Текст книги "Хозяин тайги (сборник)"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

8

Они переехали на другой берег и причалили в укромной бухточке. Поднялись по тропинке на пустынный откос: перед ними лежал брошенный поселок лесорубов – забурьяневшие улицы, дома с выбитыми окнами, с раскрытыми дверьми, с покосившимися крыльцами, сквозь выщербленный настил которых прорастали буйные побеги маньчжурского ореха да аралии с длинными перистыми листьями.

– Ничего себе картина! – Коньков присвистнул и выругался. – Прямо как Мамай прошел. А где же люди – жители поселка? Ведь не передушили их! Ведь не вымерли от чумы?

– Лесорубы переехали в новый поселок, – ответил Кялундзига. – Далеко отсюда. Километров пятьдесят будет. А этот бросили.

– Почему? Дома крепкие, тайги вокруг много. Зачем же такое добро бросать? Смотри, какие дебри вокруг. Ноги не протащишь!

– Эту тайгу нельзя брать.

– Да почему? – повысил голос Коньков.

– А все потому… Я ж тебе говорил: кедры порубили, ель да пихту взяли. Остались ильмы, да ясень, да орех. Они тяжелые, их сплавлять нельзя тонут. А дороги нет. Такой порядок завели.

– Ничего себе порядок! Заломали, захламили тайгу, бросили хороший поселок и поперли на новые места. Рупь кладем в карман – червонец в землю втаптываем. Порядок!

– Ты что, первый раз видишь такое дело? – с усмешкой спросил Кялундзига. – Разве там, на Бурлите, не такое ж дело?

– Я там уже пять лет не был…

– Какая разница?

– Так в том-то и беда, что годы идут, а безобразия эти повторяются. Как увидишь – душу переворачивает.

– Такое дело запрещено законом. Точно говорю! Это выборочной рубкой называется. Ты кто? Ты есть человек закона. Правильно говорю?

– Ну? – согласился Коньков.

– Вот и запрети такое дело.

Коньков только рукой махнул с досады.

– Эх, Соза! Наивный ты человек… Как ребенок.

– Я ребенок? А ты большой? Тогда поясни, почему такое дело видишь, ругаешься, плюешься, а наказать за такое безобразие не хочешь?

– Ну кого я накажу? Да разве мне этот леспромхоз подчиняется? Я только за жуликами гоняюсь да за хулиганами.

– А разве такое дело не хулиганство, понимаешь?

Так они, переругиваясь, шли по улице заброшенного поселка, по ветхому дощатому тротуару, сквозь щели которого прорывался наружу кустарник; а вокруг ни живой души, ни дымка из трубы, ни собачьего лая, ни петушиного крика.

И вдруг навстречу им вышел невысокий широкоплечий мужичок с ружьем за спиной, словно из-под земли вырос, как дух лесной.

– Откуда он взялся? – удивился Коньков.

– А это пасечник наш, Пантелей Иванович, – сказал Кялундзига.

– Ты же говорил, что пасечник – удэгеец!

– Это старший над ними.

Они поравнялись с пасечником, поздоровались.

– Мы к вам по делу, – сказал Коньков. – Здесь, неподалеку от вас, заготавливал лес Чубатов. Вы, наверное, встречались с ним, видели его работу?

– Я сижу на дальней пасеке, километров за десять отсюда. А здесь – мой подручный Сусан. Он хорошо знал Чубатова. Пойдемте!

И опять еле заметная тропинка на месте прогнившего тротуара, заросшего бурьяном да кустарником, и пустынная мертвая улица.

– Пантелей Иванович, как вы тут живете? – спросил Коньков. – Страшно, поди?

– Привыкли. А чего бояться?

– Зверье кругом, медведи и тигры, поди, есть?

– Есть и медведи, и тигры. Самка с двумя тигрятами прижилась тут. Холостячка. Лет четырех-пяти. Эта не балует. Но зимой пришел самец. Здоровенный! След – фуражкой не накроешь. Этот хулиган. Двух собак на пасеке стащил. Сусан боится его. Вот я и пришел попугать этого хулигана. Надо отогнать его.

– И вы видели тигров? – спросил Коньков.

– Частенько. Иной раз идешь – и чуешь спиной: он сидит в зарослях и за тобой наблюдает.

