Текст книги "Хозяин тайги (сборник)"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Да какой может быть у нас шпион на станции?

– Ах, не говори! У нас вон в библиотеке и то плакат висит – палец к губам. Не болтай! Дисциплина и политика – вот что теперь главное.

– Ну какие мы политики? Наше дело – семена да поле...

– Ах, не скажи! Ты совсем отстала от жизни. Даже у нас в библиотеке успеваемость на политзанятиях по краткому курсу есть основной показатель зрелости масс.

– Ну, ты у нас всегда была зрелой, а я отсталой, – раздражается Муся. Мне этого не понять.

– Ну чего ты сердишься, глупенькая? Я тебе дело говорю: поезжай на новое место, приступай к работе. А с Васей разберутся... Невинного держать не станут...

– Да не могу я спокойно работать, когда он сидит! Я должна все сделать, чтобы вытянуть его...

– Феня ты упрямая! Делай, как знаешь.

Прокуратура СССР. Приемная. Сидит на стульях очередь. Муся в черном костюме, черной шляпке на переднем стуле. Секретарь за столом. Ждут.

Раскрывается дверь, выходит очередной посетитель.

– Следующий! – говорит секретарь, отрываясь от своих бумаг.

Муся входит в кабинет.

Ее встречает солидный, строго одетый человек. Он очень учтив, но непреклонен.

– Садитесь, пожалуйста, – говорит начальник, указывая на стул.

Муся, не успев присесть, порывисто произносит:

– Як вам по делу Василия Никаноровича Силантьева... Я подавала жалобу три недели назад...

– Ваша жалоба направлена по инстанции. Дело разбирается, ждем ответа.

– Но, понимаете... Это исключительный случай... Мой муж обыкновенный научный работник.

– В нашем деле каждый случай исключительный. У нас повторений не бывает, – перебил ее начальник. – Разберемся... Вам сообщат, будьте терпеливы.

– Но я хотела узнать подробности дела!

– К сожалению, пока ничего определенного сказать не можем. Разберемся... Сообщим. До свидания...

Муся выходит из приемной.

– Следующий! – вызывает секретарь.

Приемная Верховного Совета. Очередь. Муся сидит все в том же черном костюме и черной шляпке.

– Твердохлебова! – выкрикивает секретарь.

– Да! – привстает Муся.

– На вашу жалобу еще нет ответа.

– Но я подавала ее месяц назад.

– Значит, разбирается...

– Когда же мне прийти?

– Мы вас известим.

– До свидания! – Муся уходит.

Она идет по летней Москве мимо ограды Александровского сада. На одной из скамеек сидит одинокая старушка. Муся присаживается с краю, задумалась. Над ней похрипывала и булькала воронка громкоговорителя, из которой вдруг как гаркнет во все железное горло:

Здравствуй, страна ученых,

Страна мечтателей, страна героев!..

Муся вздрогнула и быстро пошла прочь. А вослед ей громыхало:

Нам не страшны

Ни бури, ни моря.

Твердой стеной стоим...

Анна Михайловна встретила Мусю вся в слезах.

– Представляешь, он не виновен! – сказала она.

– Как? Известили? Откуда?! – с радостью спросила Муся.

– Да, да... Но какой ужас! Он умер от воспаления легких! – Анна Михайловна всхлипнула и закрылась платочком.

Муся прошла к столу. Там лежало извещение, – коротенькая бумажка со штампом:

"Обвинения, выдвинутые против Вашего мужа, Силантьева Василия Никаноровича, не подтвердились. К сожалению, он умер от крупозного воспаления легких.

Справка выдана на предмет..."

Далее слова расплылись, исчезли. Муся судорожно скомкала справку и только простонала, как выдохнула, да так и застыла, глядя в пустоту.

Подошел Володя, положил ей руку на плечо:

– Мамочка, мама... Выдержим. Мы тебе помогать будем...

Таежная река Турга. На берегу ее опытная станция: несколько бревенчатых домов, вертлюги на метеоплощадках, поля. Ранняя осень. На станции пустынно, лишь на завалинке одного из домов сидят два мальчугана, болтают босыми ногами и упоительно тоненькими голосами поют:

Накинув плащ, с гитарой под полою,

Я здесь стою в безмолвии ночной.

