Текст книги "Белый шиповник. Сборник повестей"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Это вот кого благодари! – Пётр Григорьевич положил руку Панаме на голову. – Ты бы знал, как он в институт проник – целый детектив… А какую он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.

– Спасибо, Игорёк! – сказал Борис Степанович. – Я тут замотался, совсем про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь, и дома волнуются?

– Борис Степанович, – сказал Панама, – можно, я завтра сюда приду?

Глава седьмая

“ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК!”

Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались звучно и непонятно “пионерская символика “.

Машу Уголькову попросили нашить на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было уютно. Пахло краской, из застеклённого шкафа весело сияли кубки – школьные призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно, как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.

– …Пономарёв, – вдруг услышала она знакомую фамилию. Маша заглянула в приоткрытую дверь. В пионерской комнате за столом сидели старшая пионервожатая и Васька Мослов.

– А ты заставь его быть активным! – говорила пионервожатая. – Что-то, извини меня, Вася, мне не очень верится, чтобы Пономарёв был таким ужасным, как ты говоришь…

– Честное слово! Карикатуры рисует, уроки прогуливает…

– А ты проводил с ним индивидуальную работу?

– Какая там работа! Он со мной и разговаривать-то не желает! Я считаю, его поведение надо на совете дружины обсудить.

– Ну, так сразу и обсудить! Нет, Вася, нужно сначала с человеком ну хотя бы поговорить. А ещё лучше знаешь что: поручи ему какое-нибудь дело…

– Да завалит он любое дело!

– Вот тогда и поговорим. А друзья у него есть? Может быть, на него через друзей повлиять?

– Он со Столбовым дружит, но этот тоже человек ненадёжный… Я считаю так: поручим ему дело, а если он откажется или провалит, тогда обсудим его на совете отряда. И пусть Столбов как человек, который его лучше других знает, это обсуждение и проведёт! Если и после этого Пономарёв не исправится и не откажется от своих делишек, тогда уж вплоть до исключения…

– Ну ты хватил! – сказала пионервожатая. – Думаю, до этого не дойдёт. А ты не боишься, Вася, расколоть класс?

– Это как?

– А так. Часть класса поддержит тебя, а другая – Пономарёва, и начнётся у вас в классе склока.

– Да кто это будет Пономарёва защищать? У него и друзей-то нет. Один Столбов. А Столбов не в счёт. Так что этого не будет…

Маша слушала, сжав кулаки. “Ай да Васька, совсем он не “осёл среди ослов” – он гораздо хуже. Это ведь он Панамке за карикатуру мстит. А карикатуру-то Столбов нарисовал. Мало того, что этот Мослов шуток не понимает, ещё и невинного человека погубить хочет!” – думала Уголькова. Она хотела прямо сейчас выйти и рассказать, как было дело, да вовремя спохватилась. Во-первых, скажут, подслушала, во-вторых, ведь Борис Степанович ясно сказал, что Панама сам себе письмо писать не стал бы, а Мослов всё равно не поверил. Он и теперь не поверит! Маша вспомнила понурую фигуру Панамы, его узкие плечи, сутулую спину. И как тот сидит на уроке, подперев голову рукой, мысли где-то далеко-далеко. Его вызовут – он очнётся, ничего не слыхал, только глазами своими голубыми хлопает. И Маше стало его вдруг жалко. Ишь, заступиться за Панамку некому! Нет, есть кому!

Сразу из школы она побежала к своей подружке Юле Фоминой, на стадион. Юлька, раскрасневшаяся, потная, носилась по льду, выделывая сложные фигуры танца. А музыка визжала и мяукала, звук “плыл”, и магнитофонная лента всё время рвалась.

– Да что ж это такое! – возмущённо кричала Фомина. – Михаил Александрович, скажите вы им! Ведь так совершенно невозможно работать! Сапожника какого-то посадили в радиорубку…

Тренер пошёл выяснять. А Юлька, возмущённая, подкатила к барьеру.

– Ты чего? – спросила она Уголькову.

– Ой, Юля! – И Маша рассказала всё, что слышала.

– Ну вот, всё нормально! – К ним подкатил тренер. – Давай с самого начала. Ты уж нас, девочка, извини, нам некогда.

– Я понимаю, – сказала Маша. – Юля! Так что же теперь делать?

– Потом, потом поговорим! – замахала руками Юлька. – Вообще, твоя-то какая забота?

