Текст книги "Белый шиповник. Сборник повестей"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Зато утром Петька мучительно просыпался в пять часов. Собственно, специально его никто не поднимал, валяйся хоть до обеда. Но в пять утра котёнок по имени Лазер, потому что лазал где не надо, забирался в кухонный стол и начинал громыхать посудой. И если стол бывал заперт, принимался скрести дверь и мяукать. Вслед за ним начинал лаять на дворе дурашливый, хитрый и весёлый пёс Лайнер. “Дворянин! Лайнер!”, как называл его дед за беспородность и неудержимую страсть лаять просто так – для развития голосовых связок. За Лайнером вступал в хор петух Коля, он кукарекал подряд не менее двенадцати раз.

– Ну, – говорила шёпотом бабушка Настя, – Коля проснулся – день белый начался. Надоть вставать – за труды приниматься. – Она сильно возражала против тех диковинных имён, что дал дед коту и собаке, и звала петуха ласково – Коля, хотя дед собирался назвать его Оратор, потому что петух всё время что-то втолковывал курам.

Бабка вставала, убирала постель с сундука, на котором спала. Начинала греметь вёдрами, плескать водой – собиралась доить корову. На некоторое время становилось тихо. Проснувшийся Петька задрёмывал опять. Но не надолго – просыпался дед. Он резко садился на печи и стукал головой в потолок.

– Ах, чтоб ты прокисла! – крякал он, потирая шишку на лбу. Шишке этой было уже много лет, потому что дед колотился в потолок ежедневно. Постанывая и напевая, он слезал с печи и начинал внушать котёнку, что нужно не попрошайничать, а работать – мышей ловить, тогда не надо будет по шкафам лазать. После того как дед полностью тратил на котёнка запас нотаций, он напоследок’ называл его империалистом и экспроприатором.

– Воды небось не хочешь, Муссолини несчастная?

Но котёнок начинал пить.

– Господи! – удивлялся дед. – Совсем голодная животная! Настя! Где молоко-то?

Потом дед, подвывая, мылся в сенях ледяной водой. Помывшись, он шёл в боковушку, где у него стоял токарный станок, и начинал работать.

“Не слышны в саду даже шорохи!” – начинало пиликать радио. – Московское время – шесть часов. С добрым утром, товарищи!”

Петька готов был зарыдать от такого доброго утра. И всё-таки он засыпал. И просыпался, теперь уже окончательно, оттого, что бабка ласково говорила:

– Петяша! Ну-ко блинка горяченького.

– Куда ты ему, неумытому! – говорил дед, сидевший у самовара за чаем.

– Так ведь пока горячий – вкусный!

– Пущай встаёт, за стол садится.

– Да пусть ещё понежится! – говорила бабка, гладя Петьку по голове лёгкой костистой рукой. – Пускай полежит – какие его годы. Ещё наломается…

– Я в его годы в Питер дрова пилить ходил. Мне уж ползаработка платили. Да что в Питер! Пётра! Сколь тебе годов?

– Тринадцать.

– О! – хмыкал дед. – Да я в эту пору за мужика остался. И пахал и сеял – отца-то на германскую войну забрали. А ты говоришь, какие его года! Самые мущинские года и есть! Не в годах дело. Вставай, Пётра! Кто рано встаёт – тому бог даёт!

Петька вставал. Шёл в холодные сени, двумя пальцами промывал глаза, мочил мыло и усиленно тёр полотенцем сухое лицо.

– Красавец ты мой! Весь в отца! – говорила восторженно бабка, садясь напротив него и следя, как мальчишка нехотя наталкивает в себя разваристую пшённую кашу.

– Мятёт? – спрашивал дед сам себя после завтрака. – Мятёт! – сокрушённо вздыхал он. – Никак на поле не сходить. Айда, Пётра, матрёшек точить! А то от безделья руки сохнут.

Берёт Петька книжку, идёт с дедом. Но читать ему не приходится, потому что дед работает и всё время разговаривает, да и потом интересно смотреть, как он работает. В сарайчике за стенкой стоит старый трофейный мотоцикл, от заднего колеса ремень перекинут через вал токарного станка. Мотоцикл работает – патрон у токарного станка крутится.

– Хороший станок! – говорит дед. – Ты не гляди, что он мичуринский, сборный. Он не хуже, как на Путиловском заводе, крутится.