Не разбужу я песней удалою

Роскошный сон красавицы мо-ей!

Мария Ивановна тяжелой походкой, с небольшим саквояжем подходит к дому:

– Ребятки, где здесь контора станции?

– А вон там, в крайнем доме.

Мария Ивановна пошла к тому крайнему дому, а ребятишки опять запели:

Не разбужу я песней удалою

Роскошный сон красавицы мо-ей!

Мария Ивановна поднялась на крыльцо, открыла дверь и чуть не вскрикнула от удивления – за столом сидел Макарьев.

– Миша? Ты? – Она заплакала.

– Что с тобой?

– Васю вспомнила...

Макарьев встал, скорбно склонил голову. Помолчали.

– Крепись, Маша.

Она вытерла слезы и сказала:

– Извини... Все еще не привыкну...

Макарьев подошел к ней, дотронулся до волос, она отвернулась и спросила иным тоном:

– А что ты здесь делаешь?

– Тебя встречаю. Я уже второй год как в Верхнетургинске. Главный областной агроном, прошу любить и жаловать.

– А здесь чего сидишь?

– Говорю – тебя встречаю. Директора станции перевели в совхоз. Маркович, как ты знаешь, ушел на фронт. А здесь придется тебе властвовать. И селекционером будешь, и начальником. Без сибирского хлеба не выиграем войну. Так что принимай дела.

Муся оглядела стеллажи, приборы, каталоги и сказала:

– Внушительно!

– Маркович был работник серьезный... Он начинал еще у твоего отца. Гляди. – Макарьев открыл один шкаф, другой, третий... И все завалено образцами – маленькие пакетики семян с надписями. – Более трех тысяч. Вот каталоги, – Макарьев указал на папки с каталогами. – Это элитные растения. Здесь самоопылители... Это перекрестники. У дядюшки Якова товару всякого выбирай на вкус.

– Да, скучать не придется, – сказала Муся.

– Еще бы!.. Я тут почти неделю проторчал. Богатый материал. Честно говоря, завидую твоей работе.

– Садись рядом.

– Да где мне! У меня и пальцы не гнутся. Какой я селекционер! Между прочим, я тут вычитал, – он указал на каталоги, – один сорт пшеницы, "таежную-девятнадцать", Маркович особо выделял. Обрати внимание! – Он вынул из шкафа небольшой снопик и передал Мусе. – Ведет себя не как самоопылитель, а как перекрестник. Странно?

Муся поглядела на колос, на чуть красноватое зернышко.

– Гибрид... сложный. Пока ничего примечательного незаметно.

– Ну, Маркович не станет зря откладывать на видное место.

– Поживем – увидим, – сказала Муся.

– Само собой... Да, а где твои вещи?

– Я пока налегке, – ответила Муся. – Кое-что в Верхнетургинске оставила. Вот обоснуюсь, ребят вызову, тогда и вещи привезу. А ты где живешь? Не женился еще?..

– Я, Маша, бобыль. Один как перст.

– Отчего ж не женишься?

– В экспедиции всю пору. Всю жизнь пеший. – И сказал иным тоном: Надеюсь, ты мне позволишь помочь тебе...

– Я справлюсь, Миша. Спасибо!

И опять вороха семян на столе, и сортирующие их ловкие женские руки, и пакетики с образцами, и записи в каталогах, и высевание в плошки... и зеленя, зеленя.

Только помогают ей другие люди, и лицо ее теперь другое: скорбное, с резкой складкой меж бровей, как надруб. И Мусей ее уж не назовешь – Мария Ивановна.

От зеленей в плошках сначала через окно, потом с высоты птичьего полета мы видим просторную весеннюю сибирскую землю – всю в зеленеющих березовых колках, в черных пахотных косогорах и в рыжих от прошлогодней стари низинах с блюдцами просыхающих болот.

По полевой дороге катит черная избитая и старая "эмка". Вот она въезжает на усадьбу опытной станции и останавливается у крыльца конторы. Из автомобиля вышел хотя и пожилой, но прямой человек в суконной гимнастерке и быстро пошел в контору.

