Текст книги "Хозяин тайги (сборник)"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

21

Елена поджидала Конькова в палисаднике, и по тому, как смотрела на него тревожным и взыскующим взглядом, он понял: все уже знает.

– Ну что, отстранили? Чего молчишь? – И губы поджаты, вытянуты в ниточку.

Он присел на лавочку под окном и сказал примирительно:

– Садись! В ногах правды нет.

Она присела на краешек лавки и затараторила:

– Я как чуяла… С четвертого урока сбежала. Мне завуч шепнул: Савельев, говорит, чернее тучи. Ваш законник в печенке у него сидит. Стоит ли ссориться, говорит, хорошим людям из-за какого-то заезжего гастролера? Я и помотала к тебе. Думаю, упрошу: надо помириться. Ты же упрямый, как осел. Торкнулась к тебе в кабинет – дверь заперта. Я к дежурному, к Реброву: Володь, говорю, где мой? А его, говорит, того… отстранили. Дак что, в самом деле?

– В самом деле, – ответил, не глядя на Елену.

– У начальника-то был?

– Был.

– И что он?

– Да что… Не лезь, говорит, на рожон.

– А я тебе что говорила? – подхватила Елена, всплеснув руками. – Да ведь ты уперся как бык. Все тебе надо правду доказать. Кому доказывать, начальнику, прокурору? А то они глупее тебя? Они что, не знают эту правду? Не знают, как лес добывали, как порядок нарушали? Да они сами этот порядок устанавливали. Пускай сами в этом и разбираются. Твое-то какое собачье дело? Ты же следователь. Вот и гоняйся за преступниками. А этих людей не трогай. Они тебе неподвластны.

– Не трогай, неподвластны… – Коньков покрутил головой и грустно усмехнулся. – Ну, чего ты-расшумелась, голова – два уха! Мое дело установить – отчего так получается, что человек по натуре честный против своей воли становится нарушителем. В чем причина, когда добросовестные люди оказываются виноватыми? Понимаешь? Истинную причину вины вскрыть надо. Вот моя задача! Вскрыть причины, дабы изменить условия, от которых и дело страдает, и люди оказываются без вины виноватыми. А причина эта в бесхозяйственности, в безответственности, да еще в лицемерии. Запутали всякую отчетность. Знают, но делают вид, будто они ни при чем.

– Зато тебе больше всех надо, – с какой-то злой обидой сказала Елена.

– Да пойми ты, если я этого не сделаю, не скажу, мне будет стыдно людям в глаза смотреть.

– Смотри-ка, застыдился, бедный. За людей переживает… Вон, у людей и дома свои, и автомашины. А ты все на казенной квартире живешь. За сорок лет один мотоцикл нажил.

– Мотоцикл-то с коляской! Все ж таки у тебя есть свой выезд. Правее меня сидишь, как начальник. – Он ткнул ее шутливо в бок и захохотал.

– Да ну тебя! – Она приняла эту шутку, озорно блеснули ее темные быстрые глаза. И радость вспыхнула в них за мужицкую стойкость крутой и неуступчивой натуры своего благоверного, и помимо воли растянулись губы ее в игривой улыбке, но только на одно мгновение… Затем ее небольшое, по-детски округлое личико затуманилось и озабоченно опали книзу уголки губ. – Доездились! Что ж, опять в ассенизаторы пойдешь? В мусорщики?

– А что мусор? По двести восемьдесят рублей в месяц заколачивал! Мотоцикл купил.

– Эх, Леня!… Ни самолюбия у тебя, ни гордости.

– По-твоему, самолюбие в том, чтобы идти на сделку с совестью?

– Да иди ты со своей совестью!… Носишься с ней как с писаной торбой. Чего теперь делать будем?

– Живы будем – не помрем. Найду работенку. У нас безработицы не бывает.

– Поесть собрать?

– Нет. Молочка, пожалуй, выпью. Пойду в сарай, постругаю да дров поколю… А ты сиди дома, от телефона ни шагу.

– А что тебе телефон?

