Текст книги "Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

– Я вас слушаю.

Фон дер Рооп без всякого приглашения упал в кресло:

– Я погиб. Я разорен.

– Вот как? И вы были настолько любезны, что пришли сообщить мне об этом?

Фон дер Роопа не образумили ни ледяной тон, ни жестокие реплики. Он был невменяем.

– Господин Рябинин! Мне не к кому больше обратиться... Спасите меня! Под любые проценты!.. Я из осторожности, не зная, что ждет еще Германию, вложил капиталы в одно итальянское предприятие. Оно лопнуло. Но есть еще шанс сохранить его... Господин Рябинин!..

– Я не совсем понимаю, при чем тут я. Даже если бы мы были родственниками. Но мы и не родственники, насколько я знаю.

Наконец до сознания фон дер Роопа дошли слова Рябинина. Он бы разразился упреками, проклятиями, но у него не было сил и на это. Он встал, повернулся и, пошатываясь, побрел к двери.

– Больше этого господина не впускать. Надеюсь, вы его запомнили?

Только сейчас понял Рябинин, как ненавидит этого человека.

Когда закрылась дверь за этим прогоревшим коммерсантом, Рябинин сначала радовался, самодовольно посмеивался, припоминал подробности разговора, а главное, свои реплики. Они казались Рябинину верхом остроумия. Рябинин уж так-то был доволен, что отбрил этого "фона"! Вот бы рассказать кому-нибудь, как все это произошло! Вот бы посмеялись!

Рассказывать, оказалось, некому. У Рябинина не водилось друзей. А теперь даже собственные сыновья – и те нос задрали. Вот и верь после этого, что яблоко от яблони недалеко откатывается!

Настроение Рябинина резко упало. Особенно было ему досадно, что не на ком сорвать злость, некому ни пожаловаться, ни поплакаться.

"Поплакаться?! – все больше распалялся Рябинин. – Ну нет, этого они от меня не дождутся!"

"Они" – это, конечно, сыновья с их чертовой Ecole normale, в которой они пропадают.

И Рябинин, расхаживая по пустынным залам своей огромной квартиры, придумывал самые изощренные козни и каверзы, какими он отомстит неблагодарным детям.

О дальнейших поступках Рябинина было немало пересудов. Многие были даже склонны объяснять все это или старческим слабоумием миллионера или состоянием аффекта.

В самом деле, ну к чему было покупать какой-то там остров, затерявшийся в водах Тихого океана?

Конечно, экстравагантных выходок архимиллионеров и без того предостаточно. Все бульварные газеты переполнены описанием то безумной роскоши пиршеств известных магнатов, то перечислением самых невероятных причуд. Чего стоят одни модные мастерские, салоны, парикмахерские, специально обслуживающие болонок и фокстерьеров богачей! А баснословные цены конюшен и прогулочных яхт?

Очевидно было одно: Рябинин во что бы то ни стало хотел растратить свои миллионы, ничего не оставив в наследство сыновьям.

Сначала выходки Рябинина доставляли богатый материал журналистской братии. Но затем и они сбились с толку.

Ходили слухи, что Рябинин на необитаемом острове строит православный храм, точную копию московского храма спасителя. Ходили слухи, что в этом пустом храме непрерывно будет идти богослужение, а колокол, которого никто, кроме акул, не сможет услышать, непрерывно будет звонить.

Почтительный и одновременно наглый поверенный в делах Рябинина сказал:

– Вот, как говорится, и сон в руку: то вы пустили слух, что уезжаете на Алеутские острова, чтобы не одолевали визитеры, а теперь, видимо, всерьез решили проветриться?

– Теперь всерьез. Потянуло на экзотику. Хочу, чтобы тропики, обезьяны, апельсины всякие. Это в нашем русском характере есть: грешим-грешим, а потом в монастырь ударимся да в схимники. Вот если бы кто воевать с Германией стал, составил бы я дарственную на энную сумму, чтобы на нее изготовили парочку снарядов и пустили их в некоего фон дер Роопа. Прямой наводкой. В лоб. Ладно, пустое это. Выхожу из игры. А снарядов и без меня наделают.