В кабинете директора сидела машинистка и стучала на машинке.

– А где Твердохлебова? – спросил вошедший.

– В лабораторном цехе, – ответила машинистка.

Приезжий прошел в лабораторный цех и несколько оторопел – за длинным столом сидели шесть женщин и перебирали целый ворох семян. Среди них была и Мария Ивановна.

– Мне нужна товарищ Твердохлебова!

– Я Твердохлебова.

– Поговорить надо.

– Пожалуйста, говорите, – ответила Мария Ивановна, не вставая.

– Разговор служебный. Я Титов, председатель райисполкома. – Он как бы с обидой поглядел в сторону, подчеркивая всем корпусом своим неудовольствие. – Вопрос ответственный. Мы должны оказать вам поддержку.

– Хорошо, пройдемте.

Мария Ивановна встала и провела его в кабинет.

– Я вас слушаю, – сказала она, присаживаясь и приглашая присесть гостя.

– Что же это получается, товарищ Твердохлебова? Вы представитель науки, наша опора – и подводите весь район? – начал весело Титов.

– Чем же я вас подвожу?

– Ну как это! Вся округа сеет, а вы все еще тянете. – Титов как бы приглашал ее на обмен взаимной шуткой или хотя бы любезностью. – Чего ждете? Милости божьей?

– Погоды... Рано еще, – сухо ответила Мария Ивановна.

– Погода для всех одинаковая. Вон в Карагожском районе уже вовсю сеют, а он севернее нас. – Титов все еще улыбался.

– Ну и что? Мало ли бывает в жизни нелепостей!

– Какие нелепости? С нас план посевной спрашивают. План! А вы нелепости! – Он опять обиженно отвернулся.

– Подойдет время – и вы посеете, выполните свой план.

Он аж привстал и чуть ли не руками всплеснул:

– Да вы что, с неба свалились? Соцсоревнование идет: кто раньше отсеется – получит Красное знамя. На доску Почета заносятся! В области...

– Кто раньше начнет зерно кидать в землю – это игра в глупость.

– А вы слыхали, что район принял соцобязательство – закончить весеннюю посевную раньше, чем в прошлом году? – Титов все более накалялся, и землистого цвета лицо его покрылось багровыми пятнами.

– Не понимаю, зачем вам нужно отсеяться непременно раньше? Вы отсейтесь в сроки, которые природа устанавливает.

– Не природа нам, а мы ей диктуем условия. Взять от природы все, что можно, – вот наша задача.

– Но поймите же, сроки сева – это не прихоть, а научная закономерность. Здесь ранний сев вреден. Земля холодная, сорняки еще спят. Надо дождаться, пока они пойдут в рост... Спровоцировать их надо, а потом заломать и посеять...

– Не знаю, как насчет провокации сорняков, но от речей ваших отдает провокацией сева.

– Да куда вы гоните? Микрофлора здесь пробуждается только в июне.

– Какая микрофлора? Саботаж – вот что это такое.

– Извините, в таком тоне я не привыкла разговаривать.

– А вы не извиняйтесь! Вы нарушаете сроки сева, утвержденные областью.

– За свою станцию отвечаю я. И за свой сев.

– Вы не на огороде сеете. У вас десятки гектаров нашей районной земли. По вас равняются колхозы и совхозы. Глядя на вас и они артачатся. Вы подаете дурной пример. Это вы учитываете?

– Очень хорошо! Могу только порадоваться за районы, где есть разумные хозяева.

– Вот как! В таком случае, я вас предупредил: если до пятнадцатого мая не отсеетесь, вызовем на бюро райкома.

– Собирайте бюро в июне... Потому что во время посевной я просто никуда не поеду.

– Поглядим!

Председатель, не прощаясь, вышел.

Районный сибирский городок. Зеленый сквер перед двухэтажным зданием райкома. Лето. На огромной расцвеченной доске Почета крупные фотокарточки передовиков весенней посевной и крупно, белым по красному, названия колхозов: "Рассвет", "Путь Ильича", "Заветы Ленина", "Красный пахарь". Рядом с доской Почета пониже и поменьше черная доска. На ее поле надпись: "Тургинская опытная станция закончила сев только 3 июня. Позор отстающим!" И еще ниже белым по черному: "Директор станции – М.И.Твердохлебова".