– Звонить будут, от "самого". Я ему все бумаги отнес и написал кое-что.

– Думаешь, примет? – усмехнулась недоверчиво.

– Примет, – уверенно сказал Коньков. – Он человек неглупый, поймет: не в его интересах выносить сор из избы. А я ведь на районном пороге не остановлюсь. Он меня знает.

До самой темноты провозился Коньков в своем сарайчике: то дрова колол, то протирал мотоцикл, то гнал стружку – новые доски шлифовал для кухонной перегородки, и все думал, как он войдет к секретарю, как поведет свою речь, издалека, по-умному, обложит Савельева, как медведя в берлоге; и такие доводы приходили на ум, и все так складно получалось, что он совсем успокоился и не заметил, как вечер подошел.

Елена пришла к нему в глубоких сумерках; он сидел на чурбаке, понуро свесив голову.

– Ты хоть бы свет включил. Темно.

– А? – отозвался тревожно. – Звонка не было?

– Нет. Ужинать пора.

– Хорошо. Я сейчас приду. – А сам ни с места.

Елена прижалась к нему грудью, запустила пальцы в мягкие волнистые волосы.

– Переживаешь! – потеребила губами кончики его ушей. – Наверное, не примет тебя.

– Ничего… завтра в ночь поеду в область.

– Эх ты, Аника-воин! Пойдем, хоть накормлю тебя. Не то отощаешь. Гляди – штаны спадут. – Она озорно оттянула резинку его лыжных брюк. – Еще опозоришься перед начальством.

– Хорошо, Ленок. Ступай! Я сейчас приду.

Она поднялась на заднее крыльцо, растворила дверь и вдруг крикнула с порога:

– Ле-оня! Телефон звонит!

Он бросился, как тигр из засады, одним махом заскочил на верхнюю ступеньку крыльца, опередил ее на пороге и первым схватил трубку.

– Ты чем занимаешься? – панибратски звучал в трубке знакомый басок первого секретаря.

– То есть как? В каком смысле? – насторожился Коньков.

– А в самом прямом. Ты свободен?

– Так точно!

– Тогда давай ко мне. Мы тебя ждем тут.

– Я – в один момент. Через десять минут буду.

– Смотри за порог не зацепись, – насмешливо заметил секретарь. – Ждем! – И положил трубку.

– Ну, что я тебе говорил? Крой тебя горой! – ликовал Коньков, потрясая поднятой рукой. – Нам нет преград на суше и на море…

– Рано веселишься… Смотри не прослезись. Как возьмут тебя в оборот…

– Меня?! Да я их за можай загоню.

– Ну да… Заяц трепаться не любил. Поешь сперва, не то натощак-то голос сядет, – сказала, глядя, как он, не успев толком подпоясаться, уже китель натягивал.

– Ты что, не слыхала? Я же сказал: через десять минут буду у них.

– Господи! Не смеши хоть людей. Ты что ж, и побежишь, как пионер, через весь город?

– А мотоцикл на что?

– В райком, на мотоцикле?

– Только так.

– Дуракам закон не писан. Смешно.

– Смеяться будем потом.

22

В кабинете первого секретаря за столом уже сидели Стародубов и Савельев. Сам Всеволод Николаевич, поскрипывая протезом левой ноги, тяжелой развалистой походкой вышел из-за стола навстречу Конькову.

Это был сумрачный брюнет могучего сложения с густой седеющей щеткой коротко стриженных волос, в черном дорогом костюме и в белоснежной рубашке с откладным воротом.

– А вот и виновник торжества! Прошу к столу! – приглашал он Конькова, бережно ведя под локоток. – Ну, капитан, здорово разрисовал ты наши порядки по части лесозаготовок. Всем досталось, а мне больше всех. Всеволод Николаевич сел на свое место и хитро подмигнул Конькову. – Только вот какая оказия: твой оппонент, прокурор Савельев, говорит, что спорить не о чем. Дело, которое он отобрал у тебя, освещается не с той стороны. Юридическое начало перепутал с хозяйственным.

