Текст книги "Полюшко-поле"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Аванс!..
Возле самых дверей несколько мужиков окружило пасечника, высокого бородатого старика.
– Как думаешь, Никита Филатович? – спрашивали его. – Если зарплату положить, хоть и авансом, старики повалят на работу?
– Повалить-то повалят, ежели обману не будет. Зарплата – оно дело хорошее, – теребил он бороду. – Я бы целину вспахал на пасеке под гречиху. Но авансе нам, мужикам, брать нельзя.
– Почему?
– Указания сверху нет. А вдруг прикажут эти закрепленные поля отдать и авансе возвратить? Чего делать будем? Коров сведут со двора!
– А ты сам-то возьмешь поле?
– Да не знаю, мужики... Чего-то боязно. Кабы не омманули.
Еще одна группа толпилась возле ведомости трудодней – большущего бумажного полотнища, висевшего на стене. В ее клеточках длинными цепочками тянулись единицы да нули.
– Вот она, наша зарплата!
– На этих палочках цельный год едешь.
– На них где сядешь, там и слезешь...
– Это что ж, такие палки и за поля закрепленные ставить будут?
– Авансу дадут...
– А эту ведомость пора на растопку в печь.
– Не, паря! Ее в сундук запереть надо или в сейфу.
– Детишки смотреть будут, как на ихтизавру.
– Во-во! На зебру, значит...
Наконец Волгин, Семаков и Селина вышли из бухгалтерии, отгороженной от кабинета Волгина дощатой перегородкой. Стали рассаживаться.
Председательствовал Волгин. Протокол выбрали писать Ивана Бутусова, мужа директорши семилетки. А Семаков пристроился к столу с торца, на отшибе вроде повиднее, чтобы не заслоняли члены правления.
Несколько минут Волгин читал по бумажке, что кукуруза – королева полей и что без нее теперь вести хозяйство не положено.
– Значит, и мы окажем кукурузе всемерную поддержку. По звеньям закрепим ее.
"Ишь, куда хватил, козел старый. В самую политику", – подумал Семаков.
– Вот и давайте разберем заявления колхозников насчет закрепления за ними земли и техники, – предложил Волгин.
– А как платить будете? – спросили сразу.
Волгин еще и сесть не успел.
– Кто соберет выше урожай, тот и получит больше. Договор подпишем.
– А посреди лета чем платить?
– Деньгами.
– Где они?
Волгин внушительно крякнул, и его тугая шея стала наливаться кровью...
– Найдем, – выдавил он наконец.
– Где найдешь? На какой дороге?
– Откуда возьмете?
– Дай гарантию.
Семаков поднял руку и привстал над столом. Шум утих.
– Товарищи, если председатель говорит от имени правления, значит, верить надо. Он знает... – Семаков кивнул на Волгина, и легкая усмешка тронула его полные красные губы. – Заверьте их еще раз, товарищ Волгин... – Семаков глядел на председателя как-то весело, подбадривающе, а про себя думал: "Ну что, козел старый, попался! Схватили тебя за бороду... Погоди, еще и рога пообломают..."
– Да, да... Я гарантирую. – Волгин хоть и старался глядеть прямо перед собой, но его шея, уши и даже скулы предательски краснели все сильнее и сильнее.
– Чем гарантируешь? Малахаем, что ли?
Волгин распахнул черной дубки полушубок с подкрашенным рыжим мехом на отворотах, вынул жестяной портсигар и протянул через стол Семакову. Тот отвел портсигар ладонью.
А в зале забубнили, загалдели промеж себя, и только насмешливые реплики долетали до стола президиума:
– Он нам облигациями заплатит...
– Ага, нашим салом – нам же по сусалам.
– Товарищи, мы ведь, в конце концов, ничего вам не навязываем! заговорил опять Семаков, покрывая шум. – Закрепление земли не директива, а всего лишь опыт. Мы понимаем, что экономические условия для этого еще не созрели. Может быть, лучше отложить этот вопрос до будущего года? Давайте посоветуемся.
– Ежели опыт, тогда я не согласный...
– Кабы не омманули, мужики.
– Это не опыт, а хомут...
– Ты в него влазь, так тебя ж еще и засупонят...
Выкрикивали с места, не поднимаясь; многолетний опыт приучил этих людей выказывать придирчивость и осмотрительность. Семаков сидел, смиренно потупясь, разглядывая свои широкие белые ладони.
