Текст книги "Полюшко-поле"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– А во-вторых, вам нужно быть в селе.
Надя положила весла и вопросительно смотрела на него. Лодка врезалась в камышовые заросли и остановилась.
– Да, да!.. Нужно! Наверно, вслед за Волгиным приедет Стогов. В любую минуту я должен быть готов к собранию. А мне и посоветоваться не с кем. Мой главный советчик сбежал из села... Вы не смейтесь! Даже на заседание правления не пришли. А ведь я говорил там о закреплении земли...
– Об этом уж все село толкует... Еще о том, что вы хотите огороды отобрать у колхозников.
– Но это неправда! Придирка... Я сказал, что, если закрепить землю, урожаи станут высокими, как у Егора Ивановича, – тогда и огороды не нужны будут. Сады рассадим.
– Если бы да кабы... Поймите же, люди сыты по горло этими "если"...
– Но вы же сами говорили о необходимости закреплять земли!
– На одном закреплении земли далеко не уедешь.
– И то правда...
– Видали на Косачевском мысу ячмень?
– Хороший!
– Черноземов его вырастил... А убирать послали Петра Бутусова. И половина зерна на стерне осталась. Зато косят быстро, Семаков сводку даст – рекорд!
– За такой рекорд да по мягкому месту...
– Учтите и другое – за этот ячмень мы обещали премиальные выплатить Черноземову. Но мы не то что премии, трудодни оплачиваем с грехом пополам.
А если мы не выдадим обещанных премий, тот же Черноземов или Егор Иванович в глаза нам наплюют. И работать в будущем году не станут. А где взять деньги?
– Все же как вы оказались в таком безденежье?
– Мы?! А кто нам планировал озимую рожь? Вы!.. Планировали и знали, что она вымерзнет. Кто запланировал нам кукурузу? Семьсот гектаров! Знали, что нам не под силу и половина этого. Знали и планировали сеять. Да еще в пойме, на лучших землях. А свеклу?
– Общая установочка, – усмехнулся Песцов.
– Во-во! Вы общую установку выполняете, а мы разоряемся. Поглядите на того же Волгина. Он же задерган этими установками да планами, как старый конь удилами. И все исполняй и докладывай. Он усвоил одну истину: угодишь секретарю – все в порядке, а мужик стерпит. Вот и старается. Но трудно стало угождать – годы не те и возможности обрезаны. Раньше он приторговывал – то луком, то ранними огурцами, то рисом... Изворачивался, покрывал неразумные расходы. А теперь и торговлю обрезали – как хочешь, так и живи.
– Что и говорить, советчик вы не веселый.
– Порадовать, извините, нечем. – Надя взяла весла.
Лодка стояла в затончике, укрытая камышовой стеной от озерного плеса.
– Дайте-ка я сяду на весла! Давно уж я не занимался этим флотским ремеслом.
– Ага! И порезвимся на озере. Благо, что и покрасоваться есть перед кем: доярки как раз возвратились на станы. – Надя загребала одним веслом, другим табанила, поворачивала лодку к берегу.
Песцов привстал, потянулся к веслам.
– Не надо, Матвей Ильич...
– Подвиньтесь!
– Не надо, – она крепко держала весло, которое пытался отобрать Песцов.
Вдруг он покачнулся, выпустил весло и, потеряв равновесие, схватил Надю за плечи. Она откинулась на локти и смотрела на него настороженно и пытливо. Потом быстро и крепко обняла его за шею...
– Эх ты, горе мое! – прошептала она наконец.
Потом как-то выскользнула из его объятий и спрыгнула на берег.
– Куда же ты?
– Не вздумайте бежать за мной... Ухажер.
– Ладно, ладно... Перестраховщица, – Песцов шутливо погрозил ей пальцем.
Она оттолкнула от берега лодку и быстро пошла к станам.
Песцов появился на станах позже, доярки встретили его привычными шутками:
– Говорят, вы к нам в подпаски нанимаетесь, Матвей Ильич?
– Кнут таскать... А то дед Якуша обессилел.
– Вот я вам, просмешницы... Кнутищем вдоль спин-то, – сердито ворчал от костра дед Якуша.
– Молчи, старый тарантас!.. Взял бы хоть одного мужчину на весь стан... Для духу. А то у нас моль развелась.
Доярки покатывались со смеху, они расселись вокруг непокрытого дощатого стола шагах в десяти от костра – кто ужинал, кто вязал, кто гадал на картах.