Дед вставляет в патрон круглое полешко, включает станок и берёт в руки резец. Сначала из-под резца летят щепки, а потом стружки и наконец – тоненькая кудрявая ленточка. Смотрит Петька, а вместо полешка крутится уже половинка матрёшки, или шляпка от грибка, или чашка без ручки, миска деревянная.

– Земля у нас хорошая, но мало её – всё в болоте. Иной раз цельное лето вода с полей не сходит. Вот все мужики и знали какое-либо рукомесло. Вон в Глинянке, двадцать пять вёрст отсюда, – гончары. В Никольском – печники, в Петербург ездили печки класть! В Сухановке кирпичики делали, изразцы. А вот в Староверовке – плотники! Деревянного рукомесла мастеры. Они в Париже павильон ставили, так весь Париж на выставку смотреть приходил, а на то, как они работают, дивился. Четырёхэтажный дом десять человек за три дня подняли. Ну, конечно, матерьял готовый был…

Летит стружка, тарахтит за стеною мотор, и смотрит Петька, как из корявого полена словно вылупляется заготовка для весёлой матрёшки. Между делом научился уже Петька отличать жёлтую сосновую дощечку от сахарно-белой еловой. А для ложок дед припасал и мочил в корыте осиновые чурки – баклуши. А дальше, для особо тонких поделок, хранились липовые и вишнёвые чурбаны.

– Каждое дерево свою нацию имеет, – говаривал дед. – Вот как, к примеру, сосна и ель, и то, и это – хвойные, а жизнь у них разная. Вроде бы и похожи, а всё своё. Так и люди. Скажем, поляки и русские – и те и другие славяне, а всё ж различие есть. Братья, а всё ж другие. Да, – говорит дед, задумавшись и отложив резец, – вот на войне каких я только народов не повидал. Не в этом дело! – вздыхал дед и снова принимался за резец.

– А в чём? – спросил Петька.

– Ай?

– А в чём дело?

– А в том, какой ты сам. Коли сам хороший, так и память о тебе хорошая, и жить тебе легко. А что непонятные люди, так это спервоначалу, а приглядишься – такой же он, как ты.

Дед останавливает станок. Наверное, стоять устал. Но руки его большие, в старых шрамах, разляпанные в пальцах и удивительно ловкие – покоя не знают. Вот он взял баклушу. Закрепил в специальный станочек и точными движениями вырезает ложку.

– Вот, к примеру, – жили рядом с нами эти самые староверы. Ни мы к ним, ни они к нам. Бывало, и не разговаривают, ежели на ярмонке встретимся. Между собой дружные, здоровые все. Одно слово – богатыри! Не пьют, не курят и с мужиками не здоровкаются. И так спокон веку.

Смотрит Петька, как в мосластых дедовских руках появляется хрупкая тонкая ложечка. Вот уж и черенок появился, и рыбка на черенке. Чудеса да и только!

– А в четырнадцатом году отца у меня убили на войне. Нас у матери шестеро, я старший! Годов мне тринадцать – пошёл работу искать. Прихожу в Староверовку. “Нет ли какой работы?” – “Ты, – говорят, – чей?” “Сирота, говорю, прошлым месяцем на отца бумага пришла. Нужно сестёр кормить”. Помолчали. Бороды свои потискали (они, вишь ты, бород никогда не брили, леригия им не позволяла), да и говорят: “Работы нет, а дело дадим” – и взяли меня в артель. И прошёл я такую науку, что до сих пор… – Дед загорячился, схватил свой особый, отточенный до маслянистого блеска на лезвии топор. – Станови спичку!

– Чего?

– Давай ставь спичку! Втыкай в колоду!

Петька торопливо воткнул в мягкое изрубленное дерево спичку.

– Мотри! – Дед взял топор обеими руками и вдруг, крякнув, обрушил его вниз. Лезвие раскололо спичку на две ровные половинки. – Видал? Видал? – горячился дед, отирая мгновенно вспотевший лоб. – А ведь я плотницкий-то топор последний раз в руки брал двадцать годов назад – мост чинили. А ведь я уж старик – мне семьдесят пять. А вишь ты, помню староверовску науку. Вот какие мастера были.

– Дедушка, а чего их так странно называли – староверы?

