Текст книги "Полюшко-поле"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Сбегай к Бочаровым и Треуховым. Хозяев позови.
– Это к Торбе, что ли?
– Да.
– Сичас!
Митька, шмыгнув носом, вышел на порог: бежать он и не собирался. Так, между прочим, разогнал камешками кур, и они, кудахтая, разлетелись по улице. Потом ожег прутом поросенка, и тот долго визжал как резаный...
– Ну, что там творится? – поморщился Песцов.
– Эй, фараон! – кричал на Митьку Лубников, высунувшись в окно. – Ты пойдешь ай нет? А то я у тебя повыдергаю шагалки-то...
– В районе не разрешат нам продажу коров, – сказал Семаков.
– Это я беру на себя, – Песцов поднял ладонь.
– А вы и нас не сбрасывайте со счета, – возразил Бутусов угрюмо. – Мы тоже знаем, что можно продавать, а что нельзя.
Лубников вдруг привстал и, вытянув шею, смотрел в окно.
– Что там такое еще? – строго спросил Волгин.
– На чьем телке он скачет?.. Вот химик!..
Все потянулись к окнам. Митька, лежа животом на холке телка, скакал по улице; телок, подняв хвост трубой, летел сломя голову прямо к дому Торбы. Она жила наискосок от правления.
– Ей-богу, на Торбиной телушке гарцует, – радостно комментировал Лубников. – Сичас она его встретит... си-час.
В самом деле, из ворот вышла Торба с веревкой в руках.
– Что ты вытворяешь, родимец тебя побери! – крикнула она на всю улицу.
Митька с перепугу свалился с телка и, встав, ошалело смотрел на гневную могучую хозяйку, грозно приближавшуюся к нему.
– Си-и-час екзекуция начнется.
– Хватит тебе балабонить-то, балабон! – нарочито строго сказал Волгин, и все расселись по местам. – Ну, кто будет говорить? – спросил Волгин. Чего же молчите? Вон кукурузу в пойме затапливает.
– Так район планирует... Лучшие земли.
– Когда затопляет, а когда и нет.
– Зачем же рисковать? Лучше овес посеять там или ячмень. До наводнения убрать можно, – сказал Песцов.
– Овес вместо кукурузы? – Семаков с Бутусовым переглянулись.
– А насчет ржи? Вы-то сами что думаете? – горячился Песцов.
– Она же в плане!
– Где вымерзает, а где и нет.
– Рожь – она и есть рожь. У всех она такая...
– Мы ее не по охоте сеем.
– Ясно, ясно! – уже начал раздражаться Песцов. – Не вы виноваты. А что думаете о закреплении земли? Ведь колоссальные возможности!
– Значит, землю разделим по мужикам? Зачем тогда правление? – спросил Бутусов. – Может, распустить его? А заодно и колхоз...
– В правлении будут те, кто на полях работает, а не на своих огородах, – ответил Песцов.
– При чем тут огороды? – сказал Семаков.
– К слову... Если люди хорошо заживут, сами от огородов откажутся. На месте огородов сады рассадим. А картошки в поле хватит. Овощи на бахчах вырастим. А землю закрепить надо!
Семаков и Бутусов опять многозначительно переглянулись.
– Автономия, значит? – заметил Круглое. – Как же руководить такими мужиками?
– Сложно! Тогда не заставишь хорошую кукурузу срезать на подкормку.
– М-да, – сказал Волгин.
– Да, – отозвался Круглов.
И воцарилось тяжелое молчание.
– Ну так что, товарищи? Давайте обсудим, – сказал Песцов.
– Вроде все ясно, – ответил Бутусов, глядя в окно.
Заскрипела дверь, на пороге появился Митька и доложил:
– Привел Треухова с Бочаговым. На завалинке сидят.
– Я сейчас позову их. – Круглов встал со скамьи и вышел.
– Вы уж давайте сами с ними побеседуйте, – сказал Волгин Песцову. – А то я в этом деле не мастак.
– Тут мастерства никакого не требуется.
– Ну, не скажите!
Вошел Круглов, за ним в дверях, заслоняя собой проем, остановился массивный Треухов.
– Понимаешь, сколько с ними ни говори, все без толку. Натурально, избалованный, никудышный народ, скажу вам. Вот поговорите с ними, поговорите, сами узнаете, что здесь за работа.
– Ну, завел шарманку, – буркнул Волгин.
Круглов говорил быстро, запинаясь, и вся его торопливая речь так не вязалась с выразительным красивым лицом, крупными седеющими кудрями. Наконец он посторонился. Вошли Треухов и Бочагов; первый, муж Торбы, высокий и угрюмый, второй – юркий, маленький, извинительно улыбающийся. Они сели на скамью, не снимая фуражек.
– Как живете, товарищи? – спросил Песцов.
– Живем – хлеб жуем, манны не ждем, – скороговоркой ответил Бочагов.
– Не жалуемся, – солидно пробасил Треухов.
– Вижу, – сказал Песцов, глядя на болотные яловые сапоги Треухова. Вот мы вас и позвали сюда затем, чтобы вы не жаловались потом. В этом сезоне заготовку дров для школы колхоз берет на себя. Как дальше думаете жить?
Бочагов снял фуражку и начал ее рассматривать. Треухов оставался неподвижным.
– Ну?
– Как жили, так и будем жить, – ответил наконец Треухов.
– То есть работы поищем, – сказал Бочагов, теребя фуражку.
– А чего ж ее искать? Она сама вас найдет. Выходите с завтрашнего дня на работу в колхоз.
– Нет, не желаем.
– Почему?
– А ты заплати за работу.
– Будем платить.
– Поживем – увидим.
– Ну, как знаете. Усадьба у вас есть, скота много. Можем и попросить с колхозной земли.
– А ты нас не пугай, – сказал Треухов. – Да кто ты есть, чтоб нам такое задание давать?
– Он будущий председатель, – ответил Волгин.
– Ну, мы его пока еще не выбирали.
– Может быть, вас и на выборы не пригласят, – сказал Песцов, задетый за живое наглым тоном Треухова.
– У нас его никто не знает, может, окромя одной Надьки-агрономши, усмехнулся Треухов.
– Что это значит?
– А тебе лучше знать. Не я же с ней в обнимку по полям хожу.
– Что он говорит? – Песцов вскочил, багровея.
Треухов тоже встал.
– А что народ говорит. Ты думаешь, мы слепые? Нет, мы все видим. Послушай, может, полезно будет.
Он пошел неторопливо, грохая сапогами, за ним бесшумной тенью скользнул Бочагов. А Песцов все стоял неподвижно и вопросительно смотрел на правленцев.
Первым нарушил молчание Волгин. Скромно кашлянув в кулак, он сказал смущенно:
– Может, лампу зажечь? Сумеречно.
– Пожалуй, не надо. Чего делать-то? – отозвался Семаков.
– Да и так уж насиделись.
– По домам пора.
– Тогда пошли домой, – предложил Волгин все еще стоявшему Песцову.
– Нет. Прогуляюсь.
– Ну, как знаешь.
Матвей вышел из правления и побрел за село по тропинке сквозь заросли лещины и жимолости, от которых его обдавало каким-то грустноватым горьким запахом.
Но после ухода Песцова разговор в правлении завязался бурный.
– Ну, слыхали о великих преобразованиях? – спросил саркастически Бутусов. – Х-ха! Земельная реформа...
– А нас готов завтра же выбросить, – сказал Семаков.
– Это что такое? Что такое?! – ходил и всплескивал поминутно руками Круглов. – Разделить землю, закрепить за звеньями! Частный сектор плодить... Натурально.
– Я говорил вам, – осуждающе выкидывал руку Семаков в сторону Волгина, – что с закреплением земли хватим горя. Это все ее выдумки! Ты посади всех этих Еськовых и Никитиных на землю, так они на всех плевать станут. Они и на поле нас не пустят. Видел, как сегодня Никитин тебя отблагодарил.
– Я что ж, ведь я не по своей охоте, – оправдывался Волгин. – Она настояла, и колхозники поддержали ее. Вот и закрепили землю.
– Он ходит, как уполномоченный: то ему подай, другое... Требуют! сказал Бутусов.
– Так ить у него урожай больно хорош, – вступился Лубников. – А землю закрепят, – может, у всех такой будет?
– Послушай, умная голова! – взял его за плечо Бутусов. – Осень пройдет, Никитин одной картошки наворочает горы. А ты что дашь? Хвост да гриву от кобылы? Что люди скажут? Никитин колхоз кормит, а ты языком мелешь, но в правлении сидит не он, а ты...
– Так ить я сказал это для порядку...
– Порядок? А порядок будет такой: вот тебе, Лубников, скажут, сто гектаров земли и вот тебе трактор. Паши, сей... Покажи, на что ты способен? – Бутусов махнул рукой. – Да тебе и земли-то никто не доверит. А ты – член правления... Понимаешь ты, голова?
– Понимаю...
– Как твое здоровье? – спросил Семаков Волгина.
– Да вроде отпустило. Не жалуюсь.
– Вот и хорошо, – сказал Семаков и многозначительно переглянулся с Бутусовым. – А если, к примеру, тебя переизберут? Останешься?
– Что ж я, хуже иных людей, что ли? – Волгин вскинул голову. – Чай, не один год колхоз кормил.
В село возвратился Песцов уже затемно. То чувство смятения, с каким он ушел, нисколько не рассеялось. Там, в груди, где-то ниже горла, сдавило все – не продохнуть, словно задвижка какая-то закрылась. Ему было тоскливо и тревожно, и что-то толкало его туда, к ней. Он шел и думал, что туда совсем не нужно идти, да еще теперь. И он понял, почему она не пришла. "Хорошо сделала... Как бы совестно было, если бы она слышала Треухова".
Проходя мимо школы, Матвей заметил возле скамеек под акациями стайку девчат. Окруженный ими, невидимый гармонист заливисто рванул частушки, и тут же звонкий голос подхватил:
Приходи ко мне, залетка,
Не скитайся одинок.
Ночи нужен ясный месяц,
А голубке голубок.
Затем раздался дружный смех. Матвей понял, что это был намек по его адресу. "Ну и шут с ними. От этого все равно не уйдешь", – решил он, и ему стало как-то проще, обыкновеннее, словно девичья выходка приобщила его к этому шумному, беззаботному кружку. Да что, в самом деле! Не на свидание же идет он, а поговорить с ней по делам.
В Надиной половине избы горела лампа, свет из окон вырывался широкими пучками и, попадая в густые топкие ветви акации, глох в них, словно запутывался. Песцов осторожно стукнул в наличник и увидел, как тревожно метнулась Надина тень к двери. Потом загремела щеколда, раскрылась дверь и в черном проеме показалось Надино лицо. Выражение его было испуганным и удивленным.
– Проходите, Матвей Ильич... – пригласила она наконец.
Песцов поздоровался, прошел в избу. Здесь было очень просторно, чисто и как-то пусто. В углу стояла узенькая железная койка, покрытая пестрым покрывалом, небольшой столик прижался к стене, возле него две табуретки да еще невысокая жиденькая этажерка, на которой лежала темная горка книжек, прикрытая белой салфеточкой. На стенах голо, только над столом висел полотняный конвертик, из которого выглядывали фотокарточки.
Надя держалась застенчиво, села на уголок табуретки, подальше от стола. Матвею было тоже как-то неловко, и он пожалел, что пришел.
– А мы сегодня в правлении собирались, – сказал Песцов.
– А я в поле задержалась... до вечера, – быстро, словно оправдываясь, сказала Надя и покраснела.
– Не получилось у нас разговора.
– Почему?
– Шут их знает... Не пойму я их. Что здесь за народ! С ними по душам хочешь. Мыслями делишься... А они бормочут как деревянные.
– Вы только с членами правления говорили. При чем же тут народ?
– Ну, так они же представляют народ.
– Вот именно, представляют. Не больно они утруждают себя.
– Так зачем же их держать?
– Сами они себя держат.
– А народ?
– Что ж народ! Народ у нас доверчивый. Как-никак правление лицо колхоза, – значит, поддерживают. До поры до времени, конечно.
– Как же они держатся?
– Друг за друга... Крепко держатся. И все проходит сквозь них, как через сито: и сверху и снизу. А что не нужно им – не пропускают.
– Так надо менять их!
– Менять нужно заведенный порядок. Ведь у нас половина мужиков ходят в руководителях, учетчиках да охранниках.
– Да, это все толкачи...
– Их ведь развелось что воробьев... И шумят они громче всех. И хлеб им дармовой... Они и держатся кучно, друг за дружку.
– Черт возьми, и все это идет на холостые обороты.
– А если закрепить землю, да еще скот... Придется им работать. Они чуют это. Вот и зашумели.
Песцов подошел к Наде.
– Надя, Надюша! Вы просто умница... Вы необыкновенная умница...
Она стояла перед ним, потупившись, и твердила каким-то чужим голосом:
– Не надо... Не надо, Матвей Ильич.
– Но почему? Я не могу без тебя...
– За нами же следят.
– Ну и черт с ними! Хочешь, я останусь у тебя?
– Это может плохо кончиться.
– Надя, но я люблю тебя! – Он обнял ее и стал целовать.
– О боже! – и она сама, жадно целуя его, глядя на него с испугом и тревогой, шептала: – Мы сумасшедшие... сумасшедшие.
– Милая, славная моя!
– Уходи... Не мучай меня.
– Хорошо... Я уйду.
Они вышли в сени. Надя долго в темноте не могла нащупать щеколду. Они стояли рядом, и Матвей слышал, как она часто и тяжело дышит. Он поймал ее за руку, потом обнял за талию и поцеловал.
– Завтра я приду к тебе... И навсегда! Слышишь? – прошептал он.
Она крепко стиснула его руку, и он почувствовал, как левая щека его увлажнилась. Она плакала; губы ее были вялые и холодные, и вся она мелко дрожала, как от озноба.
Спрыгивая с крыльца, Песцов услышал, как затрещал плетень, потом мелькнули две тени от палисадника к сараю. И долго еще, удаляясь, гулко топали сапоги в ночной тишине.
24
Песцов оказался временно за председателя. Волгин уехал в район покупать горючее и запасные части к тракторам и оставил за себя хозяйствовать не Семакова, как делал обычно, а Песцова.
– Приноравливайся, – говорил он на прощание. – А то сразу-то невдомек чего будет. Хозяйство – воз тяжелый, тянуть его надо исподволь, а не рывками. Иначе холку набьешь.
– Волгин на попятную пошел, натурально. Сам уступает место Песцову, – с едкой усмешкой жаловался Круглов.
– Это еще ничего, ничего, – утешал его Семаков. – Погоди маленько. Узнаем, что думает Стогов. Волгин заедет к нему, посоветуется. А я донесение в райком отправил. Все описал, все его антиколхозные умыслы. Ничего, ничего. Пусть пока хозяйствует, а мы поглядим.
Внешне Семаков ничем не выказывал своей неприязни к Песцову. Он был с ним вежлив и даже советовался:
– Матвей Ильич, что нам делать с Иваном Черноземовым? На его поле ячмень подошел... Жать пора. А он не берет к себе третьего комбайнера.
– Как это – не берет?
– Очень просто, вдвоем с Лесиным, говорит, справлюсь. А Петра Бутусова мне не надо.
– Ничего не понимаю.
– За звеном Черноземова мы закрепили кроме кукурузы поле ячменя. На Косачевском мысу. Слыхали?
– Ну?!
– Договор с ним подписали. Вот он и надеется премиальные получить. Ну и понятное дело – поделиться с Бутусовым не хочет.
– Так пошлите того, с кем он хочет работать.
– Матвей Ильич, правлению некогда устраивать любовные сделки меж колхозниками.
– Ладно. Я завтра съезжу на Косачевский мыс. Разберусь с этим Черноземовым.
Ячмень на Косачевском мысу подошел как-то неожиданно, в разгар сенокоса. "За усы он тянет ячмень-то, что ли? Иль колдует?! – удивлялся Волгин. – Дней на десять раньше срока поспел".
Накануне жатвы Иван Черноземов долго не ложился. Еще с вечера перегнал он свой комбайн в поле; бочку горючего про запас схоронил – в глинистом обрывчике нишу выкопал, свежей травой укрыл бочку, землей присыпал, чтоб воспарения не было.
А потом до вторых петухов просидел с Лесиным на завалинке.
– Эх, сосед, теперь мы как двинем, так уж двинем! – говорил Черноземов, опираясь на колени руками, и, глядя в землю, крутил головой.
– А я тяги на своем комбайне переклепал, – ласково улыбаясь, сказал Лесин. – Один убирать буду, без копнильщика. Мне тоже нахлебник не нужен.
– Егор Иванович Батман не то что тяги, ножи переклепал. Вот так, нормально – пшеницу жать, а эдак вот повернет, горбылем кверху – под сою получается. Наземь ножи-то кладет, чтоб ни один бобик не остался несрезанным.
– Тот универсал!
– Ах, сосед! Дожили мы до настоящего дела. Я ведь, по секрету сказать, из председателей колхоза сбежал.
– Когда же?
– А в тридцать пятом году! Я лют был до работы. Первым в селе технику освоил – и тракторы и комбайны. Меня и выдвинули в председатели. Ладно, работаю. И вот присылают мне с первесны указ из рика – засеять поле под ольхами гречихой. Место низменное – болота рядом, туманом обдает. А гречиха тепло любит. Какая там гречиха вырастет?! Но мне звонят – сей, и больше ничего! Я сам-то пензяк. У нас гречихи на всю страну славились. А может, и во всем мире лучших не было. Культура эта тонкая. Помню, как мы с отцом ее сеяли. Бывало, чуть засереет небо, а мы уж на загоне. Гречиху до солнца надо посеять, а по росе запахать... И того мало. Отец, бывало, снимет штаны, сядет голым задом на землю и скажет: "Ванятка, садись, покурим". Вот мы и сидим на земле-то, курим. Ждем – чего она скажет? Переглядываемся... Отец встанет, отряхнется: "Рано ишшо, Ванятка. Поехали домой. Земля холодновата". А тут звонят по телефону: сей, да и только! Ладно, говорю, посеем. Написал я им сводку: мол, посеяли гречиху. И отправил, – отвяжитесь, думаю. А посеял гречиху только недели через две, да и то в другом месте. И что ж ты думаешь? Приходит ко мне эдакой косой дьявол – Яшка Сизов – и говорит: "Иван, дай-ка мне подводу на базар съездить?" – "Ты что, в уме? В разгар посевной и за двадцать верст на базар! И не проси!" – "Кабы пожалеть не пришлось! Что-то ты самовольничаешь, Иван? Все без правления норовишь... Гречиху не посеял, а сводку дал..." – "Ступай, я не из пугливых!.." Донес ведь, стервец! И вот ко мне нагрянул сам председатель рика на пару с каким-то полувоенным. В тарантасе, на тугих вожжах! "Садись! Поехали к ольхам". Подъезжаем. "Где гречиха?", "Когда посеял?", "Ах, два дня назад?! Займись!" – сказал он этому полувоенному да уехал. Тот и спрашивает меня очень даже вежливо: "Как же вы, дорогой товарищ, решились на такой шаг? Директиву рика не выполнили?" Я ему пытаюсь объяснить, что гречиха тепло любит, а он мне: "Не возражаю. Но почему вы директиву не выполнили?" – "Вы крестьянством занимались?" – спрашиваю. "Никогда в жизни". – "Откуда вы, извиняюсь?" "А с Красной улицы". – "Понятно". – "Ну, раз вам понятно, тогда зайдите завтра к нам. Один придете, раз вы такой понятливый". И просидел я у них две недели. На мое счастье, вся гречиха, посеянная другими по холоду, пропала. А моя как на опаре поднялась. Меня и выпустили. "Извините, говорят, производственная ошибка. Можете работать". Я на другой же день собрал свои манатки и уехал вместе с женой и ребенком.
– По шахтам, по леспромхозам мотался... А после войны опять к земле потянуло. Что ни говори, крепко она держит нашего брата, за самую душу.
Прилег Иван Черноземов уже за полночь в сенях на деревянной кровати. И приснился ему дивный сон. Будто на всей Руси хлеба поспели. И по его родной Земетчине, вдоль всего сельского порядка от избы к избе старики пошли. Возле каждой избы останавливаются, стучат подожками в наличники, окликают: "Эй, Иван, не спишь? Жать пора!" – "Не сплю, тятя!" – отзывается Иван. И вот будто входит к нему в сени отец в белой рубахе, босой. Садится на край кровати: "А ну-ка, покажи, что за хлеб уродился на твоем Косачевском мысу? Вставай, пойдем!" – "Да ведь это далеко, тятя... Аж на Дальнем Востоке, на краю земли". – "Раз далеко, вставать пораньше надо. Чего ж ты прохлаждаешься?" – "Да я и не сплю вовсе". – "Идем!"
И вот вышли они вместе с отцом в поле... А кругом такая благодать! Во все стороны лежит степь, вся светло-желтая от созревшей пшеницы, от жухлой поникшей травы; струится сквозь легкую синеватую испарину земли этот мягкий солнечный свет, и кажется издали, что это вовсе не подкрашенный солнцем парок, а тихо падающие на землю золотистые зерна. И не видно ни дымных заводских труб, ни сел, ни одиноких путников. Только дорога, бесконечная, как степь, дорога, и куда ни глянешь, все падает и падает золотистая пороша зерна. "Видишь, какое добро приспело, а ты спишь... Эх, Иван!"
Черноземов очнулся, как от испуга; с минуту приглядывался: не светит ли сквозь щели солнце? Потом высунулся в дверь – зябко обдало утренней прохладой. "Роса сильная, значит, денек будет хороший, – отметил радостно Черноземов. – Солнце еще не встало. Успею". В избе возле печки уже суетилась хозяйка.
– Собери-ка мне чего поесть в сумку. Я в момент обуюсь и пойду.
– Господи! – всплеснула та руками. – В эдакую рань-то! Подожди... Позавтракаешь, а там на машине подбросят.
– Не велик барин на машинах-то разъезжать. Небось и пешком дойду.
Черноземов сердито засопел, натягивая сапоги. Перечить было бесполезно, и хозяйка, печально вздохнув, стала укладывать дневную провизию в сумку.
Утром после разнарядки Песцов и сам поехал туда, на Косачевский мыс, верхом на Буланце. В лощине, возле Солдатова ключа, он встретился с Лубниковым. Тот пас табун. Увидев Песцова, Лубников еще издали крикнул:
– Покурим, Матвей Ильич?
– Давай!
Лубников лихо подскакал:
– Моего самосаду. До печенок продирает.
Свернули по цигарке.
– Далече путь держите? – спросил Лубников.
– На Косачевский мыс. Там ячмень подошел. Думают нынче жать.
– Это поле Черноземова... Он там дневал и ночевал.
– Один, что ли?
– Подручный у него, тракторист. А теперь вот еще и Лесина взял к себе в звено.
– А почему от комбайна Бутусова отказывался?
– Бутусов не той породы... Этот все напоказ любит.
– А Черноземов?
– О, энтот мужик лют – он теперь за кажным колоском гоняться будет. Отрыжка капитализма, как сказал Семаков.
– Уразумел! За лошадьми поглядывай... В овсы поперли. – Песцов хлыстнул Буланца и помчался прочь.
Поле Косачевский мыс лежало на горбине высокого увала. Песцов поднялся по распадку, заросшему мелким шиповником, и выехал на дорогу.
"А места здесь в самом деле косачиные, – думал Песцов, оглядывая одинокие стога, разбросанные вдоль распадка; за ними начиналось желтое, широкое поле ячменя. – И зерно есть, и главное – стога, где тетерева любят табуниться. Надо осенью сюда заглянуть с ружьецом".
С краю поля, у дороги, выстроились три комбайна, два самоходных, один прицепной, с трактором; тут же сидели тракторист и комбайнеры, среди них Лесин, Черноземов – плотный широкоскулый мужчина в гимнастерке, Петр Бутусов и тракторист – молоденький паренек в ковбойке.
– Ну как? – спросил Песцов, спешиваясь. – В чем задержка?
– Роса была сильная... Влажновато малость. Плохо вымолачивается по росе-то, – сказал Черноземов.
– Ишь вы какие разборчивые! – усмехнулся Песцов. – Небось раньше и по дождю жали.
– Так то раньше.
– Все ж когда думаете приступить?
– Думаем двинуть, – отвечал за всех Черноземов, вороша колосья. Спелый...
Песцов вошел в ячмень, потрогал колосья:
– Да, косить можно. Когда третий комбайн подогнали?
– Только что.
– Вы же не хотели его брать?
– А кто нас слушает, – хмуро ответил Черноземов.
– Значит, вы вроде на помощи у соседа? – спросил Песцов Бутусова.
– Мне все равно... Где бы ни работать.
– А где ваш копнильщик? – обернулся Песцов к Лесину.
– Без него обойдусь, – ответил Лесин.
– Как? На вашем комбайне, с прицепным копнителем?
– А я приспособился, – Лесин застенчиво улыбнулся и заковылял к комбайну. – Гляди! Изготовил я две тяги... Первой сбрасываю солому. Р-раз – и готово! А вот этой тягой закрываю копнитель.
– Ну, ребятки, двинули! – весело сказал Черноземов. – Бутусов, ты начинай с этого краю. А ты, Лесин, в тот конец давай. А я начну отсюда.
Черноземов вытянулся, как ротный на смотру, и сказал торжественно:
– Ну, Матвей Ильич, с хлебом!
– С хлебом! – сказал Песцов.
Потом взревели моторы, застучали, застрекотали ножи и побежали колосья по транспортерам.
Целый день мотался Песцов в седле; был и в пойме, и на кукурузе, которую подкармливали звеньевые, с пастухами обедал на отгонах, часа три метал стога. Пропотевший, усталый, но довольный и хорошим днем – началом жатвы, и погодкой безоблачной, и работенкой, от которой лопатки на место встали, Песцов возвращался домой.
Переходя Солдатов ключ, Буланец остановился и начал пить. К переезду подкатил грузовик с полным кузовом ячменя. Шофер высунулся из кабины:
– Матвей Ильич! Там у Черноземова на поле скандал.
– Что такое?
– Звеньевой с Бутусовым не поладил. С поля гонит его.
– Что за черт! – Песцов заторопил Буланца. Тот упрямился, не шел в обратную сторону. Песцов огрел его плеткой и рысью свернул в знакомый распадок.
Поле Черноземова отсюда, от дороги, словно полысело теперь, и сквозь желтизну жнивья проглядывала серая земля. Сжато было много, но один комбайн стоял в стороне. К нему-то и направился Песцов, а от дальнего, тоже остановившегося комбайна бежал Черноземов.
– Что случилось? – спросил Матвей Петра Бутусова.
– Он, сукин сын, половину зерна в землю втаптывает! – кричал, подбегая, Черноземов. – Чешет на полной скорости, как на пожар. Смотри, какое жнивье высокое.
– Так ведь показатели давать надо, – пытался оправдаться Бутусов.
– На черта мне твои показатели! – крикнул опять Черноземов. – Он с этими рекордами колхоз без зерна оставит, а меня – без зарплаты. Не нужен мне такой помощник. Смотри, что он делает! Смотри! – обращался Черноземов к Песцову и показывал на жнивье.
– Дело ясно, – сказал Песцов. – Я позову агронома. Завтра утром она определит потери. Платить будет он.
– А не рано ли распоряжаетесь? – угрюмо спросил Бутусов.
– Не рано, а поздно!.. За подобные рекорды давно уже надо бить.
– Утром будет у вас агроном. Обязательно! – сказал, прощаясь, Песцов Черноземову.
"От такого геройства я постараюсь избавиться, – думал Песцов на обратной дороге. – И тут выходит – закрепление полей необходимо. Снимешь большой урожай со всего поля – и получишь больше. Пусть они и ломают голову. Быстро слишком жать – не доберешь, потери большие; медленно жать перестоится хлеб, начнет осыпаться... Вот и думай, кумекай, как жить? Хоть раздельным способом, хоть прямым комбайнированием. Какой для тебя выгодней, тот и есть передовой. Соображай, работай головой. Хватит на дядю рассчитывать".
В распадке у Солдатова ключа Песцов встретил Лубникова с табуном. Он спешился и передал повод Буланца Лубникову:
– Забери его.
– А ты как же, Матвей Ильич? Пешком?
– Подожду на дороге вечернего молоковоза. Мне на отгоны съездить надо.
– Что так? Аль седалище натер?
– Лошадь утомилась. А туда километров десять, не меньше.
– Ну, знамо. В машине оно способнее, чем в седле... Там подушечки мягче.
– Давай без комментариев.
– Я это вам к тому, чтоб вы ноги не слишком раскидывали в стороны после седла-то. По-нашему, по-деревенски, это называется враскорячку ходить. А то девки засмеют на отгонах.
– Иди ты к черту!
– Есть! Малина вам в рот... – Лубников приложил к козырьку растопыренную пятерню и лихо поскакал, уводя в поводу заседланного Буланца.
Песцов пошел к дороге и вдруг почувствовал странную расслабленность в коленях, словно оттуда выпали какие-то пружины и ноги теперь сами собой подгибались и трудно было устоять. Он присел на придорожную кочку и поморщился от неожиданной боли.
– Ну и казак! – усмехнулся он. – Наверно, в самом деле смешно, как я танцую на полусогнутых...
Он лег на спину, вскинул ноги на кочку и приятно почувствовал, как становились они легче, невесомее, как отходили ступни, словно сняли с них деревянные колодки. Он пытался уверить себя, что едет на отгоны по важному делу – разыскать Селину, послать ее, чтоб замерила, определила потери зерна. После того вечера она исчезла из села; говорили, что ночует на отгонах. И теперь Песцов ждал встречи с ней и волновался.
25
На отгоны Песцов приехал на закате солнца. На станах было пусто, доярки ушли на дойку. Двери в длинном бревенчатом бараке заперли на щепки. Он заглянул в окно и увидел Надин велосипед, прислоненный к стенке. Значит, где-то здесь и сама хозяйка.
Неподалеку от бревенчатого барака, на берегу озера трое пастухов – два мальчика и дед Якуша – лежали возле костра. На закопченной перекладине висел котел, в нем крупными пузырями булькал суп. Мальчишки шуровали в костре, ломали и подкладывали сучья. Дед Якуша, босой и в драной фуфайке, не снимавший ее даже в лютую жару, посасывал короткую трубочку и сплевывал с обрывистого берега прямо в озеро.
Огненно-бурая, косматая амурская лайка, вскинув острую морду, требовательно смотрела на подходившего Песцова.
– Селину тут не видели? – спросил Песцов.
– Там, – указал старик трубкой в сторону прибрежного дубняка.
Собака вскочила, поглядела в ту сторону, залаяла и стала пружинисто раскидывать траву короткими сильными ногами.
– Замолчь! – Один парнишка выхватил головешку и запустил ее в собаку. Та взвизгнула, мгновенно улеглась, но сердито и напряженно провожала Песцова своими желтыми немигающими глазами.
– Ступайте, ступайте! Во-он к той рощице! – кричал ему вслед старик.
Зеленая кипень невысокого дубнячка подступала к самому озеру. По-над берегом вилась, прижатая к воде, узенькая тропка. На обочинах ее в густой и высокой траве мельтешили красные в черных точках саранки, откуда-то снизу доносилось тихое неясное пение.
Песцов спрыгнул с обрывистого берега к озеру, за ним посыпались комья в воду. Здесь он увидел певиц; они сидели под берегом в лодке, возле высокой стенки камыша. Одной из них оказалась Надя, второй – приемщица молока, грузная пожилая украинка в расшитой полотняной кофточке с широкими рукавами.
– Здравствуйте, Матвей Ильич! – сказала Надя.
– А мы туточки спиваемо. Сидайте до нас! – Приемщица приветливо смотрела на Песцова, который нерешительно переминался с ноги на ногу. Эх, дура я, дура старая! – всполошилась она вдруг. – Мени ж молоко принимать пора. – Она неожиданно легко выпрыгнула из лодки. – Ну, до побачення! – И скрылась в кустарнике.
– Прошу, Матвей Ильич!
Надю нисколько не удивило неожиданное появление Песцова; она смотрела на него чуть насмешливо, как будто знала заранее, что он придет. На ней была красная в крапинку, под стать саранкам, косынка и пестренький сарафан, открывавший ее прямые плечи.
"Даже не спрашивает, как нашел ее... Неужели ждала?" Песцов прыгнул в лодку, потянулся к веслам.
Но Надя перехватила их:
– Помните, как вы меня катали на "газике"! А теперь моя очередь. Садитесь, прокачу!
Песцов сел на корму и тихонько запел, весело поглядывая на Надю:
Поедем, красотка, кататься!
Я долго тебя поджидал.
– И часто вам приходится поджидать? – насмешливо спросила Надя. Она гребла с замахом, резко выбрасывая весла, отчего лодка шла рывками.
– Увы... А чего это вы на меня злитесь?
– А вы не догадываетесь?
– Понятно... Неосторожно поступаю. Но, помилуйте, господа присяжные! Песцов посмотрел в небо и вскинул руки. – Кроме всего прочего, я еще и человек. И представьте себе, у меня могут быть даже настроения...
Надя засмеялась.
– Значит, вы пришли по настроению?
– Скорее по необходимости. Почему вы не появляетесь в селе?
– Необходимо отвечать?
– Как хотите.
– Не думала, что вы приедете сюда.
– Вы меня осуждаете?
– Нет, благодарю...
– Спасибо. К тому же у меня небольшое дело к вам. Сегодня начали жать ячмень на Косачевском мысу...
– Знаю.
– Черноземов с Бутусовым поссорился. Требует, чтоб с того удержали за потери зерна. Вам надо подсчитать потери... Завтра утром. Я им обещал.
– А где Волгин?
– В район уехал. Оставил меня за себя. Догадываюсь, что с целью. Проверить хотят, как я хозяйствую...
– И вы на радостях сразу на отгоны подались... На лодке кататься? Хорош борец за народную справедливость!..
Песцов извинительно развел руками:
– Во-первых, у меня дело...
– Да, конечно. Я завтра утром съезжу на Косачевский мыс, определю потери.
