Текст книги "Полюшко-поле"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Здравствуйте, Антонина Ивановна! Извините за поздний визит, – сказал Песцов.
– Проходите в залу...
– Ничего, мать, ничего... Мы в кабинете по-холостяцки покалякаем, сказал Стогов. – А ты не хлопочи...
Стогов провел Песцова в свой маленький кабинет, здесь над книжными шкафами висели ружья, оленьи и козьи рога, чучела... На полу валялась огромная шкура бурого медведя. С кушетки свешивалась пятнистая шкура барса. Каждый, кто входил в этот кабинет, видел, что хозяин пожить любил...
Стогов усадил Песцова в кресло к низенькому столику на раскоряченных ножках, вынул из секретера графинчик с прозрачной, как рубин, настойкой, налил в старинные граненые рюмки:
– Лимонник – дальневосточный эликсир... На чистом спирту. Всю усталость снимает. Будь здоров, Матвей!
Выпили.
– Вот и вся моя норма, – отставил пустую рюмку Стогов. – Да, Матвей, подходит скучная пора... Кажется, все лимиты израсходовал. А вроде бы еще и не жил... Наливай себе.
Песцов снова выпил.
– Ты с кем уехал из райкома?
– Подвез переваловскую агрономшу... До гостиницы.
– Подвез... – Стогов многозначительно усмехнулся. – А может, увез?
– Заговорились... По научной части, – улыбался и Песцов.
– Странный ты мужик. Вроде бы умен, учен... А пустяков не понимаешь.
– О чем это вы? – нарочито округлил брови Песцов.
– Тебе бы тройку с бубенцами. "В гривы конские ленты вплету..." Стогов потряс шевелюрой и прищелкнул пальцами. – Сани устелить коврами да красавиц увозить бы.
– Да венгерку, да шапку набекрень. Красиво, черт побери!
– Во-во! Забываешься, братец, забываешься...
– А кто-то мне рассказывал, Василий Петрович, как зимним вечером один кавалерийский комиссар украл у богатого инженера жену на одну ночь... Прямо с вокзала!
– Тихо, тихо, трам твою тарарам! – Стогов поднял палец и осторожно поглядел на дверь.
– Бородатый инженер ждет ее у главного входа на собственном экипаже... А они по задворкам да на извозчика... Да в лес на дачу... А на другой день: "Извини, мой милый... Я отстала от поезда!"
Стогов добродушно посмеивался:
– Учти, Матвей, то был нэп... Лихой кавалерист с глупостями в голове. А теперь – иное время. И не забывай – кто ты? что ты?..
– Что ж я! Остался я на полдороге, Василий Петрович, – иным тоном сказал Песцов. – От научной работы оторвался... Тут вот в суете да в маете...
– Это ты брось, Матвей! Идешь ты по самой столбовой дороге. Тяжелая судьба у нашего брата: собой не распоряжаемся – куда пошлют, туда и едешь. Ни степеней, ни ученых званий мы не заслуживаем... А конец подойдет – что передавать-то? Ни завода, ни стройки, ни кафедры. Незаметная наша работа, что и говорить. Руками ее не потрогаешь. Зато сколько добра людям сделаешь! Так и растворишься среди людей. Не каждый способен на это, Матвей...
– Э, Василий Петрович, всегда другие найдутся...
– Другие!.. Трудно, Матвей, передавать живое дело в другие руки... Налей себе еще.
Песцов засмеялся.
– Чего это вы так минорно настроены, Василий Петрович? Вам еще работать да работать.
– Моя работа теперь вон к чему идет, – Стогов указал рукой на длинный китайский вымпел, на котором по красному начертаны черные иероглифы, и перевел многозначительно: "Не выходя из дому, познаю весь мир".
– Тоже дело!
– Дело делу рознь. Посмотришь вокруг себя – везде нужны толковые люди, а их хвать-похвать – по пальцам перечтешь.
– Они готовыми не рождаются.
– Твоя правда. Смотрю я давеча на Волгина... Ну какой он председатель колхоза по нынешним временам? Грамотности кот наплакал, да и здоровье никудышное. А попробуй поставь нового! Кого подберешь?
– Да хоть Селину! Напористая, умница... Как она посадила Волгина вечером-то. А? Красота!
– Ты скор на решения, батенька. Еще не влюбился?
– Заметно? Нельзя?!
– Кроме шуток, Матвей, ты слишком впечатлителен и доверчив.