Мария Ивановна стоит возле доски, читает. Подходит Макарьев.

– Ай-я-яй! Чем это вы любуетесь, товарищ Твердохлебова? Чем гордитесь?

Мария Ивановна обернулась:

– Миша! И ты здесь?

Они поздоровались.

– А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам – разбирать итоги посевной. Наградить передовиков, наказать отстающих. – Он озорно подмигнул.

– Раньше говорили: цыплят по осени считают, – усмехнулась Мария Ивановна.

– То раньше! А теперь у нас боевая задача на каждый период; вот кончилась посевная – намечай новые рубежи, нацеливай на уборочную. А если вас не нацелишь, вы, пожалуй, и убирать хлеба не станете.

– Значит, вразумлять будете? Но кого же?

– А это военная тайна. Что у тебя за конфликт приключился? – спросил Макарьев. – Мне уж звонили, жаловались на твою заносчивость!

– Приезжал председатель РИКа. Это командир в фуражке. И набросился на меня: "Сей незамедлительно!" Чуть ли не кулаком стучал. Ну, я его и выставила за порог.

– Нехорошо! Он же показатель гонит.

– Я не понимаю, чего они всполошились с этим севом? – спросила Мария Ивановна. – Да, идет война! Иные хозяйства ослабли. Так пусть сеют пораньше. Но есть еще крепкие колхозы. Зачем их подгонять? Зачем стричь всех под одну гребенку?

– Председатель РИКа не виноват, Маша... Это наш Лясота кинул сверху лозунг насчет раннего сева. Вот все и стараются.

– И откуда они только берутся?

– Кто? Филипп, что ли?

– Да я про этих начальников вроде председателя РИКа...

– Эх, Маша, был бы святой, а угодники найдутся.

– Да, пожалуй, ты прав. Ну что ж, пошли на пленум!

– Нет, Маша... Я приехал проститься с тобой.

– Как?

– Еду на фронт.

Макарьев и Твердохлебова идут по скверику. В пустынном уголке возле скамейки они остановились, Макарьев, как-то полуотвернувшись, глядя на свои ботинки, проговорил:

– Я хочу тебе что-то сказать, Маша. Может, присядем?

Она молча села. Макарьев продолжал стоять, глядя все так же косо и вниз.

– Я сегодня же уеду... Завтра буду в военкомате, а там – на фронт. И я больше не могу молчать... Я тебя люблю, Маша...

– Не надо об этом, Миша, не надо...

Он опустился на скамью и положил голову ей на грудь. Она как бы машинально гладила его волосы и смотрела прямо перед собой невидящими глазами.

С таким же отсутствующим взглядом она провожала его на перроне и смотрела куда-то вдаль, поверх его головы.

– Маша! – кричал он с подножки вагона. – Я буду писать тебе – ты мне отвечай, слышишь?

– Да, да... Хорошо! – Она кивала, прощально махала рукой. А взгляд оставался все таким же – невидящим.

Осень. На окнах первый налет морозного рисунка. Входит со двора Володя, вносит несколько кружков мороженого молока, потирает руки, говорит радостно:

– Ну, мама, дорожка промерзла, уф! Как по асфальту покатим.

Мария Ивановна укладывает в рюкзаки продукты на недельный срок Володе и Наташе. Двумя стопками разложено мороженое молоко – шесть кружков Наташе, шесть Володе. Потом картофельные лепешки. Тоже на две стопки.

– Наташа, картофельные лепешки уже посолены – только разогреть надо. А молоко оттаивай на медленном огне. Не то пригорать будет, – наставляет Мария Ивановна.

– Господи, уже уяснила, – как взрослая, отвечает Наташа.

В окно кто-то постучал. Володя выглянул в форточку и крикнул:

– Мам, ребята уже собрались! Только нас ждут.

– Ну, ступайте, ступайте!.. – Она затягивает рюкзаки.

Дети одеваются.

