Текст книги "Хозяин тайги (сборник)"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Но любимую вашу книгу... "Дон Кихот" с рисунками Дорэ, может, примите? – спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.

– Краденого мне не нужно, – сказала Муся с порога.

– Глупенькая, книги не крадут – их умыкают, как девушек.

Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна Михайловна в каком-то странном халате, смахивающем на японское кимоно.

– Надо все-таки объясниться, – говорит она, присаживаясь на стул.

– В чем? – неохотно спрашивает Муся.

– Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.

– Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.

– Послушай, Филипп обыкновенный честный селекционер и по совместительству общественный работник культурного фронта.

– Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?

– Война – это не его стихия.

– Потому что он – талант? – насмешливо спросила Муся.

– А ты не смейся! Может быть, война как раз и помешала нормальному развитию его таланта.

– Зато теперь он развивается во всем блеске.

– Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.

– И присваивает чужие вещи?

– Это же так примитивно... Упрощаешь.

– Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит только одному богу – собственному удовольствию. Сначала в живопись играл таланта не хватило. Потом в селекцию – терпения нет. Теперь играет в культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все эти несостоявшиеся таланты идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он проиграется!

– Какой же ты жестокий человек. Ты всех душишь своей слепой принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и других не стеснял.

– Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.

– Неблагодарная! – Анна Михайловна гневно выходит.

Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в вестибюль, на руке у нее полотенце. Навстречу ей Василий Силантьев. Черноволосый смуглый парень лет под тридцать.

– Здравствуйте! Вы что здесь делаете?

– Живу.

– Вы удивительный человек – что не явление, то новая роль. А как же мать?

– Вы слишком любопытный зритель.

– Ага. А полотенце зачем?

– Купаться иду. На пруд.

– Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.

– Пока цветет яблоня, пруд чистый. А потом зацветет вода – не искупаешься.

– Разумно. А мне можно с вами?

– Так вода же холодная!

– А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.

– А с акулами не пробовали?

– Я могу только с разрешения. Но акулы не моржи, по-тунгусски не понимают, – улыбается Василий.

– Это намек?

– Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на ваши зубы? Вы можете когти выпустить.

– Выходит состязание в глупости, – Муся улыбнулась. – Пойдемте лучше купаться.

Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке цветущим садом. Они выходят на берег пруда, поросший раскидистыми ветлами, наклоненными над водой. Муся мгновенно скинула сарафан, и не успел Василий стянуть сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.

Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу, стал на толстый сук, балансируя руками, выбрал момент равновесия и, сильно оттолкнувшись, полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.

Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с шумным выдохом, словно кит, вынырнул перед ее лицом.

– Ай! – вскрикнула она от неожиданности.

– Не бойтесь, я не морж.

– Да ну вас! – надула она губы. – Я уж бог знает что подумала.

– Неужели обо мне?

– Да ну вас! – и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.

Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла на полотенце, подставив лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.

– Скажите, Василий, может ли талант переродиться под воздействием так называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость... приспособленца. Нет, хуже – в пиявку!

– Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?

– Как угодно.

– Если человек с умом и честью, то никакая среда его не испортит. А если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант – это прежде всего искреннее и честное отношение к жизни. Иначе он не сможет верно отразить явления жизни. Какой же это талант?

– Но ведь говорят же – злой гений?!

– Там в основе не талант, а изворотливость.

Муся надела сарафан, но оставалась сидеть, глядя в воду. И Василий сидел. Помолчали.

– Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? – спросил Василий.

– Ну, не так чтобы оправдывался... Но намекал.

– Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске? Из каких убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы честный человек да еще талантливый превращался в подлеца – не видел. Такие люди либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.

– Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.

– Именно! Ведь вся ваша селекция построена на этой закономерности выращивать такие разновидности, такие сорта, которые сопротивлялись бы окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? спрашивает, улыбаясь, Василий.

– Элита.

– Но не по видовому родству, а по качеству. – Он поднял палец.