– А? Да это из-за леригии ихней. И в бога они по-своему веровали. Двумя пальцами крестились. Церквей не признавали. Вот их царь и преследовал. Они, слышь-ко, всё царя ругали… Говорят, их при Петре Первом в остроги сажали да в Сибирь ссылали. Вот они сюда, в наши болота, прятаться и пришли. А у нас тут места глухие. Целый город спрятать можно. Их никакая власть сыскать не могла. Сказывали, – заговорил дед шёпотом, – они бунтовщиков за границу через болото переводили. Там ведь, за болотом, другое государство считалось. Эх! – вздохнул дед и горестно почесал в затылке резцом. – Через это государство капиталистическое сколько они, бедные, приняли! Как ближе к революции, так молодёжь у них уж от леригии вовсе отшатнулась. Которые бриться уже начали. Все учиться ехать норовили. А как поедешь – паспортов-то от царя у них нет… Революция случилась – они к ней всей душой. Я ведь с ними вместе в гражданскую-то воевал. Не казал я тебе будёновку? В сундуке храню. Шесть годов в ней за Советскую власть кровь проливал. И староверы с нами совместно кайзеровские войска отбивали, интервентов, значит… А как Советская Республика организовалась – границу новую провели, хлоп, а они обратно под буржуями, за границей, значит! Обратно вне закона, теперь-то их и вовсе мало что раскольниками – так большевиками заругали. И никому никакой дороги ни к образованию, ни к благополучию! Во как!

Только в сороковом году Красная Армия их освободила. Они наладились было сразу школу строить – хлоп война! И всё прахом. Эх! – вздохнул дед горестно. – Жалко мне их, спасу нет… Такая судьба у них злосчастная…

Так за разговорами и пролетел день. Не успел оглянуться Петька, как настало воскресенье и приехала Катя, которая училась в школе-интернате в райцентре.

Глава восьмая

РАЗВЕ ВЫ ЭТОГО НЕ УМЕЕТЕ?

Петька увидел, как мелькнул на улице Катин оранжевый полушубок.

– Вона! – подмигнул дед. – Раз – и нет её! Молынья, а не девка! Это понеслася отцу в поле помогать.

– Так ведь зима?

– Ноне и зима, Пётра, крестьянская пора, – многозначительно дёрнул подбородком дед. – Пойдёшь, что ли, на моё поле?

– Пойду! – “Чего дома-то сидеть”. Разбирало его любопытство: что ж можно зимой на поле делать? Сугробы, что ли, пашут? Хотелось ему и Катю повидать.

Конечно, ничего интересного с ней быть не может, что с девчонкой делать? Был бы мальчишка! Можно бы на лыжах и рыбу ловить из-подо льда… А девчонка – бантики, юбочки… Разве могут они понять, что за человек Столбов! Ведь он читает, как машиносчётное устройство! А на лыжах почти что по первому разряду бегает. Как взрослый! А если ему мама разрешит штаны расклёшить и волосы отпустить, так он вообще даже очень симпатичным может быть.

– Ну чего ты в одну точку уставился? – окликнул его дед. – Сейчас мечтать не время. Вон, всю кашу заморозил! Давай быстро ешь – и покатились!

Дед достал широкие охотничьи лыжи. Ловко прицепил их к валенкам. А Петька наконец-то получил возможность похвастать своими новыми трёхслойными клеёными лыжами, которые он два года выклянчивал у отца.

– Эх и лыжики у тебя! Струна! – похвалил дед. – Ты шибко-то не беги. Я ведь не пионер тебе.

Они бежали по обочине. Солнце мелькало за деревьями, словно неслось где-то за лесом по своей особой лыжне.

Издалека услышали они рёв мощных тракторов. А когда выскочили на опушку, Петьке показалось, что они попали на поле битвы. Широкое пространство было разворочено. Будто белый снег вывернули наизнанку – и там оказалась чёрная подкладка. Четыре бульдозера, как танки, шли гусеница к гусенице и катили перед собой вал камней, земли, коряг…

За стёклами кабин промелькнули напряжённые лица бульдозеристов. Ближний скалил зубы и так ворочал рычаги, что казалось, этот грунт он ворочает руками.

– Вона!.. – сказал дед. – Сила-то какая…

Петька оглянулся и увидел, что дед Клава стоит, сняв шапку, и восторженно смотрит на урчащие машины.

Трактора остановились.

– Дедуня! – высунулся из кабины тракторист. – Спички есть?

– Спички? Есть! Есть! – засуетился дед. Он торопливо отстегнул лыжи, проваливаясь в борозды, полез к машине.