Волгин торопливо курил и смотрел перед собой. Наконец встал из-за стола президиума Егор Иванович и двинулся к Семакову.
– А если не закреплять землю, ты что же, платить больше станешь? спросил он сурово.
– Я, товарищ Никитин, не кассир, – Семаков кивнул в зал. – И потому к ним обращайтесь.
– Одно дело на общей работе, другое – на самостоятельную выходить, отозвались из зала.
– А Батману что? У него оклад!
– Мне важно дело вести по-хозяйски. Понятно? – повысил голос Егор Иванович. – Довольно уж земля-то настрадалась.
– И нам не больно сладко! – крикнули из зала.
– Вот я и говорю – закрепить ее надо на личную ответственность кажного звеньевого. А уж коль на то пошло – платить нечем, так я от оклада своего отказываюсь. Пусть моя бригадирская сотня на аванс пойдет звеньевым. И я сам звено беру.
– Свято место пусто не бывает, – прервал Егора Ивановича Семаков. – Вы из бригадиров уйдете – другой встанет, ему и платить будем.
– Да уж ежели колхоз настолько обеднял, что и сотни звеньевым платить не может, так я буду бесплатно бригадирствовать. В общественную нагрузку! Ну, довольный ты теперь, парторг?
– Чего спорить? – вмешался Волгин. – В звеньях трактористы работать будут – платить им известно как. И другим – найдем. А там – заключим договоры, урожай хороший вырастите, и заплатим хорошо.
– Вот я и прошу закрепить за моим звеном двести гектаров земли... под кукурузу и картошку. Нас трое: я, Иван и Степа. И два трактора у нас.
– Один "ДТ" у вас отберем. Колесный дадим взамен, – сказал Волгин.
– А на общих работах они будут участвовать? – спросил Семаков.
– Само собой, – отозвался Егор Иванович. – Только после того, как свои дела покончим.
– Ну как, закрепим за ними землю? – спросил Волгин.
– Конечно!
– Сам в хомут лезет...
– Закрепим.
– А мы посмотрим.
– Дело доброе.
– Поглядим...
– А сколько?
– Чего считать! Дать, сколько просит...
– Он потянет.
– Мужик надежный.
– Значит, двести гектаров закрепляем, – прочел Волгин и сказал Егору Ивановичу: – Принято. Садись.
– А кто его на работу выгонять будет? – поддел Лубников жидким тенорком.
– Старуха горячим сковородником в мягкое место, – пробасил кто-то.
– Следующий! – покрывая шум, прочел Волгин. – Еськов с подручным Колотухиным.
К столу протиснулись сквозь скамьи сразу двое: тракторист Еськов, бойкий мужик лет тридцати пяти с челкой светлых волос, спадавших на лоб, как петушиное крыло, и подручный его – Иван Колотухин, здоровенный молчаливый детина.
– Мы просим сто пятьдесят гектаров наполовину кукурузы, наполовину картошки, – сказал Еськов Волгину.
– А не много ли будет? – спросил Семаков. – Ведь у вас один трактор.
– А вот другой! – Еськов хлопнул по плечу Ивана.
Тот довольно осклабился.
– Трактор завязнет – Иван вытянет...
– Что твой мерин, – загоготали в зале.
– Дать!
– Не замай копают, а мы поглядим...
За Еськовым поднялся юркий черноволосый Черноземов и вместо кукурузы попросил ячмень и рис.
– Дать! – уже заведенно кричали колхозники.
– Только кукурузу, – доказывал Волгин.
– А я говорю – ячмень... Верное дело, говорю...
– Да-ать! – покрывали этот неожиданный спор колхозники.
Семаков, переглянувшись с Бутусовым, встал, заслоняя своей широкой грудью Волгина.
– Значит, мы утвердили для начала три звена, – Семаков поднял руку. Закрепили за ними землю... И хватит пока. Посмотрим, что получится.
– А теперь жребий! – крикнул кто-то с места.
– Жребий! Кому какое поле достанется...
– Шапку на стол!..
– Расписывай поля, Надька! – крикнул Волгин агрономше. – Довольно дурачиться. Перейдем к делу.
Надя подошла к столу. Семаков настойчиво и долго стучал карандашом о графин. Наконец наступила тишина.
– Поля будем расписывать в рабочем порядке, – сказал Семаков. – Чего торопиться? Мы же не на торгу.
