Текст книги "Хозяин тайги (сборник)"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, что стряслось? Зачем вызывали? – спросила она.

– Судейкин накляузничал...

– Насчет Пантелея?

– Да.

– Ну и что? Запретили?

– Отстоял...

– Спасибо, милый! – Она целует его. – Значит, можно продолжать на заимке?

– Продолжай, – говорит он весело.

Серп режет пшеницу. Ловкие женские руки крутят свясло, вяжут снопы. Вот уже целый крестец, второй, третий.

Укладывают снопы Муся, Авдотья, Марфа, Люся...

Мы видим, как летят эти снопы на телегу... Воз растет до поднебесья. Его утягивают деревом.

Поскрипывая, телега катится по травянистой дороге. Пантелей идет сбоку.

И вот уже цепы мелькают в воздухе... Летит зерно во все стороны. На току лежат снопы...

Лопата подкидывает зерно высоко-высоко, оно опускается на землю медленно, и так же медленно отлетает от него полова. Ворох золотистого зерна все растет и растет...

– Цены ему нет! Оно дороже золота, – говорит Муся.

Они стоят все вшестером возле этого вороха, и каждый берет на ладонь и разглядывает зерно, будто бы оно и впрямь чудо.

– Мы из него вырастим такой сорт, которому никакой холод нипочем. По всей Якутии пойдет, – говорит Муся. – Вы его берегите как зеницу ока, Пантелей Филатыч. Вы его в отдельный сусек ссыпьте.

– Об чем беспокоитесь? Все будет как надо.

– А по морозу, как только первопуток установится, мы приедем за зерном.

– Приезжайте, милости просим.

Василий мастерит детишкам тележку, прилаживает плетеный короб на четыре деревянных колеса.

– Вот сейчас наладим телегу, сядем и поедем.

– А куда мы поедем? – спрашивает Володя.

– Далеко... На Северный полюс.

– Это там, где мама работает? – спрашивает Наташа.

– Ну, мама работает чуть поближе, – отвечает отец.

– А почему же тогда она домой не приходит?

– Она приходит, когда вы спите.

– А когда же она уходит? – спрашивает Володя.

– И уходит, когда вы еще спите.

– Значит, мама наша не спит, – решил Володя.

Чапурин и Аржакон вносят в коридор охапки снопиков из ячменя и овса и проносят их мимо Василия в лабораторию. За ними появляется Муся, в фартуке у нее пшеничные колоски. Она остановилась:

– Вась, погляди! Вот и все, что я смогла собрать на наших делянках, показывает она колоски Василию.

– Это олекминский сорт?

– Все тут. И вировские, и олекминские. Все питомники забраковала – не созрели. Вот и вся элита.

– Зато у Пантелея много.

– Да, на Пантелееву пшеницу вся надежда.

– Мама, ты больше не уйдешь от нас? – спрашивает Володя.

– Милый мой! – она поцеловала его. – Вот подойдет зима, еще надоем тебе.

– Мария Ивановна, а можно мне и на будущий год прийти? – спрашивает Люся, стоявшая за ее спиной.

– Конечно, дорогая, если тебе интересно.

– Мне очень, очень интересно! Я поступлю обязательно в институт. Вот только школу окончу.

– Спасибо тебе за старание! Зимой учись как следует.

Зима. Сквозь окно селекционной лаборатории видно, как летят белые снежинки. Муся и Марфа сидят, сортируют семена, пересчитывают, ссыпают в бумажные пакетики. Теперь на стенах развешаны апробационные снопики, на полках колоски.

Входит Чапурин.

– Лошадь запряжена... Поедем, что лича?

Чапурин и Муся подъезжают на дровнях к заимке Пантелея. Вот и поля, теперь опустевшие, сарай, овины хлебные. А вот и дом. Но странно – не лают собаки, не видать ни хозяина, ни хозяйки. На крыльцо вышел ветхий мужичонко с ведрами, в нагольном полушубке и валенках.

– Вам кого? – спросил он Мусю.

– А где Пантелей Филатович?

– Хозяин что ли?

– Да.

– Ен теперь далеко.

– Куда он уехал?

