Текст книги "Полюшко-поле"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
– Принято единогласно...
Словом, возвращаясь домой, Волгин чувствовал в себе уверенность и силу. Сегодня же он решил отчитать агрономшу... И чтоб не чирикала попусту. Вовремя не пресечь, такой гвалт подымут, срамота.
Агрономшу он встретил возле правления.
– Придержи-ка! – сказал он шоферу и, вылезая из кабины, крикнул: Селина, зайди ко мне!
Через минуту агрономша сидела перед ним на стуле. Игнат Павлович некоторое время стучал волосатыми пальцами по столу и внушительно покрякивал – выдержку делал. Потом еще для острастки смерил ее с ног до головы крутым взглядом белесых в красных прожилках глаз и наконец спросил:
– Не передумала еще?
– Нет.
– Так вот, сто семьдесят на гектар – и не больше! Понятно?
– Нельзя сто семьдесят – зерно имеет всхожесть всего шестьдесят процентов.
– Повысь!
– Пожалуйста. Но для этого надо купить еще семян.
– Так-то и дурак повысит. Ты повышай не покупая.
– Это невозможно! Семян не хватит...
– А подрывать авторитет колхоза и председателя возможно?
– Но что же делать? Иначе будет низкий урожай.
– Сколько еще хочешь купить семян? Дай мне твою цифру.
Селина вынула из планшетки лист бумаги и написала "250 цн.".
– Пожалуйста, – протянула она листок.
Волгин взял красный карандаш, жирно обвел кружком эту цифру, поставил точку и сказал:
– Эту цифру я беру в арбит. Ясно? Сей пшеницу по сто семьдесят килограммов! А кукурузу – ту, что есть. Все!
"Взять в арбит" у Волгина значило – спор окончен.
"Ну подожди, баран упрямый. Вот проспишься, я тебе устрою парную с веником", – думала Надя.
Она знала, что спорить с ним теперь бесполезно, и решила подготовить к завтрашнему звеньевых. Егора Ивановича она застала дома. Он сидел за столом, подсчитывал свои будущие доходы и заносил их в школьную тетрадь.
– А, племянница! – приветствовал он Надю не вставая. – Проходи.
К столу вместе с Надей подошла Ефимовна, кивнула на исписанную тетрадь.
– Все считает, все плантует...
– А как же? Доходы!
– Журавель в небе.
– Нет, мать. А вот он, договорчик с председателем... – Егор Иванович показывал бумагу не столько Ефимовне, сколько Наде. – Смотри, вот она, его подпись, вот – моя. "Егор Никитин". И печать есть... А роспись у меня прямо директорская.
– От росписи до урожая окарачиться можно, – заметила Ефимовна.
– Ничего! И урожай будет, и премию получу. Эх, мать! Куплю я тебе мотоциклу, и будешь ты на ней ездить корову доить...
– Будет тебе дурачиться, – Ефимовна махнула рукой и отошла.
– Поди ты... не верит колхозная масса в высокую оплату... – с ухмылкой сказал Егор Иванович.
– Ты семена-то свои видел, дядя Егор? – спросила Надя.
– Нет еще, а что?
– Проверяла я всхожесть...
– Ну?
– Не знаю, как тебе и сказать. Пойдем-ка завтра на склад. Сам посмотришь.
На следующий день ранним утром, открывая амбар, Семаков недовольно ворчал:
– Вы бы еще среди ночи подняли меня. Ни свет ни заря взбаламутились. Что ж вам теперь, фонарь прикажете подавать?
– Разберемся и так. – Егор Иванович прошел к ларям, запустил руку в один, в другой, в третий; он пересыпал кукурузу из ладони в ладонь, близко подносил ее к глазам, брал на зуб. За ним ходили Надя и Семаков. Молчали. Наконец Егор Иванович тревожно спросил Надю:
– Какая всхожесть? Не темни!
– Шестьдесят процентов.
– Сама наполняла растильню?
– Да.
– Это не семена, а мякина! – сердито сказал Егор Иванович Семакову. – Я такой кукурузой сеять не буду. И другие откажутся.
– А где взять лучше? – спросил Семаков.
– Не знаю.
– Каждый год сеяли, хороша была.
– По шестьдесят центнеров зеленки-то? Ничего себе, хороша!
– Ступай к председателю. Это его дело.
– И пойду.