– Правильно, – улыбаясь, подтвердила Надя. – Почвенные карты прежде всего составить надо, договоры заключить...
– Верно, верно.
– Торопливость в таком деле ни к чему...
– Чай, не блины печем, – пробасил кто-то.
"Так-то лучше, – подумал Семаков. – А то расшумелись, как на сходке. Им только дай волю..."
4
Все-таки это закрепление и распределение земли насторожило Семакова. "Укрепить надо правление-то, укрепить, – думал он. – А то в момент они такую карусель выкинут, что и перед районом опозорят".
Однажды вечером после разнарядки Семаков задержал Волгина.
– Игнат Павлович, а несоответственно у нас получается, – сказал Семаков. – Влился в нашу семью отряд механизаторов, а мы вроде бы их на расстоянии держим.
– Это почему же?
– Ни одного из них даже в правление не ввели. А ведь это все специалисты, молодежь...
– Ну что ж, подбирайте кандидатуру!
– Уже подобрали... Петра Бутусова.
– Брата Ивана?
– Да. Авторитетный товарищ. И грамотный.
– А вместо кого в правлении?
– Хоть вместо Егора Ивановича. Ему теперь и не до правления. У него и тракторы, и поле – со своим делом только впору справиться.
– Улаживайте!
Против ожидания Семакову удалось быстро все "уладить". Егор Иванович согласился "уступить место молодежи". Занят он был по горло. Вместе с сынами решил сам тракторы ремонтировать.
– А зачем? В рэтээс все починят, – возразил было Степан.
– Там тебе так починят, что на дороге развалятся. Знаю я их.
"Их" Егор Иванович в самом деле хорошо знал – сам до войны работал в МТС и тракторы водил и комбайны. А после осел в колхозе – семья большая выросла. Куда с ней мотаться из родного села? Зато теперь он был несказанно рад тому, что все собрались "до кучи". И работал с азартом, или, как говорил он, с "зарастью". Сам в РТС ездил, подобрал весь инвентарь для своих тракторов; на станцию, за сто верст, на перекладных мотался насчет селитры под будущий урожай, – разузнал, когда ее получить да завезти можно. Степана на вывозку навоза поставил, а Иван рис домолачивал – бригадные дела кончались вместе с рисом.
Рис убирали вручную по снежку. Он так низко полег, что многие кисти вмерзли в землю, и жалко было смотреть на обезглавленные стебли. Уж чего только не повидал за долгие годы Егор Иванович. И соя под снег уходила паслись в ней дикие козы да фазаны круглую зиму, и луга некошеными оставались, и картошка мерзла... Ко всему уж привыкли глаза, а вот поди ж ты, – подкатит иной раз жалость при виде гибнущего добра, да так и полоснет, ровно ножом.
Этот год был трудным. Деньги, что скопились, пошли на покупку техники. Трудодень оказался пустым. Перестали ходить колхозники на работу – и шабаш. Не выгонишь! А тут рис убирать надо...
– Игнат, давай заплатим рисовой соломой за уборку. Не то пропадет рис-то, – уговаривал Егор Иванович Волгина, – кормов хватит у нас.
Сена запасли в этом году вдоволь. А почему? Пятую часть накошенного сена получал колхозник. И не то что выкосили – выскоблили луга-то...
– Ладно, заплатим соломой, – согласился Волгин. – Оповещай людей.
После болезни Волгин стал податливым, только пил чаще; в такие минуты его большой нос краснел, а продолговатая щербина на носу заполнялась потом. Согласился и Семаков, только поворчал для порядку:
– Эх, народ! И где только его сознательность? Как ноне летом дали им болото выкашивать исполу, по шейку в воде буркали. Пупки готовы понадорвать, когда выгоду свою чуют...
Егор Иванович на радостях сам прошел по домам, оповестил всех, и народ валом повалил.
И хорошо ж было молотить рис на току в морозное зимнее утро! Прохладный чистый воздух, отдающий таежной хвоей; желтое, как спелая дыня, солнце; легкий морозец, от которого грудь распирает; и тугой звонкий рев барабана – все это будило бодрость и создавало то бесшабашное состояние духа, когда тебе сам черт не брат.
Егор Иванович вместе с кузнецом Конкиным молотилку старую приспособили, лет десять без надобности провалялась. Женщины встали с граблями на отбой. И загудела, родимая!