– С такой биологической аналогией можно далеко зайти, – усмехнулась и Муся. – Яблоко не далеко падает от яблони. Или – овес рождается от овса, а пес от пса.

– Кстати, мы готовим комплексную экспедицию в Якутию. На целое лето! Ботаники нужны. Поедем с нами? – предложил Василий.

– Попасть в такую экспедицию не просто.

– Я знаком с Вольновым. Хотите, поговорю?

– Я сама с ним знакома...

Он усмехнулся как-то извиняюще:

– Вы все такая же... несговорчивая. Отцовский характер.

– А вы все еще любите в тунгуса играть? Как у отца на практике. У костра потешаться?

Он опять невесело усмехнулся:

– Да нет, я уж натешился. Шесть лет из фронтовой шинели не вылезал.

– У каждого своя война, – сказала она серьезно. – Сколько всего накопилось – и слез, и злобы.

– А я вот встретился с вами и словно в другой век перелетел, в старую жизнь.

– Туда пути заказаны.

Они встали и пошли опять садом. Возле общежития Муся подала ему руку:

– До свидания!

– Подумайте насчет экспедиции.

– Мне думать нечего. Все зависит от начальства.

– Тогда считайте, что вы зачислены.

Муся усмехнулась:

– Значит, до встречи в Якутии.

Вниз по реке Лене плывет старый рыболовецкий карбас, похожий на Ноев ковчег. Члены экспедиции – их пять человек – расположились на палубе. Тут же лежат палатки, рюкзаки, кухонный скарб, теодолитные треноги, ящики с гербариями и коллекциями, весла, сети рыболовецкие и даже лодка.

Муся держится особняком. На ней шаровары, сапоги и брезентовая курточка с капюшоном. Она даже на палубе ухитряется перебирать гербарные сетки, заполнять листы. Из мужчин, кроме Василия, еще трое; все они заросли бородой, и трудно определить, кто из них моложе, кто старше. На них сапоги и такие же, как на Мусе, куртки. Они похожи скорее на рыбаков, чем на ученых.

Худой и важный начальник экспедиции Филипп Лясота, как заправский рыбак, курит трубку. Близко к нему держится завхоз экспедиции Лебедь, ничем не примечательный, разве что диковинной шапкой из нерпичьей шкуры да пухлыми розовыми щеками.

Пятый член экспедиции, коренастый светлобородый Макарьев, лежит, опершись на локоть, и всю дорогу насвистывает. Кажется, ему нет ни до чего дела.

В рулевой будке за штурвалом в обыкновенной кепке старшина этой посудины. Он тянет цигарку и лихо сплевывает в реку через открытое окно. Время от времени он кричит в трубку трюмному:

– Эй, машина! Ты чего там? Спишь или семечки лузгаешь? Прибавь обороты!

Из-за кривуна карбас выходит на широкий плес. На пологом берегу небольшая деревня, узкий клин желтеющих полей глубоко врезается в тайгу.

– Будем приставать? – спрашивает Василий Мусю.

– По мне везде интересно. Как начальство, – она кивает на высокого тощего Лясоту с редкой рыжей бороденкой.

– Филипп, пристанем? – спрашивает Василий.

– Местность глухая, – отвечает тот. – Надо обследовать.

– Кузьмич! – кричит Василий старшине. – Сворачивай в тот затончик за деревню!

Кузьмич грохнул сапогом по обшивке – из трюма высунулась в люк чумазая морда.

– Ты чего? – спросил трюмный.

– Сбавляй обороты! Причаливаем.

Карбас зачихал и стал сворачивать к небольшой деревне.

– Эй, там, на баке! Приготовить швартовы! – крикнул Кузьмич.

Мужчины поднялись и засуетились... Карбас пристал к берегу.

Ржаное поле в Якутии. Рожь невысокая, но колосья полные, как говорится – на подходе. Муся перебирает колоски, срывает изредка и кладет их в мешочек. Рядом с ней стоит крестьянин средних лет, видимо, хозяин поля.

