на вече созывают. Прибежал, перевёл дух, осмотрелся. Площадь полна народу. Протискался вперёд к помосту. Не в затылки людские ему глядеть, хотел своими очами увидеть. Только умостился, как кто-то за рукав потянул. Оглянулся и ахнул. Сбоку Кузька, лик в улыбке расплылся.

– Вот те и раз! – развёл руками Пров. – Я-то и не подумал, что с князем и ты заявишься.

И кинулся тискать друга. А тот отшучивается:

– Эвон, какой медведище вымахал, нагулял силы. Задушишь! Довольно, давай послушаем. Вишь, отец твой на помост поднялся.

Пров отпустил Кузьку, глянул. На помост поднялись Гюрята с посадником Константином, а с ними Ярослав с воеводами Добрыней и Александром.

Побурлило вече ещё малость и замерло, слушает, о чём говорить с ними начнут. А на помосте поклонились на все четыре стороны, и тысяцкий Гюрята речь стал держать:

– Люд новгородский, вестимо ли тебе – князя Ярослава с отчего, киевского стола ляшский король Болеслав изгнал и Святополка посадил!

– Вестимо!

– Князь Ярослав у вас, новгородцы, пришёл защиты искать. Дадим ли? – перекрывая рёв голосов, зычно спросил Гюрята.

Кинул тысяцкий эти слова в толпу и замолк, ждёт ответа. Знает, сейчас должен бы первым выкрикнуть боярин Трифон, староста Словенского конца. Его поддержит купец Остромысл, староста Неревского торгового конца. С ними у Гюряты намедни сговор был, как и что отвечать.

Закрыл рот тысяцкий, а стоявший внизу у помоста боярин Трифон уже вопит:

– Станем в защиту князя, прогоним Святополка с ляхами!

А за ним голос Остромысла:

– Соберём ополчение!

– Пошлём рать! – поддержал люд кончанских старост.

Но тут, нарушая заданный Гюрятой тон, тонкоголосо, по-бабьи, выкрикнул боярин Парамон:

– Ходили ужо! Почто не удержался на княжении?

Толпа услышала, подалась голосами в его сторону:

– Верно речёт боярин, ходили, живота своего не жалеючи!

– Почто мечом не бился с ляхами за свой стол? Зачем город покинул?

Крякнул тысяцкий – экий пустозвон боярин! Брякнул и очи вытаращил, дивуется. И к чему? Не для Новгорода ли он, Гюрята, старается? А коли для Новгорода, то в первый черед для него, боярина Парамона.

Ругнув в душе боярина за то, что не туда поворотил вече, подумал: «Надобно своё слово вставить».

– Люд новгородский! – Тысяцкий напрягся, от злости лицо кровью налилось. – Кто худое о князе Ярославе скажет? Коли и были какие обиды, то обе стороны чинили их. Князь же Ярослав за то, что мы его на стол киевский сажали, по правде новгородской поступил с нами. И мы с той поры Киеву дань не платим. Святополк же, севши в Киеве, сызнова потребует от нас гривны, и станем мы платить ему из лета в лето, как платили при великом Владимире! Так не лучше ли помочь князю воротить стол, и за то свободны от дани будем, либо пусть к варягам уходит?

– Воротим!

– Пошлём ополчение! – дружно закричало вече, позабыв, что оно только что поддерживало Парамона. – Вели скликать рать!

– Скотницы наши обильны, людьми мы богаты, зачем нам варяги, сами прогоним Святополка!

– Мыслю я, – вставил князь Ярослав, – нынешней зимой изготовимся, а по весне и двинемся.

Пусть будет так! – поддержали князя сначала на помосте, а потом и всё вече.

СКАЗАНИЕ СЕДЬМОЕ

Обуянный гордыней, алчущий власти, отдал Святополк Русь на поругание иноплеменникам. И за то от рода в род проклято имя его, ибо нет меры вины забывшему родительский дом, не будет прощения предавшему Отчизну свою…

1

Шумно пирует Болеслав, что ни день, то пьяное разгулье. А тут ещё свадьба подоспела…

На княжьем дворе, где некогда, при великом князе Владимире, выставлялись столы для ближней боярской дружины и пел речистый Боян, кричала и бахвалилась шляхта.