– Пошла душа в рай, только пятки подбирай, – комментировал дед Конкин.
В последний день обмолота авария случилась на току. Валерка Клоков, стоявший на подаче при молотьбе риса, прибежал к Егору Ивановичу и выпалил впопыхах:
– Подшипники у барабана полетели. Иван собирается втулки свезти в мастерские. А Конкин не дает: "Знаю я вас, горе-мастеров! До моркошкина заговенья продержите. Сам, говорит, смастерю". Пойдем, а то Иван ехать хочет.
Егор Иванович наскоро выпил кружку молока, махнул рукой на завтрак, приготовленный хозяйкой, и быстро пошел на ток.
Там – тишина. Под молотилкой на разостланных мешках лицом кверху лежал кузнец Конкин и ковырялся во втулке.
– Мы сичас, си-ичас, в один момент, – бормотал он, стиснув зубы.
– Ну, как дела, механик? – спросил Егор Иванович, опускаясь на колено возле Конкина.
– Как сажа бела, – ответил дед, продолжая завинчивать и кряхтеть. Затем он встал, степенно отряхнулся и равнодушно сказал: – Вот и вся недолга.
– Бабы! – крикнул он, повернувшись к женщинам. – Чего расселись! Не чаи гонять пришли. Работать надо.
– Андрей Спиридонович, ты чего-нибудь вставил туда или только плюнул? серьезно спросила Татьяна Сидоркина, крутоплечая, чернобровая, про которую говорили на селе: "Эта мужику не уступит".
Женщины, сидевшие тут же на соломе, порскнули и закатились довольным смешком. Дед Конкин по-козлиному боднул головой и ответил:
– Вставил, матушка, вставил.
– Чего? – простодушно спросила Татьяна.
– Пуговицу от штанов.
На этот раз даже Татьяна не выдержала и разлилась неторопливым сильным смехом, подбрасывая кверху могучие округлые плечи.
Егор Иванович отвел Конкина в сторону:
– Что здесь стряслось?
– Да пустое. Роликов недосчитались. Так я деревянные выточил. На день сегодня хватит. А завтра новые поставлю. Так и домолотим. Тут весь секрет в смазке. – И Конкин стал подробно объяснять секрет смазки деревянных роликов.
– А ну-ка, давай испробуем твою починку! – сказал Егор Иванович. Валерий, дай-ка очки. Хочу к барабану встать. Ну, бабы, держись! Замучаю!
– Барабан не трибуна, Егор Иванович, – хохотнула неугомонная Татьяна, руки не язык – не берись, коль работать отвык.
– Чем судить, кума, становись сама, – ответил в тон ей Егор Иванович.
– А что ж, мы не побоимся.
Скуластое суровое лицо Егора Ивановича осветилось лукавой мальчишеской улыбкой:
– Ко мне на подачу? Идет?!
– Идет, – Татьяна двинула плечами. – Валерий, уступи место.
Егор Иванович снял полушубок. Синяя трикотажная рубашка плотно обтянула его бугристую грудь и сухие мосластые плечи, чуть вывернутые вперед.
– Ого! – воскликнул Конкин, оглаживая свою барсучью бороду. – Вот так старик! Держись, Танька! Он те укатает.
– Как бы машину твою не укатал, – огрызнулась Татьяна. – Ты подопри ее бородой.
– Ох, бес баба!
Егор Иванович взял первый сноп и ощутил приятный озноб, пробежавший по телу.
Молотьба на току звучала в его душе давней, но непозабытой песней; она была ему знакома вся: от работы мальчика – погонщика лошадей до знойной захватывающей работы барабанщика – короля тока. Кажется, не было во всем селе барабанщика, равного ему, Егору Батману. Бывало, все одонья обойдет он с общественной молотилкой. Каждый мужик поклонится ему, двадцатилетнему парню, по отечеству величает: "Пожалуй на помочь, Егор Иваныч. Не обойди, голубарь!" И Егор пособлял, старался. Ах, как он молотил! Потом уж в колхозе отдалился от молотилки, пересел на трактор, на комбайн. А теперь где встретишь этот давнишний способ молотьбы? А если и встретишь, так нет ни коней с надглазниками на уздечках, толкущихся по кругу под залихватский свист и хлопанье кнута погонщика, ни копновозов с длинными веревками, да и барабан не тот, а раза в два покрупнее, и вращает его либо трактор, либо электромотор. Словом, все не то, и все-таки в душе Егора Ивановича вспыхнул знакомый огонек.