Петька тоже подошёл. Тракторист жадно закуривал, и Петька увидел, как у него трясутся руки.

– Тяжко? – сочувственно спросил его старик.

– Тяжёлый грунт. Тяжёлый.

– Больно пашете глубоко, плодородный-то слой сносите… – робко сказал дед.

– Мы, дедуня, не пашем, мы планируем. Сейчас лишнее снимаем. Канавы прокопаем, трубки дренажные проложим; что твой водопровод будет. Потом всё закроем и землю сверху насыплем, ту, что сняли, произвесткуем, удобрим…

– И сколько ж взять с гектара хотите?..

– Центнеров по двадцати! – с гордостью ответил тракторист.

– Эх ты! – ахнул дед. – Да неуж правда? Милай, это ж моё поле. Я его пахал. Так в первый год и то не боле шести взял…

Они ещё долго говорили, чего да сколько… Какие удобрения класть, да как пойдёт лишняя вода в канавы… Петька не слушал. Далеко у леса он увидел трактор и не поверил своим глазам. В кабине сидела Катя. Петька решил было, что она катается вместе с отцом, но чем ближе подъезжала мощная машина, тем больше он убеждался, что девочка в кабине одна. Она ловко ворочает тяжёлые рычаги, и машина послушно переваливается в рытвинах и тянет за собой огромный железный лист – платформу.

– Ну-ко! – сказал тракторист, затаптывая окурок. Он вскочил в кабину и начал закатывать на Катин прицеп валуны и пни.

– Здрасти! – сказала девочка.

– Привет! Ну, ты даёшь! Сама трактором управляешь! – не выдержал Петька.

– А чего особого! – ответила девочка без всякого зазнайства. – У нас все ребята трактор водить могут и машину. Чего особого?

– И умеешь?

– Дак чего особого? Хотите, вас научу!

Хотел Петька сморозить что-то несуразное! Но растерялся и только выдохнул:

– Хочу!

Кабина оказалась неожиданно просторной внутри, но всё-таки Петька ухитрился двинуть коленкой о какую-то железку.

– Вот что б тебя!

– Сюда садитеся… Права рука на эту тягу, эту руку сюда. Ну как там, нагрузили? Ну, поехали.

Петька с замирающим сердцем тронул рычаг.

– Сильней! Сильней!

Петька поднажал и почувствовал, как машина дрогнула и пошла. Поплыли мимо готовые к бою бульдозеры, горы земли… Трактор качался, как лодка, ревел мощный мотор…

Катя сбросила рукавицы и положила свои руки поверх Петькиных.

– Правой добавь! Левой! – приговаривала она, чуть нажимая своими крепкими ладошками на Петькины кулаки. И он старательно выполнял все её команды! От усердия он даже взмок.

– Ну-ко пустите на минуточку! Тут колея плохая.

Петька покорно уступил место. Девочка уверенно взялась за рычаги управления. Поменяла скорость. Мотор завыл, затарахтел. Катя закусила губу.

Петька увидел, как дымилась на морозе взрытая гусеницами грязь.

– Тут место трудное, – пояснила Катя, когда они проехали лужу. – Вода! Остановишься – засосёт.

– И трактор потонет? – спросил Столбов, оглядываясь в заднее окошко.

– Да нет, – ответила маленькая трактористка, – потонуть-то не дадут. Наших-то тут четверо! А если один будешь работать, так и с кабиной затянет. Сам не вылезешь…

– Вот это дела, – с уважением сказал Петька.

– Потому зимой и работают, что летом тут вообще проходу нет. Зимой мороз схватывает, ещё как-то машины держит… Вот мы сейчас всю мелиорацию проведём. Весна придёт, а у нас всё готовое… – И Катя весело засмеялась. – Обманули болото. А это ваши лыжи?

– Мои!

– Какие красивые!

“Английские”, – хотел похвастать Петька, но покосился за окошко, где его лыжи, воткнутые в снег, торчали, как две тонких алых свечи, и почему-то не похвастал.

– А, ничего особенного!

Навстречу трактору шёл высокий крепкий мужик. Катя выключила мотор.

– Ну что, пообедал? Щи понравились?

– Сама, что ли, варила? – улыбнулся тот.

– Ага. Мама на ферму пошла!