А через час после этого разговора все звеньевые и подручные сбежались в правление, словно по тревоге. Кто их успел оповестить? Когда? Уму непостижимо. Волгин ничего хорошего не ждал от этой встречи, вчерашней смелости у него и следа не осталось. Трещала голова. И он сказался больным, но и дома его не оставили в покое. В обед к нему нагрянули Егор Иванович, Надя и Семаков.
– Вы уж и помереть не дадите спокойно. – Волгин лежал на кровати с головой, обмотанной полотенцем.
Он встал и, кряхтя, натянул валенки.
– Поменьше пить надо, – сказала Надя.
– Эх, не до пиву – быть бы живу, – переиначил пословицу Волгин, подошел к столу, зачерпнул полложечки питьевой соды и проглотил, запивая водой из чайника. – Вот теперь мое питье.
– Слушай, решать надо с семенами... Пока не поздно, – сразу приступил к нему Егор Иванович. – Не то все звеньевые откажутся сеять...
– Ты что, Егор, в себе? Весна на дворе, а ты семена бракуешь. Где я тебе их возьму? – Волгин с печальным укором смотрел на Егора Ивановича.
– Да всхожесть у них низкая! Мало их, понял? Чего ж мы их без толку бросать будем?!
– Ну, а если лучше нет?!
– Доставать надо.
– Послушай, кум, ведь мы еще осенью доложили, что с семенами все в порядке. Ну как мы теперь заявимся в райком?
– А я предупреждал вас.
– Дело не трудное, предупредить-то. А дальше что?
– В райком надо ехать, – сказала Надя. – Помогут.
– Да вы что? Опозорить меня хотите? Ославить на весь район? Спасибо, кум. – Волгин обиженно отвернулся к окну и заложил руки за спину.
– Куда ж деваться? – хмуро отозвался Егор Иванович.
– Сейте теми, что есть... Не первый год.
– Так не пойдет. Это ж так мы хорошее дело загубим и ничего не заработаем. Да и другие звеньевые откажутся.
– Они, пожалуй, правы, – неожиданно поддержал Егора Ивановича Семаков. – Придется ехать...
Волгин обернулся. Семаков выдержал пристальный взгляд председателя, и чуть заметная усмешка тронула его губы.
– Ну что ж, поедем, – сказал Волгин.
Уходили от Волгина все вместе, но в сенях Семаков замешкался и вернулся:
– Я зашел тебе сказать: эти автономщики там, в правлении, устроили что-то вроде бунта. Я, конечное дело, в райком сообщу. Это моя обязанность. Надеюсь, ты поймешь правильно.
– Валяйте... Мне все равно.
7
А через неделю пришел вызов из райкома. Поехали на лошади – снегу много подвалило, дороги замело. Запрягли в санки гнедого жеребца, а в пристяжку ему бегунца вороного: полсотни верст – не шутка. Оделись потеплее в шубы да в тулупы да еще медвежью полсть прихватили. Волгин, Семаков и Надя уселись в задке, а Лубников пристроился в передке на скамеечке – правил.
В тайге заносов не было, и санки скользили легко по накатанной дороге. Певучее поскрипывание подрезов да частые восклицания Лубникова мешали Волгину собрать свои отяжелевшие мысли – перед поездкой он выпил стаканчик для сугрева. И теперь эти мысли разбредались, точно овцы по выгону.
– Эй, ходи, манькой! Н-но! – ежеминутно покрикивал Лубников на гнедого рысака, дергая вожжами и похлопывая шубными рукавицами.
– Перестань зудить-то, – не выдержал наконец председатель.
– Ай обидел чем? – насмешливо спросил Лубников.
Волгин промолчал. Он все думал о совещании в райкоме. "Бобриков меня поддержит. Андрей Михайлович свой человек. С агрономшей я сам разделаюсь зелена еще тягаться со мной. А вот как Песцов выступит? Человек новый, неопределенный... И сам, старик, сурьезный больно... Ежели уж подцепит, так поволокет... Трактор! Фук-фук-фук. А ежели не подцепит, так и промолчит. Все дело в том – подцепит или не подцепит?.." Так и не решив этого вопроса, "подцепит или не подцепит?", Волгин задремал. Очнулся он уже на полпути, когда подъезжали к переправе через реку Бурлит. Впрочем, переправа была здесь летом, а теперь лежал обычный санный путь по льду. На берегу стояла одинокая изба перевозчика-нанайца. Она была так сильно завалена снегом, что издали походила на сугроб. Здесь остановились покормить лошадь, обогреться.