– Так ведь бросится со спины-то?

– Э, нет. У меня и на спине есть глаза. Я его встречу будь здоров. Он это чует.

– Ну, брат, вы с ними, с тиграми-то, как с соседями живете, – сказал Коньков, усмехаясь.

– Да вроде того, – охотно согласился тот. – Почти каждую неделю общаемся. Одни мы тут. То он у меня кабана убитого украдет. А то, случается, и я у него беру. Намедни он двух кабанов задавил, одного сожрал, а другого на ужин оставил. А я говорю – это непорядок, обжираться-то. Взял у него того кабана и на пасеку уволок. Так что взаймы берем друг у друга, – идет, рассказывает да посмеивается.

Таежная пасека на обширной лесной поляне появилась перед ними внезапно; выйдя из густых зарослей жимолости и кипрея, они очутились перед длинным приземистым омшаником, за которым в стройном порядке раскинулись, словно четырехгранные кубики, желтые и синие ульи. Тут же, под навесом, стоял верстак, на нем лежали чисто оструганные дощечки, под ним – куча свежих стружек. А над верстаком, на бревенчатой стене, висели распертые белыми палочками две тушки кеты, уже чуть привяленные на солнце, с красновато-желтым отливом на нутряной полости проступившего жира.

Пожилой удэгеец с седеющей, коротко стриженной головой и ершистыми усиками, склонившись над выносным столиком, черпал деревянной ложкой из тузлука красную икру и бросал ее в обливную чашку.

– А вот вам и Сусан, – сказал Пантелей Иванович, приподняв кепочку, и подался восвояси, исчезнув в таежных зарослях так же внезапно, как и появился.

Сусан подошел, чинно поздоровался с Кялундзигой и Коньковым. Из раскрытых дверей омшаника выглянула старуха в черном халате и с медной трубочкой в зубах и снова скрылась.

– Рыбачил? – спросил Кялундзига, кивнув на икру.

– Худо совсем, – ответил Сусан. – Утром ходил – всего две кеты взял. Нет рыбы! Юколы не будет, что зимой есть будем? Чем собачек кормить?

– Да у тебя и собачек-то нет, – сказал Коньков. – Тигр утащил, говорят?

– Ай, беда! – покачал головой Сусан. – Куты-Мафа вчера приходил. Его одинаково как вор. Ночью приходил. Два улья повалил. Собачки побежали, гав, гав! Я думал – медведь. Ружье взял. Выбегаю – нет никого. Что такое? Побежал туда, дальний конец пасека. Смотрю – след у ручья. Большой! Куты-Мафа оставил. И собачек нет. Ой, беда! Плохой тигр. Так нельзя делать. Мы соседи с ним одинаково. Зачем собачек таскать? Пантелей его накажет за такое дело.

Он водил их в дальний конец пасеки, показывал огромный, как сковорода, отпечаток тигриного следа на сырой и черной земле. Все головой качал. И вдруг зычно и гортанно крикнул через всю пасеку:

– Алимдя! Кушать давай! Га!

Из дальнего омшаника опять выглянула старуха и, вынув изо рта трубочку, спросила его что-то по-удэгейски.

– Все давай! Все! На стол неси. Га! – покрикивал Сусан.

Старуха полыхала дымком из трубки и скрылась в темном дверном проеме.

Пока они ходили по пасеке, осматривали ульи и слушали, как Сусан ругал за нахальство Куты-Мафу, Алимдя накрыла на стол и пригласила их обедать.

– А у вас служба поставлена, – сказал Коньков, глядя на дымящуюся полную сковороду с темным жареным мясом, на миску с икрой, на тарелку с темно-зеленой обмытой черемшой. И глиняная поставка с медовухой стояла посреди стола.

– Женщина свое дело знает, – заметил Кялундзига. – Наши люди так говорят: если женщина плохо делает, виноват хозяин.

– Почему?

– Учил ее плохо. Вот и виноват, – посмеивался Кялундзига.

– Что за мясо? – спросил Коньков, присаживаясь и поддевая вилкой прожаренный до темноты кусок.

– Кабан, – ответил Сусан.

– Тот самый, что приволок Пантелей Иванович?

– Ага! – радостно закивал Сусан.