– Если доверчивость – грех, то я уж не раз искупил его, поплатился в свое время.
– А мы не имеем права на такую роскошь. Подобрать председателя – не шутка. Селина – молода. А молодой человек часто бывает угловатый, жесткий. Председатель, друг мой, что седелок – весь упор на нем. Он должен хорошо притереться, иначе холку набьет.
– Притереться к кому, Василий Петрович? К хозяйству или к вам?
– Хитер, хитер. А ты как думаешь?
– Если к вам, тогда лучше Семакова и желать нечего.
– Что-то они напутали там со звеньями, – уклонился Стогов. – После совещания мне Семаков докладывал.
– Что именно?
– Да вроде бы семейственность развели...
– Какая чепуха!
– И мне кажется. Но проверить все-таки надо. Сигнал неприятный. Придется тебе съездить.
– Когда?
– А в посевную. Разберешься и доложишь.
10
Весна в этом году запаздывала. В марте подули холодные северо-восточные ветры, они подхватывали желтую пыль с обнаженных обрывистых берегов оврагов и рек и подкрашивали ею до блеска отшлифованную корку наста. По увалам, по скатам сопок, рыжих от полузанесенной прошлогодней травы, со звоном катились сорванные засохшие дубовые листья. Солнце всходило тусклым, желтовато-пепельного цвета, словно и его запылили буйные маньчжурские ветры.
Пришел апрель, а снега все еще держались. Вот тогда и решился Волгин выбраковать и сдать два десятка яловых коров, которые давно уже мозолили ему глаза. И время было самое подходящее, – зиму продержались коровы хорошо – справные, много потянут. И денег не было в колхозе – все резервы пошли на покупку семян да запасных частей к тракторам.
Но, как Волгин и ожидал, ему встали поперек горла Семаков и Бутусов. На правлении колхоза они бушевали, что-де, мол, не имеем права. Мы и так не выполняем план по этому поголовью. Да кто нам позволит плановых коров продавать?!
"Они же третий год яловые!" – убеждал их Волгин. "Вы сами в этом виноваты". – "Да что ж я, бык, что ли?" – "Это не по-государственному!" кричал Семаков. "Да надо же платить колхозникам!" – "Не за счет продажи плановых коров..." – "Ну вот что... Я хозяин, а не вы! – вскипел Волгин. Я и сделаю так, как хочу..."
Но сделать ему это не удалось: поначалу помешала внезапно пришедшая распутица, а потом из райкома позвонили и строго-настрого предупредили: не разбазаривать плановый скот. На расследование выехал второй секретарь Песцов.
Перед самым отъездом Песцова из "Таежного пахаря" прилетела еще одна скверная весть: "Вместо сева звеньевые пашут собственные огороды..."
Приехал Песцов под вечер. Волгин пригласил его к себе.
– Дорога дальняя, иззябся да намаялся. Отойди малость... А завтра и делами займешься.
За долгим вечерним разговором Волгин все жаловался на здоровье и на жизнь и на то, что помощи ниоткуда не жди. Слушая его, можно было заключить, что человек он самый разнесчастный, что жизнь ему дана в сплошное наказание, что колхоз это и не хозяйство вовсе, а тяжеленный воз, который суждено везти одному Волгину.
– А что я имею, кроме одного-единого старания? – спрашивал он, подаваясь к Песцову. Потом растопыривал свои узловатые заскорузлые пальцы, смотрел на них с некоторым удивлением и отвечал: – А ничего больше. Но ведь на одном старании далеко не уедешь. Лошадь в борозде тоже старается, да смотрит себе под ноги. Так вот и я, пока в землю смотрю, – тяну, а вперед посмотрю – борозды не вижу.
– Но почему?
– Потому что не хозяин я.
– Кто же хозяин?
– А никто Ни я, ни ты, ни Стогов. Все мы связаны по рукам и ногам.
– Кто же нас связал?
– Сами себя связали. У нас не работа, а сплошные представления. Делай так, а не эдак. Разумно, не разумно, а делай... В каждом деле представители, и все указы знают. Посей не то, а это – и сразу разбогатеешь. А кто будет сеять, кто убирать, – этим представителям наплевать.
– По-твоему, райком только и делает, что посылает таких представителей?
– Я все на райком не валю. У меня их и в колхозе полно, таких представителей-то.
– Кто же они?