Встретил их старик Арсе, молчаливый и строгий, как бронзовый бог. Он поставил на стол талу – мелко наструганного мороженого тайменя, заправленного уксусом и луком; таежные люди знают, что это за чудесная закуска – свежая, розовая, она холодит и тает во рту. При виде полной чашки талы Лубников крякнул от удовольствия, распахнул тулуп и вынул бутылку самогона. Семаков строго покосился.
– Откуда?
– Понюхай и определи, – Лубников насмешливо протянул бутылку Семакову. – Ты ж у нас нюхатель.
– Чего там определять-то! И так за полверсты разит, – отозвался Волгин. – Торба снабдила. Ее рукоделье. Кислым шибает.
– Вас вместе с Торбой связать бы по ноге да пустить по полой воде, чтоб закон не нарушали, – сказал Семаков.
– Эх ты, парторг! Ты только и смотришь за тем, чтобы чего не нарушили... Ты что, милиционер, что ли? Разве этим ты должен заниматься?
– А чем? Может, подскажешь? – Семаков насмешливо глядел на Лубникова.
– Я те все выскажу... Вот дай только выпить да закусить. А там – дорога дальняя, я те выскажу...
– Как жизнь, Арсе? – спросил Волгин.
– Рыба есть – и жизня есть, рыбы нет – и жизни нет.
Больше Арсе не проронил ни слова; пока проезжие выпивали, закусывали, покрякивали с мороза, шутили, нанаец сидел на полу на медвежьей шкуре и посасывал свою медную трубку.
От переправы свернули с большой дороги и опять поехали лесом – так короче. К тому же санный путь укрыт в лесу от снежных переметов. Лучшего и желать не следует.
– Что ж ты мне доказать хотел? Или передумал? – спросил в лесу Семаков Лубникова. – А может, и думать нечего?
– Я тебе задам такой вопрос, а ты уж сам решай – думать ай нет.
– Ну?!
– Раньше были на селе староста, урядник и поп... Так?
– Слыхал.
– Скажи, каждый тогда при своем деле состоял или все скопом вели?..
– Наверно, у каждого свои обязанности были.
– Ага, были? Значит, поп в церкви служит, староста подати собирает, урядник воров ловит... Так?
– Ну, так!
– А теперь ответь мне, чем занимаешься ты, парторг, и чем занимается он, председатель?.. Да одним и тем же – как бы план выполнить...
Надя засмеялась, хмыкнул и Волгин. А Семаков нахмурился:
– По-твоему, мы только и делаем, что план выполняем?
– Но-но, милок! Не придирайся... Делов-то много – и посевная и уборка... Собраний одних не перечесть. Да все едино – что у тебя, что у председателя. Чем ты в работе отличен? Вот вопрос. Вы даже собрания вместе проводите. Да нешто поп раньше податями занимался?
– Ты меня с попом не равняй. Я не служитель бога.
– Ну, бога в покое оставим... А ты подумай, как работал поп: каждый житель села скрозь его руки проходил. Родится человек, поп крестит его, имя ему дает, в книжку записывает. Женится – поп опять венчает его, умрет – отпевает... Кажного!.. Праздник подойдет – по избам ходит поп. В каждой избе побывает и не одно слово скажет... А проповедь прочтет!.. А причастия? Приобщения? А службы!.. Другое дело – чего он проповедовал... Но ведь это ж работа! К кажному не то что в дом, а в душу влазил! А ты, парторг, побывал хоть раз за многие годы у кажного колхозника в дому? На собрании поговорили на общем? Да?! И довольно!.. Иль ты думаешь, что путь к душе человека скрозь ладошки лежит – похлопали на собрании и все постиг? Иль никому уж не нужна душа-то моя? План выполнили – и точка...
– А что ты от меня хочешь?
– Так вразуми, куда мне девать себя, как с конюшни приду... У попа была и заутреня, и обедня, и всенощная... На клиросах пели и мужики и вьюноши. И величальные, и погребальные... На все случаи в жизни. А у нас в клубе? Танцы до петухов на грязном полу да мат трехаршинный. Ну, а вот я, поскольку вырос из танцевального возраста, что я должен делать? Самогонку пить, иного выхода нет. А ты, вместо того чтобы душой моей заняться, вынюхиваешь, откуда я самогонку достаю. Какой же ты парторг?! Милицанер ты...