По праву победителя и по уговору со Святополком взял король в жены Владимирову дочь Предславу. Не хотела добром, забрал силой. И Червень, и Перемышль с ближними сёлами тоже ему, Болеславу, отошли…

Пьяно похваляется шляхетское рыцарство, звенит серебряными кубками. С утра и допоздна не поднимаются из-за столов…

День хоть и пасмурный, но не дождливый. К вечеру проглянуло солнце, осветило княжеский терем на холме, заиграло в слюдяных разноцветных оконцах хором, на дорогой посуде, уставленной на столах. Пенится янтарный мёд и розовое вино в ендовах, полным-полно на блюдах снеди. Святополк всё выставил для тестя, благодарит, что посадил князем в Киеве…

Грустно Предславе. Похудела и подурнела она. Предслава жалеет, что не покинула Киев вместе с Ярославом. Звал он её. Но разве думала княжна, что коварство Святополка падёт и на неё…

Локоть Болеслава упирается Предславе в бок. Она пробует отодвинуться, но с другой стороны ненавистный Святополк. Он то и дело покрикивает на отроков, рушником вытирает вспотевший лоб. Отроки волокут из глубоких подвалов липовые, замшелые от долгого хранения бочки, мечут на столы яства. Болеслав громко смеётся, и его большой живот колышется, толкает стол. Стол качается, и вино из кубков плещется на белую льняную скатерть.

Шляхта гомонит, выкрикивает здравицы в честь короля, ест и пьёт без меры. Под столами собаки грызут кости, ворчат.

Поодаль от Святополка уселись бояре: Путша с Горясером да Тальц с Еловитом. Меж ними воевода Блуд бородой в стол уткнулся, зевает. Скучно воеводе, не понимает, о чём ляхи говорят. Хмель ударил в голову Блуду, вскочил, стукнул кулаком о стол:

– Эй, шляхетское рыцарство, и вы, бояре, выпьем за князя Святополка!

Бояре поднялись, а Блуд через стол ухватил шляхтича за грудь, заорал:

– А ты почто не поднимаешь, князя не чтишь?

И полез в драку. Воеводу и шляхтича разняли. Блуда из-за стола вывели, уложили в гриднице на лавку. Болеслав Святополку недовольство высказал:

– Старость воеводе разум затмила…

Расходились со свадьбы за полночь. Луна в тучах и темень. Давно спит Киев, лишь псы в подворотнях надрываются да караульные в боярских дворах голоса подают. Тальц с Еловитом покачиваются в обнимку, руками за заборы цепляются. Боярам нет печали, и совесть не терзает их, что вместе со Святополком привели на Русь ляхов, а те города Червень и Перемышль забрали. У Тальца с Еловитом в тех краях нет земель, у них деревни под Киевом.

Тальц с Еловитом хоть и хмельные, а дорогой со свадьбы речь вели о том, сколько кому земли Святополк даст да какие деревни им достанутся, и не заметили, как из-за угла шагнул кто-то, поднял топор и опустил на головы сначала Тальцу, потом Еловиту, проговорив:

– Изменщики, псы смердящие…

Зажился Ивашка в Киеве. В чужом городе день за год кажется. Сам себя корит, зачем ряду с Вышатой держал! Ему бы в Новгороде остаться, ан нет, уломал купец, с собой в Киев позвал. По ряде с Вышатой Ивашка обязан, в Киеве перезимовав, по теплу отправиться с гостевым караваном в Корсунь и Тмуторокань. Соблазнил купец кормчего рассказами о тех городах…

К германскому императору сплавали они попусту. Ярослава повстречали уже на Днепре, когда тот плыл в Новгород. Сошлись ладья с ладьёй на реке, гридни крючьями за борта сцепились, ждали, пока Вышата на княжескую ладью перейдёт, письмо Ярославу отдаст. Ивашка слышал, как, прочитав ответ германского императора, князь сказал: «Иного не ждал…»

Замедлив на площади шаг, кормчий в который раз посмотрел на четвёрку медных коней, вздыбившихся на каменном постаменте, сделанном в виде ворот. Этих коней, как и статуи, стоящие на мраморных колоннах, вывез князь Владимир, когда взял Корсунь. Взгляд Ивашки скользнул по каменному златоверхому княжескому терему и архиерейским палатам.

Ивашка сравнил Киев с Новгородом. У них много общего, но то, чем красны города на Руси, того не увидишь у иноземцев. В этом Ивашка убедился воочию.

На Руси хоромы и избы по дереву резьбой разукрашены. Тут тебе и тонкое кружевьё, и рушники, и подвески, и серьги замысловатые, и райские птицы, и иное диковинное зверье, балясины и крылечки, башенки и крытые переходы, всем веселит сердце русский город…

Но с приходом ляхов тревожно стало в Киеве. Шляхта по избам и клетям воровство чинит, торговых гостей грабит, баб и девок насильничает, в ближних сёлах и деревнях житницы выгребли.