– Володя, уши завяжи! – приказывает Мария Ивановна. – Смотри не обморозь!

– Да ты что? Каких-то десять километров всего... Мы единым духом доедем.

– Наташа, накинь еще вот эту шаль, – подает она дочери клетчатую толстую шаль с кистями.

– Да я что, бабушка? Мне и в платке не холодно.

– А я говорю – повяжи!

– Ой, прямо кулема, – ворчит Наташа, но шаль повязывает.

Кто-то опять стучит в окно.

Володя хватает рюкзак и в дверь.

– Если будет занос, в субботу не приезжайте, я сама съезжу к вам, наказывает Мария Ивановна.

– Ну да, испугались мы твоего заноса, – говорит Наташа.

Ушли дети, и квартира опустела. Мария Ивановна подходит к столу, машинально оправляет скатерть, берет треугольничком сложенное воинское письмо. Развернула, пробежала глазами, улыбнулась. Потом выдвинула ящик стола, достала чистый лист бумаги, ручку, села писать письмо: "Остались мы тут одни бабы. Работаем да вас вспоминаем. Конец лета был дождливый, бурный. Не только хлеба – овсы полегли. И только одна "таежная-19" устояла, та, что выделил Маркович. Помнишь, белесые колоски и красноватые зерна? Урожай дала средний, а устойчивость у нее просто поразительная. Так вот в чем ее секрет... Буду тянуть ее, тянуть за уши. Улучшать..."

Скрипнула дверь, на пороге показалась встревоженная машинистка:

– Мария Ивановна, в лабораторном цехе беда...

– Что такое? – оторвалась от письма Мария Ивановна.

– Степанида упала со скамьи.

– Как упала?

– Так... Перебирала семена и вдруг повалилась, повалилась... На полу лежит. Кажись, не дышит.

– Позвоните доктору, чтобы немедленно явился! – Мария Ивановна бросилась из кабинета.

Лабораторный цех. Возле длинного стола, на котором насыпан ворох семян, суетились бабы. Входит Мария Ивановна.

– Что с ней?

Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.

– Омморок... Обнакновенно, – ответила одна женщина.

– Что за обморок? Отчего?

– От голоду...

– Она же вакуированная...

– Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.

– А что по карточкам получает – детям отдает...

Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.

– Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...

Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.

– Нет, – сказала Мария Ивановна. – На сегодня ты отработала. Отведите ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока и лепешек картофельных... Покормить ее надо.

Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.

– Вот она, жизнь, Мария Ивановна, – сказала одна со вздохом. – Сидим возле хлеба и с голоду пухнем.

– Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.

В лабораторном цехе в плошках колосящаяся пшеница. Мария Ивановна занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.

– Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу переносишь с этого колоска на другой... Вот так.

– Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?

– О каком решении?

– Он уходит из десятого класса. В военное училище поступает, в бронетанковое.

Мария Ивановна роняет пинцет.

Она проходит по коридору, выходит на улицу – раскрытая, с развевающимися на зимнем ветру волосами, в одном платье идет к своему дому.

Володя сидел за столом, читал книгу. По тому, с каким возбуждением вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.

– Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?

– Просто хочу поступить в военное училище ускоренного типа. На фронт хочу.

– Почему ты мне об этом не сказал?

– Потому что я еще комиссии не прошел.

– Но ты же школьник!

– Мне скоро стукнет восемнадцать.

Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив руки на груди, сказал твердо:

– Подошло время, мама, когда я должен решить, мужчина я или нет. Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.

Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.

– Мама, что с тобой? – Он поддержал ее за локоть.

– Ничего... – Она подняла голову и поцеловала его.

И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут как солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют: "Эх, махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только чубы да челки выбиваются из-под шапок, да за плечами не ранцы, а рюкзаки, да шаг нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И Мария Ивановна провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго смотрит вслед уходящей колонне новобранцев.

– Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, – говорит Наташа. – Поедем домой!

– Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна поеду...

По зимней таежной дороге едет одинокая подвода. Лошадь трусит легкой рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в тулупе Мария Ивановна, вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не тревожат лошадь. Она бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.