– Ох-хо-хо! Вот это отбрил, – смеялся Волгин, запрокидывая голову, наваливаясь на плетеный борт санок.
Смеялась, прикрываясь для приличия варежкой, Надя, и даже Семаков, еще пуще раскрасневшийся не то от выпитой самогонки, не то от смущения, дробно посмеивался – не принимать же всерьез ему этого бреда болтливого конюха. Лубников приосанился, важно покрикивал и теребил вожжи.
– Но-о, манькой... Шевелись, милай!..
Как бы ни была длинна зимняя лесная дорога, наскучить она не может. Летят и летят тебе навстречу взлохмаченные медно-красные, словно загоревшие на солнце, кедры; они причудливо изгибаются над тобой, протягивают свои буро-зеленые косматые лапы, словно стараются схватить тебя, и угрюмо смотрят вслед ускользнувшей из-под них подводе. Степенно выплывают из серого разнолесья аккуратненькие пихточки, принакрытые хлопьями снега, точно в пуховых платочках; вид у них такой застенчивый и робкий, будто они стыдятся этих корявых, обнаженных ильмов и ясеней. А то вдруг выглянут из-за огромной валежины юные стройные елочки, сбившиеся плотно в кучу, как стайка ребятишек; смотришь на них и думаешь: хорошо им, должно быть, так вот слушать старые таежные сказки и перешептываться между собой... А дорога все петляет, вьется; скрипят монотонно полозья, покрикивает незлобиво возница, – и тебе поневоле начинает казаться, что едешь ты не час и не два, а много-много лет.
Перед самым райцентром выехали на большак, открытое широкое поле, прямая, как кнутом хлыстнуть, дорога – и в заснеженной вечереющей дали сизые дымки Синеозерска.
– Ну, а теперь я вас прокачу, – сказал Лубников.
Он весь подобрался, посуровел, привстал над скамьей, натянул вожжи да как гикнет:
– Эй, царя возили! Ходи-и!..
Высоко выбрасывая ноги, покачивая крупом, закинув храп и бешено осклабив зубы, рысаки чертом полетели, разбрасывая снежные комья... А Лубников озорно откинулся со скамейки вполуоборот к Наде и крикнул, прищурив глаз:
– Эх, красавица! Был бы я помоложе, не допустил бы до тебя ни одного ухажера, малина им в рот!
Надя прикрыла лицо воротником, и на ее шапочку, на шубку, на медвежью полсть густо полетела снежная замять.
Такой заснеженной, раскрасневшейся, в белой пуховой шапочке, в заячьей шубке, в расшитых удэгейских унтах Надя первой влетела в приемную секретаря. Из кабинета Стогова навстречу ей вышел Песцов и встал как вкопанный, в меховой куртке, затянутой молниями, в унтах – он высился гигантом.
– Здравствуйте, Снегурочка! Откуда вы такая явились?
– А из лесу.
– Одна?
– Волков боюсь.
– А где ж ваш Дед Мороз? – Песцов с беспокойством поглядывал на Семакова, вошедшего вместе с Волгиным и Лубниковым.
– А вот, – показала Надя на Лубникова.
– Ах, этот! – обрадовался Песцов. – Жидковат для Деда Мороза.
– Ты, парень проходи своей дорогой, – отшучивался Лубников. – Не то дойдет до дела – ишшо посмотрим, кто из нас жидковатый...
Надя расхохоталась.
– Заткнись, дурень! – дернул Волгин за рукав Лубникова.
– Ого, какой грозный! – Песцов подошел к мужикам. – Здравствуйте, товарищ Волгин! По какому делу нагрянули?
– По семенному.
– А-а, семенной бунт! Мужики забастовку объявили... Слыхал, слыхал, говорил Песцов, здороваясь.
И опять Наде:
– А я вас не узнал. Быть вам богатой.
– Дай бог...
– Защищаться будете или нападать?
– Мы – люди мирные. – Надя посмотрела на Волгина.
– Сам-то у себя? – спросил Волгин.
– Скоро будет... А вы пока отдохните с дороги, пообедайте... Или, вернее, поужинайте. Так я не прощаюсь, на ваше совещание непременно приду. – Песцов вышел.
– Что это за вертопрах? – спросил Лубников.
– Второй секретарь... новый, – ответил Волгин.
– Да ну! – Лубников важно поджал губы. – Не похож...