– Да ты рви смелее! Чать, не обедняем, – говорит мужик.

– Мне много не надо. Я выбираю только ярко выраженные колоски.

– А чего их выбирать? Они все хорошо уродились. У меня рука верная где кину, там и вырастет. Значит, для науки собираешь? Что ж там у вас, в Москве, ай ржи не хватает?

– Там есть, да не такая.

– А какая же? Рожь, она рожь и есть.

– Ну, не скажите. Московская рожь тут не вызреет.

– Во-он что! Видать, у московской ржи корень тугой.

– Что? Что?!

– Значит, не способен быстрый оборот давать. Влагу плохо гонит. Она и не успевает напиваться. Вроде пашеницы.

По ручью проходит Василий с ящиком на ремне через плечо.

– А пшеница у вас вызревает? – спрашивает Муся мужика.

– Здесь нет, а на заимке поспевает.

– Далеко ваша заимка?

– В тайге, верст пять по ручью.

– Можно там взять колоски?

– Берите. Я сейчас лошадку запрягу, отвезу.

– Не надо. Мы пешком пройдем, – говорит Василий.

Муся только теперь заметила его, смотрит вопросительно.

– Я уже взял в низовьях образцы почвы, – ответил тот как бы на ее безмолвный вопрос и качнул своим фанерным ящиком. – А теперь там, наверху, возьму. Так что по пути.

Они идут по лесному берегу ручья; чем дальше, тем все гуще тайга, все таинственнее ее темные чащобы, все заманчивее ее незнакомая глубь. Тоненько, скрипуче посвистывают рябчики. Василий свернул в трубочку листок жимолости, положил на язык и засвистел, как рябчик. Вдруг совсем рядом ухнула и заулюлюкала полярная сова.

– Ой, что это? – вздрогнула Муся.

– Леший. Давай руку! Ну?! – Он притянул ее к себе, хотел обнять.

– Не надо! – она вырвалась и пошла впереди.

Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг затянул высоким срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась и, не увидев Василия, пронзительно закричала:

– Ва-а-ася!

– Ай-я-яй-а! – ответил он тихонько, так, словно голос его доносился издалека.

– Ва-а-ася! – закричала она сильнее и помчалась в ту сторону, откуда слышался его слабый голос.

– Вот он я! – Василий вынырнул перед ней из-за ствола сосны, озорной, смеющийся, и поймал ее в объятия.

– Дурак! Идиот!! – чуть не плача, она пыталась вырваться.

– Будешь от меня уходить? А? Будешь? – Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.

Она долго и упорно держала его на отдалении, упершись ему в грудь прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения, уткнулась лицом в его плечо.

Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.

– Уже? – спросила она, глядя на просвет в деревьях.

Залились хриплым утробным брехом собаки. Василий тотчас стал передразнивать их.

– Господи! Какой ты еще ребенок! – сказала она.

– А ты бука.

Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на нем длинная полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.

– Здравствуйте, дедушка!

– Здорово живетя! Проходите в избу.

– Мы на часок, за колосками пшеницы. – Муся показала мешочек. – Нам хозяин разрешил.

– Рвитя, рвитя, – сказал дед.

Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в избу и принес глиняный кувшин медовухи, берестяную кружечку-чумашку да большой кусок копченой медвежатины.

– Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха да шматок медвежатины, сказал старик.

– Нам, право, как-то неудобно...

– Спасибо, дед! – сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.

– Право же, неудобно, – пыталась урезонить своего напарника Муся.

– А чего ж неудобного? Вон там гумно с навесом, сенцо свежее. И располагайтесь как дома, – сказал старик.

Гумно на лесной опушке – сарай плетневый, молотильный ток, еще не чищенный с прошлогодней поры, омет старой соломы. Василий расстилает в сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.

– Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?

– Пока мы имеем дело больше все с кержаками, – ответила Муся.

– Они уже вполне объякутились. Смотри – чей продукт? – указывает Василий на медвежатину. – Наш, якутский.

– Ну, такого добра и в России хватает.