Такими безучастными друг к другу они и появляются на пристанционной усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела лошадь к воротам и стала распрягать ее: отпустила чересседельник, потом долго развязывала супонь – узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.

Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу – не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:

– Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу – устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее "Твердью". В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" – прошу тебя...

Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...

Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.

И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.

Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.

В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках Марии Ивановны полевые цветы.

Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.

На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.

Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.

– Здравствуйте, Мария Ивановна! – старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.

– Здравствуйте, Федот Максимович!

– А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!

– Спасибо. А я вот взяла да приехала. – Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!

– Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.

– Спасибо за память.

– Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...

Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился...

– Тут была могила, – как бы извинительно произнес старичок.

– Верю, Федот Максимович, – сказала Мария Ивановна.

– Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано... Батарея стояла... Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.

Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.

– Кабы дождь не пошел, – сказал старичок.

– Это ничего, – отозвалась Мария Ивановна.

Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.

– Гляди ты, какая пшеница, – говорит старик. – Ее рвет и мечет, влежку кладет, а она все распрямляется. Говорят – это ваша "Твердь". Хорошо вы сработали!

– Я только завершала... А заложил ее он, давным-давно. Все от отца идет...

Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.

– Что с вами, Мария Ивановна?

– Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.

– Воды! Скорее воды! – запричитал старик и трусцой побежал вниз по откосу.

А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.

Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви и поплыли во все стороны, растворяясь в голубом бездонном пространстве.

Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами уже не колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да синие вкрапины ирисов, да желтые пятна купальниц.

Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в той же старомодной соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще подросток, в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.

– Папа, папа! – кричит Муся. – Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!

От леса прямо по лугу, выметывая выше груди ноги, шел запряженный в дрожки серый, в крупных яблоках орловский рысак. На дрожках, слегка откинувшись на натянутых ременных вожжах, сидел широколицый, бородатый, медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и маслозаводчик, и торговец, и прочая и прочая...

Поравнявшись с Твердохлебовым, он рывком намертво осадил жеребца и молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.

– Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда науки!

– Так уж все сразу! – улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.

– Нет, не все! Еще либерал и демократ! – Он сгреб Твердохлебова и облобызал трижды.

– Ты что ж, так на дрожках и прикатил из Сибири? – посмеивался Твердохлебов.

– Милый! Я к тебе не то что на дрожках – на аппарате прилететь готов. А этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я к тебе на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? – указывал он на рысака. – Хочешь, подарю!

Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.

– Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? – ахнул Смоляков.

– А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.

– Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! – Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: – Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?

– Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.

– Ишь ты какая самостоятельная!

– А я для папы собираю! – кричит Муся.

– Большего мне теперь не дано, – кивает Твердохлебов на пучок трав. Вот, на каникулах хоть душу отвожу... А потом опять всякие комиссии, заседания, выступления...

– Да брось ты к чертовой матери эту Думу!

– Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как же бросишь? Перед людьми неудобно.

– Я слыхал – тебя на третий срок выбирают?

– Нет уж, с меня довольно! – резко сказал Твердохлебов. – Откажусь, непременно откажусь.

– И куда же потом?

– Опять в Сибирь, папа? Да? – крикнула Муся.

– Это не так просто, дочь моя, – озабоченно ответил Твердохлебов. – Ну, что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.

Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами, письмами, телеграммами. У стола сидят хозяин и Смоляков. Сквозь растворенную дверь видны другие комнаты; там раздаются голоса, мелькают женские фигуры, кто-то играет на пианино.

Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет листы гербария.

– Ну уж нет... На этот раз я от тебя не отстану. Должен я что-то сказать сибирякам, – говорит Смоляков. – Поставку семян, закладку питомника – все возьмет на себя кооперация... Исходный материал можешь заказывать всюду, в любом месте земного шара – достанем. Любые расходы покроем.

– Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.

– Иван Николаевич, лабораторный цех для селекции уже готов. Все остальное построим. Помощников набирай сам сколько хочешь. Оклад тебе положим от кооперации – десять тысяч в год, как начальнику департамента, смеется Смоляков.

– А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?