8
Песцов только что возвратился от рыбаков – на подледный лов ездил. А вечером надо на юбилей – в мелькомбинат. Не пойдешь же туда в куртке и свитере... Черт возьми – надо опять домой бежать, переодеваться, рубашку гладить... Снова – сюда, к Стогову... Колгота! Не хотелось идти на это торжество. Но не хотелось не только потому, что хлопотно, а еще и по другой причине... Эта высокая агрономша, вся такая белая, пушистая, как снег на голову свалилась. И он все думал: где они остановились? И поедут ли домой вечером или ночевать останутся? А может быть, его услуги понадобятся? Вот войдут сейчас и скажут – нет в гостинице мест. Куда поселить приехавших из "Таежного пахаря"? Он медлил, не уходил домой, взаправду ждал этого сигнала, как будто во всем райкоме, кроме него, и некому заниматься было гостиничными делами! А потом Песцов решил, что не успеет уж сходить домой и переодеться до совещания, а после совещания переодеваться уже поздно... А так идти тоже неудобно – все-таки юбилей... И потом, есть же у них Бобриков, для него посидеть на банкете удовольствие. А доклад Песцов уже написал, передаст Бобрикову, тот прочтет – и вся недолга. Песцов, скинув куртку, просматривал этот вчера еще наспех набросанный доклад.
Вошла секретарша, маленькая гуранка с янтарными раскосыми глазками.
– Матвей Ильич, звонили из мелькомбината. Приглашали к восьми. Вот, билеты прислали. – Она положила на стол два пригласительных билета.
– Некогда мне, Маша, – ответил Песцов, не поднимая головы.
– Что-то вы все отнекиваетесь? Стогов занят, вы тоже... А они ждут.
– Бобриков пойдет. Я договорюсь с ним.
– Говорят, банкет будет, – мечтательно сказала Маша.
Песцов встал, торопливо сложил листки доклада и протянул Маше:
– Бобрикову передашь. А меня сегодня вечером нет. Поняла? Я исчез.
– Где же вы будете?
– Гм, – Песцов ухмыльнулся. – Пока у Стогова.
– А билеты?
Песцов взял со стола билеты, вложил их в руку Маше:
– Все, Машенька, твое. Приглашай лучшего парня – и прямо в президиум, за стол. И надень на себя что-нибудь эдакое белое... – Песцов сделал округленный жест.
– Почему белое? – Маша кокетливо улыбнулась.
– Ну, наверно, будет к лицу.
Так в одном свитере Песцов прошел к Стогову. Здесь все уже были в сборе. В центре, за большим столом, покрытым зеленым сукном, сидел сам Стогов, массивный старик с красивой седой шевелюрой. Рядом с ним Бобриков в защитном френче, коротко стриженный, прямой, как гвоздь, сразу видно из военных. Инструкторы и приезжие сидели на стульях, вдоль второго стола. Песцов осторожно присел на диван.
Когда началось совещание, Надя заметила, что нос у Волгина изрядно покраснел, – значит, после посещения чайной он будет отстаивать свою точку зрения. Говорил он мало, но внушительно:
– К весеннему севу колхоз готов. Вывезено навозу на поля триста тонн, запланировано вывезти еще триста. Получено минеральных удобрений шестьдесят тонн. Инвентарь и техника готовятся, семенами обеспечены. Правда, наш агроном Селина еще молодой и неопытный агроном. Она сделала неверный подсчет семян. Селина, товарищи, на восемьдесят килограммов завысила норму. Она предлагает высевать по двести пятьдесят килограммов пшеницы на гектар. Я, товарищи, тридцать лет сею на этих землях, да и вы, Василь Петрович, не меньше, – сказал он, обращаясь к Стогову. – И по стольку никогда не высевали. Конечно, товарищи, Селина агроном молодой и неопытный. Ей трудно сразу от книжки да в борозду. Но мы ей должны помочь. Я предлагаю: пусть райком прикрепит к нам в помощь опытного агронома на время посевной кампании.
Надя не ожидала такого поворота и покраснела. Когда Волгин сел, она потупила глаза и стала машинально расстегивать и застегивать кнопки на своей потрепанной планшетке, оставшейся в память от отца. До ее слуха доносилась спокойная, с многочисленными запинками речь Бобрикова, и ей вдруг показалось, что это говорит вовсе не Бобриков, а Лубников погоняет лошадь: "Н-но, ходи! Эй, веселей! О-о, эй, манькой".