– Значит, Пантелей Иванович у тигра взял кабана без спросу, а тигр взял у вас собак не спросясь. Вроде бы у вас продуктообмен получился, – сказал Коньков и засмеялся.

– Сондо! Нельзя, – строго сказал Сусан.

– Сондо, сондо! – подхватила и старуха, присевшая на чурбак, поставленный на попа.

– Что это значит? – спросил Коньков.

– Нельзя про тигра говорить, да еще смеяться, – пряча улыбку, сказал Кялундзига.

– Нельзя, нельзя, – всерьез подтвердил Сусан. – Куты-Мафа ходи здесь там и слушай, – указал он на лесные заросли. – Нехорошо! Его обижайся. Ночью опять придет. Охотиться мешать будет, – с озабоченностью на лице говорил Сусан, разливая по берестяным чумашкам медовуху.

– Разве он по-русски понимает? – пытался отшутиться Коньков.

– Куты-Мафа все понимает. – Сусан поднял чумашку, похожую на ковшик, и выпил медовуху.

– А ты знаешь: здесь, на реке, Гээнта умер? – сказал вдруг Коньков, пытаясь вызвать удивление Сусана.

– Конечно, знай, – невозмутимо ответил тот.

– Ты видел, как Гээнта проходил на оморочке? – с надеждой спросил Коньков.

– Когда человек пошел умирать, нельзя глядеть. Нехорошо, – ответил Сусан и добавил: – Сондо!

– Почему? – с досадой спросил Коньков.

– Зачем мешать, такое дело? – сказал Сусан.

– А кто виноват в его смерти?

– Никто.

Разговор зашел в тупик. Конькову помог Кялундзига:

– Сусан, – сказал он, – когда ты встретил Гээнту, ты ведь еще не знал, что он идет умирать?

– Не знал, такое дело, – согласился Сусан.

– Значит, ты можешь рассказать капитану, о чем вы говорили.

– Такое дело, могу рассказать.

– Пра-авильно, Сусан! Мне и не надо знать, что он умирать шел, обрадовался Коньков. – Ты расскажи, что он тебе насчет лесного склада говорил?

– Говорил – беда! Склад загорайся…

– А что он про своего начальника говорил? Про Боборыкина? Не ругал его?

– Зачем ругай? Хороший, говорил, начальника, водка давал. Сам уходил на запань, Гээнта лег юрта покурить, засыпал немножко.

– Погоди! – остановил его Коньков. – Скажи мне, Гээнта наркотик курил?

– Курил, такое дело, если кто-нибудь давал.

– У него свой мак есть? Огород в тайге есть у него?

– У Гээнта нет огород.

– Понятно… Ну, так что дальше? Уснул он в юрте…

– Уснул немножко. Трубочка его падай изо рта – пожар делай. Проснулся Гээнта – юрта гори, склад гори… Ах, беда! Его ходил оморочка, брал шест и толкай, толкай до сопка Банга. Помирать надо. Тут, говорит, все болит. Шибко болит! – Сусан прижал ладонь к груди. – Плохо делал. Надо Банга просить, чтобы не наказывал его.

– А это что за Банга? – спросил Коньков Кялундзигу.

– Есть такое удэгейское поверие или сказка, – ответил тот. – На вершине той самой сопки, Сангия-Мама, наш главный бог вырыл чашу и наполнил ее водой. Озеро там, понимаешь. И будто в том озере, на дне, есть небесные ракушки – кяхту. Кто эти ракушки достанет, тот будет самый богатый и сильный, как Сангия-Мама. И вот смелый охотник Банга решил достать кяхту для своей невесты Адзиги. Он нарезал ремни из камуса, сплел лестницу и влез по скале на ту сопку. Озеро там глубокое, и вода будто ядовитая. Мне геологи говорили. И вот Банга нырнул на дно за кяхту и не вынырнул. Старики так говорят – Сангия-Мама взял Банга к себе, потому что он был храбрый и честный. И с той поры Банга живет на Большом перевале в самых лучших лесах и отводит туда души умерших охотников. Вот почему старики, когда подходит смерть, идут к сопке Банга.

– А что же невеста его? – спросил Коньков.

– Адзига? Она, понимаешь, пришла к сопке и стала стучать в нее кулаками. Кричала, плакала, просила Сангию-Мама отпустить Банга. Много плакала, в реку превратилась и все еще и теперь стучится в сопку, шумит.