Киевский люд на иноземцев злобствует, князя Святополка и его бояр поносит. Ночами шляхтичей убивали, в Вышгороде усадьбу боярина Путши сожгли; на торгу днём семерых рыцарей топорами зарубили…

Миновав площадь, Ивашка Подолом спустился к переправе:

Любил он приходить сюда к старому перевозчику Чудину, смотреть на широкую, спокойную реку и слушать рассказы старика.

Ивашка издали увидел Чудина. Перевозчик сидел на выброшенной водой коряге, и ветер теребил его белые, что пух, волосы. Редкая, такая же белая борода лопатой лежала на груди. Заметив кормчего, Чудин кивнул, сказал обрадованно:

– Садись, пока народ не повалил, обедать будем. А то скоро с торга ворочаться начнут, тогда не до еды.

И принялся развязывать котомку. Тут с пригорка, придерживая лошадей, начали спускаться одна за другой телеги. Следом толпой шагали к перевозу смерды. Чудин встал, сказал с досадой:

– Вот и поели.

За спиной Ивашки заскрипели на песке шаги. Кормчий оглянулся и увидел двух шляхтичей в броне, шлемах. Они остановились. Один дюжий, усатый, проговорил что-то по-своему и сгрёб с земли дедову котомку. Ивашка опомниться не успел, как Чудин схватил валявшееся весло, ударил шляхтича по шлему. Глухо отозвалось железо, хрястнуло и переломилось весло. Шляхтич, покачиваясь, осел на песок. Второй рыцарь отскочил в сторону, закричал и, обнажив меч, кинулся на старика.

Изогнувшись, Ивашка прыгнул на шляхтича, но тот увернулся.

Блеснула сталь меча, и Ивашка почувствовал, как острая жгучая боль перехватила дыхание. Последнее, что увидел он, были смерды. С деревянными вилами-двузубцами они бежали к ним на помощь…

Трупы врагов смерды столкнули в воду, а старого Чудина и кормчего Ивашку похоронили тут же, на перевозе.

Холодный северный ветер бил в лицо, шелестел засохшей листвой, голил деревья. Ветер протяжно и тонко свистел под стрехой, гонял облака по унылому серому небу.

Низко надвинув бархатную, отороченную соболем шапку, Болеслав кутается в чёрный, подбитый мехом плащ, ждёт, пока выведут коня. В стороне рыцари, королевская стража, уже гарцевали верхом, негромко переговаривались. У колодца гридни умывались гурьбой, лили друг другу на оголённые спины студёную воду из бадьи, пофыркивали.

Болеслав хмурится. Вчера воевода Казимир рассказывал, что какой-то русский лучник пустил в него стрелу. Она пролетела в одном локте от воеводы. Болеслав подумал: «Надо велеть Казимиру, чтоб готовил воинство в дорогу. Надобно домой ворочаться».

Из хором вышел Святополк в короткой шубе и мягких тёплых сапогах, переваливаясь с боку на бок, по топтался на негнущихся ногах. Болеслав сказал ему в сердцах:

Я посадил тебя на княжение, но твои холопы убивают рыцарей, а гридни не могут изловить виновных. Может, они с ними заодно?

Шляхтич подвёл коня, придержал стремя. Сердито поводив усами, Болеслав грузно умостился в седле, разобрал поводья и только после этого глянул на побледневшего Святополка.

– Ты, князь, на обратный путь выдели воинству прожитое да на каждого шляхтича по гривне серебра. А за тех, что люд твой побил, по три гривны виры положишь…

И тронул коня. Следом в беспорядке поскакали рыцари.

Земля Путше жалована ещё князем Владимиром, и на ней за Туровом да Выжгородом сёлами и деревнями живут смерды.

По устоявшемуся княжьему положению смерды, что живут на княжьей земле, платят дань князю, ежели на боярской – боярину.

В год 6526-й в великой бедности жили смерды. От Днепра до западных рубежей разорила шляхта Киевскую Русь. А от Дикого поля пронеслась печенежская орда, оставив копытный след да пепел.

Тут зима настала. Заявились к смердам княжеские и боярские тиуны, ездят с гриднями, где добром, где силой всё забирают. Платят смерды дань от дыма[107]107
  Дым – жилая изба, изба с очагом.


[Закрыть] и рала[108]108
  Орудие для пахоты с деревянным или металлическим лемехом.


[Закрыть] мехами и кунами, зерном и мёдом, холстами и кожами, битой и живой птицей…

По первопутку боярин Путша послал в свои дальние деревни тиуна, а сам отправился в село за Вышгород.

Едет боярин, радуется. Хорошо всё обернулось. У Святополка первым другом и советником стал, в Вышгороде вместо сожжённых хором смерды-умельцы срубили новые, краше прежних.