– Туда, куда повезли. А куда повезли, одному богу известно. Да вы иль не слыхали? – удивился он наконец. – Его же выслали. Здесь теперь живет бригада лесорубов.

– А где Авдотья с детьми?

– В амбаре.

– Там же холодно?

– Они "буржуйку" приспособили. Привыкнут!

Муся быстро пошла к амбару. Здесь и в самом деле из крыши торчала труба, из которой густо валил дым. Она постучала. Открыла ей Авдотья и, как увидела ее, закрылась углом платка и заголосила. Муся обняла ее за плечи.

– Как же это случилось-то?

От "буржуйки" поглядывали мальчишки, одетые в пиджаки и валенки. Авдотья откашлялась, утихла, открыла заплаканное лицо.

– Вечером приехали на двух подводах. Скотину увезли и его посадили... А потом уж этих вот, лесорубов, привезли, а нас в анбар переселили...

Авдотья прошла к сусеку.

– Зерно-то ваше в сохранности. Пока не добрались до зерна-то. Забирайте...

– Спасибо! И вот что, Авдотья, собирайся! Детей собирай, и поедем с нами.

– Да куда же мне ехать? – заплакала опять Авдотья. – Кому я нужна?

– Мы вас проведем рабочей. И комнату вам дадим.

– Спасибо вам, кормилица! Матушка-заступница... – завопила Авдотья и повалилась перед Мусей на колени. – Всю жизнь за тебя бога молить буду.

Глядя на мать, горько заплакали дети.

– Что вы? Что вы? Встаньте! Разве так можно? – говорила Муся, пытаясь поднять Авдотью.

– Чапурин, собирайте детей! – приказала Муся.

Авдотья мигом встала.

– Да вы уж не обессудьте. Я сама быстренько соберусь. А вы зерно-то, зерно грузите в мешки. Там вон и мешки приготовлены.

Чапурин взял мешок, развернул его, пощупал и сказал:

– Добрый мешок... Травяной! Начнем, что лича!

Муся с Авдотьей стали держать мешок, а Чапурин насыпать зерно.

Подвода с Мусей, Авдотьей с детьми и Чапуриным подъезжает к станции.

– Сгружай пшеницу, – говорит Муся Чапурину и решительно идет в дверь.

Комната Судейкина. По стенам развешаны осовиахимовские плакаты: разрезы винтовки и противогаза, окопы полного профиля, с красноармейцами, ползущие по-пластунски стрелки и прочее. Судейкин сидит за столом, подбрасывает костяшки на счетах.

Входит Муся.

– Сидор Иванович, мы приняли новую рабочую. Квартиры пока у нас нет. Придется размещать в вашем кабинете.

– То есть как в моем кабинете? А мне куда?

– Переселяйтесь к директору. Зимой вам будет веселее.

– А кого мы приняли? Что за рабочая?

– Авдотья Одинцова.

– Ту самую, с заимки?

– Да.

– А вы знаете, что их раскулачили?

– А это меня не интересует. Приказ директора... Прошу выполнять.

– Ну ладно, поглядим! – Судейкин уходит.

Муся начинает снимать со стены плакаты.

В селекционной лаборатории женщины перебирают семена. Перед каждой на столе небольшая кучка, которая постепенно истаивает...

Муся засевает семена в плошки. В иных плошках уже крупные зеленя.

Мерзлое окно оттаивает, оплывает. В окно стучатся первые капли дождя. На поле Чапурин пашет на паре лошадей двухлемешным плугом.

Аржакон погоняет лошадь с сеялкой. Муся стоит на запятках сеялки.

И вот уже комбайн плывет. Комбайнер в очках, незнакомый нам. А подручным сидит Аржакон; он дергает за веревку копнителя. Параллельно с комбайном идет грузовик – принимает зерно.

Грузовик отходит от комбайна и катит по пыльной полевой дороге.

Он подъезжает к пакгаузу возле реки; здесь грузчики насыпают мешки. На каждом мешке крупное табло: "Госсортиспытание" и чуть ниже, крупно: "Якутянка-241". Мешки несут на катер. Здесь Муся что-то говорит приемщику и расписывается в накладных. Приемщик тоже подписывается.