Татьяна принимала снопы, ловко переворачивала их в воздухе и бросала комлем вперед на стол перед Егором Ивановичем. Ее полные крупные руки, обнаженные несмотря на мороз, мелькали играючи и, казалось, не ощущали никакой тяжести. Егор Иванович левой рукой хватал сноп, правой срывал свясло, развязанное Татьяной, и с маху рассеивал сноп по блестящей наклонной плоскости, ведущей в пасть барабана. Раздавался короткий басовый рев, желтыми брызгами вылетала солома, и снова барабан гудел высоко и протяжно. "Да-ва-ай, да-ва-ай", – чудилось Егору Ивановичу в реве барабана, и он крикнул:
– А ну-ка, нажимай!
– Девоньки! – крикнула Татьяна. – У барабанщика аппетит разыгрался. Подбросим ему!
Снопы полетели друг за дружкой. И все-таки Татьяна успевала каждый сноп поймать, повернуть его в нужном направлении, точно бросить под руки Егору Ивановичу да еще свернуть узел свясла. "Ах, ловка, чертовка!" – подумал он, восхищаясь своей напарницей. Горка снопов стала расти все выше и выше. Татьяна озорно блеснула зубами:
– Завалю!
– Меня? Врешь, Танька!
Егор Иванович остервенело сграбастал своей пятерней сразу два снопа, рванул свясла и оба сразу туда, в пасть, где отбеленные зубья слились в один сверкающий круг. Барабан заурчал ниже, гуще и басил довольным утробным ревом.
– А вот эдак не хошь? Гуртом вас, гуртом! Ходи, милые, ходи веселей! покрикивал Егор Иванович, захватывая последние залежавшиеся на столе снопы.
Так они, распаленные работой и задором, простояли больше часа плечо в плечо, упорно, не сдаваясь друг другу, пока Конкин не остановил молотилку.
– Шабаш! Отдохните малость, а то мотор пережгете.
– Ну, Татьяна, семь потов с меня согнала, – говорил Егор Иванович, вытирая подолом рубахи лицо и шею.
– Небось и вы, Егор Иванович, попотеть нас заставили, – сказала одна из женщин.
– То-то, козы! А то вы нас, стариков, уж в зачет не берете, ухмыльнулся Конкин.
– Эх, Татьяна, кабы так все время работали! – сказал Егор Иванович.
– Эх, Егор Иванович, кабы все время платили бы...
– Ничего, бабы, ничего. Выправится.
– Ничего, конечно... А то что ж? Вот и мы – ничего, – сказала Татьяна.
И все засмеялись. На току появилась Надя Селина, подошла к Егору Ивановичу, отвела его в сторону.
– Я была на твоем поле, дядя Егор, видела, как Степан навоз возит.
– Ну?
– Сваливает где попало.
– Он что, с ума спятил?
– Все равно, говорит, его разбрасывать по весне.
– Как все равно! Да он до весны-то вымерзнет. Вымоет его – одна труха останется.
– Поди сам с ним поговори.
– Уж я с ним поговорю...
5
Егор Иванович, насупясь, двинулся к полю напрямки, через Воробьиный лог. Даже в логу снег был неглубоким, и черные валы зяблевой вспашки повсюду выпирали из-под жиденького снежного покрывала. На склонах по крутобоким увалам шумели низкорослые дубнячковые заросли. Дубнячок был не выше ковыля – по колено. Но жухлые листья красновато-ржавого цвета громыхали на ветру, словно жестяные банки. "Не дерево, а трава... но поди ж ты, шумит!" – думал Егор Иванович.
На крутом взъеме, под глинистым обрывчиком, из дубнячковых зарослей струился блеклый вялый дымок. "Кабы не загорелось, – подумал Егор Иванович. – Притушить надо". Он поднялся наверх, разбросал небольшую стылую кучку сизого пепла; мелкими блестками сыпанули на снег искорки, запахло вроде бы паленым. Егор Иванович оглядел валенок – не прихватило ли? Валенок был в порядке. На снегу возле ног чернела странная головешка вроде бы на палку насажено маленькое копыто. Егор Иванович поднял ее – так и есть: копытце. Обуглившаяся ягнячья нога. Ах ты, ягода-малина! Ягнят жгут.