– Ты у меня, дочка, молодец, – сказал тракторист, снимая Катю с гусеницы. – Щи, как в ресторане, А главное, горячие, – пояснил он Петьке. Тут без горячего хоть ложись да помирай! Считай, в ледяной воде работаем.

Домой возвращались вместе.

– Оно, конечно, техника… – приговаривал дед. – А всё одно трудов земля наша требует, трудов и трудов… Как прежде крестьянин туть ломался, так и сейчас без труда никак невозможно.

– Вы, дедушка, сравнили, – солидно сказала Катя. – Разве раньше такое поле в соответствие с требованиями можно было привести? У нас тут планируется сорок тонн удобрений на гектар! – объяснила она Петьке.

А Петька Столбов не знал, много это или мало. Но он промолчал. Он всё ещё чувствовал горячие Катины руки на своих кулаках, и в душе его рождалось уважение к этой курносой деревенской девчонке. Уважение, которого он никогда не испытывал по отношению к существам с косичками. Он изредка поглядывал на девочку, и она, в платке, запушённом инеем, с румянцем во всю щёку, казалась ему очень красивой. И всё-таки не мог он примириться в душе, что девчонка! Девчонка умеет что-то такое, чему он, мальчишка, да ещё сам Столбов (а себя Петька очень уважал), должен учиться.

И когда они вернулись домой и дед Клава стал рассказывать бабушке Насте, какая Катерина “молодца”, Петька не выдержал и сказал:

– Подумаешь! – При этом он сделал такое лицо, что дед даже глаза вытаращил.

– Подумаешь, да не скажешь… – сказал дед сокрушённо. – Нечто мы с тобой, Пётра, так можем трактор ворочать?

– А что особенного! – Петьку понесло, и он стал рассказывать, что трактор – это ерунда, а вот он умеет водить моторный катер на подводных крыльях, картинг… и гоночный автомобиль, где вообще стоят электронные приборы.

Бабушка всплёскивала руками и ахала, а дед вдруг насупился, и Петька время от времени ловил на себе его острый хитроватый взгляд.

– Деревня – это что! – кричал в приливе вдохновенья врун Столбов. – Каменный век. Современный человек ещё и не такой сложностью овладеть может. Раньше что? Весь объём необходимой информации человек усваивал к десяти годам, а теперь – к тридцати еле-еле! О чём это говорит? Жизнь стала сложнее! Теперь каждый школьник может сделать то, что раньше могли только умудрённые опытом старики.

– Верно… верно… – соглашалась бабушка, умилённо глядя на Петьку, а дед сопел, кашлял, ёрзая на лавке, и гонял ямку в блюдечке с чаем.

– Стало быть, всё умеешь, всё знаешь… – проговорил он наконец, и опять в его глазах мелькнуло что то хитрое и опорное.

– Вы только не обижайтесь, – заявил Петька, – но это действительно так.

– Ну-ну! – Дед налил себе восьмой стакан чаю. – Ну-ну… Кода так!

И Петька вдруг с ужасом подумал: а что, если дед догадался, что Столбов всё врёт? И ему стало неловко… Хотя прежде он никогда своего вранья не стыдился.

Глава девятая

ПОДОЙ БЫКА!

На следующее утро Петьку никто не будил. Проснулся он, только когда есть захотел. Глянул на часы: Мамочка родная, одиннадцать!

Ни деда, ни бабки в доме не было. Лазер тихонечко гонял по полу бумажку.

– Где старики? – спросил Петька Лазера, но тот, конечно, не ответил. Надо сначала поесть, а потом стариков искать. Но поесть оказалось не так просто. Щи, наваристые, с мясом, и рассыпчатая гречневая каша с тушёнкой стояли в сенях на холоде и были кое-где прихвачены морозом. “Так, – решил Петька, – будем разогревать!”

Он наколол щепок и даже не порезался. Натолкал в печку дров. Достал спички и начал поджигать лучину. Но спички почему-то гасли, а лучина, подымив, превращалась в жалобный уголёк. “Надо бумаги подложить!” Но бумаги в доме у деда не было. И тогда Столбов, вздыхая, взял самый тоненький свой детектив и вырвал титульный лист. Бумага вспыхнула, принялась и лучина, загорелись стружки, которые притащил Петька из мастерской. Но дым почему-то полез из печки в комнату, и Петька, сунувшись раздувать огонь, чуть не задохнулся. Дым клубами поднимался к потолку. Даже Лазер и тот начал чихать.