Дорога то полем тянется, то лесом. Воздух свежий, морозный, в санях по сену медвежья полость положена. Закутался боярин в бобровую шубу, угрелся. Позади ещё сани порожние едут, а за ними, разобравшись по двое, следуют четверо гридней из молодшей дружины.

Село открылось за лесом. С десяток почерневших от времени и непогоды рубленых изб, крытых соломой, топятся по-чёрному, сараи и клети, занесённые сугробами, протоптанные тропинки к ним, пашня под снегом, над избами сизый дым столбами. Навстречу саням бежали босоногие мальчишки и девчонки. Старик на пригорке, приставив ладонь козырьком ко лбу, подслеповато всматривался в подъезжающих.

У крайней избы Путша вылез из саней, размял затёкшие ноги, сказал гридням:

– Сгоните мужиков.

Гридни спешились, привязали коней к саням, кинулись звать смердов из изб. Боярин сунулся в избу и мигом выкатился: едкий дух перехватил дыхание. На воздухе отдышался, цыкнул на шмыгавшую носами детвору.

Сошлись мужики, кто в чём. У одних на плечах латаные тулупы, иные в холщовых, длинных, до колен, рубахах, стали полукругом, топчут снег лаптями, знают, чего боярин приехал. Путша сказал хрипло:

– За нынешнее лето дань вами не отдана.

Смерды с ноги на ногу переминаются, молчат. Вышел вперёд старик, поклонился низко:

– Уволь, боярин-батюшка, нет нынче ничего, пограбили нас иноземцы. Погоди до будущего лета.

Покраснел Путша от гнева, выкрикнул:

– Добром не хотите, возьму что найду! – И повернулся к гридням: – Всё обыщите, а моё мне!

– Не забирай, болярин, не оставляй голодными, – взмолились смерды.

Старик перед Путшей на колени опустился, заговорил скорбным голосом:

– Болярин-батюшка, детишек малых пожалей. Весна голодна не с калачом придёт. В прошлую зиму тиун твой всё выгреб, от сосновой толчёнки брюхо раздуло, насилу до урожая дотянули. Нынче ты обижаешь.

Путша на старика двинулся, замахнулся посохом:

– Уйди прочь, смерд! – А потом к гридням: – Почто стали, либо не слыхали моего слова?

Кинулись дружинники к клетям, волокут на сани глиняные сосуды с зерном, берестяной туесок с мёдом, солонину, коробок с яйцами, снова ворочаются, шарят всюду. Один корову привёл, привязал к саням. Бабы и ребятишки вой подняли.

Склонился Путша к туеску с мёдом, поддел пальцем, лизнул, почмокал, потом пригрозил смердам:

– Сокрыть дань захотели? Сгоню с земли!

Молчат смерды, головы долу повесили, покашливают.

Путше надоело ругаться, велел бабе смахнуть снег с пенька, уселся, глядит, как гридни сани наполняют всякой снедью. День к вечеру, мороз крепчал. Подошёл гридин, развёл руками:

– Всё забрали.

Боярин, негодуя, головой закрутил:

– Малая дань. Покудова вторые сани не заполните, не уеду! Слышите, смерды?

Притихли бабы, потом снова заголосили. Мужики пошептались, разошлись. А дружинники из крайней избы всех выгнали, баб заставили свежей соломы наносить, ко сну готовятся.

Время к ночи подошло, гридни коней в сарай завели, сани холстом увязали, сами в избе в солому зарылись, захрапели.

Затихло село, даже собаки не лают. Лежит Путша на полатях, медвежью полость под бока, сверху шубой укрылся. Сладкий сон видится боярину, будто он в вышгородских хоромах на перине развалился, а ключница рядом стоит, приговаривает: «А не прислать к тебе девку, болярин?»

От ключницы жаром пышет, тело печёт. Пробудился Путша, в избе дымно, и огонь крышу лижет, потрескивает, гридни мечутся, кричат, дверь толкают, не поддаётся.

Соскочил боярин с полатей, смекнул: снаружи колом подпёрто. Закричал с перепугу, кинулся с гриднями в крыше дыру проделывать, солому по избе раскидывать. Понял Путша, конец настал и заплакал от злости…

Сбежались смерды на пожарище, сбились кучно, молчат, к горящей избе не подходят. С грохотом выбросив высоко к небу искры, рухнула крыша, и смолкли крики, только трещат да корёжатся брёвна.

Вздохнул старик, надел шапку.

– Не стало болярина-батюшки. Не умел избу по-нашему топить, оттого и беда приключилась.

И, повернувшись к мужикам и бабам, прикрикнул:

– Чего уставились, разбирайте с саней поклажу, прячьте понадёжней. А как заявятся тиун да княжий пристав, сказывайте, болярин-де сгорел по своему недоразумению.