Маша посмотрела-посмотрела, как Юлька легко скользит по зеркалу катка, потом тихонько повернулась и побрела домой. “Это потому, что она занята очень, а на самом деле она добрая”, – уговаривала себя Уголькова. Но чувствовала: что-то здесь не так. Юлька – вся на катке, а в классе тоже как на тренировке…

– Ну и ладно! – сказала Маша. – Всё равно у Панамки есть защита. Это – я!

Глава восьмая

КАЖДЫЙ ДЕНЬ, КРОМЕ ЧЕТВЕРГА

– Ну вот, сейчас копыта замоем, и на сегодня всё. Давай воду!

Панама тащит ведро Борису Степановичу. Довольный, растёртый соломенным жгутом Конус весело хрупает сено. Он выздоравливает. Сегодня Борис Степанович сделал небольшую проездку.

Панама теперь каждый день ходит в манеж. И странное дело: сейчас, когда у него времени в обрез, он перестал опаздывать в школу и даже начал лучше учиться. За месяц только две тройки.

Раньше, бывало, сядет за уроки и сидит часов пять. Пишет, на промокашке рисует, в окно глядит. А теперь в окно глядеть некогда: на уроки Панама может потратить час – полтора, не больше, а то в манеж опоздает к вечерней проездке. Поэтому и на уроках сидит как памятник, не шелохнётся, каждое слово ловит: запомнишь на уроке – дома учить не надо.

Только вот с классом отношения испортились. Первым поссорился Столбов, с которым они с первого класса за одной партой сидели. Сколько раз их рассаживали за болтовню, но они опять вместе садились, а тут Столбов сам ушёл, да ещё стукнул Панаму по голове.

– Знаю, знаю, Панамочка дорогой, – сказал он на прощание, – чего ты такой замечательный стал, в отличники прорываешься: Юлечке своей хорошенькой понравиться хочешь. Только ничего у тебя не выйдет! Ты ростом от горшка два вершка, а она вон жердина какая.

Ну что мог ответить ему Панама? Что в школе у него всё получается само собой? Кто этому поверит! Рассказать про манеж он не мог, да и что рассказывать? Как он из денников тачками навоз вывозит, как Конусу компрессы делает и клизмы ставит?

А сказать, что он Юле понравиться не хочет, тоже нельзя. Да и разве есть в классе такой мальчишка, который бы ей понравиться не хотел? Даже Сапогов-второгодник и тот замолкает, когда Юля входит в класс. Она такая красивая, у неё свитер красный, её даже по телевизору показывали. И комментатор сказал: “Это надежда нашего города, подрастающая достойная смена”, и всякие другие хорошие слова.

Конечно, Панаме она очень нравилась, даже ночью снилась один раз, только как – он не запомнил. Хорошо снилась.

И всё у неё получается ловко и весело. Иной раз выйдет отвечать – ничего не знает, а глаза свои огромные распахнёт и начнёт говорить, говорить и, глядишь, на четвёрку ответит… Панама от удивления только в затылке чешет.

– Личное обаяние, – говорит Столбов, – ничего не попишешь. Вот есть обаяние – и делай что хочешь, а нет – давай учи! Обаяние – оно как лазер, от него никуда не денешься, вот, к примеру, лазерная винтовка…

Кончались такие беседы тем, что Столбова ставили столбом – за разговоры.

На одного только Бориса Степановича это обаяние почему-то не действовало. Когда он вызвал её в первый раз и Юля своей необыкновенно красивой взрослой походкой вышла к доске, учитель оглядел её с ног до головы и весело сказал:

– Нуте-с, Фомина Юлия, поведайте миру, что такое народное творчество, имеется в виду устное. Что мы к нему относим и почему?

– Устным народным творчеством называется, – начала бойко Фомина и пошла крутить: – Народное творчество называется народным, потому что его создавал народ, поэтому оно народное…

Борис Степанович подпёр своей длинной ладонью щёку и не мигая смотрел на Юлю, пока она не сбилась.

– Всё? – удивлённо спросил он. – Жаль. В таком стиле можно отвечать часами на любой вопрос, о котором никакого понятия не имеешь. И не смотрите на меня, барышня, как некое животное на некие ворота. Естественно, за такой ответ вознаграждение будет минимальное.

– Два? – радостно выкрикнул второгодник Сапогов.