– Погоди, вот заберемся в низовья – я тебя там олениной накормлю. Ну, давай за Якутию!

Муся выпила.

– Божественно!

Василий налил себе.

– Во имя твое! – и выпил.

Они потянулись к медвежатине. Василий поймал ее руку, крепко сжал пальцы и притянул к своим губам. Она глядела на него широко открытыми глазами.

– Милая, милая!..

Он стал целовать ее руку, плечо, шею мелкими быстрыми поцелуями. И обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.

И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных слегах. На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:

чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!

чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!

В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой тайги были натянуты две палатки: маленькая для Муси и большая для мужчин. Филипп Лясота и Макарьев уже сидели возле костра и спорили. На треноге висел большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.

На Мусю и Василия никто не обратил внимания; Муся прошла к себе в палатку, а Василий стал помогать Лебедю.

– Просто многие из наших злаков под воздействием культуры претерпели глубокие изменения, – возбужденно говорил Лясота.

– Я чую, куда ты метишь, – сказал Макарьев.

– Куда?

– В дешевую социологию, – ответил Макарьев: – Причеши, мол, идиота или хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.

– Да, переродится! – крикнул Лясота.

– И станет мудрым, чистеньким да гуманным? – язвил Макарьев.

– Ты просто не веришь в творчество масс! – горячился Лясота.

– Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию Лыкову! Меня демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай уж оставим массы политикам да философам. Займемся нашими баранами: ты ведь чего хочешь? Блеснуть и подскочить, да? Новые сорта пшеницы трудно выводить, да и долго. А вам бы что-нибудь эдакое отыскать. Враз бы отличиться, перевернуть. Революцию в биологии устроить. Эх!.. Работать надо.

– А я дурака валяю?

– Нет, фокусничаешь.

– А я тебе говорю, – опять повысил голос Лясота, – многие злаки видоизменились, понял?

– Ну и что из этого следует? – спрашивал Макарьев.

– А то, что ваши толки о стойкости наследственного вещества... эти хромосомы, гены – мистика!

– И все-таки виды остаются видами – овес остается овсом, а пшеница пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?

– А так. Если принять материалистическое положение о возможности наследования приобретенных признаков, то выйдет: и овес, и пшеница в чистом виде не существуют: они частично изменяются.

– Это не материализм, а ламаркизм.

– Что, что?

– А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость наследственного вещества доказана Морганом.

– Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? – горячился Лясота, переходя на крик. – Как она появилась на земле? С небес?

– Для великих ученых мира сего это пока тайна.

– А я говорю: никаких тайн быть не должно.

– Что дальше?

– А то, что от этого божеством пахнет. Чистой метафизикой! Диалектики не вижу.

– Ну-ка, покажи мне свою диалектику!

– А диалектика говорит: изменения в природе существуют двух родов: количественные и качественные. Иными словами, за счет количественных накоплений происходят изменения качественные путем скачка. То есть в историческую эпоху и сейчас происходит перерождение одних видов в другие. Одни культурные растения перерождаются в другие.

Услышав эти слова, даже Муся вылезла из палатки и подошла к костру.

– Эй вы, мыслители! Слышали о гениальном открытии Филиппа Лясоты?! крикнул Макарьев. – Морган отменяется!

– Вы все ползаете на брюхе перед этими заграничными морганами. Вот оно, мое открытие, – сказал Лясота. – А ваш учитель Вольнов молится на гены как на икону. Буржуазное наследство вас заело. А я вам говорю – дело не в генах, а в среде.

– Значит, изменяй среду – и будут изменяться растения? – спросил Василий.

– Да. И не только будут сами изменяться, но и передавать по наследству изменения, вызванные средой! – Лясота выкинул свой длинный худой палец. Это и есть единственно верное материалистическое истолкование происхождения видов.

– А зачем же мы тогда приехали в Якутию за образцами? – спросила Муся. – Давайте здесь изучать среду, а пшеницу привезем сюда из Москвы. Сворачивай дела!