Надя смеялась вместе со всеми и часто поглядывала на Песцова. На этот раз и он не смущался от шуток, вступал охотно в словесную перепалку:
– Я бы пошел приглядывать не за телятами, а за доярками...
– Дед Якуша, принимай нас к себе в стадо!..
– Девчата, кто переходит на телячье положение, поднимай руки!
– Пусть он своих подпасков, то бишь подсосков, уберет... А то они мешать будут.
– Ха-ха-ха!
– Сами вы подсоски! Кобылы необъезженные, – огрызались подпаски.
– Ах, срамницы!.. Вот я вас кнутищем-то...
Постелили Песцову в плетневом пристрое; на деревянный топчан положили охапку сена и покрыли одеялом. Подушка была тоже набита сеном. От сена исходил сухой душный запах мяты. Песцов с наслаждением вытянулся на постели, закрыл глаза и только теперь почувствовал, как он устал... Ноги тяжело гудели, ломило спину, и гулко стучала кровь в висках.
26
Проснулся он от какой-то протяжной, заунывной песни, – низкий женский голос звучал глухо и тоскливо, словно из подземелья просился наружу:
Счастливые подружки,
Вам счастья, а мне нет...
Не лучше ли мне будет
Живой в могилу лечь...
Песцов щурился от яркой солнечной ряби, пробивавшейся сквозь плетневую стену, и сначала не мог понять, где он находится. Вдруг с резким, дребезжащим звоном упало где-то ведро. И Песцов сразу очнулся от полусна. Закинув руки за голову, он прислушался к тому, как доярки на станах погромыхивали ведрами. Он живо представил себе, как они вяло, словно сонные куры, разбредаются сейчас по загону к своим коровам и уже через несколько минут весело зазвенят молочные струйки, а потом зальются песенные девичьи голоса. Потом они с шутками, с хохотом сойдутся возле приемного молочного пункта; косы, ловко перехваченные белыми, строгими, как у сестер милосердия, косынками, высоко закатанные рукава, тугие, округлые руки и бойкие, смешливые, вездесущие девичьи глаза. Здесь уж им не попадайся, – засмеют. С таким народом горы можно ворочать, думал Песцов. А что они видят, кроме коров? От скуки с дедом Якушей побранятся. Да молоковоза ради шутки столкнут в озеро. Иль, может, помарьяжат за картами с заезжими рыбаками.
Живой в могилку лягу
Скажите: умерла...
До самой до могилы
Была ему верна,
– с отчаянной решимостью признавался низкий голос, но гудел он теперь где-то наверху. И Песцов невольно посмотрел на крышу, в надежде увидеть там певицу.
– А я знаю, о чем вы думаете, – сказала Надя.
Он не слышал, как она вошла, и вздрогнул от неожиданности.
– Ой, трусишка! – Она подошла к топчану. – Вам доярок жалко, что их любить некому...
Песцов приподнялся на локте.
– Как ты догадалась?
– Песни поет тетя Пелагея. А когда звучит один женский голос, грустно становится, тоскливо.
– Умница!
Матвей обхватил ладонью ее шею и почувствовал, как под гладкой кожей напрягаются упругие и тонкие мускулы. "Точно струны, – думал он. – Тронешь – зазвенят..." Потом притянул ее к себе и поцеловал в губы.
– Вам пора! – наконец сказала Надя.
– А сколько времени?
– Уже пять часов.
– Молоковоз приехал?
– Он сегодня опоздает, будет только в восемь. Вчера приемщицу предупредил... Что-то поломалось у него.
– Как ты сказала?! – Песцов скинул ноги на земляной пол и растерянно глядел на Надю. – Мне же надо быть на разнарядке.
– Да, к семи часам в правлении. – Надя поглядела на часы. – Меньше двух часов осталось... Возьмите мой велосипед.
Она вышла на минуту и вернулась с велосипедом. Песцов быстро натянул клетчатую рубаху, застегнул сандалеты:
– Вот так номер...
– Возьмите, – Надя подвела велосипед к Песцову.
– Но ведь все знают, что это твой велосипед, – замешкался Песцов.
– Ничего... Хуже будет, если вы не приедете на разнарядку.
– А как же ты?.. На Косачевский мыс?
– Я с молоковозом уеду.
– Ну, спасибо.
Одной рукой он взял велосипед, второй обнял Надю, поцеловал:
– До вечера!..