– Знакомая отметка, Сапогов? – спросил учитель и влепил в журнал здоровую, жирную двойку,

Фомина стала красная, как свитер, и раздражённо хлопнула крышкой парты.

– Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас растолкует Пономарёв.

И Панама пошёл и заработал четвёрку, хотя ему сквозь землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть.

Ну, а сегодня скандал произошёл. На большой перемене остались все в классе – объявили экстренное собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:

– Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять участие.

– Как принять? – засмеялся Столбов. – Мы ещё с начала года ни одной газеты не выпустили…

– Ну и что? Нот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.

– Не могу я сегодня.

– Ну, завтра.

– И завтра не могу, – ответил Пономарёв, – занят я, ребята.

– И когда же ты бываешь свободен? – ехидно так спрашивает Васька.

– В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу.

Тут все как закричат:

– А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарёв выделяется, хочет особенным быть!

– Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, – говорит Васька. – Я считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не участвовал… У тебя что, уважительные причины есть?

– Есть, – сказал Панама.

– Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы её стараемся максимально освободить. Идём навстречу.

– Не могу я объяснить. А причины есть, – твёрдо ответил Панама.

Тут опять все как закричат. И вдруг встаёт Машка Уголькова и говорит:

– Что вы пристали? Я за него останусь.

Все сразу замолчали.

– Пономарёв, – говорит она, – не такой человек, чтобы врать.

– Ха! – сказал Столбов.

– Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины, значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка; за два месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать – это показуха!

Тут опять все как закричали! А Пономарёв смотрел на Уголькову, точно видел её в первый раз.

Целый день он над этим думал. И сейчас, когда помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:

– А всё-таки Маша Уголькова – хороший человек.

– Да? – усмехнулся Борис Степанович. – Из чего ж это следует?

– Из поступков.

– Ну, ежели из поступков, тогда конечно.

– А вы как считаете?

– А я считаю, что Маша – человек очень порядочный, с доброй душой и очень ясной головой. И потому она – красивая…

– Ну да! – засмеялся Панама. – У неё нос конопатый!

– А ей это идёт, – отжимая тряпку, ответил учитель. – А ты что думаешь, одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком.

Панама долго не мог заснуть, всё думал над словами Бориса Степановича. Даже ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал: “Эффект – впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь” – и ничего не понял.

Глава девятая

ЖЕСТОКОЕ УЧЕНИЕ

Конус выздоровел окончательно.

Он весело ржал и топотал, когда Панама или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за куртки, когда они натягивали седельные подпруги или застёгивали на его тонких пружинистых ногах ногавки – кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия не побил копытами, не поранился.

Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в седло. Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищённо, как умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу.

Высокий, тёмно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь, пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что это под ним упруго ступает жеребец.

Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней. Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом Степановичем.

Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно кто очень легко и просто.

Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о сёдла. Лошади шли под ними боком, а то и вовсе останавливались. Одни кудлатый конек выскочил в середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в седле, как мешок.

– Сидеть, сидеть! – кричала женщина-тренер.

Мальчишка цеплялся изо всех сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок.

А всё-таки Панама им завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.

– Что, брат, нравится? – подъехал Борис Степанович. – Хотелось бы так?

– Да!

– Ну вот… А я всё ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне покачалось, что для тебя пределом мечтания стала карьера конюха.

– Я так никогда не смогу, – грустно сказал Панама.

– А это мы посмотрим. – И с места поднял коня в галоп.

В пятницу Панама надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама видел в первый свой приход.

Он уже много про него знал. Знал, что Денис Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском Союзе, что он ещё до революции был известен за границей и привозил на Родину такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не существует ни чипов, ни званий, что он отхлестал ремённым кнутом какого-то принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был приглашён на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что, когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он начал словами: “Свою жизнь я отдал на благо лошадей…” И когда Панама ещё только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.

– Денис Платонович, позвольте? – спросил Борис Степанович.

– Прошу… – раздалось раскатисто за дверью. – А, Боренька, здравствуй, голубчик! – Панаму старик словно не заметил.

Крошечная комнатка была вся завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то надписями.

– Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его на рыси, не стесняйся – больше прыгай…

– Я не с этим сегодня, – сказал Борис Степанович. – Вы помните, как пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день приходил смотреть на коней?