Но Рябинин не выходил из игры. Известно, что он оставил миллион "тому, кто когда-нибудь ворвется в красную Москву во главе войска". Оставил и сказал с досадой:

– Пропал миллион. До сих пор не сумели, так уж, видать, и дальше не получится.

Еще вложил крупную сумму в издательское дело – для расходов на выпуск пасквильных сочинений, унылых и непригодных для чтения, но предназначенных, как уверял Рябинин, "для изничтожения всех коммунистов на земле"...

Затем, считая, что все выполнил, и сам Рябинин исчез. Сыновья пробовали его разыскивать, но безуспешно.

4

В эти дни последнюю ставку делал и Гарри Петерсон.

Все началось как будто с пустяка – с нервного расстройства. Доктора уверяли, что ничего особенного, просто переутомление. И все, кто знал Гарри, говорили, что он отлично выглядит, что у него прекрасный цвет лица.

"Может быть, цвет лица и прекрасный, – думал Гарри, – но самочувствие препакостное и хандра".

Стал принимать какие-то патентованные пилюли. Взял за правило прогуливаться. Вскоре выкинул за окно пилюли и прекратил прогулки.

"Хандра у меня от бездеятельности. Сколько средств, сколько изобретений – и какие плачевные результаты!"

Служащие "оффиса" жаловались, что с шефом стало трудно работать. Он стал придирчив, раздражителен, а главное – никому не доверял и всех в чем-то подозревал.

– Вы говорите, что сами лично побывали в Москве? А как вы переходили границу? – придирался он. – А почему вы не повидали дядю Коку? Ах, арестован? А от кого вы узнали, что он арестован?

Ночами ему было особенно тошно. Гарри лежал с открытыми глазами и вглядывался в темноту. В последнее время он стал плохо спать. Не помогали никакие снотворные. Он стал избегать спиртных напитков, зато пристрастился к кокаину. Однако это увлечение его пугало. Ведь так можно сойти с ума.

Сколько он уже лежит не засыпая? Час? Два часа? Или несколько минут? Чего проще – зажечь свет и посмотреть на часы. Но у него появился странный разлад с самим собой. Примет решение – и медлит. Изменит намерение, а потом все же поступит так, как думал раньше. И еще – выработалась привычка некоторые слова произносить вслух и как бы разговаривать с самим собой.

Вот и сейчас Гарри Петерсон вслух произнес:

– Все дрянь. Все.

Произнес и засмеялся. Но тут же ему стало не по себе, ему не понравился свой смех, ему показался страшным свой смех. Однако он не удержался и снова произнес внятно, с упрямой настойчивостью:

– Я сказал, все дрянь. Кто дрянь? Люди.

Гарри Петерсон стал размышлять о своей жизни. Да, надо признаться, жизнь не удалась. Кто виноват? Во всем виновата одна Люси. Да, и она, и все остальные.

Гарри Петерсон поймал себя на осторожной юркой мыслишке: а что, если эту самую Люси... Почему бы нет? Даже нанимать не надо, это охотно выполнит любой из его агентов? Чик – и готово. Вот ведь могу я поступать так, как хочу. Хотелось мне опять произнести вслух "чик – и готово", однако я не разрешил себе произносить вслух "чик – и готово" – и не произнес!

Гарри Петерсон подробно рисует перед собой всю эту картину: вот он посылает своего агента, агент знакомится с Люси, проникает в ее дом, втирается в доверие, затем находит удобный случай, чтобы подсыпать ей в бокал вина этакое – ха-ха! – сильнодействующее снотворное... от которого не просыпаются...

А собственно, зачем? Пусть себе живет! Если честно сказать (а он может сам себе честно, совсем честно, начистоту сказать) – дело вовсе не в Люси. Да и нужна ли ему Люси? Что ему, женщин не хватает?! Не выдумал ли он всю эту мерихлюндию: любовь, брак, старинный княжеский род, родовое имение?.. На черта ему нужна Люси, пропади она пропадом вместе со своей стервой, молодящейся ведьмой-мамашей!