Егор Иванович сунул в карман эту ножку и свернул к лугам, где виднелись камышовые крыши приземистых сараев кошары.
Встретил его старший чабан овцефермы, Богдан. На нем огрубелый, какой-то белесой дубки полушубок.
– Твой полушубок супротив моего не годится, даром что новый. Мой ни ветер, ни дождь не берет, – смеялся Богдан. – А палкой ударь в него звенит, что твой колокол. Только волков пугать.
– Ты случаем не этим полушубком волков пугаешь, которые у вас ягнят таскают? – ехидно спросил Егор Иванович.
– Этим полушубком! Вчерась накрыл одного!.. – обрадовался Богдан. – Ты уже слыхал?
– Желаю послушать.
Сели на бревно возле плетневого овечьего база. Богдан достал кисет, моментально свернул цигарку и чиркнул спичкой; огонек где-то пропал в огромных лапах цвета дубовой коры. "Не руки, а лопаты, – подумал, прикуривая, Егор Иванович. – В таких руках не то что спичку, костер можно уберечь от ветра". По сравнению с жилистой худой шеей Богдана, с угловатым сухощавым лицом и неширокими плечами эти натруженные руки выглядели непомерно большими, – казалось, они принадлежали какому-то великану и были одолжены Богдану на время.
– Дело было не шутейное, – начал свой рассказ чабан. – Повадился к нам волк ходить, каждую ночь следы у база оставляет. И никто выследить его не может. Да какие у нас охранники! Так, приблизительный народ... А ну-ка, думаю, я сам его подкараулю. Взял ружье – и на баз. Сижу на этом самом бревне, курю да с доярками балакаю, они с вечерней дойки возвращались... Здесь их Круглое все перехватывает. Они привыкли. До нас дойдут, останавливаются, как солдаты на линии огня. А там перестрелку полюбовную ведут. Стоят, балакают со мной, ждут Круглова. А ночь темная такая, глаз коли – в двух шагах ничего не увидишь. Вдруг слышу – овцы на мой конец шарахнулись. Уж не волк ли, думаю. Вскочил я да бежать на баз. Пока через плетень перелез, пока овец растолкал, добежал до дальнего плетня, смотрю так и есть. Задавил волк овцу и убежать успел. Вот, думаю, наглец так наглец. Ведь надо же, почти под носом у меня овцу загрыз. На другой день осмотрел дыру, куда он пролез, и поставил возле нее капкан. А сам спрятался на базу под плетнем. И что ж ты думаешь? Пришел ведь, наглец, и на другую ночь! Но в дыру не полез – капкан учуял. А решился обойти баз от конторы. И людей не побоялся. Идет себе за доярками, как на полюбовное свидание. Они в контору к Круглову, а он на баз через околицу пролез – и к овечкам. Я к околице. Овцы ко мне сгрудились. А он почуял беду – да на плетень. Прыгнет с разбегу, но перепрыгнуть не может. Пока я пробирался к нему сквозь овец, он повернулся – и на меня. Тут я его и вдарил из ружья. Он очумел, видать, бросился в дыру и попал в капкан. Я снял вот этот полушубок, накинул на него, связал ему морду, взвалил его на спину вместе с капканом и принес до конторы. Вошел в контору и говорю так тихонько Круглову: "Данилыч, волк еще четырех овец задавил". Он ажно привстал и закурил от волнения. "Ну, говорит, Богдан, теперь тебе и коровы не хватит расплатиться". А я эдак заглядываю в окно и говорю: "Данилыч, а что это там чернеет у телеги?" Он припал к окну да как крикнет: "Волк!" Схватил топор и бегом. Пока мы вышли с доярками, он его уже убить успел. "Ну, говорит, конец вражине". И вид у него такой довольный. А я посветил фонариком и говорю: "Ишь какой понятливый волк. К телеге привязался. Знал, что его убивать станут". А девчата как увидели, что волк в капкане, так и покатились со смеху. "Как вы с топором-то не побоялись, Константин Данилыч. Волк хоть и в капкане, а страшный, да еще ночью". И с него, бедняги Данилыча, весь полюбовный лоск сошел, как корова языком слизнула.
– Больно уж волк у тебя смелый... Чумной, что ли? – недоверчиво спросил Егор Иванович.