– Вы верно изволили заметить, – ухмыльнулся Лясота. – Я точно так и решил: пора в обратный путь...

– Пора, Мария Ивановна, – толкал Петя в плечо заснувшую Твердохлебову. – Машина готова. В путь!

– Да! – Мария Ивановна очнулась. – Ой, господи! И долго я проспала?

– Порядочно. – Петя хлопнул дверцей и весело крикнул: – Поехали!

"Газик" снова выкатил на дорогу и помчался по широкой неохватной равнине. Мария Ивановна вяло перебирает телеграммы. Вот она взяла журнал со статьей об отце. Портрет Ивана Николаевича. Те же усы, бородка клином, но без шляпы. Она долго смотрит на портрет, и он словно оживает: вот подмигнул ей, как давешний шофер, будто сдвинулся и поплыл... Бородка куда-то пропала, усы стали короче, и вместо прилизанного языка волос богатая седеющая шевелюра. Это учитель ее, профессор Никита Иванович Вольнов.

– Никита Иванович! – звучит голос матери, Анны Михайловны. – Вы как посаженый отец садитесь в центре, а жених с невестой подвинутся...

Свадебный стол в квартире Анны Михайловны. В центре за столом сидит Анна Михайловна, по правую руку от нее Никита Иванович Вольнов, а уж потом, чуть сдвинутые на край, жених и невеста.

Среди гостей только один Макарьев знаком нам. Все они молодые, шумные студенты.

В этом окружении и Анна Михайловна помолодела и похорошела. На первый взгляд можно подумать, что это она выходит замуж за Вольнова. Он великолепен в черной тройке, со своей горделивой осанкой.

– Горько! – кричат хором. – Горько!

Муся и Василий церемонно целуются.

– Ах, ну кто же так целуется? – Анна Михайловна даже в ладоши прихлопнула (она пьяненькая). – Господа! Простите, товарищи! Да какие вы мне товарищи? Дети вы неразумные, дети. И целоваться как следует не научились. Как вы жить без нас будете?

– По закону Ньютона! – кричит кто-то. – Тело притягивается к телу.

– Ха-ха-ха! Горько!

– Да погодите вы со своим "горько". Подумаешь, тоже зрелище. Я спрашиваю о смысле жизни!

– Ен в вине!

– Ха-ха-ха!

– Горько!

– Боже мой! Да вы и в самом деле дети. Поцелуев не видели. Никита Иванович, да скажите вы им слово напутствия вместо отца.

Никита Иванович встал. Все тотчас умолкли.

– Что же мне вам сказать? Вы связали свою судьбу с наукой. А служить науке – значит служить истине. Порой это бывает не легко. Проще уступить, пойти на компромисс, на сделку с совестью. Но помните – от совести, как от истины, можно отречься, но обрести их вновь нельзя. – Он поднял бокал. За чистоту вашей совести! Передвигайте камни науки!

Все встают, пьют.

И вдруг раздается откуда-то другой, скрипучий голос:

– Кто передвигает камни, тот может надсадить себя.

Мария Ивановна вздрогнула и очнулась. Она сидит в бегущем "газике", на коленях ее лежат газеты, журналы, телеграммы. Одну телеграмму она держит в руках. Невольно читает ее, звучит чуть насмешливый голос Лясоты:

– Приветствую и поздравляю вас, передвигающую камни науки.

И опять, вперебой, тот бесстрастный предостерегающий голос:

– Время обнимать и время уклоняться от объятий.

Мария Ивановна оглянулась. Слева, за рулем, сидит Петя, опустив голову. Ей послышалось, что он всхрапнул.

– Петя!

– А! – Он тревожно вскинул голову. – Что такое, Мария Ивановна?

– Ничего... Я, кажется, опять заснула?

– Не знаю, Мария Ивановна. Я сам вроде заснул.

– Ты шутишь?

– Ей-богу, правда! Даже сон видел – будто я сижу верхом на свинье, держусь за уши. Она визжит и тянет меня в болото.