С непривычки Песцов никак не мог удержаться на узкой тропинке; руль постоянно вело куда-то в сторону, колесо виляло, и он со страхом считал луговые кочки. Раза два упал, и после каждого падения противно дрожали колени.
Наконец он плюнул в сердцах и повел велосипед по тропинке, сам запрыгал по кочкам. К селу он подошел только в восемь часов не то что в поту, а в мыле. На конном дворе решил передохнуть.
Здесь возле коновязи стояла целая вереница верховых лошадей. Лубников с конюхом выводили со двора очередную заседланную, упирающуюся лошадь.
– Что это за кавалерия? – спросил Песцов у Лубникова. – Мобилизация объявлена, что ли?
– Так ить это все для руководящего состава, – ответил Лубников. Закрепленные лошадки. Вроде персональных.
– Какой руководящий состав?
– Да как же, – бригадиры, всякие заведующие, учетчики, объездчики, охранники. Работает руководство, слава богу...
– Так сколько же их? – Песцов кивнул на коней.
– Иной раз почти полсотни седлаю, – ответил Лубников. – Колхоз большой, за всем уследить не шутка.
– Н-да, расплодили командиров-надзирателей, – усмехнулся Песцов. – Уже восемь, а они еще и не чешутся.
– Так пока энти, которые работают, не вышли, тем тожеть делать нечего.
– Черт знает что!
И "энти" и "те" сидели возле правления и на лавочке, и на крыльце, и прямо на траве вдоль палисадника; тут и бригадиры, и учетчики, и трактористы, и шоферы, и много прочего люду, про которых говорят в колхозе: "Ждут, куда пошлют".
Подъезжая, Песцов поздоровался. Ему ответили разноголосо, весело, приветливо кивали головами. Он поставил велосипед возле ограды и пошел в правление.
– Кажись, Надькин? – спросил кто-то и хмыкнул.
– Заткнись! – уже из коридора услышал Песцов чей-то голос. – Что за шутки!
В правлении было тоже людно и так накурено, что не продохнуть. Множество народу окружили стол, за которым сидел Семаков. Заметив Песцова, все ринулись к нему, каждый со своим вопросом.
– Товарищ секретарь? – спрашивали одни.
– Товарищ председатель, – величали другие.
– Куда же мою машину направят?
– А я ремонт трактора закончил. Что делать?
– А мне лошади нужны... Лес подвозить.
Песцов поднял руку.
– Стойте!.. Я еще не председатель.
Все с недоумением смотрели на Семакова: что, мол, за канитель? Тот встал из-за стола, подошел к Песцову:
– Ну что за формальность? Вы же оставлены за Волгина. Вот и хозяйствуйте.
Песцов, как бы вспоминая что-то свое, оглядывал примолкших, настороженных людей, стол, заваленный бумагами, и наконец произнес:
– Ну, давайте... Что у вас?
Он сел за стол. И мгновенно его окружил разноголосый хор:
– Подпишите мне путевку!
– Не торопись, милок! Я дольше твоего ждал.
– Да не галдите вы! – кричал на всех рыжеусый, в синей косоворотке, стоявший ближе всех к Песцову, и спрашивал сердито: – Да вы дадите нам лошадей или нет? Лес подвозить.
– Завхоз! – крикнул Песцов.
К столу протиснулся Семаков.
– Вот на лесозаготовки лошадей просят, – сказал Песцов, кивая на рыжеусого. – Сколько вам?
– Пять запрягли... Еще десять подвод надо, – отвечал рыжеусый.
– Нет лошадей, – сказал Семаков.
– Как – нет? – спросил Песцов. – А там, на коновязи?!
– Верховые, что ли?
– Конечно.
– Те нельзя. Не могу же я бригадиров да учетчиков без коней оставить.
– Черт знает что! – с досадой сказал Песцов. – Да разберитесь вы хоть по порядку! Что вы облепили меня, как мухи?
Целый час он подписывал то накладные, то наряды, то путевые листы, то заявления какие-то нелепые разбирал: "...отказываюсь перебирать клещи и потник, потому как за бесценок..."
– Вы что, шорником работаете?
– Без расценок какая работа. Я тебе, положим, клещи переберу, но ты опиши все, как есть. Или возьми потник...
– А мне вчера горючее не подвезли... Это как рассудить?
– Его Кузьма, черт, спьяну на Косачевский мыс увез. Свалил там бочку.
– Сам ты с похмелья! Ему бригадир приказал туда свезти.
– О це ж рядом! Тильки с бугра сойтить...
– Сойтить... А подниматься тожеть надо. А кто платить будет? Это как рассудить?
Через час у Песцова голова пошла кругом. И когда наконец все разошлись, он встал из-за стола и тупо уставился в окно.
– Туговато, Матвей Ильич? – раздался за его спиной голос Егора Ивановича. Когда вошел он, Песцов не слышал, а может быть, и не выходил вовсе, остался незаметным где-нибудь в углу.
– Здравствуйте, Егор Иванович! – Матвей задумчиво прошел к столу. Суета какая-то.
– Машина большая, а сцеп один – вот она и тяжело вертится, – сказал Егор Иванович. – У нас ведь все от одного колеса норовят двигать.
– Да, Егор Иванович, норовят. Добро хоть колесо-то надежное попадет.
– Мы вот, колхозники, промеж себя часто балакаем – порядок у нас не тот. А ведь можно к хозяйству приноровиться...
– Как?
– А вы приходите вечером ко мне на чашку чая. Мужики соберутся. Вот и потолкуем.
– Приду обязательно!
Вышедшего из правления Егора Ивановича встретил Семаков.
– Дай-ка прикурить, Егор Иванович.
Тот достал спички, протянул их Семакову.
– Далеко идешь? – спросил Семаков, возвращая спички.
– Заверну домой на минутку да на поле.
– Может, велосипед прихватишь, – кивнул Семаков на прислоненный к палисаднику Надин велосипед. – А то Песцову-то некогда отвозить его... Председатель! Временный, правда.
– Какой велосипед? – переспросил Егор Иванович.
– Да ты что, не узнаешь? Твоей племянницы велосипед, агрономши!
– Надькин? А чего он здесь валяется? При чем тут председатель?
– Чудак человек! – губы Семакова тронула снисходительная усмешка. – На нем Песцов на работу приехал.
– Откуда? – все еще недоумевая, спрашивал Егор Иванович.
– Говорят, возле реки в копнах спали... Вот он и торопился.
Вдруг Егор Иванович побагровел и угрожающе двинулся на Семакова.
– Сволочь!
– Полегче! – Семаков отстраниться, растопырив пальцы.
– Блоха! – Егор Иванович пошел прочь.
– Все-таки советую взять велосипед. А то чужие приведут, – очень вежливо сказал Семаков.
Егор Иванович вернулся, взял велосипед и, сдерживая ярость, процедил:
– Гнида...
"Ну ж я ей задам, срамнице!" И чем ближе подходил он к Надиному дому, тем сильнее кипела в нем ярость. Велосипед внес в сени и, сердито грохая сапогами, прошел в дом. Но Надя словно не заметила его; она приехала с Косачевского мыса, легла на койку поверх одеяла, запрокинув голову, и смотрела в потолок.
– Велосипед привез, – грозно сказал Егор Иванович.
– Спасибо.
– Валялся возле правления.
– Кто?
– Нехто! Совесть потеряла ты. Вот кто!
– Ты что это, дядя Егор? – Надя присела на кровати и с недоумением уставилась на Егора Ивановича.
– А я-то, дурак старый, еще дорожку ему указывал. Способствовал. Думал, у вас как у порядочных людей. А вы уже в копнах ночуете!
– Ах, ты вот о чем! Это мое дело. Тебя оно не касается.
– Конечно, меня не касается! – Егор Иванович всплеснул руками. – Твои грехи-то глаза мне колют. На людей стыдно смотреть. Хоть бы седины мои пожалела.
Надя резко поднялась и подошла к Егору Ивановичу с побелевшим лицом.
– Стыдно, говоришь?! А мне, думаешь, не стыдно? А меня кто жалеет? Мне двадцать шесть лет... А у меня лицо-то задубело, как выделанная овчина... Круглыми днями мотаюсь на ветру, на жаре, на холоду... А ночью уткнешься в подушку да ревешь от тоски. Кому слово скажешь? С кем здесь пойдешь? С Сенькой-шофером, что ли?
– Ну, ты это другой оборот взяла, – сказал Егор Иванович, отступая.
– Тебя бы на мое место, небось другим голосом запел.
– Как бы там ни было, а линию свою держать надо.
– Наплевать мне на линию! Я жить хочу!..
– Сдурела ты совсем, баба. У всех на виду... Срам!
– Ну и пусть смотрят! А я буду, буду!..
– Эх ты, атаман. – Егор Иванович вышел, хлопнув дверью.
Надя легла на кровать и зарыдала, комкая подушку.
27
Вот и прошли две недели, которые так много значили для Песцова. Он и раньше ходил по земле не гоголем, но все-таки, приезжая в колхозы, давал указания, продвигал в жизнь, так сказать, решения, вынесенные в кабинетах, то есть делал все то, что обычно делают люди его положения и круга, но теперь он как бы остановился и понял, что дальше он не пойдет по той дороге ни за какие коврижки.
"Какой-то странный заколдованный круг... – думал Песцов. – На все нам спускают планы. И нас не спрашивают: выгодно или нет? под силу ли? разумно ли? Двигай – и все тут... И мы никого не спрашиваем. Двигаем дальше... Мол, не по своей воле делаем... Мы тоже выполняем указания... Вот она спасительная веревка, за которую хватается каждый усердный исполнитель. И рассуждают: я что ж! Я выполняю указ. Меня заставляют прыгать. И через меня прыгают. Но кому нужна такая чехарда?"
А сможет ли он управлять таким сложным колхозом? Может быть, и нет. Но это не главное. Председатели найдутся. Та же Надя... Отменный председатель из нее может выйти. Может! Но для этого он, Песцов, должен прошибить стенку, которая отгораживает колхозника от земли... Председателю развязать руки. Это, главное, отныне и будет делать Песцов, где бы он ни находился в колхозе ли, если изберут, или в райкоме.
Он набросал на двух листках свои предложения – как поднять колхоз "Таежный пахарь", переписал поразборчивее и положил перед Семаковым.
– Если сочтете нужным, соберите партбюро, обсудим.
А вечером пошел к Егору Ивановичу. Там застал всю компанию звеньевых в сборе; сидели в горнице, и возле стола, и возле стен, и прямо на пороге, здесь и сам хозяин с сыновьями, Еськов, Лубников, Черноземов, Лесин, Конкин и четверо незнакомых Песцову. Один из них заметно выделялся старик с густой сивой шевелюрой, с огромной бородищей. Он степенно приподнялся с порога, подал руку и назвался:
– Никита Филатович Хмелев.
"Этому деду попадешься в руки – натерпишься муки", – подумал Песцов, пожимая необъятную ладонь таежного Геркулеса.
На столе стоял самовар, множество чашек с блюдцами. Прислуживали Ефимовна и Надя.
– Пожалуйте к столу, Матвей Ильич! – пригласила хозяйка. – Пирожка с гонобобелем отведайте.
– Вы откуда? С Оки, с Волги? – радостно спрашивал Песцов. – Это у нас там голубицу так называют.
– Да уж здешние, – махнула рукой Ефимовна. – Маленькой оттуда вывезли меня родители.
– Откуда же у вас голубица? Она еще не созрела.
– А из погреба. С осени ставим, перемешаем ее с сахаром – она и стоит. Кушайте пирог. Чайку, пожалуйста!
Надя налила ему чашку густого фиолетового чая.
– А зачем мне чернила? Я писать не собираюсь, – дурашливо надув губы, Песцов глянул на Надю.
Она ответила такой счастливой улыбкой, так сузились и потемнели ее глаза, что Песцова точно горячей волной окатило.
– А мы решили выпить все чернила. Может, писучих поуменьшится. Не то больно уже много их развелось, – сказал Егор Иванович.
Песцов пил этот фиолетовый до красноты чай, заваренный из корня шиповника, чуть кисловатый, с вяжущим привкусом, и слушал неторопливую и, казалось бы, поначалу беспорядочную беседу колхозников.
– Волгин приехал... Говорят, в районную больницу заезжал.
– Да, плох Павлович-то.
– Ничего мужик был, проворный. В последние годы обмяк, а то круто завинчивал.
– В торговле мастерство имел.
– Да, мастер был... Вон чешский дизель купил и бросил... Сто пятьдесят тысяч кобелю под хвост.
– Проворный... Маслобойню схлопотал и вон под дождем бросил.
– Почему?
– Купить купили, а поставить – сил не хватает.
– А что дизель? – Песцов вспомнил, как наткнулся однажды в деревянном пристрое электростанции на огромный ржавеющий дизель.
– Чешский он, с корабля. У него заднего хода нет, потому и продали, пояснил Конкин. – А генератор к нему нужен с малыми оборотами. Наша промышленность таких не выпускает.
– Зачем же тогда покупали?!
– А кто нас слушает?
– Ты не побоялся пришел к мужикам покалякать. А ну-ка скажут: потайной сход устроил секретарь? Чего тогда будешь делать? – спросил Никита Филатович.
– Откажусь... А вас всех выдам с головой.
И все загоготали.
– Я уж ему говорил: вы больно начальник-то чудной. Колхозников слушаете, – сказал Егор Иванович.
– Таких у нас и не было.
– Так уж и не было! – усмехнулся Песцов.
– Нет, были, мужики... – вступился Никита Филатович. – Были... Похожие на одного большого начальника... К нему наш Калугин ходил. Да ты, Егор, помнишь. Два часа слушал он Калугина! И чай вместе пили... А начальник был ба-альшой...
– Кто ж это? – спросил Песцов.
– Ленин.
– Эка вы хватили!
– Так я это к примеру. Слухай дальше. Опосля того Калугин полгода на сельских сходах рассказывал, как его Ленин слушал. И бумагу от него читал. А в ней сказано: мол, очень правильно вы, товарищи крестьяне, думаете, как передал мне ваш ходок Калугин; главное – это чтоб богатство развивать. Вы теперь хозяева. Вот и покажите, на что способны. И мешать никто не станет. Мы Калугина с этой бумагой встречали, как наследника царского в старые времена. Може, читали в исторических книгах – наследник к нам приезжал... По селам ездил. По его имени и затон назвали на Бурлите.
– По имени наследника?
– Зачем – наследника? Говорите чего не надоть, – обиделся Никита Филатович. – По имени Калугина.
– И хорошо вы хозяйствовали?
– А я тебе скажу. Егор, не дай соврать! Мене ста пудов с десятины сроду никто не сымал. Брали и по сто пятьдесят и по двести пудов. Порядок на поле-то был и честность была. А вчерась я иду с пасеки, смотрю – за Солдатовым ключом сою боронуют, Петька Бутусов и Ванька Сморчков. Чешут, стервецы, друг перед дружкой, как на пожар. Ажно пыль столбом. Зашел я это на поле, гляжу – половину сои выборанивают. Значит, ставят эту самую... рекорду.
– Это моя вина, – сказала Надя. – Я недоглядела.
– А ты, Надька, не красней! За всем не усмотришь. Их шестнадцать тракторов, да десять комбайнов, да сколь вон косилок, жаток, сеялок-веялок...
– Тут хитрость вот в чем: связь мужика с землею нарушена, – сказал Егор Иванович. – Хозяина у земли нет, царапают ее, милую, нонче Иван, завтра Петр, послезавтра Сидор... А не уродится – и спросить не с кого.
– В поденщиков превратились колхозники, – отозвался Еськов, – и смотрят на землю, как на чужую.
– Так ить оно и на фермах то же самое, – встревает в разговор Лубников. – Никто ни за что не отвечает. Вон с весны на отгонах перебодались коровы, ноги переломали. И пастухам хоть бы что... А удерживают с Марфы Волгиной, с заведующей.
– Ну отчего же такое равнодушие? – спрашивал Песцов.
– Выгоды нет, вот и равнодушие.
– Как же сделать, чтобы была эта выгода?
– Платить надо, – сказал Егор Иванович, – и колхозникам дать послабление...
– Какое послабление?
– Ну вроде самостоятельности. И поле, и отара, и пасека пусть на учете за каждым колхозником будут... А то всем командуют... скопом.
– А что делать бригадирам, заведующим фермами? – спрашивал Песцов.
– Дело найдется, – сказал Никита Филатович. – Беда в том, что их много развелось. Да что там говорить! Семен, сколько было у нас лошадей спервоначала в колхозе? – спросил Никита Филатович Лубникова.
– Да с молодняком без малого тысяча.
– А теперь сто пятьдесят голов. Так?! Но тогда были два конюха да табунщик, вон Семен... И все. А теперь? Он вот заведующий, у него кладовщик, учетчик, два охранника, три конюха. А лошадей в пять раз меньше.
– Да ить оно и на овцеферме то же самое, – Лубников не оставался в долгу. – Тогда на каждую отару был чабан. Семья помогала ему – и все. И овец боле вдвое было. А теперь мало ли там кормится энтих тунеядцев-надзирателей? А возле коров? А на свиноферме...
– Этих учетчиков да охранников – эскадрон.
– Кавалерия!
– Вот и надо всех этих посредников между колхозниками и землей убрать, – сказала Надя. – Это все – воробьи на дармовом зерне.
И сразу все повернулись в ее сторону, отчего она смутилась, но закончила решительно:
– И ввести зарплату от урожая, от поголовья...
– Правильно, ясно море! – воскликнул Лубников. – Я опять табун возьму.
– Не каждый заведующий на табун пойдет, – сказал молчавший до этого Лесин.
– И не каждому доверить можно, – заметил Егор Иванович.
– Да, да... Правильно! – кивал головой Песцов.
Расходились поздно. Егор Иванович стоял на крыльце, пожимал всем руки.
– Спасибо за чай-сахары!
– На здоровьичко!
– Заходите почаще.
– Спасибо!
На крыльцо вышли Надя с Матвеем; увидев их, Егор Иванович вдруг засуетился:
– Надюша, ты бы осталась у меня. Уже поздно.
– А меня Матвей Ильич проводит, – весело сказала Надя.
– Да, да, вы не беспокойтесь, – подтвердил Песцов.
– Ну, как знаете, как знаете, – Егор Иванович смущенно кашлянул и вдруг заметил высунувшегося из двери Федорка. – Пошел вон, шкеть! – наградил он звонким подзатыльником мальчика, сорвав на нем всю свою досаду.
На улице было свежо, и Надю охватил озноб. Песцов взял ее под руку.
– Ну и дипломаты!.. – восторгался он. – Издалека начали. И не то чтоб грубо, а похвалили Волгина. Но так, что лучше в прорубь нагишом опуститься, чем такую похвалу слушать. Вот, мол, парень, мотай на ус...
– А ты?
– А я вот что... Землю закреплять будем, гурты, табуны, отары! Все по звеньям. На зарплату переведем. Аванс будем давать ежемесячно.
– А не рано ли?
– Если изберут, конечно.
– Я не об этом.
– Где взять деньги?
– Да.
– Я уж все обдумал. На другой же день после избрания пущу в продажу тех выбракованных коров. А там от молока кое-что скопилось. Вот и выдам деньги, как на фабрике. А через месяц те деньги принесут мне новые... Увидишь, как станут работать колхозники... Деньги, Надежда, удивительная штука! Они умеют приносить новые деньги. Только их надо в оборот пускать. А мой оборот – это зарплата колхозников.
Они подошли к Надиному дому. Возле крыльца Надя остановилась:
– Спокойной ночи.
– Присядем! – Песцов указал на лавочку.
– Не могу.
– Почему?
– Ну что тебе сказать?!
– Ты жалеешь? Боишься?!
– Нет.
– Так что же?
– Не сердись, милый!.. Я не могу объяснить тебе... Но так встречаться не надо... Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – тоскливо повторил Матвей.
Проскрипела дверь, грохнула щеколда, и Надя скрылась... А Песцов долго еще стоял перед сумрачной, не освещенной изнутри избой.
28
Стогов приехал в Переваловское на другой день к вечеру. В правлении застал он Песцова и Семакова за подготовкой к собранию. Им помогали два паренька; все вместе вносили и расставляли клубные скамейки, сваленные в кучу возле порога правленческой избы. Матвей был в майке, на плечах и на правой щеке его лежали пыльные полосы от скамеек.
– Как дела? – спросил его Стогов.
– Отлично! – весело ответил Песцов.
– Познакомился с колхозом?
– Вполне!
– И все ясно?
– Так точно!
– Ишь ты какой понятливый, – усмехнулся Стогов. – А что, кроме тебя скамейки некому таскать?
– Да все равно тут крутимся. Повестку дня вот составили. И вообще готовимся.
– Ну, ну, готовьтесь. – Стогов шумно вздохнул и тяжело опустился на табуретку.
– Я схожу переоденусь. Да помыться нужно, Василий Петрович.
– Давай, давай.
Сразу же после ухода Песцова явились, словно по команде, Бутусов, Круглое, Волгин.
– Ну, как твоя почка? – спросил Стогов Волгина.
– Все в порядке! – бодро сказал Волгин.
– Чудная у тебя болезнь.
– Бюро будем проводить перед собранием? – обратился Стогов к Семакову.