– Давайте разберемся, – кто что перепутал? – Коньков вынул из кармана коробку спичек, погремел ею, поочередно глядя на каждого собеседника. Вот вам коробка спичек. Чтобы спичка зажглась, ее нужно провести с нажимом по коробке. Тогда вспыхнет огонь. – Он вынул спичку, зажег ее и приподнял кверху. – От этого огня может сгореть и дом, и целый поселок. Причина зла – вот она – спичка. Ведь можно и так на вопрос ответить. А как же руки, которые пустили ее в дело? Они что же, значит, ни при чем?

– Да что ты нам здесь побасенки рассказываешь? – не выдержал Савельев, перебивая его.

– А то и рассказываю, что этими руками были мы с вами, – живо обернулся к нему Коньков и с выдержкой поглядел на него, потом на Стародубова. – Что скажешь, как он его заготавливает? Какими методами? С луны вам приходил этот лес? Вы его только по колхозам распределяли. А вы, товарищ прокурор, тоже не знали, каким образом добывают лес?

– Ты не путай божий дар с яичницей, – зло сказал Савельев. – Одно дело – промысел, а другое метод, которым он осуществляется.

– Ну, конечно, методы были скрыты за семью замками. Волшебник Чубатов проводил сеанс черной магии. Алле-хоп! – и бумажные ведомости превращались в кубометры чистого леса.

– Я прокурор. И какое мне дело, в конце концов, до заготовки леса?

– Как? Ты же присутствуешь на заседаниях исполкома? – вскинул удивленно голову Всеволод Николаевич и, обернувшись к председателю, спросил: Никита Александрович, разве вы на исполкоме не решали вопрос о заготовках леса?

– Решали, – слегка конфузясь, ответил Стародубов.

– И что же, Савельева не приглашали на исполком?

– Был Савельев на исполкоме, – помедлив, ответил Стародубов.

– Ну, как же так, Владимир Федотыч? – с недоумением спросил Всеволод Николаевич, разводя руками и выпячивая нижнюю губу.

Чуть пригнув голову, Савельев с расстановкой сказал:

– Повторяю: я прокурор и моя обязанность следить за выполнением закона.

– Да, это ваша обязанность, – прихлопнул ладонью об стол Всеволод Николаевич. – Но никто нас с вами не отстранял и от другой обязанности: наведения порядка в районном хозяйстве… Я так думаю, товарищи, что вопрос о лесозаготовках надо поставить на бюро. И там хорошенько разобраться, кому давать пышки, а кому шишки. Твое мнение, Никита Александрович?

– Будем собирать бюро, – Стародубов шумно вздохнул и добавил: – Дело Чубатова – не частный вопрос.

– Вот именно, не частный вопрос! – Всеволод Николаевич поднял палец кверху. – Следователь прав, Савельев!

– Так что ж, прикажете дело прекращать? – спросил тот как бы с обидой и вызовом.

– Я не областной прокурор… – Всеволод Николаевич подался грудью на стол и пристально поглядел на Савельева.

Тот слегка смутился и сказал извинительно:

– Да не в том дело…

– Вот именно, – как бы согласился с ним, не требуя иных пояснений, первый секретарь. – Я не хочу исполнять чужие функции, но вижу: дело Чубатова в надежных руках, и отстранять Конькова не советую. – Последние слова произнес с нажимом.

– В самом деле, Владимир Федотович, тут что-то от недоразумения или от амбиций. Такие стычки бывают. Надо снисходить как-то, сообразуясь… Стародубов запутался в словах, но смотрел на Савельева с затаенной надеждой.

– Да я не против, в общем-то… – Савельев поглядел себе на руки, похрустел пальцами. – Пусть работает… Но чтобы принципы не нарушались.

– Это само собой! – подхватил Коньков, вставая. – Разрешите идти?

– Идите и работайте. – Всеволод Николаевич встал и пожал ему руку.

– Премного благодарен!

Коньков по-военному повернулся, щелкнул каблуками и вышел вон.