– Эдак с тобой не то что в болото, на тот свет попадешь.

– У меня спотыкач – шоферская болезнь. Со мной разговаривать надо.

– Знаю я твою болезнь. С девками прогулял.

– Да шоферская судьба такая: днем держись за баранку, а ночью бери под крендель.

– Кого?

– А это уж какая попадет...

Бескрайняя сибирская степь с редкими березовыми колками на горизонте; и все это безлюдное пространство заполнено зреющими хлебами. Одиноко катится "газик" по дороге. Приоткрыто лобовое стекло, врывается ветер в машину, треплет на Марии Ивановне пеструю кофточку, раскидывает рассыпчатые седые волосы.

– Петя, тебе в жизни когда-нибудь говорили: служить истине?

– Нет, – ответил тот с ходу. – Истина, она не требует доказательств. Все ясно: истина она и есть истина. Чего же тут стараться служить?

– Но разве так не бывает? Вам говорят – вот истина. А на поверку она оказывается ложью.

– Почему ж не бывает? Вот третьего года возили мы пшеницу в совхоз "Слава целине". Прямо от комбайна возили на ток и ссыпали в кучу. Гору Арарат навалили. Ну, мы шумели поначалу: сгорит, говорили, зерно. А нам не ваше дело. Это, мол, новый метод хранения. Ладно, насыпали. Не прошло и месяца – почернело зерно и пнем село. И кто же виноват? А никто. Вот такая истина вышла.

– А кто вам приказывал возить?

– Замдиректора. Дан что ты ему сделаешь? В глаза, что ли, плюнешь? Ну, плюнь! Он утрется да пойдет дальше. А тебе по шее за это.

– Ну а если этот замдиректора благодарность вам вынесет, поздравлять начнет? Обнимать за плечи? Тогда что?

– Дак наше дело телячье: дают – бери, а бьют – беги.

– В том-то и беда, Петя, что многие так и поступают.

Они подъезжают к большому придорожному селу. Разбитая дорога зигзагом пересекает два сельских порядка. "Газик" резко сбавил скорость – ухабы. Здесь, недалеко от дороги, прямо посреди села насыпана большая куча щебня. Возле нее стояли шумной толпой бабы и ребятишки; они окружили три самосвала и что-то кричали шоферу, грозя кулаками.

– А ну-ка, сверни! – приказала Мария Ивановна. – Что там происходит?

"Газик" подъехал к толпе, Мария Ивановна вылезла из машины. Ее тотчас окружили женщины.

– Что за шум? – спросила она.

– Да это же не шоферы – скоты!

– Только коровы посреди села гадят...

– Жеребцы они! Им на русском языке говорят, а они ржут.

– Дикари они! Печенеги!!

– Да в чем дело? – спросила Мария Ивановна крупную женщину в синем переднике, на голову возвышавшуюся среди остальных.

– Вот мудрец! – указала она рукой на седого мужика в пиджачке и в сапогах, стоявшего на крыле самосвала. – Облюбовал нашу улицу под щебеночный склад! Здесь дети играют. Вон какой луг! Вся наша отрада. Полынь повыдергивали по былиночке, клены посадили, а он щебень валит.

Луг и в самом деле был превосходный.

– Ну что ты хлопаешь белками? – крикнула ему сухонькая старушонка и погрозила кулачком. – Иль посреди степи места не нашел? Ослиная твоя голова!

– Давай без оскорблений, – отозвался тот с крыла. – А то придется за личность отвечать.

– Твою личность надо уткнуть в эту кучу да вывозить хорошенько! крикнула могучая женщина.

– Это что за щебень? – спросила его Мария Ивановна.

– Обыкновенно, придорожный склад.

– И сколько же его будет, щебня?

– Восемьдесят тысяч центнеров.

– Кто же вам разрешил посреди деревни открыть склад?

– Вы сперва спросите – для чего щебень? Мы дорогу делаем, по которой повезут хлеб... Целинный!

– Вам что, в степи места мало? – крикнула опять старушка.