– Я ещё из седла не падаю. И память не изменяет, – засмеялся старик. Он глянул в зеркало и пригладил седые кудри.

– Так вот, сегодня этот мальчишка привёл вам своего ученика. Денис Платоныч, я имею подозрение, что он будет ездить.

Старик посерьёзнел.

– Нынче я тренирую мало. Слышал, что про меня на совещании говорили? “Старик-де обучает варварскими методами”. Нынче время не то – кругом сплошной гуманизм. Я их спрашиваю, мы кого воспитываем секретарш или всадников? Конный спорт – это спорт! А им что же, после каждого прыжка седло кружевным платочком вытирать?..

– Потому к вам и привёл, – возразил Борис Степанович, – что хочу настоящего всадника получить.

Старик помолчал, и глаза его блеснули.

– Кха! – рявкнул он и вытер усы. – Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?

– Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, – отбарабанил Панама.

– Разденьтесь, мальчик.

Панама начал судорожно расстёгивать рубаху, брюки.

– Так, – сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко ощупали локти, коленки. – Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?

– Нет…

– Так. Не дыши. – Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди. – Ангиной часто болеешь?

– Нет.

– Ну-ко, – старик достал из стола силомер, протянул Панаме: – Сожми. Так, – сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол. – Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую – ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.

– У него есть главное, – сказал Борис Степанович, – у него есть душа.

– Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: “Сила духа многое искупает”. Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки – секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц – два раза в неделю, второй – три, третий ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остаётся пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники… Не смею долее задерживать.

Глава десятая

МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!

Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печёт оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята ещё задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами.

Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы.

Нот ведь как устроен человек – завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется.

Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у неё денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублёвых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаённом углу портфеля.

– Марьсанна. – В перемену Маша подходит к учительнице. – Я не смогу пойти в ТЮЗ.

– Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный… Ведь билетов всего пять на класс.

– Я не смогу, – говорит Маша и так краснеет, что на главах у неё появляются слёзы.

– Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!

– Маша, Маша! – К Угольковой подбегает Юлька. – Кричу тебя, кричу! Вот! – говорит она и показывает новенький полтинник. – Айда в мороженицу!

– Не могу, – говорит Маша. При одной мысли о мороженом у неё начинает сладко ломить горло.

– Что, денег нет? – спрашивает Юлька и внимательно смотрит на неё.

– Нет, – отвечает Маша и опускает голову.

– Врёшь. Зачем ты врёшь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!

– Это не мои… Это не мои деньги, – говорит Маша.

– А чьи?

– Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу…

– Машка, ты с ума сошла! – говорит Юлька. – Ты же и так худущая, как щепка, а теперь ещё в столовку не ходишь. Я же всё замечаю.

– Юленька, так надо! Я потом всё объясню! Потом! – И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьёт её по ногам.

Глава одиннадцатая

УЧЕБНОЙ РЫСЬЮ МАРШ!

Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:

– Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребёнок еле дошёл домой. Ну, кормить лошадок – это ещё куда ни шло, тем более, это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришёл! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, ещё и ребёнок уродуется! Что ты молчишь?

– Я не молчу, – говорит отец. – Я даю тебе высказаться.

– Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке? Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: “Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался”. Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них – спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!

– Слушай, старик! – Отец наклоняется над Панамой. – А может, мама права? Брось ты всё это! Придумал тоже лошади… Я понимаю, радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят? Одни только чудаки.

Панама открывает глаза и медленно говорит:

– Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать.

Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.

– Чёрт знает что! – кричит он. – Это чёрт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернёшь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои страдания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?

– Корень ученья горек, но плод его сладок! – говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.

– Да какое “сладок”! На тебя смотреть страшно!

– Ребята! – говорит Панама родителям. – Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.

– И получил бичом!

– Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы. Ребята, галоп – это такое! Это такое счастье!

– Это ненормальный! – говорит отец. – Он ненормальный. Ты же завтра в школу идти не сможешь!

– Не-е-е… наверное, смогу, – неуверенно говорит Панама. – Отлежусь и пойду…

– Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и всё! – говорит мама. – В конце концов ты – отец.

– И я стараюсь быть хорошим отцом! – с металлом в голосе возражает папа. – Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем, что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.

– А седло какое было? – спрашивает Панама.

– Без седла! Ватник какой-то стелили.