На очередной машине подъезжает Василий, подходит к Мусе, спрашивает:

– Нагрузились?

– Да, – отвечает счастливая Муся.

– Ну, поздравляю! С первым рейсом нашей "Якутянки", – Василий жмет ей крепко руку.

– Разрешите и мне присоединиться, – жмет руку Мусе приемщик. – Ваша "Якутянка" далеко пойдет.

– Не знаю, как "Якутянка", а вот автор ее далеко поедет... Это уж точно! – Василий вынимает из папки отпускной билет и подает Мусе.

Муся читает, сначала не понимая:

– Отпускной билет... – И взрывается от радости: – В Москву едем? На восемь месяцев! Вася, милый!

И она, забывшись, целует его при всех.

Опытная станция. Длинный северный день клонится к концу. Еще в кровавом отсвете заходящего солнца полыхает закат, еще в синей дымке хорошо просматриваются восточные дали, а природа уже спит: затихла до зеркального блеска река, не видно птиц в воздухе, бормочут спросонья куры на поветях, тяжко вздыхают жующие сено лошади, спят на подушках дети – Володя и Наташа, и где-то далеко на лесной опушке монотонно и протяжно кричит полярная совка-сплюшка:

– Сплю-у-у... Сплю-у... Сплю-у-у...

Василий и Муся сидят в селекционной лаборатории. На столах целые вороха отборного зерна. И они утомились: Василий курит, Муся сидит, устало опустив руки.

– На сегодня хватит, – говорит Василий. – Спать пора. Завтра с рассветом в путь.

– Да, пора, – отзывается Муся...

Они шли от реки. Их было трое: один в военной форме с пистолетом, второй в сапогах, черном плаще и широкой кепке, третьим был Судейкин. Они подошли уверенно к дверям Силантьевых и постучали.

– Кто там? – отозвался Василий.

– Василий Никанорович, откройте! – сказал Судейкин. – К вам уполномоченные.

Василий открыл дверь и те вошли, оттеснив его плечом.

– Спокойно! – сказал человек в кепке. – Мы из Якутска.

Он показал Василию удостоверение и ордер на арест, потом коротко приказал:

– Собирайтесь!

Муся, еще толком не поняв, в чем дело, спросила:

– Куда?

– Вас это не касается, – ответил тот, в кепке.

Между тем он и лейтенант стали тщательно осматривать комнату. Но здесь, ничего, кроме кроватей, да шкафа, да спящих детей не было.

– Где ваши бумаги? – спросил старший, что был в кепке.

– Какие бумаги?

– Ну, записи, книги, тетради.

– Все в лабораториях, – услужливо сказал Судейкин.

– А вы помолчите, – оборвал его старший.

– Есть! – вытянулся Судейкин.

– Попрошу в лабораторию!

Василий, все трое пришедших и последней Муся вошли в лабораторию Василия.

– Это ваши записки? – указал старший в черном плаще и кепке на стопку папок, тетрадей и черновых записок.

– Да, – сказал Василий.

– Забери! – коротко кивнул лейтенанту старший.

Тот моментально сложил все в большую кожаную сумку. Человек в кепке деловито осмотрел содержание стола, прошелся глазами по стенам, оглядел полы.

– Вы, может быть, ответите мне, что это значит? – опять спросила Муся.

– Ваш муж обвиняется в антисоветской деятельности, – холодно ответил человек в кепке.

– В чем она заключается? – спросил Василий.

Тот даже не обернулся к нему.

– Он еще удивляется! – сказал Судейкин. – То кулаков покрывал... То кампанию всеобщей коллективизации дискредитировал...

– А вы помолчите! – оборвал его старший, и – Василию: – Пошли!

Они двинулись к выходу. Муся преградила дорогу Василию, глядела на него скорбно и потерянно.

– Не волнуйся, – произнес Василий. – Это какое-то недоразумение. Я скоро вернусь.

– Прощай, Вася! – она поцеловала его и сказала спокойно: – Вещи необходимые пришлю.

– Прощай, Муся!

– Я буду ждать тебя.

Все четверо вышли. Муся осталась недвижной и глядела куда-то в угол.