– Н-да… – Коньков только головой покачал. – Сусан, а бригадира Чубатова ты знаешь?

– Конечно! Хороший человек. Бывал у меня. Гость богатый…

– А ты видел, как он плоты вязал?

– Видел, такое дело.

– Откуда он брал топляк? Как из воды он лес доставал?

– Кран приходил. Люди были. Наши охотники. Тоже помогай, такое дело. Чубатов всем деньги давал. Хорошо платил! Пиво привозил! Целая бочка! Хорошо. Все пили! Его наши люди называют Лесной Король.

– Вы ему выделяли людей? – спросил Коньков Кялундзигу.

– Специально нет. Я слыхал, что он топляк подымал. Ну, кто из охотников был свободен, помогал. Зимой лошадей давал, бревна вывозить на санях.

– А Боборыкин не давал ему леса со склада?

– Я не знай, – ответил Сусан.

– Ну что ж, спасибо и на этом, – сказал Коньков, и, вставая, хозяйке: Спасибо за угощение! Все было вкусно.

Та согласно кивнула головой и выпустила целый клуб дыма изо рта.

– Куда теперь поедем? – спросил Кялундзига.

– Заедем на место заготовки… На притоку Долгую. А потом к Боборыкину, на склад.

9

На лесной склад приехали уже в сумерках. Их поджидал Голованов; он сидел на берегу возле удэгейского бата, на котором отвезли Гээнту, курил.

– Успели застать врачей? – спросил его Коньков.

– Застали.

– Что ж врачи сказали?

– Говорят – разрыв сердца. Перетрудился. Оно конечно… На шесте вверх по реке дойти туда не шутка. К тому ж он был выпимши. Вот оно и не выдержало, сердце-то.

– Вот что, мужики, – сказал Коньков, беря под руки Голованова и Кялундзигу. – Положа руку на сердце, скажите мне откровенно: сколько надо заплатить, чтобы снять плоты, то есть разобрать их и перегнать через перекаты?

– Осыпь ты всех золотом – и то не успеют перетащить до морозов, ответил Голованов.

– А ты что скажешь, Соза Семенович? Ведь району позарез нужен этот лес. В степи живут люди. Вы понимаете?

– А почему нет? Конечное дело… Но помочь может только Сангия-Мама, усмехнулся, – если пошлет много хороших дождей. Но я, понимаешь, не Сангия-Мама. Помочь не могу.

– Жаль, очень жаль, – сказал Коньков.

Из уцелевшей дощатой конторки вышел к ним Боборыкин. Он опять держался с достоинством, – в тех же хромовых сапожках, при галстуке, и щеки сияют, будто луком натерты.

– Слыхали, капитан? Умер Гээнта, своей смертью умер. – Боборыкин, шумно вздыхая, с сожалением качал головой. – Жаль старика! Такой был добрый, безропотный человек.

– Ага, пожалел волк кобылу, – ответил Коньков.

– Я вас не понимаю. – Брови Боборыкина поползли на шишковатый лоб.

– Пойдемте в контору, я вам растолкую. – И, обернувшись к Кялундзиге, сказал: – А вы ступайте домой. Не ждите меня.

– Ночевать приходи! – сказал Кялундзига.

– Приду, обязательно. – И опять Боборыкину, повелительно указывая на конторку: – Прошу!

В дощатой конторке, похожей на ящик, поставленный на торец, был маленький столик, железный сейф с документами и две табуретки. Они сели за столик на табуретки, нос к носу.

– Ну, так в чем же вы меня обвиняете, капитан? – спросил Боборыкин с терпеливой готовностью выслушать все что угодно.

– Вы были пособником смерти человека.

– Какого человека? Того самого? – кивнул он в сторону реки.

– Да. Вашего сторожа.

– Но вам же сказал Голованов: Гээнта умер естественной смертью. Так решили доктора. Экспертиза! – с горьким укором растолковывал Боборыкин.

– Вы с ним пили?

– Выпивал. Ну так что? Водка же не яд.

– А кто ему давал эту смесь? Вы? – Коньков вынул трубочку Гээнты. – Это что?

– И что? На той хреновине тоже остались отпечатки моих пальцев? горько усмехнулся Боборыкин.