– А! – говорит Панама. – Колхоз! Это не езда…

– Посмотрим, как ты ездишь. – Обида звучит в папином голосе.

– Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.

– О чём ты с ним говоришь, о чём мы говорите! – возмущается мама. – Ты запрещаешь ему или пет?

– Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?

– Он прав! – Это папа говорит. – Пойдём на кухню. А ты знаешь, – говорит он, выходя, – мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встаёт по утрам, чистый спартанец. Раньше такого не было…

Панама не слышит, что возражает мама. В полусне перед ним плывёт, качается самый первый день тренировок.

…В раздевалке Денис Платонович проводил перекличку:

– Васильчук? Нету. Отлично. Вычёркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба с возу – кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин – Формат. Ватрушкин – Ромбик. Пономарёв, так как вы у нас первый раз, дадим вам римского императора – Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно, – он хоть и мерин, а строгий, бьёт передними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила, аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок седловки!

– Подхожу с левой стороны. Если лошадь стоит неудобно, говорю: “Прими!”, надеваю недоуздок. Зачищаю коня…

– Стоп! Бычун, перечисли части оголовья.

– Ремни, – начинает бойко сыпать маленький вёрткий мальчишка, – два нащёчных, налобный, сугловный, подбородный, поводья. Трензельное железо, кольца…

– Как оголовье носят в руке?

“Как много они знают”, – думает Панама. Ему объяснял раньше Борис Степанович, но сейчас всё вылетело из головы. Ещё хорошо, старик ничего не спрашивает, а то бы опозорился.

И вот он тащит, как положено, в левой руке оголовье, седло. Совсем не такое седло, как у жокеев, а огромное, строевое, подпруги волочатся по полу. Панама спотыкается о них и чуть не падает. Хочет подпруги поднять, тяжёлое стремя больно стукает его по ноге. Наконец находит донник с табличкой: “Нерон, мерин, рысак орл. 1952 г. р.”.

Панама осторожно входит. Мерин стоит в углу и злобно смотрит на него.

– Тихо, тихо, это я, я, – опасливо говорит Панама и пытается зайти слева.

Нерон резко поворачивается и становится к Панаме крупом. “Ой, счас накинет копытами!” Душа Панамы проваливается в пятки.

– Кто денник открытым оставил? – раздаётся окрик тренера. – Лошадей повыпустить хотите?

Панама торопливо запирается, роняет седло, уздечку и остаётся один на один с мерином, который злобно глядит на него через плечо. Нет, это не добродушный, податливый Конус, с которым было легко и весело, а злобный, жестокий зверь, готовый на всё. Панама прижимается в угол.

– Эй! Новенький! Как тебя, Пономарёв, что ли? Открой!

Панама оглядывается. За дверью стоит тот чернявый мальчишка Бычун.

– Что, прижал он тебя? Я тебе, пакость! – замахивается он на мерина, и тот сразу прижимает уши. – А ну, прими! Прррими! Вот смотри, как взнуздывают. Понял? Бери голову рукой в обхват! Держи вот так локоть, а то тяпнет. Ну-у! Что, напоролся на локоть, гангстер. А теперь смотри, как седло кладут… Ой, тренер идёт! Я побежал, а то раскричится. Ты его не бойся, мерина-то. Он сам боится, вот и лягает.

– Ну что? – входит в денник Денис Платонович. – Так, оголовье надел – полдела сделано. Теперь седло. Ну-ко, клади. Так. Подтяни подпруги. Не от пуза, не от пуза… Не по-бабски. Вот. Выводи.

“Никогда я не научусь коня седлать”, – думает Панама, шагая в манеж.

– Равняйсь! Смирно! Садись!

А Панама маленький, стремя где-то на уровне глаз. Тянет он ногу, тянет, чуть на спину не опрокидывается.

– Путлище сделай длиннее! – Это Бычун подсказывает.

А кто его знает, где оно, это путлище? А! Догадался: это к чему стремя пристёгнуто. Есть, взгромоздился в седло. Ух ты, как высоко.

“Я сижу в седле! – И радость захлёстывает Панаму. – Какой же этот Бычун молодец! Помог!”

– По-головному шагом марш! – поёт тренер, и что-то оглушительно хлопает.

– Во! – говорит кто-то за спиной. – Шамбарьер притащил, ну, теперь держись, ребята.

Нерон почему-то стоит. Как ни дёргает Панама за повод, он стоит.