Муся сидит одна-одинешенька на пустынном речном берегу. Уже высоко поднялось солнце, стремительно проносятся над речной гладью береговушки, топают на пристани проснувшиеся пассажиры, поскрипывают сходни под тяжелыми сапогами грузчиков, а она не шелохнется, будто спит. Смотрит в туманную речную даль, где скользит еле различимая черная точка, похожая на такую же шуструю береговушку. Но эта черная точка заметно приближается, вырастает и обретает знакомые очертания станционного катера. Сидит за рулем один Судейкин. Василия нет.

Муся встала, спустилась по берегу к самому урезу воды. Судейкин вырулил на песчаную отмель, лихо выпрыгнул из катера, даже не поздоровавшись с Мусей, словно ее и не было здесь. На лице его играла злорадная усмешка.

– Где Василий? – сухо спросила Муся.

– Ваш муж отстранен от должности. Его попросили задержаться... до выяснения обстоятельств.

– Это какое-то недоразумение, – машинально повторила Муся давешнюю фразу Василия.

– Недоразумение то, что вы руководили станцией. А я переживал.

– Ну что ж, зато теперь вы довольны, – сказала Муся.

– Пока еще нет. Вот когда я вас отсюда вытряхну, тогда успокоюсь. – Он повернулся уходить и через плечо бросил: – Почвенную лабораторию сегодня же освободить. В ней будет мой кабинет. Вам подготовить дела к сдаче, – и ушел.

Утро. Проснулись дети: Володя, черноголовый мальчик, в трусиках и в майке делает зарядку, Наташа все еще лежит в своей кровати, закинув руки за голову, смотрит в потолок. А мать, безучастная ко всему, сидит за столом все в той же одежде, в которой была возле реки, смотрит долгим невидящим взглядом куда-то в окно – по всему видно, что она и в руки ничего не брала.

– Мама, а где папа? – спрашивает Володя.

– Папа заболел. Его увезли в Якутск.

– В больницу? – удивляется Наташа, приподняв голову.

– Да, в больницу.

Володя перестал делать свою гимнастику, спрашивает тревожно:

– Мама, что-нибудь серьезное?

– Пока еще трудно сказать, – отвечает, помедлив, Муся. – А вам придется в Москву ехать, к бабушке.

– Ой, в Москву! – закричала Наташа, вставая с кровати. – Да здравствует Москва! Ура-а!

– Значит, бабушка ждет нас? – спрашивает Володя.

– Конечно. Она письмо прислала.

– Мама, а наша бабушка старенькая? – Наташа подходит к матери, обнимает ее за плечи, старается заглянуть в лицо, расшевелить ее или насмешить. Она, поди, чепец носит, как в книжках?

– Она всегда по моде одевалась, – ответила мать, грустно улыбаясь.

– В школе говорят, что пароход пристает прямо к лесному берегу. Можно брусники набрать, пока он стоит, – сказал Володя.

– Ой, мы наберем брусники для бабушки! – обрадовалась Наташа.

– Вот и молодцы, – сказала мать.

– А как же папа? – спросил Володя.

– Я тут погляжу за ним. Поправится он – тогда и мы приедем в Москву. А за вами тетя Ирина прилетит. Ей телеграмму дали.

Муся в лаборатории упаковывает зерно в пакетики, надписывает их, складывает в стопки.

– Марфа, это вот образцы "урожайной". А здесь "магницкий овес".

– Я боюсь перепутать... У меня голова дырявая, – говорит Марфа.

– Я все записала... И в каталогах все есть...

– Вы уж погодили бы до приезда новенькой, – говорит Марфа.

– Это от меня теперь не зависит.

Открывается дверь, входит старшая сестра Марии Ивановны, Ирина. Это строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в шляпе. Светлый плащ висит на согнутой руке.

– Муся, что случилось? – спросила от порога.

– Ирина, милая! – Мария Ивановна кинулась к ней на шею и разрыдалась, не стыдясь своих слез.

Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы. Детей нет. Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:

– Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу – во многом ты сама виновата.

– В чем же? – спрашивает Муся.

– Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!

– Какая же она кулацкая?

– Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало... Но забирать с собой на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!

– А бросить людей, которые помогли тебе... На произвол судьбы! Это не слишком?

– Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию! Все свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное заведение! С этим считаться надо.

– С этим я считаюсь, – сухо сказала Муся.

– Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга. Но мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой и своим делом ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба ничему не научила?

– Папу ты оставь в покое... И науку тоже. А насчет отвлеченных филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той науке, которая слепа и глуха к человеческим страданиям. Если мы работаем не для собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?

– Ну, Авдотья еще не весь народ...

– Понятно... Проще служить отвлеченному народу, чем возиться с этими Авдотьями...

– Мы говорим на разных языках.

– Пожалуй...

Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать – раздался гудок. Муся чинно прощается с Ириной.

– Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет. Все-таки у него вес, – говорит Ирина.

– Да, да, – машинально произносит Муся, потом целует детей.

– До свидания, мои милые... До свидания!

– Мама, а у тебя слезка на щеке, – говорит Наташа.

– Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька...

– Мам, приезжайте и вы... Забирай папу с собой. Там он скорее поправится, – говорит Володя.

– Приедем, приедем! Целуйте бабушку.

Опять гудок. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет отходящему пароходу.

Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни тайги, ни реки, ни строений, ни дымков... Бескрайнее поле, желтое поле, бегут по нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да песня в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:

Средь высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село,

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело.

Муся выключает радиоприемник, из которого и разливалась песня. Стало тихо. Она бесцельно прошлась по опустевшей теперь комнате, оправила одеяла на детских кроватках и вышла в коридор.

Здесь она почти столкнулась с молодой женщиной, которая шла с Судейкиным.

– Мария Ивановна! – окликнула ее женщина.

Муся узнала ее, улыбнулась.

– Здравствуйте, Люсенька!

– Здравствуйте! – Люся подошла к ней, уткнулась в плечо и вдруг всхлипнула не то от радости, не то от горя. Но быстро оправилась и сказала Судейкину:

– Сидор Иванович, оставьте нас.

Судейкин ушел.

– Пройдем в лабораторию, – приглашает ее Мария Ивановна. – Значит, вы и есть тот человек, которому я должна сдать дела? Ну что ж, я очень рада.

– Мария Ивановна, я должна вам сказать... – начала в лаборатории Люся. – Я должна извиниться перед вами... Я глубоко виновата...

– В чем?

– Я только здесь узнала обо всем... Я бы никогда не посмела подменять вас... Я ехала сюда с радостью, думала работать с вами...

– К сожалению, не всегда получается так, как мы хотим.

– Нет, я не могу от вас принимать дела...

– Да вы успокойтесь... Почему же?

– Потому что я не хочу работать вместе с этим подлецом. Мне уже здесь рассказали, что этот Судейкин оклеветал Василия Никаноровича. Как же мне работать вместе с таким?.. Я откажусь.

– Я понимаю тебя. – Муся взяла ее за руку. – Милая девочка, в твою пору я бы, наверное, так же поступила. Но мы с тобой для отечества стараемся, а наше отечество не из одних Судейкиных состоит. Работай не с Судейкиным, а с Марфой, с Аржаконом, с Чапуриным... Работай со всеми этими семенами... Мы вместе начинали... Я не могу, ты обязана продолжать. Разве мы для Судейкина выращивали все это? – Она указала на столы, на полки, заваленные снопиками, да семенами, да мешочками, да стопками исписанных тетрадей и журналов. – Так что принимай!

– Хорошо, Мария Ивановна, я приму... Я... – Люся прикусила губу и запнулась, но потом подавила нервический приступ и сказала твердо: – Я постараюсь быть достойной вас... А вам желаю успеха там... в Москве.

– Надо доказать, что работали мы не впустую.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Возле трехэтажного горкома партии остановился знакомый нам "газик". Из него выходит Мария Ивановна.

– Ничего, Петя... Мы им докажем, почем фунт изюма.

– Если обедать пригласят, не соглашайтесь. У меня здесь все организовано, – он похлопал по термосу. – Мы лучше на вольном воздухе поедим.

– Ты у меня, Петя, просто отец-кормилец. И когда ты все успеваешь?

– Одна нога здесь – другая там.