Гарри Петерсон все больше распаляется, наливается ненавистью, злобой и некоторое время выискивает самые отвратительные ругательства, самые гнусные выражения, самые оскорбительные эпитеты по адресу своей бывшей жены. И не сразу замечает, что всю эту грязную ругань опять-таки произносит вслух, даже выкрикивает ее, даже визжит при этом.

Вспышка утомила. Некоторое время Гарри лежит неподвижно, в полузабытьи.

"Не думать. Не думать. Спать!" – приказывает он себе и тотчас, вместо того чтобы спать, начинает думать, думать, перебирать в памяти все подробности своей непрекращающейся ожесточенной борьбы с неким многоликим, многоголовым, все растущим, разрастающимся, все больше набирающим силы врагом – с коммунизмом. Вот чему посвящена жизнь Гарри Петерсона. И сколько усилий, сколько планов, сколько кровавых затей!

Гарри пристально смотрит в темноту.

Вот что истрепало мне нервы! Переходы от надежды, от предчувствия полного успеха к полному отчаянию и разочарованию... Другие люди живут обыкновенной, простенькой, как дешевые обои, жизнью: женятся, заводят детей, служат, торгуют, гастролируют, изобретают... и еще – ходят в кино, в гости, путешествуют, дают чаевые, соблюдают режим в санаториях... А что он? Гарри Петерсон? Он изо дня в день встречается с наемными убийцами, шпионами, авантюристами... осторожно выведывает... дает задания... знает всю подноготную, все тайные сговоры и интриги, всю засекреченную международную возню... Он знает о таких злодеяниях, о таком предательстве, что давно утратил веру в искренность и человечность, в хорошие побуждения и честные поступки. Он подозревает всех. Он принюхался к запаху крови. Он воспринимает расправу, резню, смуту, науськивание одних на других – все, что служит его затее, – какой-то сатанинской шахматной игрой.

– Скажите, а кому можно верить? – отбросив всякую осторожность и осмотрительность, снова вслух спрашивает Гарри Петерсон. И даже обращается к себе на "вы".

Хе-хе! Вчера он встречался опять с этим немцем. Они сидели в кафе, разумеется, в отдельном кабинете, и каждый из них, разумеется, позаботился, чтобы их не могли подслушать. Фон дер Рооп говорил исключительно парадоксами. Он уверял, что правда – понятие условное и у каждого своя правда, что правильность любой политической идеи вообще недоказуема и никакого значения не имеет, противоречиво ваше учение или содержит зерно истины.

– Поменьше научных обоснований! – кричал, вытаращив глаза, фон дер Рооп. – Поменьше логики! Не забывайте, что народ – дурак, накачивайте его, воздействуйте на настроение толпы, взвинтите – и толпа ринется за вами!

Гарри Петерсон слушал, невыразительно улыбался, а сам думал:

"Тебя, милый мой, интересует другое. Тебе хочется, чтобы Америка, Англия, Франция и вообще любой добрый дядя помогли тебе встать на ноги, окрепнуть, а тогда ты под соусом борьбы с коммунизмом заодно сожрешь и нас. Все ненавидят всех. Господину фон дер Роопу нравится, что я специализировался на подрыве мощи Советской России. Фон дер Рооп тоже хочет ее гибели. Он мечтает завоевать Советскую Россию, поэтому старается внести раздор, усыпить подозрительность, развалить сельское хозяйство, использовать там каждую страстишку, каждую порочную наклонность – но с какой целью? Чтобы стать самым сильным и поработить весь мир. Пой, ласточка, пой! Гарри Петерсону все эти ходы вот как известны-переизвестны. Но ради чего? Конечно уж, не для того, чтобы, черт возьми, русская нефть, русское железо, русский хлеб помогли этому пивному выскочке, этому тупоумному фон-баронишке прижать к ногтю могущественные Соединенные Штаты! Мы еще посмотрим, кто кого!"

Петерсон знал, что фон дер Рооп разорился, говорили даже, что он хотел выброситься из окна девятого этажа. Видимо, какая-то добрая душа вызволила. А жаль. Очутился бы там Гарри, он бы даже помог ему взобраться на подоконник.