И сквозь эту назойливо звучавшую в ушах дорожную воркотню возницы до ее сознания долетали слова другие, но почти такие же несвязные.
– Волгин, товарищи, старый партиец... Опытный руководитель... Мы его все знаем... К таким работникам надо прислушиваться... Селина молодой работник, товарищи... Мы ее плохо знаем... К таким тоже нужно прислушиваться. Таким надо помогать. Я предлагаю направить в колхоз "Таежный пахарь" на время посевной агронома Федькина. Он опытный агроном, товарищи...
Он говорил, и его круглое лицо в тоненьких красных прожилках двоилось в глазах Нади. Временами она улавливала в нем что-то общее с Волгиным, но что именно – понять не могла. Может быть, волосы? У Бобрикова они были тоже седые и жесткие, как у Волгина, только подстрижены короче. Может, лицо? Да нет, не то; внешне это были люди, как говорится, разного калибра, – Волгин широкий, с красным лицом, а этот – маленький и весь какой-то коричневый. И вдруг, перехватив взгляд Бобрикова, Надя поняла, в чем сходство. И Бобриков и Волгин, выступая, направляли взгляд только на секретаря, когда же они обращались к остальным, то смотрели или поверх голов, или еще выше – в потолок. А когда они говорили, глядя в потолок, казалось, что они думают совсем не то, о чем говорят.
После выступления Бобрикова Волгин приосанился, и Надя только теперь заметила, что был он одет в новый черный шевиотовый костюм и даже при галстуке, который лет пять назад был, очевидно, коричневый, а теперь уже не коричневый и не совсем еще черный. Затем она перевела взгляд на свою серую спортивную блузку, потянула кверху замок на застежке и снова почувствовала неловкость.
Поначалу говорила она сбивчиво, путаясь:
– Всхожесть семян низкая... Всего шестьдесят процентов... Определяла вместе со звеньевыми. Сама заполняла растильню. По моим подсчетам требуется еще сто шестьдесят центнеров пшеницы да кукурузы центнеров семьдесят.
При этих словах Волгин крикнул:
– Ерунда!
Стогов постучал карандашом по графину. Окрик Волгина словно подстегнул Надю; она вскинула голову, яркий румянец ударил лаптами по щекам, глаза потемнели, сузились.
– Я так думаю, товарищ Волгин, люди не хотят больше отсеваться чем попало и как попало. Лишь бы в срок!.. Мы же технику им дали, землю закрепляем... А порядок? Тот же самый! Сей тем, что бог послал. Лишь бы отрапортовать вовремя. Кому это нужно? Вам?! – Она указала на Стогова и Песцова. – Мы даже обмануть друг друга можем сводками, рапортами. Но колхозников-то мы не обманем. Стал бы раньше мужик засевать свое поле плохими семенами? Нет! Он бы последний пиджак с себя продал, а семена купил хорошие. Вот и давайте хоть пиджак с себя продадим, а семена добудем стоящие.
Надя села.
Стогов переглянулся с Песцовым и чуть заметно одобрительно улыбнулся:
– Здорово она раздела нас с вами, товарищ Волгин. Пиджаки сняла. – Все засмеялись. – А вы докладывали – все в порядке. Да вы сами-то проверяли?..
– Здоровье у меня, Василий Петрович, не того. За всем не доглядишь.
– Опять почка?
– На четыре миллиметра отошла от стенки, почка-то. Контузия! Теперь на жирах только и еду.
– Ты что ж, семена на жиры переводишь? – грозно спросил Стогов, и все опять засмеялись.
– Что будем делать, Матвей Ильич? – уже серьезно спросил Стогов Песцова.
– А мы еще парторга не спросили.
Семаков с готовностью привстал:
– Я уже там, в колхозе, сказал – семена плохие.
– Есть у нас немного пшеницы в резерве... А из кукурузы только воронежский сорт... на базе, – сказал Песцов. – А деньги-то у них найдутся?
– Наскребем, – хмуро произнес Волгин.
– Тогда и мы наскребем, – сказал Стогов.
– А насчет того, чтоб агронома прислать на помощь... по-моему, торопиться не следует. Как вы думаете, Василий Петрович? – Песцов глядел на Надю. – Они справятся.
– А ты шефом им будешь? – озорно спросил Стогов.
– Если понравлюсь – пожалуйста.