– Уважаемые товарищи! Дорогая Мария Ивановна! Вся сложность и даже некоторая деликатность поставленного перед нами вопроса самой жизнью требует от нас известного мужества при его решении. Не эмоции должны руководить нами, а трезвый реализм, экономический расчет, реальная необходимость. Надо уметь наступить на горло собственной песне, как сказал поэт. Эта закономерная необходимость, увы, хорошо знакома не только поэтам, но и нам, ученым. Я сам руководил опытным хозяйством при Академии наук и знаю, как мне было больно закрыть его в силу более высокой целесообразности, продиктованной современной наукой, – горячо, проникновенно ораторствует Лясота; он стоит за невысокой трибуной в конференц-зале горкома партии. Он старчески сух, аскетически бледен, но темные беспокойные глаза его полны лихорадочного блеска, внутренней силы и огня. Перед ним за столами сидит городской актив, среди которого и Мария Ивановна; а председательствует секретарь горкома Северин, тот самый бывший областной агроном, который когда-то отказался уничтожать клеверища.

– Мы понимаем, что ваш селекционный участок, Мария Ивановна, находится в самой глубинке, в окружении полей, которые должны быть преображены плодами и трудами вашей научной деятельности. В этом, бесспорно, преимущество вашего участка. Но какова его производственная мощность? Полторы тысячи, ну две тысячи линий... Это, извините, вчерашний день науки, пройденный этап. Современные селекционные станции имеют десятки тысяч, а то и сотни тысяч линий всех разновидностей злаков и овощей. Вот он, предел нашей науки сегодняшнего дня. Тургинская селекционная станция может иметь исключительную перспективу развития и с радостью примет в свои пределы ваш участок. Вы, Мария Ивановна, не чужой человек для Турги. Вас там помнят и ждут, как опытного ученого, как своего учителя. Вот почему я голосую обеими руками за перенесение вашего участка в Тургу. – Лясота в гробовом молчании прошел на свое место.

Встал Северин и объявил:

– Слово имеет председатель райисполкома товарищ Колотое.

За трибуну прошел уже известный нам бывший начальник опытного хозяйства, он также сильно постарел, раздался телом, но потерял ту напористость и самоуверенность, манеры его теперь отличаются какой-то умиротворенностью и даже мягкостью.

– Дорогая Мария Ивановна, чествуя вас сегодня с заслуженным юбилеем, мы надеемся, что эта производственная процедура, совпавшая по чистой случайности с вашим торжеством, не огорчит вас. Вы в достаточной мере доказали высокую принципиальность ученого и многим из нас преподнесли в свое время наглядный урок. Поверьте, мы оценили его по достоинству. Но поймите нас правильно, вернее, оцените нужду нашу, – нам необходима ваша помощь. Вы знаете, что мы срочно создаем откормочное хозяйство. Без него трудно выполнить план по мясу. Это наше узкое место. И не мне говорить вам, как необходимо наращивать темпы развития животноводства. Короче, без откормочного хозяйства нам не обойтись. Где его создавать? Нужны для этого луговые угодья, производственные помещения, хотя бы на первое время. Кроме вашего участка, к сожалению, у нас ничего подходящего нет. У вас и сеяные травы, и клевера, и цеха имеются. Помогите нам. Ведь не лично мне, Колотову, понадобился ваш участок под совхоз. В этом проявляется государственная необходимость. Вы как государственный человек, Мария Ивановна, должны это понять. – Колотов еще что-то хотел сказать, но только вздохнул и развел руками.

– Понять вас не трудно, товарищ Колотов, – сказала Мария Ивановна, поднимаясь из-за стола, и к Северину: – Можно мне с места говорить?

– Пожалуйста! – отозвался тот.