5

Утром Гарри Петерсон встал поздно и в дурном настроении. Нехотя принял ванну, нехотя сел завтракать, вяло просматривал газеты.

Что такое? Не мерещится ли ему? Еще и еще раз перечитал газетную заметку лондонской "Таймс". Вот это новость! Арестован – кто бы вы думали? – Сальников! При попытке перейти советскую границу! В тюрьме он выступил с заявлением, что полностью признает вину, полностью раскаивается и готов рассказать о всех своих заграничных связях и контактах. Английская газета негодовала и решительным образом опровергала все от начала до конца. Она делала предположение, что этот авантюрист Сальников действительно пытался перейти русскую границу и был убит пограничной стражей, а теперь русские хотят инсценировать судебный процесс, на котором будет в качестве подсудимого выступать подставной агент ГПУ и разоблачать иностранную разведку.

"Может быть, дело обстоит так, может быть, иначе, – усмехнулся Петерсон. – Одно несомненно, что Сальникову капут, а ведь я только что собирался сделать на него ставку!"

Сообщение газеты подействовало лучше, чем стакан крепкого кофе. Вялости и хандры как не бывало. Снова Гарри Петерсон готов был хитрить, интриговать, подсылать своих людей, выслушивать донесения... А так как он намеревался не впрягаться в телегу германской разведки, а проводить самостоятельную линию, то вскоре пришел к выводу, что ему необходимо лично побывать в Советской России и на месте дать указания своим агентам, успевшим там акклиматизироваться.

Ближайшие сотрудники Петерсона советовали ему поостеречься, выяснить сначала все, касающееся провала Сальникова, и тогда только переправляться через русскую границу.

– А вы уверены на все сто процентов, что Сальников не был чекистом? спросил Петерсон, ехидно усмехаясь. – В нашем положении, сэры, ни за кого нельзя ручаться и во всяком случае следует всегда быть готовыми иметь дело с двойником. Святая Мария, до сих пор наши агенты без особенного риска пробирались в Петроград, в Москву и снова возвращались к нам с добрыми материалами. Не знаю, что там случилось с этим самым Сальниковым. Убит ли он, как клянутся английские газеты, или поныне здравствует... Я не удивлюсь, если он даже не Сальников... Но я допускаю и тот вариант, что он в самом деле арестован. Но может быть, арестован по плану? По предварительной договоренности? Тут все варианты возможны!

Сотрудники Гарри Петерсона с некоторым скептицизмом слушали рассуждения своего патрона. Обычно он был не столь многословен. Что касается высказанных им положений, тут спорить не приходилось, они и сами знали, что в той дьявольской игре, в которой они участвовали, в этом политическом покере самая суть заключается в том, чтобы перехитрить, тем более что игра идет втемную.

И вот Гарри Петерсон стал собираться в дорогу. Настроение у него было приподнятое, он что-то напевал, обдумывал, как одеться, придирчиво изучал приготовленные для него подложные документы, разглядывал себя в зеркало, не слишком ли у него "заграничный" вид. Решил, что явится в страну социализма не то чтобы небритым, но небрежно побритым. За свое произношение он не беспокоился. Русские, беседуя с ним, всегда удивлялись, что он говорит без акцента и правильно ставит ударения. На всякий случай в документах значилось, что предъявитель сего – польского происхождения. И фамилию он выбрал соответствующую: Бухартовский. Вячеслав Иванович Бухартовский. Каждый мог сообразить, что "Иванович" – это переделанное на русский лад "Янович". Итак, он будет якобы обрусевший поляк. Родители жили в Привислянском крае, погибли в 1915 году. Семейное положение – холост. И тут Петерсон с мимолетным раздражением подумал, что эта-то рубрика вполне соответствует действительному положению, поскольку жена сбежала. Род занятий? В советских документах есть расплывчатое обозначение "служащий", что означает приблизительно, что ты хотя и не рабочий (это было бы почетно!), но и не какой-нибудь окаянный нэпман и буржуй. Так вот Петерсон и будет по документам "служащий". А если понадобятся подробности, он может рассказать, что перебивается случайными заработками и ищет работенку по вкусу.