– Ну как, согласны? Не подведете своего шефа? – Стогов весело поглядывал на Надю.
Она, густо покраснев, снова занялась планшеткой.
– К нам дорога дальняя, медведи в лесу водятся. Не забоится? усмехнулся Волгин.
– Ты что, работников райкома медведями пугать? – повысил голос Стогов. – Смотри, сам приеду!
Так, с шутками, со смешками и расходились с этого короткого совещания. Песцов отвел в сторону Бобрикова и стал упрашивать:
– Будь другом, выручи... Старик послал меня на торжество в мелькомбинат, а я видишь? – оттянул он воротник свитера. – Не по форме. Сходи за меня. Доклад я уже написал... Возьмешь у Маши, – остановил Песцов пытавшегося возразить Бобрикова.
Тот пожал плечами, сделал нарочито огорченное лицо и согласился.
9
Песцов бросился вниз по лестнице и в вестибюле нагнал Надю.
– В гостиницу? – спросил он, растворяя перед ней дверь.
– Да.
– Я подвезу вас.
Возле райкома стоял "газик". Песцов открыл дверцу, подсадил Надю, сел сам.
– Быстро? Медленно? Как вы любите?
– Быстро.
"Газик" с ревом сорвался с места, юркнул в узенький переулок, вылетел на главную улицу и ошалело помчался по широкому шоссе. Редкие прохожие шарахались в стороны и чертыхались, провожая глазами шалопутную машину.
На угловом двухэтажном доме, откуда начинался съезд к озеру, тускло светилась вывеска: "Гостиница "Уссури". "Газик", не замедляя хода, промчался мимо гостиницы, перемахнул через канаву и бросился прямо к озеру... Резко заскрипев тормозами, он замер на высоченном откосе.
– Проскочил мимо, – сокрушенно развел руками Песцов. – Скорость заело... Извините.
– Не расчетливый.
Надя, приоткрыв дверцу, с опаской поглядывала на обрыв, который начинался прямо от колес.
– Боитесь? – спросил Песцов.
Надя неопределенно улыбнулась.
– Пойдемте на берег?
Песцов вылез из машины, перешел на другую сторону, хотел принять Надю на руки. Она отстранила его руки и спрыгнула на землю.
Иссеченный ручьями глинистый обрыв, на котором и снег-то не держался, круто уходил под лед. Отсюда, с обрыва, далеко видно было в ночном сизом полумраке застывшее озеро; местами из-под снега пробивались круглые темные проплешины льда, отчего озеро казалось пегим. Темное низкое небо высвечивало крупными яркими звездами, одна звезда была такой большой, что от нее по льду, как от луны, тускло тянулась дорожка.
– Я все хотел спросить у вас, – тронул Надю за локоть Песцов, – как же это ваши колхозники взбунтовались? Отказались от семян?
– Очень просто. Не захотели сеять плохими семенами.
Матвей засмеялся.
– Не так-то уж просто... Картошку осенью поморозили – молчали. А тут вдруг зашумели. Странно!
– Картошка была общей. За нее никто не отвечал. А кукурузу мы распределяем в этом году по звеньям. На совесть каждого... Поля закрепляем.
– Слыхал... про ваше новое землепользование. И вы на это идете? Песцов заглядывал ей в глаза.
– Иду. – Надя смотрела прямо и серьезно.
– Зачем вам это нужно? Вы же агроном! У вас свои дела. Обязанности ваши расписаны, наставления присылают... Оклад есть. И трудитесь спокойно.
– А если я не согласна с вашими наставлениями, тогда что?
– Тогда... – Песцов пытался удержать строгое выражение лица. – Тогда... Хвалю за смелость! Как вы на Бобрикова да на Волгина набросились? А ведь они начальники... Не страшно?
Надя улыбнулась.
– Как-то я не подумала об этом.
Песцов взял ее за плечи, хотел поцеловать. Она уклонилась.
– Не надо! – прошептала с досадой. – Что вы делаете?
– Тоже вроде вас: не подумал об этом... – Потом уже иным тоном, усмехаясь: – Голову теряю, как говорят в подобных случаях.
– Нельзя терять головы, да еще в присутствии подчиненных. Я тогда отсюда и дороги не найду. Так и замерзну в чистом поле.
– Ну, уж это – отойди прочь! Я не из тех, что друзей на дороге оставляют. На эту руку можно опереться, – он протянул ей раскрытую ладонь: – Беритесь смело! А остальное уж не ваше дело.