“Нет! Пойду молока поищу!” – решил Петька и выскочил в сени. Постоял в холодке. Отдышался. Начал смотреть в кринки и вёдра, что стояли на лавке вдоль бревенчатой стены. Молоко он нашёл. Но молоко смёрзлось белым пористым колесом.

“А что, – решил вдруг Петька, – пойду корову подою! Чего тут сложного – дёргай за соски, да и всё”. Он взял ведро и пошёл через поветь в сарай.

Сбежал вниз по лесенке. Острые непривычные запахи ударили ему в нос.

– Фу! – сказал Петька.

– Фу-фу! – отозвалось из-за загородки, и там заворочался кто-то большой. У Петьки замерла душа.

Столбов медленно и тихо подкрался к стене и заглянул в щёлочку. Что-то громоздкое, похожее на кита, лежало на полу.

– Нет! – стараясь успокоить себя, громко сказал Петька. – Это не корова. Маруся! Маруся! – позвал он. В другом конце подклетка раздался шумный вздох. – Марусенька! – обрадовался Петька и чуть не упал, запнувшись о ведро. – Ну-ка, дай мне молочка. – Он толкнул дверь и вошёл в закуток. – Странная какая корова! Рогов нет. – Из темноты на него смотрел печальный глаз. – Хорошая! Хорошая! Не укусишь?

Животное переступило.

– Тьфу ты, пропасть! Это же лошадь! – чуть не закричал Петька. – Понапихали, понимаешь, всякой скотины. А где Маруся?

– Му-у-у-у, – вдруг басовито раздалось за дверью, обитой клеёнкой.

– Ну, наконец-то! – Он побежал к двери. – Сейчас! Еле я тебя нашёл!

Корова оглянулась на Петьку и перестала жевать.

– Сейчас! Сейчас! – говорил он, присаживаясь на корточки и подставляя под вымя ведро. – Коровка, коровка, дай мне молочка!

Но коровка взяла и отодвинулась.

– Ты что? – сказал Петька, следуя за ней “гусиным шагом” и волоча ведро.

Корова отодвинулась ещё раз и закрыла собою дверь.

– Вот дурная! Ну-ко! Ну-ко! – И он попытался поймать тёплое и голое вымя.

– Бу-у-у-у! – сказала корова грозно и обернула к Петьке рога.

– Ма… ма… мамочка, – похолодел Петька, понимая, что из коровника ему живым не выйти. Огромные острые рога направились прямо в его живот. – Мамочка! – вякнул Петька и закрылся ведром.

– Эй, Петя! Где вы? – услышал он девчоночий голос. – Ау! Где вы? Это я, Катя!

– Здесь! – сказал Петька, несказанно обрадовавшись этому голосу. – Вот, понимаешь, хотел корову подоить – бабке помочь!

– А зачем её доить? – удивилась девочка, открывая дверь. – Разве её утром не доили? Её теперь только часов в шесть доить нужно. Сейчас у неё и молока-то нет. Марусенька моя хорошая! На-ко, я тебе хлебушка припасла! – Корова потянулась к девочке успокоенно и доверчиво, аккуратно взяла хлеб и стала шумно двигать челюстями.

– Кушай, моя хорошая! – приговаривала Катя, почёсывая её меж рогов. Петька бы тоже не отказался от куска хлеба с солью. – А я бабушку с дедом Клавой встретила, они в Староверовку на митинг пошли.

– На какой митинг? – спросил Петька, рад-радёхонек, что выбрался из хлева.

– Памяти погибших партизан. Их каратели к болоту прижали, а они отстреливались до последнего патрона. Все и погибли. Их в Староверовке похоронили. Восемь человек. Пятеро из нашей школы – комсомольцы. Пойдёмте?

– С удовольствием! Только я ещё не завтракал.

– Ух, как у вас душно! Так и угореть можно! – сказала Катя, когда они вошли в горницу. – Что ж вы заслонку-то не открыли?

Петька покраснел, но, к счастью, он был так перемазан сажей, что под её слоем ничего не было видно. Пока он умывался, Катя разогрела еду и накрыла стол. Петька ел, а она смотрела на него, подперев щёку рукой, совсем как бабушка Настя.

– Зайдём к нам? Может, папа приехал – нас на тракторе в Староверовку отвезёт, – сказала она, убирая тарелки.