Наконец все было готово к отъезду. Гарри Петерсон отдал последние распоряжения, сел в машину и через минуту был уже далеко.

Машина мягко взяла поворот, вымахнула на шоссе и набрала бешеную скорость. Гарри любил быструю езду. Он даже не оглянулся на сотрудников, высыпавших на крыльцо, чтобы помахать платочком и проявить преданность. Он уже мысленно был там, в чужой стране, в дела которой так бесцеремонно вмешивался.

Он перебрал в памяти пароли и условные знаки, которые должны были открыть ему двери и сердца его приверженцев. Все в порядке. Память у него превосходная. Русский язык знает безукоризненно. Да и что говорить, ведь он – старый воробей, о котором русская пословица говорит, что его на мякине не проведешь...

"Гм, а что такое, собственно, означает русское слово "мякина"? – стал экзаменовать себя Гарри. – Это отходы при молотьбе, скот ест ее неохотно, разве что только в подболтке, с добавкой отрубей и соли... Знаю! Все знаю!"

Однако он чувствовал, что неясно представляет себе многое. Даже улицы Питера, улицы Москвы... Невский проспект, например. Сколько разглядывал его на гравюрах и фотографиях, а все-таки... Или этот, как его... Охотный ряд...

За благополучный переход через границу Гарри не волновался. Он никогда не пользовался чужими средствами, у него были свои, испытанные люди, которых он держал на окладе, хотя они еще больше зарабатывали на контрабанде – это уже приватно, по их собственной инициативе. С ними переход через границу – обыкновенная загородная прогулка. Они сотни раз уже побывали по ту сторону и снова возвращались на эту.

Конечно, сейчас стало труднее. В 1918 году, кто хотел эмигрировать из России, запросто приезжал в пограничный город Белоостров под Петроградом и там прямиком по мостику через реку Сестру уходил в Финляндию и следовал далее, до Брюсселя, Парижа – куда угодно, это требовало только хороших денег. Когда была создана знаменитая ЧК, стало, конечно, опаснее работать, Петерсон почувствовал это сразу. В конце двадцатого года в ЧК был создан Особый отдел по охране границ. Петерсон помнит, что именно тогда у него нарвались на границе два сотрудника. Сами виноваты: привыкли открыто разгуливать, не принимая мер предосторожности. С 1922 года ЧК упразднена. При Народном Комиссариате Внутренних Дел создано Государственное Политическое Управление, ему и поручена в числе других обязанностей охрана границ и борьба со шпионажем. Что ж, ГПУ так ГПУ. Не нами придумано, не нам перестраивать заведенный порядок: в каждом государстве ловят шпионов, а шпионы не переводятся, шпионаж все растет, кадры шпионов обучают в специальных заведениях, изобретатели ломают голову над новейшими видами фотоаппаратов, тайнописи, микрофонов, сигнализации, придумывают сложнейшие коды, используют все достижения техники... Так уж устроен этот лучший из миров. Тут ничего не поделаешь.

Гарри Петерсон улыбается. Его вполне удовлетворяет такое устройство лучшего из миров.

6

Гарри Петерсон улыбается. С этой горделивой улыбкой на стандартном невыразительном лице Гарри Петерсон – после нескольких пересадок и смены автомобиля на экспресс, экспресса на морское судно – добирается наконец до Гельсингфорса и из Гельсингфорса до порта Териоки. Какая удача: все на местах. Гарри Петерсона просят только набраться терпения – нужно собрать кое-какие сведения, навести кое-какие справки, и тогда можно отправляться в путь.

"Святая Мария, – удивляется Гарри Петерсон, – кажется, я волнуюсь? Не потому что опасно. Ведь существует же поговорка, что умереть сегодня страшно, а когда-нибудь – ничего. Если я и боюсь, то только за успех дела".