– Приспело на охоту идти, тут и собак кормить. О чем же вы раньше думали, товарищ Колотов? Спору нет, откормочное хозяйство создавать необходимо. И место у нас подходящее – и приволье хорошее, и контору есть где разместить... А вы забыли, чем мы там занимаемся? Мы выращиваем скороспелый сорт пшеницы. Не мне вам говорить, товарищи дорогие, как важно для сибирских полей иметь сорт пшеницы, созревающей недели на две, на три раньше обычного. Это миллионы тонн зерна, сбереженные от осенней слякоти и распутицы. Если мы сейчас свернем свои работы и станем перебазироваться в Тургу, то наверняка потеряем со сменой питомников три-четыре года, а то и больше времени в создании такого необходимого нам сорта пшеницы. Вот и посчитайте, товарищ Лясота, какие миллионы может потерять при этом страна. И ваша экономия за счет концентрации науки окажется призрачной и даже смехотворной. И пора бы вам уяснить наконец – наука не делится на день вчерашний и день сегодняшний. Наука не мода, зависящая от прихотей закройщиков и капризов шаловливой публики. Наука, как вечнозеленое дерево жизни, питается соками человеческого познания беспрерывно – и день вчерашний, как и день сегодняшний, суть побеги и ответвления могучей и единой кроны ее. Случается, что засыхают отдельные побеги. Их отымают. Так вы хотите сказать, что наш селекционный участок и есть такой вот засохший побег, который отымать надо? Так, да?

Молчание.

– А если не так, то кто из вас, скажите мне, хочет резать по живому телу? Вы спросили нас, целый коллектив, проработавший на этом участке двадцать лет?.. – Она вдруг смолкла с мучительной гримасой и тяжело оперлась руками о стол.

– Что с вами, Мария Ивановна? Может, доктора позвать? – спросил Северин.

– Ничего... недомогание. – Она перемогла себя и, вздохнув, сказала: Собственно, говорить больше не о чем, – и села.

– Я тоже так полагаю, товарищи! – поспешно согласился Северин. – Мария Ивановна очень впечатляюще доказала нам всю преждевременность затеи с перенесением селекционного участка в Тургу. Будем голосовать. Кто за то, чтобы селекционный участок оставить на месте?

Руки поднялись довольно густо.

– Так, все ясно. Большинство за...

Северин проводит Марию Ивановну в свой кабинет и произносит на ходу извинительно:

– Я виноват, Мария Ивановна. Это я настоял на сегодняшнем заседании. Честно говоря, боялся, что после юбилея голосование пройдет не в вашу пользу. А на юбилее, рассчитывал, постесняются обидеть вас. Да и вы были молодцом. Садитесь! – указывает на кресло Северин.

Мария Ивановна села в кресло, Северин на свой стул.

– Приезжайте сегодня вечером к нам, – сказала Мария Ивановна. – Мы будем рады.

– Мне уже Наташа звонила. Спасибо. Приеду непременно. Выпью за ваше здоровье с удовольствием. Мы с вами друзья старинные, как в песне поется.

– Зачем же вы пригласили на сегодняшнее заседание Лясоту? Порадовать меня?

– Извините... Но тут я бессилен. Из области прислали. Они там помешаны на укрупнении научных заведений. А Лясота, как всегда, готовый к услугам. Он хоть и отстранен от большого дела, но все еще консультант, старается...

– Да, все играет в науку. – Мария Ивановна невесело качнула головой.

– В общем-то, доигрался. С авоськой бегает, на автобусе ездит. А бывало, приезжал к нам что твой министр – три машины гонит, цугом! А Макарьев ему: "Разрешите к вам на запятки?" И пойдет потеха.

– Присмирел... Но зато каким изворотливым стал, – сказала Мария Ивановна.

– Да, почерк изменился, – согласился Северин. – А раньше игрок был крупный. Ва-банк шел: или я, или никто! Макарьев прозвал его стерневым Аракчеевым. Помните?

– Мы с Макарьевым были друзьями.

– Да, ведь они с Василием однокашники. А когда Василий помер?

– Он не помер... Он ушел.

– Куда ушел?

– Туда... В тридцать восьмом году.

– А Макарьев?

– Макарьев встретил меня в Москве. Пытался помочь, утешить...

Москва, Тимирязевка... Знакомая лиственничная аллея, пруды. Муся проходит вестибюлем факультета селекции, где когда-то встречал ее внушительный швейцар. Теперь никто к дверям не приставлен.

Муся поднимается по лестнице, – канцелярия. Она растворяет дверь. В канцелярии много столов, за одним сидит Макарьев. Он во что-то погружен и не замечает Мусю, пока она не тронула его за рукав:

– Здравствуй, Миша!