Дом, в котором жила Катя, был недалеко – улицу перейти. Когда Петька вошёл в горницу, ему показалось, что он попал в детский сад. Две девчонки-близнецы что-то рисовали. Мальчишка лет семи крутил радиоприёмник. Другой, поменьше, хныкал, стоя в перевёрнутой табуретке. Ещё одного, грудного, качал на руках высокий, широкоплечий и русоголовый мужчина. Полная румяная женщина возилась у печки и ворчала на пацана, который сидел на горшке посреди комнаты.

– Дай молока! – требовал он.

– Подой быка! – отвечала мать. – Отлепись от своего горшка! С утра приклеился!

– Это атомобиль! – сказал мальчишка, загудел и поехал по половице на горшке. – Дай молока! – закричал он опять.

На Петьку уставилось шесть пар синих глаз. И в избе сразу стало тихо. А тот, что катался на горшке, поехал под стол от греха подальше.

– Это – Петя! – объяснила Катя. – Ну, на митинг-то поедем?

– А как же, – сказал отец, – одевай малышей.

– А ну, быстренько! – захлопотала Катя, и в руках у неё замелькали чулки, валенки, рубашки. Она так ловко одевала малышей, что Петька от удивления рот открыл и пришёл в себя, когда его потянул за штанину малыш и сказал:

– Дядя! Ну-ко застегни мне лифчик назаду!

Глава десятая

“СЫНУШКА МОЙ, ГОРЬКИЙ!”

– Лайнер! Лайнер! – пищала малышня, проезжая мимо дома деда Клавы. – Поехали с нами!

Лайнер выскочил на дорогу. Залаял. Завертел хвостом. Сделал вид, что хочет вскочить в сани. Но прыгать не стал, а с деловым видом начал что-то вынюхивать на сугробах и вернулся во двор. Не такой это был пёс, чтобы в стужу куда-то бежать из теплой конуры.

Трещал тракторный мотор, крутились огромные колёса “беларуси”, и сани плыли в сугробах, подымая снежные буруны, будто это и не сани были вовсе, а торпедный катер. И уже кто-то из малышей кричал:

– Плава луля! Лева луля! – и приставлял к глазам кулаки, словно смотрел в бинокль.

– А к нам на праздники корабли в Неву заходят! – сказал Петька.

– Ой! – вздохнула Катя. – Да как же они помещаются – на мель не сядут и домов не зацепят?

– Сказала! Да ты знаешь, какая Нева большущая! Редкая птица долетит до середины! – И тут же Петька спохватился, потому что Гоголя Катя тоже проходила в школе. Но она не заметила.

– А какие они, корабли?

– Большие! Высокие!

– Выше вон той сосны?

– Ха! Раза в три!

– Да как же они не переворачиваются?

А потому что у них остойчивость и балласт… Когда я ходил на корабле в Кронштадте!.. – Надо сказать, что Петька никогда не был ни на одном корабле, кроме речного трамвайчика. А побывать в Кронштадте было его заветной, но пока ещё несвершившейся мечтой. – Когда мы были на корабле… – И он принялся рассказывать про остойчивость, про парусное вооружение, про броню…

Катя слушала нахмурившись и думала о том, какие всё-таки в городе умные люди живут! А этот Петя, наверное, умнее всех.

“А она хорошая, – думал Петька, – Сидит, слушает – такой рассказывать интересно! А наши девчонки из класса уже тысячу бы раз перебили”.

“Что ж я-то молчу как дура!” – думала Катя. И ей так захотелось чем-нибудь тоже удивить городского мальчика, который так много знает совершенно непонятных вещей.

– А у нас оборотни водились! – сказала она.

– Как оборотни? – не понял Петька.

– А так – целое село могло невидимым стать! – сказала Катя отчаянно, потому что сама не очень верила в эту историю.

“Врёшь”, – чуть было не сказал Петька. Но не те у них с Катей были отношения, чтобы сказать такое слово. Кроме того, поскольку Петька сам был врун неисправимый, он как профессионал уважал чужую выдумку.

– Не может быть! – только и сказал он вежливо.

– Ещё как может! – На глазах у Кати навернулись слезинки, потому что уж больно неловко было ей отстаивать эту сомнительную сказку. – Вот мы сейчас в Староверовку едем, там эти оборотни и жили! Староверами назывались. Они сюда от царя убежали. Послал царь слуг своих и полицейских, они приходят – деревня есть, а людей нету… Уйдут царские слуги – опять староверы появятся, вернутся – нету их! Так вот двести лет и не мог их царь обнаружить…

– А может, у них подземелье какое было?