Он волновался, конечно, но и виду не подавал. Он встретился в Териоках с представителями антисоветской организации. Это были чрезвычайно образованные, чрезвычайно любезные люди, и главный из них производил особенно сильное впечатление: был толст, солиден, авторитетен, говорил на нескольких языках, и на каждом одно и то же: что гибель советского строя неминуема и что "у них", то есть у этой организации, "все готово и даже намечены точные сроки".

Выяснилось, что этот толстяк присоединится к Гарри. Ему тоже необходимо пробраться в Советскую Россию, он везет деньги, инструкции, явки, планы...

– Запомните, мистер Петерсон, этот день, – говорил он, грассируя и лениво цедя слова сквозь зубы, – этот день будет памятной датой: с этого дня начинается новая Россия!

"Судя по его массивному животу, – определил Гарри Петерсон, – он из кадетской партии".

На следующий день они были доставлены к самой границе, их сопровождала специальная финская охрана, любезно предоставленная маннергеймовским правительством. До наступления темноты они укрылись в пакгаузе на берегу пограничной реки. Затем специалисты по переходу границы – угрюмые, неразговорчивые люди – переглянулись, что-то пробормотали понятное только им – и скрылись в темноте.

– Проверяют, нет ли поблизости красного патруля, – пояснил Гарри толстяку, предсказывавшему рождение новой России. – Они тут, как у себя дома, знают каждый куст.

Ждали долго. Но вот угрюмые проводники вернулись, старший махнул рукой, приказывая следовать за ним. Гарри жестом показал на губы: "Ни звука, соблюдать полную тишину".

Старший проводник спустился к воде и стал вброд переходить реку. За ним последовали остальные. Ступали осторожно. Толстяк пыхтел и отдувался. Гарри Петерсон опасливо думал, что в результате такого путешествия заработаешь, чего доброго, ревматизм.

Но вот и противоположный берег. Кажется, все.

Проводник молча шагает к кустарнику. Нет, не все. Оказывается, предстоит еще продираться по болотистой местности, раздвигая мокрые ветки.

Было так темно, что трудно было определить, где кончаются кусты, где начинается небо. Гарри Петерсон в абсолютной темноте шагнул, зацепился за корягу и выругался на чистейшем английском языке – когда спотыкаются, то не пользуются чужим наречием.

Именно в этот момент Гарри услышал окрик, но уже на русском языке...

7

Иван Терентьевич Белоусов сам попросился в пограничные войска сразу же после трагической кончины Котовского.

– Была бы сейчас война, пошел бы на фронт – уж очень руки чешутся за Григория Ивановича отплатить, – объяснял он свое желание. – Ну хоть на границе подстрелю какого-нибудь гада, все легче на душе станет.

– Так сразу и подстрелишь?

– А что? Свинье одна честь – полено.

– У пограничника задача – захватить, не выпустить да спросить, зачем пожаловал.

– Знаю. Но уж если он попытается скрыться, неужели пули на него пожалеешь?

Службу Иван Терентьевич Белоусов нес исправно, всегда был на лучшем счету. Что всех удивляло – рвался на дежурство, хоть в очередь, хоть не в очередь, позволь ему – так он, кажется, не сменялся бы, вовсе бы не уходил с поста.

Командир погранотряда вот как понимал его, но ведь нельзя забывать, что у чекиста, как говорил товарищ Дзержинский, должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки. Так будем сохранять хладнокровие! Спокойно!

Командир неоднократно заводил разговор на эту тему. Главное, что и осуждать Белоусова не за что. Ведь Котовский-то был для него отцом, вырастил его, выпестовал, человеком сделал. Как же ему быть спокойным?

– Я, товарищ Белоусов, тоже большой счет могу предъявить врагу, – со сдерживаемой горечью говорил командир. – Да у кого из нас нет такого счета? У кого не осталось шрамов, незаживающих ран?

Белоусов смотрел на преждевременную седину командира, на глубокие складки, которые залегли у его губ. Да, вероятно, многое пережил этот мужественный человек на своем веку.