– Волчица! Два соска обсосаны были. Значит, два волчонка где-то в логове лежат. Да разве их найдешь! – Богдан от огорчения ударил своей широкой ладонью по коленке, накрытой полой полушубка. Раздался гулкий ухающий звук, точно ударили лопатой о деревянное корыто.
– А это случаем не волчата разбойничают? – Егор Иванович вынул из кармана обугленную ногу ягненка. – Таскают у вас ягнят, а остатки на костре сжигают, чтоб не заметно было.
Богдан взял ее, потрогал ногтем копытце.
– А это мне неведомо. Да и не мое дело.
– Конечно! Ваше дело – получать премию за стопроцентную сохранность ягнят. А коли сдохнет ягненок, так уж лучше не показывать его нерожденным. Концы в воду, то бишь в огонь.
– Охранники смотрят за ягнятами. А я – чабан. Мое дело овец пасти.
– А концы прятать – это чье дело?
– Не кипятись, Егор Иванович. У тебя картошка померзла, кто виноват?
– Это другое...
– Ах, другое! Вот и учти, тут нас, на ферме, три чабана, да три охранника, да учетчик, да заведующий. А ты ко мне прилип, как банный лист к известному месту.
Богдан встал и ушел на баз.
Егор Иванович с минуту потоптался на месте и решил зайти в контору к Круглову. Тот сидел за столом в тесной комнатенке и аккуратно обертывал газетой журнал учета. Егор Иванович вынул из кармана ягнячью ножку и положил ее на журнал.
– Ягнячья... Ишь ты! Откуда она взялась? – Круглов невинными глазами глядел на Егора Ивановича.
– Отсюда же, с твоей фермы.
– То есть?
– Вон там в костре валялась.
– Так это колхозники жгут... Личный скот. А у нас учет – тут все в порядке. – Круглов ласково оглаживал книгу учета.
– Колхозники не получают за стопроцентную сохранность ягнят. Зачем же им концы в огонь прятать?
– Уж ты не с ревизией ли?
– Не мешало бы.
– Да кто ты такой? Бывший член правления?
– А вот мы комиссию организуем.
– Для комиссии у меня все – пожалуйста, в любой момент. А самозванцам здесь делать нечего.
– Ловок, ловок... Но смотри, не ровен час – оступишься.
– Не тебе судить. Не дорос еще.
С тяжелыми мыслями шел Егор Иванович на свое поле. "Что же это за порядки мы завели? Картошку поморозили – виноватых не найдешь. Ягнята дохнут – опять отвечать некому. Их там целая контора. Небось отчитаются по бумажке. Писать умеют. Да еще, глядишь, премию получат. Высокая сохранность! Пятьдесят ягнят вырастят от сотни овец... Зато, мол, все живые. А где остальные? А то неведомо. Отчитались – и все козыри в руках. Простой мужик к ним и не подступись. Заговорят, запугают. Не верь глазам своим. Ох-хо! Нет, – думал Егор Иванович, – не по-хозяйски у нас все устроено, не так... Кабы все было у чабана, спросили бы с него. А то что? – один охраняет, другой стадо гоняет, третий руководит, четвертый учитывает... И никто ни за что не отвечает... Да коснись хоть меня, выросла бы на моем поле картошка, допустил бы я какого-то уполномоченного до нее? Никогда! С кулаками пошел бы на супостата: не губи добро! В кажном деле хозяин должен быть".
Не заметил Егор Иванович, как и до поля дошел, – тут и там, перемешанные снегом, враструску валялись навозные кучи... "Так и есть сваливал, окаянный, где придется и как придется. Ну, я ж ему!"
Егор Иванович выломал длинный прут из краснотала и в самом скверном расположении духа пошел домой.
Степана застал он на конном дворе. Скинув фуфайку, тот в одном свитере набрасывал вилами навоз на волокушу. Егор Иванович молча подошел к Степану сзади и вытянул его вдоль спины прутом наотмашь, со свистом, вложив в этот удар всю свою злость, накопившуюся от сегодняшнего непутевого дня.
– Ты что, очумел?! – Степан кинул вилы и ухватился за прут.
– Ах ты, сукин сын! – кричал побагровевший Егор Иванович, пытаясь вырвать прут. – Что ж ты навоз в снег бросаешь?
– Да всего две волокуши скинул-то...
– Ах, две?! Вот я тебе второй раз по ушам... Ну!
Степан обломил прут и бросился бежать со двора.