1975

День без конца и без края

Киноповесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Селекционный участок одной из опытных станций в Сибири – два-три приземистых длинных дома в окружении мелких стелющихся яблонь и вишен. Заборик из белого штакетника да открытая метеоплощадка с флюгером и с невысоким настилом для приборов, похожим на ветхую трибуну.

Возле штакетника остановился "газик", из него вышла молодая женщина и крикнула в растворенное окно:

– Мама где ты?

В окне появилась постная сухая личность – старик лет семидесяти, он строго поглядел на приехавшую, но, узнав ее, сразу подобрел:

– Ты откуда, Наташа?

– Из Батана. Где мама?

– Да здесь она, на ближней делянке, – сказал старик.

Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит навстречу матери, стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.

– Здравствуй, мама!

– Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?

– Сегодня же вечер. Твой вечер!

– Ну да... юбилей, – улыбается Мария Ивановна. – За уши таскать дуру старую.

– Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.

– Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.

– Да ты что, собственному празднику не рада?

– Я-то рада. – Она смотрит на подходящих к ней баб, напарниц ее, их пятеро. – Но есть дело поважнее юбилея.

– Летите, Мария Ивановна, летите! – разноголосо загомонили бабы. – Мы тут и без вас дотемна постараемся.

– А то! Семьдесят лет не каждый день бывает... Летите!

– Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.

– Как закроют?

– А так... Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие экономию наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный участок. Надо объединить его с Тургинской станцией.

– Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.

– Они ж пропадут... – загомонили бабы.

– А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.

– Но мама! Северин же обещал – не трогать вас.

– Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме. Будут решать судьбу нашу.

– Ладно! – не сдается Наташа. – Я упрошу пилота, он задержится. Только ты из горкома давай прямо на аэродром.

– Нет, Наталья, – твердо отвечает Мария Ивановна. – Я в Черный Яр, в Высокое съезжу. На могилу к отцу.

– Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать...

– Подумаешь – две сотни километров. К вечеру приеду, не беспокойся. А вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.

Обняв дочь, она двинулась с поля.

– Петя, у тебя все готово? – спросила у шофера "газика" Мария Ивановна. – Минут через десять поедем.

– Все в порядке, Мария Ивановна!

Из дома вышел давешний сухонький старичок, в руках у него стопка журналов, газет и букет полевых цветов.

– Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?

– Хочу.

– Положи ему на могилу от меня... – старик подал ей цветы. – А это тебе, – он положил на выносной столик газеты и журналы. – Целый месяц собирал. Это все о тебе... И об Иване Николаевиче, – говорил старик, перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.

– Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала? – спросила Наташа.

– Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! – проворчал старик. Последние ночи почти не спит... От темна до темна на поле, даже почту не трогала.

– Ничего, пустяки, – ответила Мария Ивановна. – Вот поеду – и все прочту.

Газеты веером ложились на столик, все открытые на нужной странице, и смотрела с них Мария Ивановна – все то же утомленное, спокойное и хмурое лицо. А над этими портретами газетные заголовки – броскими шапками: "Сибирский селекционер – народный агроном республики", "Создателю знаменитой "тверди" – неполегаемой сибирской пшеницы – 70 лет", "Присвоено звание доктора наук без защиты диссертации"...

А потом рядом на тот же столик легли два журнала, открытые где-то на середине, но на этих страницах была иная фотография – дерзко и строго глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами, с седеющей бородой. И заголовок: "100-летие со дня рождения пионера сибирской селекции". И еще статья: "Иван Твердохлебов – ученый и гражданин"...

– Вот вы и встретились, – говорил старик, радостно поглядывая на Марию Ивановну.

– Спасибо! – Она с чувством пожала ему руку.

– Да, вот еще телеграммы... – Он вынул из кармана пачку телеграмм, выбрал одну из них. – И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.

– От Лясоты? С чего бы это? – удивилась Мария Ивановна.

– Время подошло такое, Мария Ивановна. Время обнимать – и время уклоняться от объятий, – лукаво сказал старик. – Кстати, ведь вы с ним одного выпуска?

– Нет... Когда я училась, он был аспирантом.

– Где?

– Там же, в Петровской академии.

По пустынной лиственничной аллее Тимирязевской академии бесшумно катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка; вожжи в свободном провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем в нем знакомого по фотографии Ивана Николаевича Твердохлебова. А чуть поодаль, посреди лиственничной аллеи, стоит тот самый столик с газетами, возле которого Мария Ивановна, одна.

Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы, открывает крышку и произносит:

– Маша, тебе пора!

Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать, остановить, но... пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.

Мария Ивановна как бы машинально кинулась за пролеткой и... вдруг очутилась в людной многоярусной аудитории, где возбужденно спорили Макарьев и Лясота.

– Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в их родителей, – говорит Макарьев. – Ибо и дети и родители являются продуктом одного и того же наследственного вещества.

– Это схоластика, средневековая ложь! – кричит Лясота. – Мы поломаем вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах нашего хозяйства и общества.

– Вам не хватит жизни для этого.

– Мы начнем, а дети завершат!

– К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.

– Овес рождается от овса, а пес от пса! – крикнул кто-то из студентов, и аудитория загрохотала...

– Когда это было? – спросил тот самый старик.

– Всю жизнь так было, – ответила Мария Ивановна.

– Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?

Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением на старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по привычке перебирает журналы и газеты.

– Ты меня совсем не слушаешь, – продолжал старик. – Здорова ли ты?

– Я, как старая лошадь, вроде бы стоя задремала, – усмехнулась Мария Ивановна и другим голосом: – Наташа, где ты?

– Тут я! – донеслось из дому. – Плащ твой ищу.

– Он на вешалке, за шкафом. Не забудь мою сумку на столе! В ней часы, крикнула Мария Ивановна и обернулась к старику: – Спасибо, друг мой. До свидания!

Она забрала газеты и журналы и направилась к машине. Наташа тем временем вынесла ей из дому плащ и портфель. Мария Ивановна раскрыла портфель-сумку, достала серебряные часы-луковицу (те же самые, отцовские), раскрыла крышку. Было ровно восемь утра. Послушала еще – часы тикают.

– Ну, мы поехали.

Она села в машину, махнула рукой, и "газик" сорвался с места. Мария Ивановна смотрит сквозь лобовое стекло на убегающую дорогу, на пшеничные поля и произносит про себя:

– Овес от овса, а пес от пса...

– А я вам говорю – наша наука оторвана от практики. Она преклоняется перед стойкостью видов и забывает о конкуренции, – звенит высокий голос Лясоты.

Стоит он за трибуной; сбоку стол с президиумом, в зале полно народу, не студентов, а пожилых людей: председателей колхозов, агрономов, партработников. Среди них мы видим Марию Ивановну. Идет областное совещание.

– Биология не капиталистический рынок! – крикнула Мария Ивановна. – Вы отрицаете основное положение генетики.

– Ваша генетика – предрассудок. И притом буржуазный. Нам каждый год надо пахать и сеять. Весной мы с севом запаздываем. Наука должна помогать – как справиться с этой задачей. Вот мы и предлагаем: давайте сеять осенью. Некоторые так называемые ученые поучают нас – де, мол, нет стойких озимых сортов. А мы им говорим: обойдемся и теми, что есть. И более того, будем превращать, перевоспитывать твердую пшеницу в мягкую, то есть в озимую. Для сибирских полей это будет революционным актом.

– Надо выращивать новые сорта, а не манипулировать старыми! – крикнула опять Мария Ивановна.

– Видимо, товарищу Твердохлебовой с ее высокой научной колокольни наплевать на наши хозяйственные нужды. Поэтому она и пытается вставить нам палки в колеса. Я предлагаю, по замечательному почину нашего опытного хозяйства, которое возглавляет товарищ Колотов, – кивок в президиум, где один из сидящих склонил голову в ответном поклоне, – посеять по стерне пшеницу во всем крае. Какая экономия выйдет на одной пашне!

Лясота под аплодисменты сходит с трибуны. На трибуну подымается Мария Ивановна, в руках у нее небольшой сверток; она распаковывает его – это оказались свежие зеленя пшеницы.

– Товарищи, эти зеленя я привезла с того самого опытного поля Колотова, где была посеяна твердая пшеница без пахоты, по стерне. Всходы есть, но изреженные, слабые. Вот они (она подняла зеленя), полюбуйтесь! Это же не твердая пшеница, не мильтурум, а обыкновенная, вульгарная красноколоска. Откуда она взялась? Да оттуда же, от стерни. Когда ее жали, произошло самовысевание. Явление это известно тысячу лет. Конечно, можно вместо пахоты применить культивацию. Это еще в начале века Овсинский предлагал. Но такой метод посева требует постоянного поддержания рыхлости почвы, то есть больших усилий, иначе все сорняками зарастет. Сеять кое-чем и кое-как, лишь бы отсеяться – значит обманывать себя и других.

Она сошла с трибуны и стала раздавать зеленя – один пучок положила на стол президиума, другие раздала по рядам в зале.

Лясота отшвырнул зеленя и поднялся над столом грозной тучей:

– Вы тут, товарищ Твердохлебова, давно занимаетесь антигосударственной практикой.

– В чем она заключается? – обернулась Мария Ивановна.

– В том, что на вашей так называемой научной станции вместо кукурузы культивируются клеверища!

– Это единственные семенники во всем крае. И вы об этом отлично знаете! – крикнула Мария Ивановна.

– Травопольная система нанесла огромный ущерб государству. Надеюсь, вы это тоже знаете?

– Нет, не знаю!

– Понятно... Значит, умышленно бережете очаг травопольной системы на всякий случай! Я полагаю, что в интересах всего края ликвидировать последние очаги травополья как опасную заразу для наших полей. Видимо, найдутся решительные люди, которые распашут эти клеверища, а на их месте товарищ Колотое посеет кукурузу. Для пользы дела. Вот так.

Шум, хлопанье откидных сидений, громыхание стульев. Публика в зале поднялась и двинулась на выход. Все члены президиума сгрудились за сценой. Массивный человек, сидевший рядом с Лясотой, говорит одному из членов президиума:

– Северин, подготовьте приказ о распашке клеверища на опытной станции.

– Я как областной агроном считаю эту акцию вредной, – отвечает Северин. – И решительно отказываюсь подписать такой документ.

– Хорошо, обойдемся без вас, – раздраженно бросил ему Лясота и массивному: – Василий Михайлович, поручите это Колотову. Он исполнит аккуратно.

На краю обширного клеверного поля урчит трактор с трехлемешным плугом. К нему по целине подъезжает "газик". Тракторист, заметив машину, вылез из кабины. Колотов, приоткрыв дверцу, кричит ему из "газика":

– Чего ты волынишь? Начинай!

– Дак, Семен Семенович, клеверища больно богатые. Как-то не знаю.

– Чего не знаешь? Пахать разучился?!

– С какого бока начинать то есть?

– Заваливай прямо отсюда! – Колотов вылез из машины, вошел в хромовых сапогах в клеверище, потоптался. – Давай! Приканчивай эту кабинетную науку.

Несмотря на осеннюю пору, клевер стоял молодым, зеленым и ровным, как бархат. Тракторист взлез на сиденье, двинул рычагом управления – трактор всхрапнул, как норовистая лошадь, крутнулся на месте и, опустив в землю черные плуги, ходко двинулся по зеленому полю.

– Вот так! – ухмыльнулся Колотов, глядя на развалистую черную полосу, словно траурной прошвой отбившую зеленое поле клеверища.

Между тем от дальнего строения опытной станции бежала на клевер Мария Ивановна; она часто спотыкалась, размахивала руками и что-то кричала. Когда она подбежала к Колотову, трактор уже сделал разворот и приближался вторым ходом.

– Стойте! Что вы делаете? Варвары! – кричала она.

– Нет, это вы варвары. А мы искореняем предрассудки от науки, – сказал Колотов. – Так будет точнее, товарищ Твердохлебова.

– Вы – бандиты! Разбойники!!

– Поосторожнее... Все ж таки я при исполнении служебных обязанностей.

– Вы не имеете права!

– Имеем. Все права наши. Вот – приказ подписан. – Колотов вынул из кармана бумагу и протянул ей.

Мария Ивановна не стала читать, она бросилась навстречу трактору.

– Стой! Остановитесь!! – подымая руки, кричала она.

Тракторист, с опаской выглядывая из кабины, правил прямо на Марию Ивановну. Она так и остановилась с поднятыми руками, с округленными от негодования и ужаса глазами. Но трактор черной глыбой наезжал на нее, заслоняя небо.

– Дави, мерзавец! – Вдруг Мария Ивановна упала ничком в борозду навстречу трактору.

Тракторист мертвенно побелел, резко потянул рычаги и с трудом остановил гусеницы перед лежащей Марией Ивановной. Потом, как-то неестественно задирая ноги, он вылез из кабины и бросился бежать. Мария Ивановна все еще лежала ничком в черной борозде, лежала недвижно, и только плечи ее вздрагивали от глухого рыдания.

Колотов, не сводя с нее глаз, пятился задом к машине, нащупал дрожащей рукой дверцу и юркнул в нее, как в нору.

– Гони!

"Газик" резко тряхнуло и занесло в глубокий кювет. Мария Ивановна схватилась за держальную скобу и с удивлением поглядела на Петю:

– Что случилось?

– Сейчас узнаем.

Петя потянул на себя рычаг ручного тормоза и вылез из "газика". Сперва он поглядел под колеса сзади, присел на корточки, постучал по скатам, потом зашел спереди – опять присел и поглядел.

– Не могу определить. Вроде все на месте – и колеса, и хвостовик.

– А почему же нас в канаву занесло?

– Не знаю. Мария Ивановна, а ну-ка, покрутите руль!

Мария Ивановна попробовала крутить баранку. Петя глядел под колеса.

– Не могу, – сказала Мария Ивановна.

– Вот и я не мог свернуть. Заело.

– Почему?

– Сейчас определим. – Петя бросился наперерез идущему самосвалу с гравием, поднял руку.

Грузовик остановился на обочине, из кабины высунулся цыганистый парень в майке.

– Тебе чего?

– Помоги, друг... Руль заело. Не могу определить.

Парень спрыгнул наземь, пошел к "газику".

– Куда едешь? – спросил на ходу.

– В город.

– Зачем?

– Ученого везу.

– Не ври!

Парень в майке заглянул в "газик", посмотрел на сумку с едой, подмигнул Марии Ивановне, потом дернул стопор – капот открылся. Парень и Петя подошли к передку.

– Пенсионерка? Мать начальника? – спросил парень Петю, заглядывая в мотор.

– Говорю – ученый.

– Не ври. По сумкам вижу – на базар едете. Так... Головку рулевого управления осмотрел? Нет?! Дай разводной ключ!

Петя быстро достал разводной ключ, и оба они уткнулись в мотор. А Мария Ивановна поглядела в боковое окно и вдруг увидела странно одетого мужчину – галстук бабочкой, старомодная соломенная шляпа с низкой тульей, с прямыми полями. Усы, бородка клинышком...

– Папа!

– Пойдем со мной, Маша! Я хочу тебе что-то сказать. – Он поманил ее.

– Но как же я пойду? У меня машина. Входи сюда, садись!..

– Вы меня, что ли, Мария Ивановна? – Петя поднял голову от мотора.

Видение исчезло. Мария Ивановна провела ладонью по лбу, поглядела на Петю.

– Это я про себя, Петя... Так просто.

– А-а! – Петя опять уткнулся в мотор.

Парень меж тем отвинтил гайку на головке рулевого управления.

– Ну, как в лагун глядел. Червяк затянут. Давай крути руль!

Петя стал крутить баранку, парень кряхтел и завинчивал гайку.

– Ну как?

– Порядок, – сказал Петя.

– И колесо перетяни. Видишь, спицы разболтались? – Парень ударил сапогом по колесу, потом с маху закрыл капот, передал ключ Пете и кивнул Марии Ивановне: – С пустыми руками не возвращайтесь. Привет начальнику!

И пошел вразвалочку.

– Чего это он? – спросила Мария Ивановна.

– Узнал вас по портретам... Говорит, для большого ученого и я постараюсь. Мария Ивановна, вот вам подушечка. Располагайтесь! А я подшипники подтяну. – Петя взял подушечку с заднего сиденья и подал ее Марии Ивановне.

– Я и в самом деле вздремну. – Мария Ивановна откинулась на подушечку, раскрыла журнал с портретом отца.

Этот же портрет, но сильно увеличенный, висит в овальной раме в гостиной. Рядом в таких же рамах висят портреты Анны Михайловны и самой Марии Ивановны – она молодая, еще студентка, и звали ее Мусей. Она только что вошла в квартиру. В ней трудно было узнать теперешнюю старую, усталую женщину: это была рослая статная девушка со спокойным взглядом пристальных глаз, с короткой стрижкой, в сером костюме, в туфлях на низком каблуке. Было в ней что-то от исполнительного, подчеркнуто опрощенного комсомольского активиста 20-х годов. Она снимала в прихожей туфли и прислушивалась к голосам – мужскому и женскому, – доносившимся из гостиной, где висели видные через дверной проем портреты.

– Понимаешь, вызывают меня в одно заведение и говорят: "Уважаемый товарищ Лясота, ваша селекция может подождать. Сейчас нам нужно разобраться в художественном наследии проклятого прошлого, то есть определить: что ценно для рабочих и крестьян в качестве произведений искусства, а что есть простые предметы роскоши, которые надо пустить в дело. Поскольку вы бывший художник и активист, ваша помощь тут необходима". И бросили меня как специалиста по искусству на эти коллекции. Ну, скажу тебе – настоящий завал! – рокочет мужской тенорок.

– Побольше бы таких завалов, – отвечает весело женский голос.

Муся входит в гостиную. За столом сидят мать и Филипп Лясота. Он худ и важен – в модных широких галифе, в сверкающих сапогах, с редкой рыжей бороденкой и сухим, высоким, чуть свалившимся набок носом. На столе вино, закуски.

– Добрый вечер, – говорит Муся.

– Рад приветствовать надежду семьи и науки, – кривляется Филипп.

– Муся, самовар на кухне. Горячий еще, – говорит мать. – Нет, ты только подумай, что выкинул Филипп? – обращается к Мусе.

Муся молча проходит на кухню.

– Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.

– Какие бумаги? Что за родственники?

– Поставил вас в свой распределитель на довольствие, – лениво, с победной ухмылкой ответил Филипп.

– Какое еще довольствие? – с раздражением спросила Муся.

– Не беспокойся, за картошкой тебя не пошлют, – сказала Анна Михайловна. – Иди сюда, погляди.

Муся подошла к столу.

– Смотри, что он подарил нам! – Анна Михайловна приставляет к груди сапфировый кулон. Потом раскрыла красную коробочку и вынула широкий, крупного плетения, золотой браслет. – Это тебе.

– Что это значит? – Муся требовательно смотрит на Филиппа.

– Да сущий пустяк... Служебный паек, так сказать.

– Что?!

– Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, – сказала Анна Михайловна. Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И в качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на каждого члена семьи.

– Это кем же вы изволили меня зачислить? – свирепея, спросила Муся. Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?

– А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен, и матерей.

– Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не нужен.

Она бросила браслет на стол.

– Пардон, – сказал Филипп. И с огорчением: – Ничего лучшего я изобрести не мог, чтобы помочь семье моего учителя.

– Папу оставьте в покое!

– Ну, чего ты взбеленилась? – набросилась на нее Анна Михайловна. – Ты что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше ничего... Не все ли равно, чем платить – деньгами или пайком?

– Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте! – Муся пошла к себе в комнату.

– Вот вам и благодарность! – обиженно развела руками Анна Михайловна. Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.