– Мы докажем это иным путем. Это ваш наркотик.

– Нет, не мой. И ничего вы не докажете: Гээнта мертв.

– Ну, это мы еще посмотрим!

– А чего смотреть? Дело кончено.

– Скажите какой проворный! Думаете, все концы упрятали в воду?

– Не надо сердиться, капитан. Мне прятать нечего. Я весь тут. Что вас интересует? Все выложу начистоту.

– Какой вы старательный и чистосердечный, – криво усмехнулся Коньков.

– Опять сердитесь. Значит, вы не правы, капитан. А я вот спокоен, значит, прав. Ну что вам дался этот Гээнта? Умер старик, смерть подошла, вот и умер. И не надо клепать мне дело. Ведь не за этим вы сюда приехали.

– И вы знаете, зачем я приехал?

– Знаю или догадываюсь… Не все ли равно. А приехали вы затем, чтобы найти виноватого – кто посадил плоты и оставил без леса целый район.

– Кто же?

– Известно. Иван Чубатов, наш лесной король.

– И за что избили его, тоже вам известно? И кто?

– Конечно. Избили его рабочие. За то, что он их оставил фактически без зарплаты.

– И сколько вы продали ему леса и по какой цене? Это вы тоже скажете?

Боборыкин огорчительно развел руками.

– Этого я вам не скажу, капитан.

– Ну что ж, другие скажут.

– Капитан, вы же опытный человек. Неужели я похож на мелкого жулика, который днем со своего лесного склада будет отпускать лес налево?

– Мудер, мудер. Но смотрите не перемудрите.

– Капитан, я простой советский труженик. Единственно, что мог бы я недоглядеть – это либо излишки на складе, либо недостачу. Такое бывает. Но склад сгорел. Теперь все, что есть в бумагах, – он прихлопнул лежавшую на столе папку ладонью, – то и было на самом деле. Но я человек откровенный все, что вас интересует, – расскажу.

– Почему Чубатов запоздал со сплавом?

– По причине собственной алчности. В июле еще держалась в реке хорошая вода. Лес был у них заготовлен, тысячу с небольшим кубов. Ребята торопили его со сплавом. Но на него жадность напала. Мало тысячи – две пригоним!

– С чего бы это охватила его такая азартность?

– А-а? Видите ли, капитан, была при нем одна особа, которую он грозился озолотить.

– Дарья? Ваша бывшая жена?

– И это вы знаете. – Утвердительным наклоном головы он как бы упреждал очередные вопросы на эту тему. – Хорошо с вами беседовать, капитан. Не надо отвлекаться на пустяки. Итак, о деле. К примеру – пригони бригада тысячу двести кубов лесу – каждый получает тысячи по две рублей на руки. А если две тысячи кубов? То оборот другой, особенно для бригадира: во-первых, двадцать пять процентов премиальных, да столько же за бригадирство, да плюс к тому сплав, себестоимость… Ну, Чубатов рассчитывал заработать тысячи четыре чистыми. Вот он и договорился с работниками запани: пригнали они кран и пошли ворочать – почти месяц таскали топляк. Плоты связали тяжелые, а тут еще вода спала. Они и остались на мели.

– А вы в этой ловле не участвовали?

– Мне-то она зачем? Я не охотник до больших денег. А деньги он кидал большие. Платил всем направо и налево, угощал, поил… Широкая натура! Все, мол, время спишет. Победителей не судят. Вот что он теперь скажет? Каким голосом теперь он запоет? Кто ему спишет такие деньги на топляк? А там еще тросы, канаты, сбруя, лошади! Он одних саней да подсанок у Голованова взял, поди, на полтыщи рублей. И все – под голую расписку. Кому нужны теперь эти расписки? Подай накладные. А где их взять? Ох, не завидую я Ивану Чубатову. Не завидую…

10

Чубатов выписался из больницы на третий день здоровым и веселым, как сам про себя любил говорить. Кровоподтеки на скулах и щеках теперь сходили за бурые пятна неровного загара; волосы вились и путались на ветру, кожаная курточка туго обтягивала плечи, ноги сами бегут. Держи, а то расшибуся!