– Люди... И в правлении, и в активе ходят. Все в начальстве... Вот и Иван Бутусов, муж директорши, техникум окончил, а работает пчеловодом. Разве ж это работа? Ему какими делами-то ворочать надо! А поди ты поговори с ним. Он меня за пояс заткнет в разговоре-то.
Песцов знал Бутусовых, особенно Марию Федоровну, директора семилетки. Часто по школьным нуждам приезжала она в район вместе с мужем, рассудительным, грамотным, с лицом жестким и угловатым, точно вырезанным из дерева. Где он работает? Чем занимается в деревне? Такие вопросы тогда не приходили на ум.
– А Семаков, а Круглое? Да мало ли их! – продолжал Волгин. – Ты думаешь, они не понимают, что коров надо выбраковывать? И продавать их сейчас выгодно, пока они в цене? Понимают. А вот подняли шум, вас всполошили... Почему? Чтоб отличиться – план, мол, нарушаем. Да какое же это нарушение?
– Но ведь план-то вы сами составляете?
– А кто его утверждает? Вы же!.. Попробуй я чего не так сделать, как Стогов написал... Значит, семнадцать коров на сто гектаров. А у меня их только по девять приходится. Стало быть, не можешь ни сдать, ни продать... Хоть кормить нечем... Хоть в убыток, а держи. Что же это, как не представление?! Представление и есть.
– А может быть, не надо их выбраковывать. Ведь зиму прокормили.
– Да какой же от них толк! Ну ладно, вот Марфа придет, с ней еще потолкуешь.
Часам к одиннадцати ночи пришла с фермы Марфа. Она молча прошла к столу, кивком поздоровавшись с Песцовым, и, ни на кого не обращая внимания, принялась за жареную картошку, запивая ее кислым мутноватым медком.
– Как звать-то вас по отчеству, простите? – обратился к ней Песцов.
Марфа покачала головой.
– Она у меня глухая, – сказал Волгин и, подойдя к ней, прокричал в самое ухо: – Марфа, это Песцов из района.
– Ну что ж, хорошее дело, – сказала Марфа.
Волгин сел на скамью.
– Она заведующая фермой. Ты не гляди, что она такая молчаливая. А вот поговори с ней. Она тебе все распишет. Марфа! – крикнул он. – Расскажи-ка Песцову про наших коров.
– А что ж тут рассказывать? – Марфа смотрела на Песцова большими грустными глазами. – Коровы как коровы. Только удои низкие. Иные по три года в яловых ходят. Вымя усохли... У некоторых и сисек-то нет. Не коровы, не быки, а жрут в три горла. Их выбраковывать нужно, да не позволяют.
– Видал, – толкал Песцова локтем Волгин. – А как на меня навалился Стогов по телефону-то... Удой, говорит, от руководителя зависит. Что же я, вместо коровы молоко давать буду?.. Нет, не дают хозяйствовать... Одни представления разыгрываем.
С утра Песцов побывал на ферме вместе с Волгиным, осматривали коров.
– Твоя правда, – сказал он после осмотра.
– А мне от этого не легче, – отозвался Волгин.
В правлении они застали Надю и Семакова. По тому, как были взбиты высокой копной ее светлые волосы, по тому, как подозрительно чернели белесые брови, как выделялись чуть подкрашенные, успевшие растрескаться от весеннего ветра губы, Песцов понял, что Надя ждала этой встречи и готовилась к ней. Но даже в присутствии Семакова и Волгина она, подавая руку Песцову, густо покраснела. Против обыкновения Волгин не шутил насчет Сеньки-шофера, да и Семакову было не до шуток.
– Ну, расскажите, как у вас тут огородничают... Значит, вместо сева огороды пашем?.. – спросил Песцов Семакова.
– Это дело агронома. Она более сведуща, – отозвался тот.
– Поля еще сырые... А огороды что ж? Они ведь тоже наши. – Надя глядела на Семакова, как бы отвечая ему.
– Личные, – усмехнулся Семаков.
– Зато земля обезличена.
– Может, раздадим ее по мужикам?
– Вы не утрируйте.
"Э-э, тут коса и камень", – подумал Песцов.
– Может быть, сделаем проще – вы покажете мне поля? – обратился он к Наде.
– С удовольствием.
Надя была в резиновых сапожках, в синем плаще. Она встала из-за стола, накинула клетчатый платок, взяла планшетку.
– Идемте!
На улице было тепло, солнечно. У самого крыльца рябилась от ветерка огромная лужа. Надя посмотрела на хромовые сапоги Песцова.