– Не знаем, как и поступать, Василий Петрович, – сказал озабоченный Семаков. – Нам-то ведь все ясно...
– В каком смысле? – Стогов настороженно повел своими отекшими глазами.
– Да я уж вам писал... Недоверие у нас к Песцову.
– Вы мне подробнее поясните, что здесь происходило? – строго спросил Стогов.
– Не тем боком показал себя, – вмешался в разговор Бутусов. – Такое наговорил на правлении, что и деваться не знаешь куда.
– Да что там на правлении! Он вчера подал целую программу... Вот! Семаков протянул Стогову два листа, густо исписанные Песцовым.
Стогов не стал читать, положил их в карман.
– Что же он вам предложил?
– Предложил всю землю закрепить не то по семьям, не то по звеньям, не поймешь, а бригады ликвидировать, – сказал Семаков.
– Что значит ликвидировать? – спрашивал Стогов, все более хмурясь.
– Говорит, звенья надо создавать, автономию!.. Значит, заинтересованность будет выше... Спайка, – пояснил Бутусов. – А бригадиров разогнать... И учетчиков не надо, и охранников.
– Так! – оборвал его Стогов.
– А насчет ликвидации огородов установка есть, что ли? – осторожно спросил Волгин.
– Какая установка? Никто установки не давал.
– Так ведь сказал на правлении Песцов, – скороговоркой начал Круглов, словно боясь, что его перебьют. – А после правления в момент по селу разнеслось. Вот и волнуются люди. Вполне натурально.
– Коров хочет продать...
– Это еще зачем?
– Чтоб колхозникам платить... Зарплату, говорит. А не хватит, еще и свиноферму – в расход!
– А вместо кукурузы овес или ячмень сеять, поскольку, говорит, звеньевые не согласны.
– Черт знает что!
– Опыта у него нет. Хозяйство наше плохо знает. Вот в чем беда, сказал Бутусов с ноткой огорчения.
– Да это еще полбеды, – обронил Семаков. – Мог бы и выучиться.
– Да что он у вас, убил, что ли, кого?
Семаков извинительно улыбнулся.
– Мне, Василий Петрович, как секретарю партбюро, о таких вещах положено докладывать.
– Ну?
– Роман у него здесь завелся.
– Ты это серьезно?
– Очень даже. Только и разговоров на селе о его любовных делах. Тут у нас агрономша... Молодая. Ну и... – Семаков свел свои толстые ладони: Спарились, значит. А ведь здесь село. Все на виду. И просто неудобно перед колхозниками. Он же не холост, семейный человек. Словом, впору ставить на партбюро вопрос, как говорят, о его моральном облике.
Стогов, словно окаменев, в упор сердито смотрел на Семакова.
– Ладно, – он встал, опираясь на свою суковатую палку. – Готовьтесь к собранию. А я прочту его программу, похожу тут по колхозу. Посмотрю.
Возле школьной ограды он сел на лавочку, вынул из кармана сложенные вчетверо листки – предложения Песцова, – начал внимательно читать. Чем дальше он читал, тем все более сердился и наконец не выдержал – стукнул палкой о землю и встал.
"Ничего себе сюрприз, подходящий, – тяжело думал Стогов, идя по улице. – Вон куда заводят эти теоретические вольности... Планы его не устраивают... Кукурузу – долой! Землю закрепить по звеньям, по группам, разделить, раздробить... Что-то похожее он мне и раньше напевал: каждому делу своего хозяина. Вот тебе и "хозяин"! Он требует убрать бригадиров, учетчиков, заведующих фермами – целое руководящее звено колхоза. Это ликвидатор какой-то, а не хозяин".
За свою долгую жизнь на селе Стогов уяснил одну непреложную истину: контроль и учет – основа колхоза. И вот явился человек и начал рубить сук, на котором все держится. И не то удивляло, что нашелся такой человек, люди есть люди, всех на одну колодку не сделаешь. Но как допустил это он, Стогов? Вот что удивительно! Сам, сам во всем виноват. Давно уж замечал, как Песцова заносило в сторону. Надо бы одернуть... Строго, по-отечески, встряхнуть так, чтоб почувствовал... Ан нет! Побасенки плел вместе с ним. Доброту выказывал. А может быть, здесь какое-то недоразумение? Сцепились, как петухи... Песцов и написал сгоряча. Молодость. Все удивить хотят... Выдвинуться!