– А Григорий Иванович Котовский, – продолжал командир, – разве он только ваша утрата, товарищ Белоусов? Нет у нас человека, который бы простил это преступление, который бы искренне не любил Котовского. И можно ли, не помня об этом, ходить по земле, где на каждом шагу – именно на каждом! – на любой лесной поляне, на любой опушке леса, на каждой улице города, в каждом селе – всюду свистели пули, всюду лилась кровь, всюду дымились пожарища, всюду шел бой и неизменно находились защитники, которые отбивали натиск врага?! Сколько жертв! Сколько славных дел! Нет! Никогда мы не простим! Никогда не забудем!

– Вот и я не прощаю, – горячо согласился Белоусов.

– Да, но спокойно, спокойно. Вот что главное.

– За это ручаюсь: не дрогнет рука.

Любил Белоусова командир, любил его душевность. На самые трудные участки посылал. Впрочем, где у пограничников не трудные участки? У них все участки трудные.

И вот пришла удача Белоусову за его долготерпение и настойчивость. Именно в час его дежурства он и его четвероногий товарищ – награжденный медалями, заслуженный, незаменимый пес Руслан – услышали шорох. Другой бы на их месте ничего не услышал, но у пограничника, как сказали бы музыканты, абсолютный слух. Белоусов услышал не только шорох, но и хруст... а вот ветка обломилась... а вот после длинной паузы еще долетел какой-то звук – не то шепот, не то звякнуло что-то, не то хлюпнула вода...

Белоусов и Руслан переглянулись. Руслан как бы спрашивал: "Тебе все ясно?" Оба понимали, что теперь нужно быть готовым, вот так вот готовым, каждым мускулом, каждой клеточкой мозга: ведь в таком серьезном деле все решают секунды.

Для обыкновенного человека темнота – это значит ничего не видно. Для пограничника темнота состоит из многих оттенков. Например, если сам пограничник находится в кустарнике, то открытое место у реки или лесная поляна кажутся ему достаточно освещенными, чтобы различить, один там нарушитель или их несколько.

Больше медлить нельзя.

– Стой! Стрелять буду! – раздаются стереотипные слова, которые, однако, безобидно звучат только в спектакле.

Когда дана такая команда в пограничной зоне, шутки плохи, а на размышление дается всего несколько секунд.

Нарушители не подняли руки, вместо того они бросились бежать. Гарри Петерсон проявил при этом необычайную прыть и чертовскую натренированность. Он ловко перепрыгнул через муравейник, шарахнулся в сторону, чтобы не наскочить на осину, если только это была осина – разве разберешь в темноте. Выстрела он не слышал. Он только успел подумать, где же у него документ на имя Бухартовского, да, да, во внутреннем кармане пиджака, это он отлично помнит, его надо сразу же предъявить... И еще он, кажется, подумал о Люси... и еще о том, что в следующий раз не полезет на рожон сам, а пошлет наемного агента... Зачем рисковать собой?

Но Гарри Петерсону уже не предстояло никого засылать в чужую страну и вообще соваться в дела, которые его абсолютно не касались. Гарри Петерсон лежал на мокром мху возле конусообразного муравейника. Пуля попала в голову. Одна рука Петерсона неловко подвернулась под рухнувшее тело, другая беспомощно повисла над лужицей лесной воды. А ноги все еще делали слабые движения, видимо, Петерсону все еще представлялось, что он бежит, бежит во весь дух и непременно успеет скрыться.

На выстрел Белоусова спешили пограничники. Заслуженный, награжденный медалями, сильный, широкогрудый Руслан трепал толстяка, мечтавшего о свержении Советской власти, и цепко держал его за шиворот, как и полагается умному сторожевому псу.

Д В А Д Ц А Т А Я Г Л А В А

1

В приемной Вячеслава Рудольфовича Менжинского сидел необычного вида человек. На вопрос секретаря о цели прихода он кратко ответил:

– Пришел по долгу советского гражданина.

– Как о вас доложить?

Посетитель огляделся вокруг, как будто и здесь, в приемной председателя ОГПУ, опасался чужих ушей.

– Профессор Кирпичев, – вполголоса сказал он. – Зиновий Лукьянович. Из Харькова.

Менжинский сам вышел из кабинета, поздоровался с ним и увел к себе. Проницательные глаза наркома раза два скользнули по профессору. Кажется, предстоит услышать нечто стоящее внимания.

Менжинский усадил профессора в удобное кресло, предложил папиросы.

Кирпичев хотел было отказаться, но потом порывистым движением схватил папиросу. Вячеслав Рудольфович поднес ему зажигалку, сам тоже закурил, и некоторое время оба сосредоточенно молча курили, один собираясь с мыслями, другой готовясь выслушать все: в этом кабинете не существовало невероятного, здесь часто приоткрывались завесы над самыми непроницаемыми тайнами, разгадывались самые замысловатые ходы.

Заметив, что Кирпичев ждет вопроса, поощрения или разрешения говорить, Менжинский предложил:

– Пожалуйста, Зиновий Лукьянович. Я вас слушаю.

Кирпичев погасил папиросу, положил ее в пепельницу.

– Заранее хочу предупредить: не умею быть кратким. Вы располагаете временем?

– Об этом не беспокойтесь!

Кирпичев пристально посмотрел из-под своих седых косматых бровей и понял, что этот человек, сидящий перед ним, вероятно, не спал уже несколько ночей подряд.

– Я понимаю, у вас работа не из легких, но если я начну спешить, комкать, то и вы ничего не поймете, и я окончательно собьюсь. Возраст, знаете ли. Конечно, я не Фонтенель, который ухитрился прожить ровно сто лет, и не Тициан, который протянул до девяноста девяти, и не автор "Общей риторики" Кошанский – тот тоже отмахал сто лет без одного дня. Но и мне, с вашего позволения, далеко перевалило за возраст, о котором говорят "пора и честь знать".

– Ну-ну, не напрашивайтесь на комплимент. Если вы не убоялись такой прогулки, как Харьков – Москва, и послушны долгу гражданина, значит, еще молода у вас душа.

– Душа – да. Она у меня такова post nominum memoriam... А, черт! Сорвалось! Проще говоря, с незапамятных времен.

– Что сорвалось?

– Латинская поговорка. Когда ехал сюда, давал себе торжественную клятву – ни одной латинской пословицы в разговорную речь не совать.

– Это почему же?

– Старит, делает смешным. А дело-то... не до смеха.

– У пословиц есть и преимущество, Зиновий Лукьянович, non multa, sed multum*.

_______________

* Non multa, sed multum – немного (слов), но многое (лат.).

Странное дело, как только Менжинский ответил на латинскую поговорку латинским изречением, Кирпичев почувствовал себя проще, язык у него развязался, и он стал говорить свободно и легко.

Он рассказал, как познакомился с Михаилом Васильевичем Фрунзе и всем его семейством.

– Вы, Вячеслав Рудольфович, знавали его? Ну конечно! Неуместный вопрос!.. Я всем старческим сердцем полюбил его, а еще того больше – часто бывавшего у него Григория Ивановича Котовского, этого я считал как родного...

Кирпичев помолчал, силясь побороть внутреннее волнение.

– Товарищ Менжинский! Вы верите в святые чувства долга, чести, дружеских обязательств, то есть обязательств, накладываемых дружбой? Нет в живых Фрунзе, нет Котовского. Но Кирпичев был и останется их верным другом. Так каково мне было видеть, что убийца Котовского преспокойно разгуливает по улицам Харькова на свободе и даже не всегда этак, знаете ли, в трезвом виде?

Лицо Менжинского из просто вежливого и участливого стало заостренно-внимательным.

– Убийца Котовского по суду получил десять дет и отбывал наказание в Одесской тюрьме, – сказал он.

– Откуда по чьему-то указанию переведен в Харьков. Какая-то бабушка ему ворожила. А в Харькове нашли возможным вскоре и совсем его выпустить. Если можно так выразиться, спрятали в тень. Он работает сейчас на вокзале сцепщиком вагонов. Удовольствие, знаете ли, ехать в вагоне, который прицепил к составу убийца Котовского!