– Отца позорить перед всем честным миром. Я тебе покажу! – бушевал Егор Иванович.
Через минуту, поднимаясь на крыльцо, он все еще ворчал:
– Весь доход мой в снег бросает...
6
В добрую зимнюю пору, когда жизнь на селе катится легко и ровно, словно розвальни по хорошему санному пути, неожиданно свалилась беда на Волгина.
Однажды в его тесный кабинет вошла агрономша Селина и удивила:
– Игнат Павлович, проверила я семена... Всхожесть всего шестьдесят процентов.
– Ну и что?
– Придется покупать новые... Я подсчитывала – центнеров сто шестьдесят надо пшеницы. Да кукурузы сотню.
– Посеем тем, что есть. Не первый год.
– А звенья? Они не пойдут на это.
– Да вы что, помешались на этих звеньях?! Хватит с меня ваших перестроек! Вопросов больше нет. Все!
Волгин почти силой выпроводил Селину из кабинета и в сердцах укатил в райцентр. Надо было отвезти в чайную мед; дорога накатанная, снег неглубокий, покамест проскочить можно. А там хоть отдохнуть часок, отойти от этой канители.
Меняются времена... Или народ избаловался, или уж старость подходит, не поймешь, в чем суть, только труднее становится с каждым годом. Там начальство жмет на тебя: сей то, а не это, делай так, а не эдак, а тут свои умники завелись. "Ох, уж эта жердина длинноногая! – с неприязнью думал он об агрономше. – Два года в печенках у меня сидит. А мужики тоже хороши. Каждый для себя норовит урвать. Стервецы, кругом стервецы!"
В такие мрачные минуты размышлений Волгин любил подкрепиться. Спасибо, хоть чайные есть на белом свете.
Пока Сенька-шофер сдавал мед и оформлял накладные, Волгин ушел в парикмахерскую "подъершиться", как он говаривал, то есть подстричь, подровнять местами свой густой седой ежик, похожий на платяную щетку из отборной щетины. Затем отвели им кабину в чайной и принесли ящик пива. По мере того как бутылки пива опорожнялись, большой нос Волгина все более краснел. И на душе вроде бы полегшало, и воспоминания пришли хорошие.
– Пошли, Сеня! Раздувай свой самовар. Мы еще погремим!
А ведь бывали времена, гремели... Не раз Волгин завоевывал районное знамя досрочной сдачей хлеба. Выезжал его обоз раньше всех колхозов. Не гляди, что мы на отшибе... А чуем что к чему. Нюх у нас тоже имеется. Волгин сам паромы наводил, сам и въезжал в райцентр впереди на тучном вороном жеребце...
– Вот казак! – говорил про него секретарь райкома Стогов. – Любит блеснуть перед народом. Раньше себя никого не пустит... Жить умеет...
И жили... По крайности знали, на чем верх можно взять. Одна торговля чего стоила. Уж, бывало, Волгин не повезет с осени рис на базар, не продешевит, подождет, пока цена не поднимется. Однажды в Приморске он костью подавился. Сидит в докторском кресле – сипит, язык не шевелится. А все ж поманил шофера знаками, написал ему: "Сходи на рынок, узнай, почем рис..." А кто на Сахалин баржу лука отвез? Игнат Волгин! С Сахалина приволок корабельный дизель – в сто семьдесят сил. Всех переплюнул! Осветил село, что твой город... А теперь обрезали торговлю. Одни разговоры – повысим урожай! Да что ж он, поля свои не знает? Земля добрая, да не в ней суть. Мужики не больно стараются... Медведи! Обленились... А все орут – повысим! Как будто бы кто против. А как повысить? Есть семена, удобрения... И сей на здоровье, только по норме. А Селина чего выдумала? Не по сто семьдесят килограммов высевать, а по двести пятьдесят. Ишь ты, семена плохие! Десять лет хорошими были, а теперь вдруг плохие... Нет уж, дудки! Семена перерасходовать он не позволит. Нашли причину – всхожесть низкая! А ты повысь, на то ты и агроном. А перерасходовать не позволю... Легко сказать – семян купить. Где? На что? В долг?! А вот этого не хочешь! – и Волгин выкинул кукиш в смотровое стекло грузовика.
– Ничего, посеем тем, что есть, – продолжал он рассуждать, не обращая внимания на улыбающегося шофера. – Будет и урожай не хуже, чем у других. Так, что ли, Семен?