В таком-то бесшабашном состоянии духа мигом просквозил он вечереющими улицами пыльного Уйгуна, вышел на луговой откос, где на берегу небольшого озера стояли новые двухэтажные дома, постучался в торцовый подъезд, где жила Даша. Сверху в окно выглянула старуха, сказала весело:

– Эй ты, король червей! Эдак ты своим чугунным кулачищем и дверь в щепки разнесешь.

– А где Дарья?

– Ды где? Чай, на работе. Отчет гонит. У них же конец месяца.

– Фу-ты ну-ты, лапти гнуты… – Чубатов спрыгнул с крыльца и помотал к центру города.

Дашу застал он в райфо за конторским столом. Она как-то торопливо, словно чего-то испугавшись, спрятала свои бумаги в стол и, не целуясь, не обнимаясь, хотя в кабинете за другими столами никого уже не было, повела его за руку, как маленького, на выход.

– Ты чего, иль не рада мне, изумруд мой яхонтовый? – опешил Чубатов.

– Пойдем! Начальник еще здесь. Может выйти в любую минуту.

Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где в окнах уже вспыхнули огни. Тишина и пустынность. Даша, взяв его под руку, все так же торопливо уводила подальше от своей конторы.

– Ты говорила с начальником райфо? – спросил Чубатов, догадываясь о какой-то неприятности.

– Говорила. Его как будто подменили. Или кто настроил, не знаю…

– А что такое?

– Показала ему твои расходные списки, он и не смотрит. Это, говорит, не документы.

– Что он, с луны свалился? – гаркнул Чубатов, останавливаясь. – Я ж по ним пять лет отчитывался!

– Пойдем, пойдем же! – тянула она его за руку. – Еще не хватало, чтобы к нам зеваки стали подходить.

– Да чего ты боишься?

– Я ничего не боюсь. Пошли! – увлекала она его за собой. – По дороге и поговорим.

– Что с ним? Какая муха его укусила?

– Не знаю. Какой-то он дерганый. Кричит! Что вы мне подсовываете? Это на твои расписки. Четырнадцать тысяч рублей по филькиной грамоте я не спишу!

– Я же меньше десяти тысяч ни разу не расходовал. Ни разу! – повысил голос Чубатов.

– Да не ори ты, господи! – Даша оглянулась – нет ли кого.

– А пригонял я по тысяче двести, по полторы тысячи кубов, – грохотал Чубатов, не обращая внимания на ее одергивания. – А теперь я заготовил две тысячи. Разница!

– И я ему это же говорю. А он мне – вот когда пригоните их в Уйгун, тогда и расходы спишем.

– Я ему что, Сангия-Мама? Удэгейский бог? Дождем я не повелеваю и рекой тоже.

Они приостановились возле освещенного ресторанчика, откуда доносилась приглушенная музыка.

– Зайдем, Дашок! В этой больнице кормили меня кашей-размазней и пустой похлебкой. В брюхе урчит, как на речном перекате.

– Я тоже проголодалась, – согласилась она. – Сегодня толком и пообедать не пришлось. Торопит начальник с месячным отчетом.

В ресторане публика еще только набиралась, но оркестр уже сидел на своем возвышении справа от входа. Увидев Чубатова, оркестранты заулыбались и оборвали какой-то ритмический шлягер. Черноголовый худой ударник с вислым носом привстал над барабаном, грохнул в тарелки и крикнул:

– Да здравствует лесной король!

И оркестр с ходу, по давнему уговору, рванул "Бродягу". Это был входной музыкальный пароль Чубатова, который он всегда щедро оплачивал.

– Спасибо, ребята! – трогательно улыбнулся Чубатов и протянул им пятерку: вынул ее из заднего кармана, не глядя, как визитную карточку.

Присаживаясь за столик, Даша сказала ему:

– Ты шикуешь, как будто уже премию получил.

– А-а, помирать, так с музыкой, – скривился Чубатов и жестом позвал официантку.

Та поспела одним духом.

– Значит, фирменное блюдо – изюбрятину на углях, ну и зелени всякой, сыру… Ты что будешь? – перегнулся к Даше.

– Как всегда, – ответила та.

– Тогда все в двойном размере. Бутылочку армянского и две бутылки "Ласточки".

Официантка, стуча каблучками, удалилась.