– Поедемте! – рассмеялась Надя.
Они сели в машину.
– Как поедем? Быстро? Медленно?
– Как хотите, – отвечала Надя.
И снова, взяв на пустыре разгон, "газик" пролетел мимо гостиницы, и снова шарахались с дороги редкие прохожие, а Песцов косил глаза в сторону Нади. Она молчала. Машина пересекла городок и выбежала на холмистую, заснеженную равнину, порезанную на две половины темным хлыстом дороги. Это была та самая дорога, на которую Надя выезжала сегодня из леса. Но теперь лес оставался в стороне, машина мчала в открытую степь. Песцов восторженно поглядывал на Надю, словно спрашивал: "Ну, каково?" Надя вспомнила санки Лубникова и улыбнулась. Песцов прибавил газу.
Из-за сопки выплыла огромная красная луна; в ее печальном свете, тускло поблескивая желтыми глазами, "газик", точно сова, парил над темной дорогой. Вымахнув на покатую спину увала, он остановился на самой вершине.
– Нравится? – спросил Матвей.
– Очень, – тихо ответила Надя.
Песцов погасил фары.
После рева мотора, после сильного шуршания колес о дорожную щебенку наступила неестественная тишина. И эти заснеженные холмы с каким-то зеленоватым, мертвым отблеском, и эти черные таинственные сопки, и эта кирпично-красная с седым налетом по краям, словно задымленная, луна – все казалось ненастоящим.
– Я еще в детстве любил останавливаться на буграх, – сказал Матвей. Куда бы ни шел, как бы ни спешил, а все задержишься, бывало, на самой высоте, посмотришь вокруг – и радостно и как-то торжественно становится. И успокаивает. – Он курил и смотрел прямо перед собой в смотровое стекло.
– Церкви раньше ставили на буграх, – отозвалась Надя.
– Ближе к богу? – улыбнулся Песцов.
– К солнцу, – серьезно ответила Надя.
– Скажите, а ваши колхозники охотно пошли на закрепление земли? неожиданно спросил Песцов, обернувшись к Наде.
– По-разному... Одни – охотно, другие обману боятся, как они говорят, улыбнулась Надя. – Но правление ограничило. Остановились только на трех звеньях.
– А вы требовали большего?
– Да.
– Любопытно. Непременно загляну к вам... Хочется пожать вам руку. Матвей покрыл своей ладонью Надину руку и крепко сжал ее.
– Поедемте... – Надя выдернула руку.
И опять неистово мчались по степи, по сонным улицам ночного городка.
Возле гостиницы Песцов услужливо помог Наде сойти.
– Спасибо, Матвей Ильич! – Она подала руку на прощанье.
Песцов снял с Надиной руки перчатку, сжал ее захолодевшие пальцы и вдруг быстро поднес к губам.
– Что вы! – испуганно сказала Надя, отдернув руку, а потом шепотом: Спокойной ночи.
Песцов стоял до тех пор, пока она не скрылась в подъезде, и только потом сказал:
– Спокойной ночи!
Садясь в машину, он спохватился: "Ах, черт! Я ж не договорился на завтра встретиться... Впрочем, бесполезно. Завтра утром она уедет. Да и зачем?! Все это блажь..."
Ехать в гараж не хотелось, и Песцов свернул опять к озеру, но поехал не через пустырь, а мимо палисадников, вдоль пустынного проулка. Внезапно от ограды отделился высокий грузный прохожий и как-то резко выкинул перед собой палку. Песцов сразу узнал Стогова. Он остановил машину и пошел навстречу секретарю, улыбаясь во все лицо.
– Ты чего это по улицам скачешь, казак?! Добрым людям спать не даешь...
– Эх, Василий Петрович, Василий Петрович!
– Что, наехало? А вот я палкой тебя вдоль спины-то... Ах ты, разбойник!
Песцов покорно подставил спину:
– Виноват, батюшка... Лукавый попутал.
– Ну, будет, будет! Зайдем ко мне, потолкуем.
Переваливаясь с ноги на ногу, точно слон, Стогов понес по тропинке свое большое, грузное тело к дому.
Стогов жил на берегу озера в белом кирпичном особнячке, обнесенном тесовым забором. В прихожей встретила их полная седеющая женщина в розовом переднике и в пенсне – жена Стогова, учительница.