– Да уж какое подземелье! – поправила платок Катя. – Тут копнёшь – вода выступает. А староверы и вовсе на краю болота жили…

– Так они в болото прятались, как собака Баскервилей!

– Да болото-то непроходимое! Трясина! Сколь разов мужики пробовали пройти! Да их и царь заставлял – не пройти! Кабы была через болото дорога, не побили бы в Староверовке партизан – не ехали бы мы сейчас на митинг, – вздохнула девочка. – Партизан-то фашисты в этом месте постреляли… В сорок втором году.

– А где же оборотни были?

– А где им быть – обернувшись были. Невидимые. Пустая была в ту пору деревня.

– Что ж они партизанам-то не помогли?

– Кто их знает… Не смогли, значит.

Ребятня в санях затихла и со страхом слушала Катю. Тот, кто просил Петьку застегнуть лифчик, уже совсем надул губу, собираясь зареветь, да всё не было подходящего момента.

– Ну, а потом-то они появились? – спросил Петька.

– Появились! Схоронили партизан. А потом и сами погибли!

– Как погибли? – чуть не подпрыгнул Петька.

– Какая-то часть эсэсовская на них наскочила. Стали требовать, чтобы староверы их через болото перевели. Фашисты из наших тылов к своим пробивались. Стали, значит, требовать, а староверы ни в какую! Ну они их всех в избу загнали и сожгли.

– Как сожгли? – не понял Петька.

– Обыкновенно… огнём.

– Ы-ы-ы-ы-ы! – наконец заревел карапуз, и за ним сейчас же принялись реветь остальные малыши.

– Да чего вы! Да что вы! – приговаривала, обнимая их, Катя. – Да я вас не дам никому! Ну, не плачьте…

– А много их было, староверов?

– Двадцать семь человек с детишками. Три семьи, в общем. Там на памятнике партизанам и их фамилии написаны. Мы их всех вместе поминаем.

– Что же они не обернулись?

– Не знаю… – ответила девочка. – Бабушка Анисья говорит, что они весной и осенью силу теряли, колдовать не могли…

– И никто не уцелел? Не спасся?

– Один человек. Егерь Антипа Пророков.

Петька даже вздрогнул. Опять это имя!

– Бабушка Анисья говорит, что он колдун! Оборотень. Что он в любого зверя может превратиться и по воздуху летает… – Катя утёрла нос успокоившемуся малышу. – А может, врёт! Антипа-то у неё сына на браконьерстве поймал и в тюрьму посадил. Такой у неё сын бандит был – так ужас. Вот бабка и несёт на егеря напраслину. Всё бегает по дворам и кричит: “Мой-то сынок какой стрелок! Из винтовки в гривенник подброшенный попадал, сколько он раз в Антипу стрелял, не может быть, чтобы мимо! Оборотень Антипа – сквозь него пули проходят…” Вообще, она плохая бабка – злая. Не то что твоя!

“Моя, – подумал Петька, и ему вдруг стало хорошо от этих слов. – Моя бабушка”. И он вспомнил и блины, что совала ему бабка сонному, и её взгляд, когда он ел, и руки коричневые, шершавые… “Моя бабушка!” – прошептал он.

– А папа бабку Анисью не любит. Говорит, что она всё врёт и напраслину самую нелепую на человека возводит… А Пророков жив остался, потому что его на ту пору в селе не было… Он на охоте был. Первый он по нашим местам охотник.

“Охотник, охотник! – думал Петька. – Все кричат об этой охоте, что тут места, дичью богатые, а где этой дичи быть?” Он огляделся. Вокруг был заснеженный непролазный лес, и казалось, лес этот совершенно пуст. Голые осины, берёзы, корявые ёлки и кривые сосны. Лес был словно скручен ветрами и морозами, словно корчился от ревматизма, потому что стоял по колено в воде. Даже около станции лес был другим. Там хоть мачтовые сосны попадались. А здесь деревья хоть и большие, да какие-то перекрученные все…

Трактор остановился. Мотор замолчал. Петька глянул вперёд. У поворота стоял огромный чёрный крест.

– Вылезай! – сказала Катя. – Дальше пешком пойдём. Дальше ездить нехорошо. Тут тишина должна быть.