– Ты? Откуда ты? Что нибудь случилось?

Макарьев встал, пожал ей руку.

– Да... Ужасное несчастье...

Макарьев оглянулся:

– Погоди... Пройдем со мной.

Он вывел ее из канцелярии и остановил на какой-то укромной лестничной площадке:

– Что такое?

– Васю посадили... Ты помоги мне увидеться с Никитой Ивановичем... Может, он поможет: Вася ни в чем не виноват. Его просто оклеветали, из зависти...

– К сожалению, не смогу твою просьбу выполнить.

– Почему? Никита Иванович на захочет принять меня?

– Вольнов арестован.

– Никита Иванович? За что?

– Неизвестно... Его взяли в экспедиции.

Муся так и поникла.

– Извини, Миша... У вас свое горе, а я тут со слезами.

– Ну что ты! Просто я не знаю, как можно помочь тебе. Вместо Вольнова теперь Лясота. Он стал правой рукой Терентия Лыкова. Ну, сама понимаешь... Их не попросишь.

– Да-а... Ну, до свидания.

– Да погоди минутку, я провожу тебя. Только уберу со стола, – Макарьев быстро ушел.

По аллее к автобусной остановке идут Муся и Макарьев. Макарьев вдруг приостанавливается:

– Да, ты на выставке сельскохозяйственной была?

– Какая мне теперь выставка!

– Да погоди! Ты хоть знаешь, что выставка у нас открылась?

– Слыхала.

– Поехали! Я тебе приготовил сюрприз.

– Миша, мне теперь не до сюрпризов.

– Это совсем другое... Поехали, поехали!

Она садятся в подошедший автобус.

Выставка. Знакомые ворота, павильоны... Вот и павильон Сибири. Макарьев и Муся входят в павильон. Здесь на стенде – большой Мусин портрет, а под ним сноп пшеницы и крупная надпись: "Выдающееся достижение советского ученого – пшеница перешагнула Полярный круг..." И далее мельче неразборчиво, только название пшеницы выделяется – "Якутянка-241".

– Ну, узнаешь? – спрашивает Макарьев.

Муся как-то горестно улыбается.

– Между прочим, Лясота приказал повесить.

– Чего это он вдруг расчувствовался?

– Ну, Терентию угождает. А Терентий – человек не сентиментальный.

Вокруг стал собираться народ, с удивлением глядя то на портрет, то на Мусю. Она засмущалась. Макарьев взял ее под руку, вывел из павильона.

– Лясота и Лыков все делают с расчетом, – сказал Макарьев. – Вот, мол, глядите – какие у нас достижения... Под нашим руководством достигнуто. Вот так! К тому же ты теперь лицо в науке номенклатурное и не соперник для Терентия... Так что здесь все обдумано. Но попробуй попросись на факультет? Лясота тебя на порог не пустит.

– Я не факультетская, Миша. Да и что мне за кабинетным столом делать? Мое дело – земля.

– Да... Я тоже ухожу. С Терентием нам не с руки. Поеду в Сибирь. Предлагают мне главным агрономом в Верхне-Тургинскую область. Слушай, поезжай на Тургинскую станцию. Там как раз нет селекционера. Материалы прекрасные. Там работал Михайлов. Макарыч. Слыхала?

– А что с ним?

– Ну, точно не знаю. Одним словом, пропал, как Василий. А места суровые. Интересно!

– Не знаю, возьмут ли?

– О чем ты говоришь? Только заикнись.

– Ладно, Миша, я подумаю.

Квартира Анны Михайловны. Муся с матерью сидят за столом.

– Ну чего ты здесь добьешься? – говорит Анна Михайловна. – Только проживешься да нервы истреплешь. Поезжай работать.

– Но я же знаю – он не виноват. Как же я стану спокойно работать, если он сидит ни за что?

– Откуда ты знаешь? Может, и сболтнул что лишнее, – сказала Анна Михайловна.

– Ну, мама, человека судят не по словам, а по делам.

– Это раньше так было. У тебя устарелый взгляд. А теперь вон говорят: болтун – находка для шпиона.