– Вперёд шенкелем подай! – кричит тренер. И конец бича частично попадает по коню, частично по Панаминой икре.

Нерон срывается рысью. “Боже ты мой, какая тряска! Кажется, сейчас в животе что-то оборвётся. Ой, куда это всё поехало набок!”

– Сидеть! – И конец бича достаёт Панамину спину.

Он дёргается и перестаёт падать. Вот оно что, выпрямиться нужно…

– Стремя брось! Учебной рысью марш!

“Кто это только придумал, что ездить на коне удовольствие, боже ты мой, мучение какое! Ой, ой, ой, ой… Ой, надаю налево… нет, направо…”

Через полчаса пот течёт с Панамы ручьями, ему кажется, что эта тренировка никогда не кончится. И тут тренер кричит:

– Полевым галопом!

Что это? Как мягко, как плавно, как быстро пошли кони!

“Я еду, еду, еду…” Опять Панама счастлив. Но в какую-то секунду ему становится страшно. Рука судорожно, машинально хватается за седло – и её сразу словно огнём обжигает.

– Без спасителя! – кричит старик.

У Панамы слёзы навёртываются на глаза.

– Слезай! Тридцать приседаний делай!

А ноги-то не гнутся совсем. Ой! Совсем не гнутся. А поясница как болит!

– Ничего, ничего, – говорит Бычун, когда они моются в душе. – Ты вон ничего не стёр, а у меня в первое занятие такая язва была, думал, вообще нога отвалится. Давай терпи, учиться ездить – это значит учиться терпеть. Зато потом будет хорошо.

– А что он бичом-то дерётся! – рассматривая рубец, спрашивает Панама.

– Ты что, “дерётся”?! Это он тебе показывает ошибку! “Дерётся”! Этим бичом если драться – можно человека пополам перешибить.

– Сказал бы словами!

– Пока он скажет, да пока ты поймёшь, сто лет пройдёт – ты из седла тыщу раз полетишь. И вообще, не обращай внимания на физическую боль. Мало ли что может случиться. Вон во Франции на скачках из-под копыта камень вылетел, жокею глаз выхлестнуло, а он ничего, скачку закончил. А упал бы, так ещё неизвестно, остался бы жив. А тут к финишу вторым пришёл. Ему орден Почётного Легиона дали.

– Нужен мне этот орден…

– А мог ещё чего похуже – коня, например, изувечить с перепугу-то! Надо в себе стойкость вырабатывать… Ну, посмотрим, придёшь ты на второе занятие или нет, – ухмыляется Бычун на прощание.

Глава двенадцатая

КОРЕНЬ УЧЕНИЯ

Но Панама пришёл и на второе, и на пятое, и на двенадцатое занятие. Стиснув зубы, преодолевая боль, делал он по утрам гимнастику. Пятьдесят наклонов, пятьдесят приседаний… Без пальто бегом до школы, бегом из школы – вот двухсотметровка. Два часа – уроки, и на троллейбус, и та же обычная пытка.

– Отстегнуть стремена! Отдать повод! Учебной рысью марш! – Хлопок бича и резкий окрик: – Где локоть? Прижать! На Нероне – колено плавает, плавает колено! – И конец там барьера ударяет по ноге. – На Формате – спину держи! Крючок, а не посадка! Пономарёв, вперёд смотреть! Взгляд на копыта впереди идущего! Что нос висит? Пятку вниз! Пятку! И опять бичом.

Это не больно, но это очень обидно. Словно в тебя, как в географическую карту, указкой тычут. А сидеть и так трудно: стремена отстёгнуты, опереться не на что. Жмет Панама коленями тугие конские бока. А от колена до щиколотки нога должна быть свободна, это шенкель – средство управления. Им, в основном, лошадью-то и командуешь. Жмёт Панама, от напряжения спина взмокла, а за ним, закусив губу, Бычун едет на Формате.

Бычун маленький – Формат большой, у мальчишки ноги торчат в разные стороны, будто он шпагат делает.

Только Бычун да Панама из двадцати мальчишек, что в первое занятие ездили, и остались. Остальные бросили. Кого отметки наели, кто устал синяки считать, кому Денис Платонович сказал язвительную фразу:

– Вы, кавалер, любите не коня, а себя на коне, стало быть, с конным спортом вам не по дороге! Пересаживайтесь на мотоцикл.