Даша опять озабоченно свела брови и подалась к Чубатову:

– Я говорю ему – лес заготовлен, в плоты связан. Никуда не денется. И кто его там возьмет? Кому он нужен? Медведям на берлоги?

– А он что?

– И слышать не хочет. Меня, мол, этот лес не интересует, поскольку я финансист и слежу за соблюдением закона.

– Что ж такого сделал я противозаконного? – вспыхнул Чубатов.

– И я ему – то же. Расходы, говорю, не превышают нормативный коэффициент. А он мне одно твердит – подайте накладные. Где наряды? Где оформленные заказы? Ну, ведь не скажешь ему, что на бросовый топляк наряды водяной не выпишет. И накладные не подпишет. Лучше об этом топляке и не говорить.

– Почему не говорить?

– Потому что он может подумать бог знает о чем. Скажет: чем вы там вообще занимались?

– Да пожалуйста, пусть расследует. Мне скрывать нечего. Но что-то он утвердил? Какие расходы считает он оформленными?

– Только те закупки, что вела я. Всего на две тысячи двести рублей.

– Да что он, спятил? Ты говорила ему о райисполкоме? Намекала, что с председателем это было согласовано? Да не первый же год, черт возьми!

– Говорила, говорила… Не действует. Боюсь, что они уже виделись с председателем… и договорились.

– Не может быть! – воскликнул Чубатов.

– А-а! – Она только рукой махнула.

Подошла официантка, поставила на столик бутылку коньяка и две бутылки приморской минеральной воды "Ласточка", поставила тарелки с огурцами и красными помидорами, сыром, спросила:

– Еще ничего не надо на закуску?

– Потом, потом, – сделал ей знак Чубатов, не глядя.

Та отошла, а он подался грудью на стол, к Даше.

– А ты не преувеличиваешь? Не паникуешь?

– Нет, Ваня… Он даже грозился по твоему адресу. Уголовное дело, говорит, впору заводить.

– Ну, уж это – отойди прочь! Он еще мелко плавал!

Чубатов налил коньяку в рюмки.

– Ладно, хватит о делах… Давай выпьем! – поднял рюмку. – Все-таки мы с тобой почти неделю не виделись. За встречу, дорогая моя касаточка! За тебя.

Выпили…

Закурил, говорил, бодрясь:

– Эх, изумруд мой яхонтовый! Мы еще с тобой разгуляемся. Мы еще на солнце позагораем. В Крым съездим, а то на Кавказ. Там сейчас бархатный сезон, осень золотая, море синее…

– На какие шиши съездим?

– Достану я денег. Экая невидаль – деньги. Суета и прах – вот что такое деньги.

– Где ж ты их возьмешь?

– Где возьму? Ты знаешь, сколько я леса поставил одному Завьялову? А?! Два скотных двора срубил он из моего леса, десять домов, магазин… Что ж ты думаешь, Завьялов не даст мне взаймы какую-то тысячу рублей? Да он две даст, если попрошу.

Даша молчала, кротко глядя перед собой.

– Ну, выпьем за море! – чуть подтолкнул он ее в плечо. – За синее, за Черное! Будет у нас еще праздник, будет!

Он налил еще по рюмке, выпили.

– Давай потанцуем!

Только он встал, подал Даше руку, не успели от стола отойти, как оркестр опять грянул "Бродягу". И оркестранты, и посетители обернулись к Ивану Чубатову и стали просить его:

– Иван, спой!

– Ваня, песню!

– Оторви и брось!

– Гитару ему, гитару!

Из оркестра подали Чубатову гитару, и все смолкли. Он как-то изменился в лице, побледнел весь, поднялся на оркестровый просцениум, ударил по струнам и запел:

О Сангия-Мама! Сангия-Мама,

Я поднялся к тебе на Большой перевал…

Я все ноги разбил, я все путы порвал.

Я ушел от людей, я им вечно чужой

С независимым сердцем и вольной душой.

О Сангия-Мама! Сангия-Мама!

У тебя на вершинах кочуют орлы

И снега не затоптаны – вечно белы.

У тебя без прописки живи – не тужи,

И не надо в награду ни лести, ни лжи…

Даша слушала, повернувшись от столика, глядела на Чубатова широко раскрытыми, блестевшими от возбуждения глазами и не замечала, как навертывались слезы и катились по щекам ее.