– Нет, не боимся. У нас все подсчитано... Помнишь, как мы с тобой голландцев побили сибирским маслом? А с чего начинали? С ярославских быков да с вологодской коровы с одиннадцатью тысячами пудов масла. А как только наладили селекцию, по сто тысяч в год давали приросту! А?

– Ну, пшеницу новую не выведешь за год.

– Да мы и старыми сортами иностранцам нос утрем. Наши мужики наладили караваны зерна в Афганистан. И по морю, и на верблюдах. И поезда фрахтуют. Всю торговлишку англичан там порушили. До Персии добираемся, Индии!.. В Китай идем. А если нашим мужикам дать новые сорта, засухоустойчивые, скороспелые, урожайные... Они весь мир завалят... Дело говорю?

– Дело!

– Ну так едем?

– Трудно мне сейчас сказать тебе что-либо определенное. Видишь, я занят, даже здесь, в отпуске, – сказал Твердохлебов. Он взял со стола письмо. – Это вот жалоба от ссыльного Крючкова... Угодил в ссылку за сбор подписей в защиту иваново-вознесенских забастовщиков. Я говорил с министром внутренних дел... Обещал освободить. А это письмо от тюменского попа. Архиерей притесняет – поп на проповеди обличил местные власти в растратах пособий переселенцам. Надо в Синод писать.

– И хочется тебе с этой политикой возиться? Ты же ученый, друг мой. Учти, наука ждать не может, – сказал Смоляков.

– Это верно, наука не ждет. И мириться с простоем нельзя. А с такой мерзостью мириться можно? Вот, полюбуйтесь. – Твердохлебов достал из папки телеграмму и подал Смолякову. – Телеграмма из Верного. Мать телеграфирует... Сына ее, студента Филимонова, предают во Владимире военно-окружному суду. Будто покушался на урядника. Но это ложь!.. Я проверил. Его просто оговорили провокаторы. А сам Филимонов находился в то время в Москве. И тем не менее...

– Не понимаю, какой смысл в этом?

– Простой... У Филимонова голова на плечах и горячее сердце. Молчать не хочет. Проповедует. Вот это и опасно. В подлые времена мы живем: честных людей увольняют, порядочных обыскивают... Так что же мы должны? Сидеть и ждать – когда до нас дойдет очередь? Нет! – Твердохлебов встал и нервно прошелся по кабинету. – Нет и нет! Я завтра же еду во Владимир и сам буду слушать это дело.

Муся, отложив гербарий, следит за отцом.

– Папа, возьми меня с собой!

Твердохлебов остановился, поглядел на нее:

– Ну что ж, поедем. Тебе это полезно будет.

Военно-окружной суд. Небольшое помещение забито военными, полицией. Штатской публики мало; в гуще самой мы видим Твердохлебова с дочерью.

За судейским столом сидят пять офицеров, в центре – председатель суда, полковник. Чуть сбоку в загородке стоит бритый смуглый молодой человек. Это подсудимый Филимонов. Возле него два солдата с саблями наголо. Молодой человек говорит, обращаясь к судьям:

– Вам хорошо известно, что ни в каком покушении я не участвовал, так как находился в то время в Москве, а не в Шуе. Вы не смогли найти ни одного свидетеля, кроме полицейского осведомителя. Вы боитесь даже присяжных – вам нужно единогласие в расправе. Даже публику впускали по пропускам, свою, доверенную. И вот вы сидите одни и разыгрываете комедию суда. Вы боитесь даже признаться, за что меня судите. А судите вы меня за покушению, но только не на урядника, а на присвоенное вами право – одним говорить открыто, а остальным молчать. Вы судите меня за то, что я осмелился сказать рабочим людям, что они имеют право свободно выражать свое мнение, право на собрания, демонстрации, право самим решать свою судьбу. Я говорил и буду говорить, что люди должны быть свободны и никакими высокими словами о государственной необходимости нельзя оправдать произвола и насилия. Вы меня судите за идеи. Вам нечего выставить против наших идей, кроме дубинки, тюремной решетки и виселицы. Но помните – идеи нельзя посадить за тюремную решетку. Насилие, брошенное против идей, что ветер для огня; оно может только раздуть это негасимое пламя в огромный пожар. Берегитесь! Вы сами сгорите в этом огне.