– Я вас спрашиваю: кто разрешил в деревне заложить склад? – повысила голос Мария Ивановна.

В это время подкатил самосвал с тем знакомым нам цыганистым шофером. Он лихо развернулся, обдав пылью собравшихся, и с ходу включил подъемный механизм: кузов вздрогнул и стал подниматься.

– Остановите разгрузку! – закричала на него Мария Ивановна.

– Привет, бабуся! – крикнул ей шофер. – Рано базаришь... До города еще далеко.

– Я спрашиваю, черт вас возьми! – Мария Ивановна направилась к тому седому на крыле. – Кто вам разрешил здесь открыть склад? И кто вы? Откуда?

Тот нехотя слез.

– Я прораб дорожного управления. Разрешил нам председатель сельсовета. С вас довольно?

– Садитесь со мной, и поедем сейчас же к председателю сельсовета.

– А кто вы такая?

– Я депутат Верховного Совета. Вот мой документ. – Мария Ивановна вынула красную книжицу и протянула ее прорабу.

Тот обалдело уставился на нее и пролепетал:

– Хорошо... Сейчас... Хорошо...

Он, как-то пятясь задом, дошел до самосвала, мигом вскочил в кабину, и машина сорвалась с места. За ней понеслись, поднимая пыль, и два других самосвала. Цыганистый шофер сказал: "Вот так базар..." Поскорее опустил кузов, воровато озираясь на Марию Ивановну, и тоже укатил.

– Чуют кошки, чье сало съели, – сказал Петя.

– Дак они ушли-то на время, – сказали в толпе.

– Ничего, бабы, от меня не уйдут, – сказала Мария Ивановна. – Где у вас тут сельсовет?

– А вот поезжайте через село, там спуститесь в ложбинку, а потом колок будет – березовый лес, перевалишь через бугор – тут тебе и Голованове, отвечала могучая женщина. – А там и сельсовет.

– Поехали, Петя!

– Опоздаем в город, Мария Ивановна.

– Ничего, нагонишь!

Головановский сельский Совет. Пятистенный старый дом с высоким крыльцом. Вывеска. Красный флаг под крышей. Возле крыльца остановился "газик". Мария Ивановна вылезла из машины и стала подыматься на крыльцо.

Ее встретила пожилая морщинистая женщина в рябенькой кофточке:

– Вам кого, гражданка?

– Председателя сельсовета.

– Я вас слушаю.

– Меня зовут Мария Ивановна Твердохлебова. Я депутат Верховного Совета. – Мария Ивановна подала свою книжечку.

– Очень приятно. Меня зовут Евдокия Тихоновна. – Она вернула красную книжечку, пожала Марии Ивановне руку и показала на стул: – Садитесь! Сама села напротив.

– Кто разрешил в Дербеневе заложить щебеночный склад?

– Давыдов звонил... Заместитель председателя райисполкома. Дорожники просят. Я согласилась. Только, говорю, не валите возле памятника. Там у них площадь.

– А вы видели, где они сваливают щебень?

– Нет. Они должны были заехать за мной, чтобы место выбрать, и не заехали.

– Они валят посреди деревни.

– Не может быть!

– Звоните Давыдову!

Председательша сняла трубку:

– Але! Почта? Дайте мне город... Город? Семена Ивановича Давыдова!.. Але! Семен Иванович? Здравствуйте! Это Евдокия Тихоновна из Голованова. Ага! Семен Иванович, дорожники щебень валят прямо в Дербеневе, посреди деревни... Как что? Я говорю – посреди деревни! А? Я им не разрешала... До осени? Дак они одной пылью всю деревню задушат. У меня вот тут депутат Верховного Совета Твердохлебова. Она хочет с вами поговорить... Чего? Евдокия Тихоновна с недоумением поглядела на трубку и положила ее. Бросил... Говорит, некогда – срочно вызывают. Звоните, говорит, в дорожное управление.

– Понятно, – Мария Ивановна усмехнулась. – Ну, звоните дорожникам.