– В таком виде на поле теперь не ходят.
– Я еще с утра хотел попросить резиновые сапоги у Волгина, да позабыл.
– Ладно. Пошли на конный двор! Лошадей возьмем.
Песцов с детства не ездил верхом; служил на флоте, потом институт... А в седле сроду не держался. Но признаться в этом постеснялся. "Удержусь как-нибудь", – подумал он.
На конном дворе встретил его Лубников как старого знакомого, за руку поздоровался.
– Я вам самого Рубанка заседлаю.
– Что это за Рубанок? – спросил с опаской Песцов.
– Наш рысак... Жеребец.
– Мне что-нибудь попроще, – Песцов показал рукой. – Пониже.
– Тогда Буланца.
Надя в момент заседлала свою Красотку, темно-гнедую кобылку, и легко вскочила в седло. Песцова подсаживал Лубников. Матвей так рванулся от земли, ухватившись за луку, что чуть было не перемахнул низкорослого меринка.
– То-ой, дьявол!.. Не увертывайся, – нарочито строго обругал Лубников спокойно стоящего Буланца.
Глядя, как Песцов путался в стременах, Надя не выдержала и чуть не прыснула со смеху, отвернувшись.
– Он ничего, смирный... А если понесет, осаживай корпусом, – наставлял Лубников не то в насмешку, не то всерьез. – А теперь шенкеляй его под ребра-то... Эй, бегемот!
Надя, слегка откинувшись, шевелила сапожками, не то что била, а как бы оглаживала бока своей Красотки, и та легко пошла иноходью. Буланец затрусил рысцой, и Песцов с ужасом почувствовал, что валится набок. Он привстал на стременах, но стремена были короткие, а ноги такие несуразно длинные, что он чуть было не перевалился через голову лошади. Тогда он плюнул на эти стремена, выпростал из них ноги и, слегка придерживаясь за луку, весело нахлестывал своего Буланца. Тот перешел в галоп. Между тем ноги Песцова почти доставали до земли, и, сбоку глядя, можно было подумать, что бежит шестиногая лошадь.
– Матвей Ильич, лошадь не уроните! – смеялась Надя.
– Не суйтесь вперед руководящих! – Песцов обогнал Надю, погрозил ей прутом и первым влетел в речушку. Она оказалась неглубокой, даже брюхо лошади не замочило...
Надо сказать, что весной в здешних местах не бывает половодья и даже самые мелкие речушки не выходят из берегов. Снега зимой были глубокие, но сухие едучие мартовские ветры слизнули снежный покров по увалам да взгорьям, а жадная до влаги земля крепко держала талые воды, исподволь сбегавшие по скатам сопок. Уже вскрылся, прокипел льдом буйный Бурлит, уже серебристым пухом покрылись прибрежные вербы, и на утренней зорьке бессильный морозец чуть подбеливал бурую, низко полегшую старь, а поля все еще были топкими. Вода тоненькими ручейками стекала вдоль борозд в низины, образуя желтые болота на массивах прошлогодней сои.
Лошади зачавкали копытами, погружаясь по бабку в отмякший грунт. Поднялись на бугор. Здесь было суше. Песцов и Надя спрыгнули с коней. Разминая руками подсыхающую землю, Надя с беспокойством оглядывала топкие низины.
– Медленно просыхает, ой как медленно! Теперь понимаете, почему мы начали с огородов?
– Огороды – дело личное колхозников.
– Личное?! У нас под огородами гектаров полтораста. Тракторами мы вспашем эту землю дня за четыре. А сколько дней колхозники будут ковырять ее лошадьми да лопатами?
– Не знаю.
– А я вам скажу: недели две вечерами да утрами. Вот и получается огороды личные, а убытки колхозные.
– Мне кажется, что вы смешиваете тут два понятия – "мое" и "наше".
– А зачем нам противопоставлять эти понятия? Мы стремимся вытравить на земле чувство "моего" и взамен суем "наше" где надо и где не надо.
– Что-то замысловато вы говорите.
– Нет, все просто. Как у нас колхозы организованы? Да все так же, как и в тридцатые годы. Еще тогда были введены и бригадиры, и учетчики, и охранники, и завхозы, и еще бог знает кто. Для чего?
Песцов улыбнулся:
– А как вы думаете?
– Все для контроля... И все равно никто ни за что не отвечает.
– Почему же?
– Да потому что и земля, и инвентарь, и тягло – все это было обезличено. – Надя помолчала с минуту. – Как будто нельзя было работать в том же колхозе на закрепленных лошадях и на закрепленном участке земли. Нет, свалили все в кучу...
– Зато была идея...
– Во-во! Искореним это самое "мое"... Чтоб вместо "мое" все и вся стало "наше".
– "Вьется улица-змея, дома вдоль змеи. Улица – моя, дома – мои", бодро продекламировал Песцов.
– Ага! Зато квартира – наша... На несколько семей... Кухня – наша, комната – наша... Все шиворот-навыворот.
– Ну, здесь-то мы коммунию упраздняем.
– А земля все еще обезличена, – серьезно возразила Надя. – Видите вон то соевое жнивье? Не нынче завтра сев начинать, а поле пока не вспахано. Почему его под зябь не вспахали? Попробуйте разберитесь... И виновных не найдете. Потому что земля колхозная, или, как говорят мужики, – ничья... А если бы закрепили это поле за кем-то, так не то что вспахали бы его под зябь – и навоз бы сюда вывезли.
"А ты девица когтистая", – подумал Песцов. Он не был готов к такому спору и просто не знал, как возразить, да и возражать не хотелось. Она была права – это он чувствовал. Да и осмыслить надо, подумать хорошенько. Поэтому он уклонился от разговора.
– У нас компания неподходящая для споров, – кивнул он на лошадей. – Мы говорим – они молчат. Боюсь, мой Буланец обидится и сбросит меня на обратном пути.
Надя как-то неловко улыбнулась и первой села в седло. По дороге Песцов спросил внезапно:
– Скажите, а почему ваши звенья семейные? – Он теперь наверняка догадывался, что создание таких звеньев было и ее рук дело, и полагал, что прямой вопрос смутит ее.
– Очень просто, звенья сами комплектовались... Каждый подбирал того, кого хотел. И потом, чисто семейное звено у нас только одно. Остальные друзья. – Надя так доверчиво смотрела на Песцова, что весь его подвох теперь показался ему глупостью.
– Простите, но ведь подбор кадров как-то нужно контролировать!
– Матвей Ильич, эти люди не спектакль разыгрывать создали звенья. Они будут хлеб растить и не один год работать вместе, жить... Тут надо не просто доверять, – знать друг друга, надеяться как на самого себя, любить... Да, да, любить! Ведь мы не подбираем жен мужьям. Сами находят. Так и здесь, – работа на земле не менее сложна и капризна, чем семейная жизнь.
– Вы так уверенно говорите об этом, словно сами лет двадцать прожили замужем.
– Замужем не была, колхоз не создавала, с кулаками не боролась... А туда же лезет... рассуждать. Это я уже слыхала.
Надя приподнялась на седле и тронула поводья. Лошадь взяла рысью с ходу и потом перешла в галоп. Песцов догнал Надю только возле конного двора.
– Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из ваших звеньевых, – сказал он, подъезжая.
– Пожалуйста! Хоть с Никитиным, хоть с Еськовым.
– Который из них помоложе?
– Еськов. Он вроде бы на охоту собирался.
– Вот и отлично! Я как раз ружье прихватил с собой. Сходим вместе позоревать.
11
На закате Песцов вместе с Еськовым отправились на охоту. На этот раз Песцов надел высокие резиновые сапоги Волгина. Тропинка на рисовые поля вела вдоль извилистой речушки, заросшей по берегам молодым ясенем, бузиной и диким виноградом. Небольшая рыжая собака, помесь сеттера с дворняжкой, бежала сбоку, ныряя в жухлой прошлогодней траве. Разговор шел чисто профессиональный – на охотничьи темы. Высокий дюжий Еськов в резиновых сапогах, скатанных в голенищах, и в брезентовой куртке, делавшей его похожим не то на шахтера, не то на рыбака, рассуждал категорически:
– Я охоту без собаки не признаю. Это все равно что езда ночью без фар. Летишь, а куда – черт-те знает.
– Это справедливо, но не на всякой охоте, – осторожно возражал Песцов. – Допустим, охоту на уток можно вести и без собаки.
Еськов смерил Песцова с ног до головы удивленным взглядом, словно впервые увидел его.
– Да вы что, Матвей Ильич! – воскликнул он, готовый рассмеяться. – А если подранок, к примеру, в камыши упадет? Ты его чем, бреднем, что ли, доставать будешь?
– Это бывает редко.
– Ну, не скажи! Вот видишь мою Берту! – Собака при этом слове остановилась и повернула длинную морду к хозяину. – Нет, ты не гляди, что она такая, не легавая. Она всю весну моего тестя утками снабжает. Вечером охотники стреляют уток у реки, а он с ней утречком на другой день выйдет, и Берта, глядишь, штук десять – пятнадцать принесет ему.
Песцов чувствовал, что Еськов врет, но перечить не стал: впереди был серьезный разговор.
Позиции выбрали охотники на рисовом поле метрах в ста друг от друга. Песцов встал у болотца на пятачке редкого желтовато-бурого камыша. Еськов – возле канавы под кустом ольхи.
Огромный темно-красный диск солнца медленно спадал на четкую бледно-голубую кромку дальних сопок; коснулся ее и на минуту остановился, словно в самом деле почувствовал под собой твердую опору. Песцов смотрел, не утомляя глаз, на солнце, ощущая его слабое тепло, и чему-то радовался, непонятному, но очень знакомому. Но вот оттого ли, что просто утомились глаза, или оттого, что он задумался, ему стало казаться, что солнечный диск быстро-быстро вращается. В голове промелькнула нелепая мысль: "Сейчас покатится солнце по этой голубой кромке". И вдруг он вспомнил детство, приокскую вечернюю степь и так же готовое покатиться по горбатому горизонту багровое солнце. И он понял теперь, почему он радуется, глядя на солнце: в нем проснулся тот светлый и чистый восторг перед добрым, непонятным солнышком, который уходит от нас вместе с детством.
Солнце садилось быстро, уходило за сопку, а радость эта все росла в душе Песцова, и он живо вспомнил, как скакал вслед за Надей, как трепался на ней клетчатый платок, обнажая шею, затылок с высоким пучком ржаных волос. "А шея у нее такая тонкая", – вспомнив, подумал Песцов. И ему так захотелось поцеловать эту тонкую шею, уткнуться носом в эти поднятые на затылке, заколотые в большой пучок волосы... "Я непременно должен увидеть ее вечером, – решил Песцов. – Непременно".
Слева от него неожиданно грохнул выстрел. Песцов вздрогнул и повернулся. Стайка уток невысоко над землей трепыхала крыльями. Послышался свист рассекаемого воздуха и частые гнусавые звуки: кво-кво-кво. "Клохтун", – машинально подумал Песцов, взвел курки и присел. Теперь он весь превратился в слух и зрение и с неудовольствием почувствовал, как сильно забилось сердце, отдавая звоном в ушах. "Ах, черт! Выдержки у меня нет. Промахнусь", – сокрушался он.
Как ни всматривался Песцов, но первая стайка все-таки появилась неожиданно, вывернулась откуда-то сбоку. Вф-ю-ю-ю-ть! – просвистело над головой. И он, не целясь, вскинул ружье, выстрелил. Кво-кво-кво, насмешливо ответил подброшенный кверху выстрелом косячок. Песцов выстрелил из второго ствола вдогонку, уже прицелившись. Одна утка, раскинув по-ястребиному крылья, спланировала куда-то в траву. Песцов вскочил с места, как подброшенный пружиной, и бросился за уткой. Через минуту он увидел, как из высокой травы выскочила Берта, держа в зубах эту утку, и опрометью бросилась к Еськову. "Ты скажи, какая нахальная тварь", подумал Песцов, оторопев.
– Значит, попадаем?! – крикнул ему, смеясь, Еськов. – Она же в моем звене работает.
Чем гуще становились сумерки, тем чаще шли один за другим небольшие косяки. Грах! Грах! – гремели выстрелы попеременно то у Еськова, то у Песцова, и Берта сносила уток в одну кучу к ногам хозяина.
Между тем незаметно смеркалось. Уток можно было различить только над головой или на фоне заката. Песцов перестал стрелять, осмотрелся.
На востоке в густой ультрамариновой хмари тонули дальние почерневшие сопки, холмы, низины. Тяжелый, таинственный мрак, казалось, исходил от этих сопок и все дальше и больше окутывал землю. И только на западе, где играл золотисто-розовый закат, земля еще сопротивлялась; зубчатым изломом, подкрашенные невидимым солнцем, высились горы в молочно-голубой дымке.
Тишина стояла полная, и малейший звук отчетливо улавливало ухо. Вот кто-то крикнул на реке: "Куда полез, дьявол! Держи левее!" Затем с минуту влажно шлепали по воде весла. Где-то раздался свист, – видать, охотник кличет собаку. Вот оборвала первую высокую ноту лягушка, словно испугавшись своей дерзости. И опять тишина... В воздухе плавали запахи болотной прели и тот особый сыроватый дух добреющей, от тепла пробудившейся земли. И вдруг Песцов уловил тонкий свежий запах молодой травы. Он жадно потянул в себя воздух. "Ах, черт! Трава пробивается, сказал он радостно. – Как хорошо-то, боже мой. Как хорошо!"
– Пойдем, что ли? Чего ждать! – окликнул его Еськов.
Песцов подошел к нему. Еськов раскладывал поровну убитых уток; их оказалось десять штук. Песцов знал, что сам он убил не более трех.
– Хорошо стреляешь, – сказал он Еськову.
Тот вынул из кармана кисет, протянул Песцову, закурили, и только потом уж, затянувшись дымом, ответил:
– Так мне плохо стрелять не положено. Все ж таки я кавалер "Славы" всех степеней.
– В каких частях служили?
– В разведке.
– А я на флоте. – Песцов решил разговор вести издалека. – Тоже прихватил японскую. А вы были на западе?
– Да.
– Поди, в переделки попадали... не раз.
– Всякое бывало... Говорят, вы к нам насчет звеньев?
– Расскажите про то, как первый орден получили, – попросил уклончиво Песцов.
– Да как тебе сказать... – Еськов смотрел прищуркой, как бы прицеливаясь. – Главную награду вот как получил. Посылают меня в тыл к немцу и дают мне пятнадцать человек... Я был помкомвзвода. Смотрю я на них, вот как сейчас на тебя. Большинство впервой вижу – пополнение. И думаю: брать или не брать? Дело сурьезное. Если один человек оплошает, все пропадем. Подумал я и сказал командиру: "Не надо мне столько. Есть у меня пять своих ребят, проверенных... Вот с ними и пойду". – "Тяжело", говорит. "Ничего, зато надежно. За пятнадцать сработаем". И сработали. Награды получили. Вот так...
Еськов искоса выжидательно смотрел на Песцова, тот улыбнулся:
– Хитер ты, парень, хитер... Прямо – ученый.
– Жизнь учит нас, товарищ секретарь, – улыбнулся и Еськов.
– Выходит, мы и о звеньях договорились?
– Да вроде бы...
– И кто вас только упреждает?
– Грачи в поле...
– Ну чего ж это мы стоим? Бери уток-то, – Еськов протянул Песцову пять уток.
– Да куда мне столько! Будет и двух.
– Как знаешь...
– Ну и охота! – восторгался Еськов в пути, обвешанный спереди и сзади утками.
А Песцов шел молча. Ему уж не хотелось вести ту самую беседу, ради которой он шел на охоту. Зачем? Еськов уже все сказал.
"Что мне, в конце концов, от того, что Еськов работает в паре с Иваном, со своим другом или родственником? И почему он должен работать с тем, кого ему пристегнут в правлении? Разве он хуже нас знает, с кем ему надо работать? Нет, они правы, – в работе на поле, как в любви, как в бою, нельзя подсовывать человеку то, что не по душе. А мы везде суем свой нос, и где надо и где не надо. Игру ведем вместо жизни... Одни представления, как говорит Волгин".
В сенях Песцов оставил уток, ружье и, не заходя в дом, вышел на улицу. Он торопливо шел к школе, где была Надина квартира. Но света у нее в окнах не было. Песцов потоптался с минуту возле палисадника.
– В клубе, должно быть... Там сегодня кино показывают.
И снова быстро пошел, разбрызгивая лужи. Возле клуба одиноко торчала на столбе лампочка. Песцов на свету глянул на сапоги и ахнул: все было густо заляпано по колена грязью. "Куда ж я в таком виде?" Он нагнулся, зачерпнул ладонью из лужи воду и вдруг выпрямился. "А что я буду делать в этом клубе? Ее увижу?! Ну и что? Не танцевать же нам. И провожать не пойдешь тут село. Да и к чему все это? Все равно через день, через два уезжать надо. Нечего заниматься блажью... Людей только смешить. Хорош бы я был в таких сапогах..."
Песцов вымыл в луже сапоги и пошел к Волгиным. У Волгиных дома никого не было. Песцов прошел в горницу, где ему стелили постель – высоко взбитую перину на деревянной кровати. При виде этих белых простыней, этих огромных цветастых подушек Песцова потянуло в постель, как истомленного ходока по летней дороге тянет в прохладное озеро. Но странно: заснуть он не смог. С непривычки на перине казалось жарко, и Песцов без конца ворочался. "Не так, не так, не так..." – точно передразнивая его, стучали на стене ходики.
Он вставал, закуривал, снова ложился, и все казалось, неловко лежать, не на том боку.
"Не так, не так, не так", – мерно стучали ходики.
"Видно, себя не обманешь... Я должен поговорить с ней..." – решил Матвей. Он быстро оделся и пошел в конец села, к школе, – туда, где жила Надя.
12
Он пристроился на скамье возле школьной ограды, как раз напротив Надиного дома. Здесь, на отшибе села, у неосвещенного школьного здания его и в десяти шагах никто не заметил бы; зато ему отсюда, с пригорка, хорошо видны были далеко разбросанные друг от друга дома, за ними крытые соломой дворы, похожие на стога сена; черные телеграфные столбы, одиноко торчавшие посреди улицы; высокие плетневые заборы, смахивающие в темноте на крепостные каменные стены.
Разговор с Волгиным, с Надей, с Еськовым растревожил его мысли; он понял теперь, что не заснул не только потому, что хотелось видеть Надю, но еще и по другой причине. На него нашло какое-то озарение. "Здесь, именно здесь кроется вопрос всех вопросов – человек и земля должны быть связаны и по любви и по расчету. Именно – и по любви и по расчету, – повторял все эту фразу Песцов. – Здесь связь должна быть крепче, чем в семейном браке... И главное теперь – не подсчитывать великие возможности, которые таятся в суперфосфатах, а в том, чтобы нащупать и восстановить эту извечную прихотливую связь земли и хлебороба, которая давала бы радость и выгоду ему, хлеборобу, и в конечном итоге всему обществу. А мы все ищем, придумываем – как бы поудобнее руководить этим хлеборобом, диктовать ему условия...
А ведь эти условия должна диктовать ему земля. Она, и только она. Вот в чем суть... Мы танцуем не от той печки".
И тотчас же вспомнились ему слова любимого учителя, сибирского агронома-селекционера Скалозубова: "Знания у народа от векового общения с природой. А наука только дисциплинирует ум..." Не народ у нас, а мы должны учиться у него. Но почему же все обернулось шиворот-навыворот?..
Песцов заметил Надю как-то неожиданно. Она уже поравнялась с оградой и сворачивала к своему дому. На ней был все тот же плащ, резиновые сапожки и повязанный углом платочек. Шла она торопливо, глядя в землю, и от окрика Песцова вздрогнула.
– Это вы, Матвей Ильич? – спросила она, подходя.
– Жду вас... Поговорить хочется.
Надя заколебалась – приглашать к себе или нет? Она даже посмотрела на свою неосвещенную половину пятистенной избы, и Песцов было встал, шагнул к тропинке в ожидании приглашения. Но она как бы отклонила это невысказанное намерение и сама села на скамейку.
– Давайте поговорим. Только о чем?
– Я был с Еськовым на охоте. Он мне рассказал нечто вроде притчи. Смысл ее вот в чем: командир дает только задание, а как его выполнять? С кем? То есть кого брать в напарники? Какой дорогой идти? Как возвращаться? Это все – дело не командира. И вдруг я вспомнил теперь одну чрезвычайно меткую фразу из тридцатых годов, – ее придумали мужики. Вот что говорили наши мужики про иных руководителей: "Они хотят выдоить всех коров сами..." Понимаете! И себя я поймал на этом же намерении. А для чего же я сюда, к вам, приехал? Чтобы запретить Волгину продавать коров... Чтоб разогнать ваши звенья, потому что в них семьи и друзья... Заметьте... Разогнать не потому, что они плохо работают... А потому что – семейственность! А если семьей работают на земле, значит, вредно. Почему? Да я и не задумывался. И те, которые меня посылали, тоже не особенно задумывались. Мы решили только, что у вас что-то делается не по-нашему. Значит, исправить надо, заставить вас делать все так, как мы считаем нужным. Но мы и не думали о том, что перед тем как исправить, сначала надо хотя бы выслушать вас. Мы вас не слушаем, мы просто делаем все за вас. Иными словами – мы хотим выдоить всех коров сами.