Председательша стала набирать номер, потом замешкалась:

– Вы бы лучше сами. А то спять бросят.

Мария Ивановна взяла трубку:

– Кого спросить?

– Страшнова Владилена Парфеныча.

– Страшнов? – сказала в трубку Мария Ивановна.

– Он самый, – басом ответила трубка.

– Из Голованова звонят... Кто вам разрешил посреди Дербенева закладывать щебеночный склад?

– Я согласовал с Давыдовым и с председателем сельсовета.

– Это неправда!

– Что?! А кто со мной, собственно, разговаривает? – грозно вопрошала трубка.

– Депутат Верховного Совета Твердохлебова.

Наступила пауза. Потом трубка заговорила мягче:

– Так, товарищ Твердохлебова, я вас слушаю.

– Кто вам разрешил посреди села заложить щебеночный склад?

– Понимаете, у нас срочное задание – к октябрю пустить дербеневский участок дороги. Ну и выбрали место сподручнее.

– А вы спросили тех людей, что в селе живут? Вы подумали: как они жить станут вокруг вашего склада?

– Учтем, товарищ Твердохлебова... Учтем.

– Так вот, щебень заберите оттуда! Пришлите в Дербенево своих людей, а я привезу председателя сельсовета. Выбирайте место где положено.

Мария Ивановна сходит с крыльца и видит: по широкой деревенской улице, по траве-мураве, катит ее отец на высоком старомодном велосипеде. Он весело смотрит на нее и машет ей рукой. На нем все та же соломенная шляпа, белый пиджак, желтые краги. Мария Ивановна пошла к нему навстречу.

– Мария Ивановна, вы куда? – крикнул Петя. – "Газик"-то вот он.

Она остановилась, чуть шатнувшись, взялась рукой за сердце. Петя в один прыжок очутился возле нее.

– Вам плохо, Мария Ивановна?

– Что-то сердце... Я сейчас, сейчас...

– Может, к доктору заехать?

– Нет, пройдет.

Она несколько раз глубоко вздохнула и пошла к машине.

– Зови председателя сельсовета! – сказала на ходу Пете.

Дербенево. Возле щебеночной кучи останавливается "газик". Из машины вылезают Мария Ивановна и Евдокия Тихоновна. Бабы, знакомые нам, окружают их.

– Ну, что? Как? – спрашивают они.

– Все в порядке, бабы. Вот привезла вам верховную власть. Щебень уберут, перевезут на новое место, – сказала Мария Ивановна.

– Спасибо вам, Мария Ивановна! А мы давеча спохватились было, да поздно. Школьники признали вас. Это, говорят, Твердохлебова. Пшеницу которая выводит, – подошла к ней могучая тетка. – Значит, вы та самая?

– Та самая, – смеется Мария Ивановна.

– Хоть молочка попейте, холодное молочко. Прямо из погреба, – подает Марии Ивановне старушка горшок с молоком. – По нынешней жаре это питье в самый раз.

Мария Ивановна приняла горшок:

– Петя, кружку!

Петя подал ей кружку. Мария Ивановна налила себе, а горшок передала Пете. Тот залпом выпил все, что было в горшке.

– Теперь доедем! – и хлопнул себя по животу.

– На здоровье!

– Счастливый путь! – раздавались голоса.

И бабы долго махали им вслед.

Раздался резкий хриплый гудок. Мария Ивановна подняла голову – они подъезжали к речному берегу. По реке шел буксирный пароход, тянул две баржи и гудел вовсю:

– В пу-уть, в пу-уть!

"Газик" спустился с откоса. Моста нет – у берега торчит бревенчатый припаромок, отдаленно смахивающий на колодезный сруб, с настилом поверху. Паром – плоскодонная развалистая посудина с будкой на корме – стоит на том берегу. Тишина и безлюдье. Река неширокая, метров двести, так что на тот берег кричать – хорошо слышно. Шофер сначала посигналил – никто не отозвался. Тогда он вылез из "газика" и закричал: