Текст книги "Белый шиповник. Сборник повестей"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Встань с полу! – сказал отец, выходя из ванной. – И когда ты только поумнеешь? Скоро меня перерастешь, а всё одни шпионы в голове…

– Пап! Я придумал: ты поезжай, не волнуйся, я и один тут проживу спокойненько до маминого приезда.

– Благодарствую! – Отец даже поклонился в пояс. – Спокойненько. Мы с твоим “спокойненько” уже горели и два раза делали ремонт соседям. Забыл, как ты наводнение устроил?

– Ну, да это когда было…

– В прошлом году. Когда вы с Панамой водоём изобретали. Забыл?

– Ну я могу, например, и на Кавказ поохать… – примирительно сказал Петька. – Ничего страшного, слаломом подзаймусь.

– Шею сломаю… – подсказал отец.

– С тобой не договоришься! – вздохнул Петька. – Я хочу как лучше, а ты меня слушать не хочешь! – Он уселся на диван и независимо глянул на отца. И чуть не ахнул. У отца было новое лицо. Молодое, осунувшееся и тревожное.

“Зачем ты сбрил усы?!” – чуть не крикнул Петька. Он живо представил, как папа, его папа, ползёт за раненым по снежному полю, а вокруг взрывы, а самолёт с чёрными крестами на крыльях всё кружит, и лётчик целится в папу, его папу, из пулемёта…

– Папа! – прошептал Петька, потому что голос у него почему-то осип совершенно. – А эти сборы не опасны, папа?

Отец вдруг погладил Петьку по голове.

– Нет, нет, сынок, не опасно. Это, в сущности, курсы повышения квалификации. Мне и самому интересно… Всякие новинки покажут по нашим медицинским делам. – Он прижал к себе Петькину голову. – Не бойся, сынок, всё будет хорошо. Всё нормально… Пойдём-ка погуляем! – предложил он неожиданно.

Глава третья ИНОПЛАНЕТЯНЕ

Это было уже совсем ни на что не похоже. Они никогда с отцом по городу не ходили. Если выдавалась свободная минута, отец кричал: “Воздух!” – словно при воздушной тревоге, и они, схватив лыжи, неслись за город.

– Воздух и воздух! – повторял отец. – В нём твоё спасение! Ты же совершенно похож на рыболовный крючок!

“Почему на рыболовный?” – думал Петька, но не спрашивал. А то ещё чего-нибудь похуже услышишь!

Он вообще с родителями разговаривал мало. Да и вроде не о чем было разговаривать. И сейчас, когда они шли с отцом по улицам, Петька молча глазел по сторонам. Вон у магазина ёлку устанавливают. Автокран сгрузил огромное бетонное основание, а из него труба торчит, вот рабочие вставили в эту трубу ствол ёлки. Ёлка шумит, роняет шишки и машет ветвями, как на ветру. И даже сквозь бензиновую гарь улицы прорывается запах хвойного леса.

Отец шёл заложив руки за спину и сосредоточенно смотрел себе под ноги. Петька шагал рядом, старательно копируя походку отца.

– Ну-ка давай сходим в музей! – сказал вдруг Столбов-старший.

– Закрыто всё: сегодня вторник – музейный выходной…

– Для нас откроется! – сказал отец.

Музей был недалеко.

Они влетели в будку телефона-автомата. Отец торопливо набрал номер.

– Слушаю, – сказала трубка.

– Будь готов! – рявкнул отец.

– Всегда готов! – бодро ответила трубка и начала коротко гудеть.

– Порядок! – Они нырнули в подворотню рядом с тёмной глыбой музея, прошли в чёрном колодце двора и оказались перед маленькой дверцей в глухой стене.

Петька ахнуть не успел, как отец втолкнул его в огромный зал. Сильные лампы светили над столами, штабелями лежали какие-то плиты, пахло красками, а посреди комнаты стоял огромный бронзовый Пётр I. Голова его еле виднелась в сумраке под потолком. Из-за бронзовых сапог самодержца выскочил маленький человек в белом халате с биноклем на лбу.

– Дорогой товарищ вожатый! – сказал отец. – Звеньевой шестого отряда… То есть второго звена шестого отряда прибыл! А это Столбов-второй! Рапорт сдан!

– Рапорт принят! – ответил белый халат жутким прокуренным голосом и отдал пионерский салют. – А тебя я. Петька, знаю! Правда, когда я тебя видел в последний раз, ты ещё “папы-мамы” не говорил. Меня зовут Николай Александрович! – И Петькина рука словно попала в клещи.

“Ого! – подумал он, – на вид слабаком кажется!”

– А ты рожу не криви! – сказал Николай Александрович Петькиному отцу. – Именно Николай Александрович! А не Коля-вожатый! Ты еще папа, а я две недели как дедушка! Твой отец, Петька, был звеньевым самого расхлябанного звена в моём отряде.

– Коля! – сказал отец. – Ты меня компрометируешь!

– И картошку воровал! – закричал Николай Александрович. – И врун был отчаянный! Ужасный был врун! Фантастический! – Они вдруг кинулись и стали тискать друг друга, щекотать, давить, хлопать по плечам. Бронзовый Пётр I стоял над ними, надменно опираясь на трость и делая вид, что его всё это не касается. “Взять и сказать сейчас про завтрашний сбор! – подумал Петька. – Оказывается, отец тоже приврать любил. Значит, эта черта у меня наследственная”.

– Ух ты! – Отец поскользнулся и двинул лбом в петровский ботфорт. – Ой-ой-ой!..

– Вот так всегда! – вздохнул вожатый. – Ещё хорошо, очки мои не разбились. То, понимаешь, теряю, то разбиваю… Имею чай! – добавил он виновато. Чайку, может?

– Предъявите!

– Момент! – И они пошли в глубь комнаты, мимо икон и белых наклейках. Словно святые на этих иконах неаккуратно брились и порезались. Мимо каких-то совершенно чёрных картин с деревьями.

Под светом сильной лампы на столе лежала чёрная доска, в ней словно маленькие окошки светились яркими красками квадратики.

– Вот! – сказал гордо вожатый. – До тринадцатого пока добрался. Четыре слоя! И подозреваю, есть ещё один. Может, это Киевская Русь… А? Представляешь? И он гордо блеснул биноклем на лбу. – А это вот, – он осторожно достал большую кожаную плитку. – Вот! Видал – книга…

– Какая же это книга? – удивился Петька. – Это же кирпич какой-то.

– Она вся склеилась, – пояснил реставратор. – Листы пергаментные. Кожа на окладе очень старая. Скорее всего это летопись не позднее тринадцатого века! – Он осторожно положил фолиант. – А вдруг там “Слово о полку Игореве”? Представляешь?

– И что вы с ней будете делать?

– Раскрывать будем. По листочку отклеивать – и на рентген. Года через два прочтём!

“С ума сойти! – подумал Петька. – Это два года пергамент колупать. Помешаться можно!”

– А вдруг там карта с кладами! – сказал он. – Пиастры! Пиастры!

– Пиастры нам и даром не надо. Восемнадцатый век, механическая чеканка – художественной ценности не представляет… Вон в Новгороде на раскопках сапог двенадцатого века нашли! Двенадцатый век – это, брат, не пиастры! А грамоты берестяные! Я когда их разворачивал – сердце где-то в голове от радости колотилось… Они скрученные были, – пояснил он Петьке, – ну как кора скручивается.

Николай Александрович быстро и ловко расставил посуду. На резном деревянном блюде с надписью “Хлеб да соль” лежали бисквиты, в смешном шестигранном чайнике заваривался чай.

У Петьки глаза разбегались: он никогда не видел так много старинных вещей! Серебряные с чернью ложечки, сахарница, на ней было нарисовано улыбающееся и подмигивающее лицо. Прусский солдат-щелкунчик в полметра высотой. Кладёшь в его зубастую пасть орех, нажимаешь сзади на косу – крак – и выскакивает ядрышко.

Вся посуда была разная и немножечко порченая – щербатые края, трещинки… Но Петьке эти вещи казались прекрасными – наверное, у каждой из них была своя тайна, своя история. Они были живыми.

– Вот если бы все эти ложки-плошки наговорили, можно было бы книгу написать, – словно читая Петькины мысли, задумчиво сказал отец.

– Много бы я дал, чтобы эти вещи заговорили! – сказал Николай Александрович. – Вот эта ложечка, например, открыла бы секрет своего изготовления: видишь, чернь по серебру? А как это сделать, теперь никто не знает. Если бы вещи спросить можно было, учёные бы жизнь за это отдали. Вон в Индии столб железный стоит две тысячи лет, а не ржавеет и не окисляется. Нынешние металлурги сколько ни бьются, а сделать, чтобы железо без специальной обработки не портилось, не могут…

– Это инопланетяне столб поставили, – прихлёбывая чай, сказал Петька, – я кино смотрел.

– Сами мы инопланетяне! – вздохнул реставратор. – В Костроме да в Ярославле ещё в двадцатые годы изразцы делали, которые цвет не теряют и ни от солнца, ни от мороза не портятся. Лет десять назад хватились – а мастеров нет. Кто от старости умер, кто в войну погиб… Секрет изразцов утерян! Как вспомню про это – плакать хочется. Ведь я уже жил тогда, можно было этих людей встретить, расспросить. Мне же в войну уже четырнадцать лет было, я всё понять мог!.. Сами инопланетяне – ничего про себя не знаем!

– Ты преувеличиваешь, – сказал отец.

– Что преувеличиваю? Кто твой дед был? А прадед? То-то, что не знаешь! Ну ладно! Вы пейте чай, а мне тут кое-что доделать надо. Тут работа механическая. Я буду разговаривать и делать… Это из Польши привезли.

На верстаке в углу стояла деревянная статуя голый человек в венке из колючек пригорюнившись сидел на пенёчке.

– Куда я лупу задевал? – начал шарить реставратор на столе.

– Да вон она у тебя на лбу.

– Спасибо! Склероз у меня! – Он спустил свой бинокль на глаза, взял длинный шприц и стал совсем похож на доктора. Реставратор шприцем вливал в червоточины и трещины статуи какую-то клейкую жидкость. – Совсем статую червь изъел…

– Ну как, – подмигнул отец Петьке, – нравится?

– Ничего, – ответил сын, не зная, к чему весь этот разговор.

– Вот завтра закончу, – говорил сам себе реставратор, а послезавтра на самолёт и в Польшу…

– Как – в Польшу? – закричал отец. – Меня на сборы воинские отправляют, я же хотел у тебя отпрыска оставить!

– Дела!.. Можно его Люське оставить, но у неё, сам понимаешь, внук двухнедельный… Хочешь дитё понянчить?

“Что я, Ванька Жуков?” подумал Петька.

– Его самого ещё нянчить нужно! – сказал отец. – Он твоего внука не той стороной в горшок посадит. Это же не парень, а сто рублей убытка!

– Слушай! – сказал бывший вожатый. – А ты его пошли в деревню. Клава его с удовольствием примет. А парню воздух нужен. Он у тебя как огурчик – весь зелёный и в пупырях!

– “Ничего я не в пупырях!” – возмутился в душе Петька, он себе вполне нравился, особенно когда делал перед зеркалом мужественное лицо.

– Да неудобно, – сказал отец.

– Ну, ты даёшь! Тебя всегда сыном считали! Да ты старикам только радость доставишь! Ты представь – деревня пять дворов. Зима! Живут два старика – и вдруг к ним парень приезжает: косая сажень в плечах, кровь с молоком!

“Как ехать в какую-то дыру, так я сразу кровь с молоком”, – затосковал Петька.

– Ну, я на тебя надеюсь! – сказал отец.

– Николай Александрович! – шёпотом спросил Петька, когда он провожал их в прихожей. – А в школу завтра можно не ходить?

– Старик, – так же шёпотом ответил реставратор, – о чём ты говоришь? Естественно! – и подмигнул.

Глава четвёртая

В ГОСТЯХ У СЕБЯ

Можно было, конечно, упереться, закатить истерику и не ехать в эту деревню в пять дворов, но тогда завтра нужно идти на сбор.

– А там хоть телевизор-то есть? – спросил Петька отца.

– Что? – спросил отец. – Какой телевизор?

– Обыкновенный, чтобы смотреть…

– Не уверен… Не знаю… – ответил отец рассеянно.

– Ну вот, – сказал Петька, – там от скуки сбесишься. Засядешь в избе с тараканами и сиди – радуйся. Два пенсионера…

Город готовился к Новому году. Симпатичные деды-морозы в витринах раскрывали мешки с подарками и сверкающими ёлочными игрушками. Электрики, стоя на подъёмниках, тянули через улицы электрические гирлянды.

– Мороженого хочешь? – спросил вдруг отец.

– Батон на двадцать восемь копеек, – только и сумел от неожиданности сказать Петька. Мороженого он хотел всегда, в любое время года, при любой погоде. Но никогда ему не предлагал мороженого отец, да ещё зимой.

– Нет, брат, – сказал отец, – пойдём в мороженицу.

– В “Лягушатник” или в “Улыбку”?

– Какой ещё лягушатник?

– Да вон! Она внутри зелёным пластиком отделана, потому и “Лягушатник”.

– Нет, брат, пойдём в другую… Я угощаю! – Но голос у отца был почему-то печальным.

Они долго ехали на трамвае, потом сошли у небольшого скверика. Огромная, словно срезанная, стона многоэтажного дома своим скучным, слепым, без окон, боком нависала над сквером, а к ней прилепился маленький павильон.

– Два по триста ассорти, – сказал отец волшебные слова, и у Петьки даже сдавило горло.

Разноцветные шарики истекали сиропом. Первые два Петька Столбов съел молча, не отвлекаясь и не торопясь. Потом перевёл дух и осмотрелся. Это была обыкновенная мороженица, и посетители в ней были обыкновенные. Вон бабушка с малышом…

– Ешь маленькими кусочками! Слышишь, кому говорю!

– Папа! – сказал Петька. – Почему мы приехали сюда?

– Почему? – спросил отец, и Петька понял, что отец ждал итого вопроса. – Почему мы приехали сюда? Ты уже взрослый, Петя… Мы приехали ко мне в гости. На этом месте стоял наш дом. Здесь я родился и до семи лет жил с мамой, папой и бабушкой… – Отец медленно разминал белые шарики ложечкой, и прожилки сиропа делали мороженое мраморным. – А мороженица была вон в том доме, через дорогу, рядом со школой, где работала мама. И мороженое тогда было другое.

– Лучше? – спросил тихонько Петька. Он спросил не потому, что его это интересовало, а потому, что отец замолчал и что-то чертил на столе, и было невыносимо вот так сидеть молча.

– А? – поднял голову отец. Не лучше, другое… А потом наступило то лето. И меня первый раз отправили в пионерлагерь. Провожали с оркестром! И бабушка всё кричала мне, чтобы я купался около воспитателя и не ел немытые фрукты… А когда я после войны вернулся, ни бабушки, ни мамы, ни отца не было… И дома не было, а была большая воронка, загороженная забором. На заборе были плакаты: “Эх, встречай, с победой поздравляй!”, “Мы дошли до Берлина”. А мне всё казалось, что это не то место, что наш дом стоит где-то рядом, целый и невредимый… Ты ешь, ешь. А то у тебя всё растаяло.

Петька начал, давясь, глотать мороженое, потому что в горле торчал кол, и мороженое только набивалось в рот, и его было невозможно проглотить.

– А где же ты был в войну? – спросил Петька.

– В оккупации был.

– Как это?

– Наш пионерлагерь был недалеко от границы, и мы сразу оказались в тылу у немцев. Правда, я их ни разу не видел. Прошёл слух, что всех ленинградских детей фашисты отправляют в Германию, и тогда местные жители стали нас прятать. Месяца через два нас завезли в такие леса и болота, что туда фашисты и полицаи нос боялись сунуть. Только тут другая была беда. Места глухие, дикие, людей почти нет. Деревни маленькие – три – пять домов, хутора, а не деревни. Жителям нас всех прокормить было трудно. Тогда нас разобрали по семьям. Ты поедешь к тем старикам, у которых всю войну жил я. Они мне заменили отца и мать. Ты к ним поедешь. Понял?

– Понял!

– Ещё мороженого хочешь?

– Хочу. А реставратор тоже с тобой жил?

– Нет. Коля был нашим пионервожатым. Он всю войну добывал продукты и кормил всех нас. Это вернейший человек!

Глава пятая

“СВЕТИЛА В ОКНА ТУСКЛОГО ВАГОНА…”

Верный человек чуть не опоздал к поезду. Они так неслись к вокзалу, что не успели ни о чём поговорить.

– Ты вот что, старик! – кричал реставратор, когда Петька уже стоял в тамбуре вагона. – Адрес у тебя в рюкзаке, на бумажке! Проводница тебя высадит! Клава тебя встретит! А телеграмму подал – всё будет нормально! Старик! Держи хвост морковкой! Старик!..

Он бежал за поездом, кричал, что не сказал самого главного. Что-то выкрикивал про скит… про деревню Староверовку… поминал какие-то книги… иконы…

Петька ничего не понял. Расстроился ещё больше. Пошёл к себе в купе и залез на верхнюю полку. Стучали колёса. Скрещивались за окном пути. Мигали семафоры. “Сидеть бы сейчас дома! Читать книжку! Или помогать капитану Никифорову ловить преступников”, – печально думал он.

Прямо перед Петькиной полкой четыре мужика резались в карты. Разговор шёл интересный и даже, как показалось мальчишке, героический. Да и вообще картёжники Столбову поправились. Широкоплечие! С обветренными лицами и хриплыми голосами. “Настоящие трапперы”, – подумал о них Петька, припомнив сразу и “Зверобоя” и “Последнего из могикан”, и даже “Дерсу Узала”…

– Счас лося… Лося надо брать, – говорил хрипло один из мужиков, упираясь мощным подбородком в воротник грубого свитера. – Лось тут непуганый. А лось – это что? Это мясо! В городишко приедешь – с руками оторвут. Значит, содействие городу в обеспечении продуктами.

– А разве тут не заповедник? – спросил его парень в очках и в жёлтой нейлоновой куртке, которую Петька сразу оценил: канадская или японская.

– Намёк понял! – сказал хрипатый. – Нет, дорогуша, тут не заповедник. Вот с вальта я и пойду! Не заповедник тут! И вот ещё вам в придачу. А вы каким промыслом живёте?

– Наука! – сказал очкастый и засмеялся. – Как это? Стас? Какая наука?

– Эта… – сказал его партнёр. – Этнография! Во!

– Это как же? Вот наше дело исконное – охота. А вы, я извиняюся, как?

– Очень просто, – говорит очкастый и запевает: – “Я ехала домой, двурогая луна… светила в окна тусклого вагона”.

Петька смотрит на них с верхней полки с уважением, первый раз он видит этнографов.

– Вы, так сказать, собираете ценности материальные, а мы духовные. Вот вам дамочка! Тут деревни пустые стоят, а в них, знаете ли, пропадает всякая утварь, или, к примеру, иконы… Доски мы их называем, а это сейчас в большом ходу…

– Видал! Видал… – недобрым смехом засмеялся ещё один игрок, по виду тоже охотник. – А потом “рус ляпти, рус балалайка…” Скалки, прялки…

– Именно, именно… – смеется очкарик. – Не пропадать же этому в мёртвых деревнях… “Светила в окна тусклого вагона…”

– А в раньшее время церковных воров знаешь как убивали? – интересуется тот, с недобрым смехом. И тоже запевает про двурогую луну.

– Так дикие люди были! Опьянённые дурманом религии, они видели в иконах так называемые святыни, а не произведения искусства… А мы возвращаем народу утраченное достояние.

– И сколько же такое достояние дает, если, скажем, милиция застукает? – интересуется охотник.

“Что это он? – думает Петька. – При чём тут этнография и милиция?”

– “Светила в окна тусклого вагона…” – поёт очкастый. – Меньше, меньше, чем за охоту без лицензий. Да ещё в заповеднике.

– Не заповедник здесь… Не заповедник, – говорит охотник. – Вот вам раз! Два! Три! И… погоны! – И он довольно начинает подпевать про окна тусклого вагона.

“Что это они поют неправильно, – думает сквозь дремоту Петька, не “тусклого вагона”, а “окна тусклые вагона”, а тусклых вагонов не бывает, это окна тусклые…”

Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.

– То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, это не только экономика… – говорит кто-то в соседнем купе. – Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…

– Болото не стоит! Оно наступает! Мы сейчас осушаем те земли, которые полвека назад обрабатывались… А озёр сколько болотом затянуло… – толкуют в проходе.

– И… милай, – встревает, суди по голосу, старуха, – я девчонкой была – всё озёры да озёры кругом, а теперя болотина онна…

– От болот реки образуются, – говорит ещё кто-то. – Болота осушите – рек не станет.

– Не заповедник тут, но заповедник… – говорит под Петькиной полкой охотник. – Это тут егерь есть один – Антипа Пророков, так он норовит все леса в заповедник превратить.

– Знаем, – подтверждает очкастый, – чокнутый он. Сумасшедший.

– Точно, – говорит охотник. – Меня в упор стрелял. Я кричу: “Что ты делаешь? Убьёшь – тебя в тюрьму посадят!” А он смеётся. “Не твоя, – говорит, – забота! Были бы у лосей ружья, я бы не стрелял”. И в шапку мне пулей! Пулей! Ненормальный.

– Да, – тяжело вздыхает другой охотник. – С ним общего языка не найдёшь. А вот, к примеру, сколько икона может стоить?

– По-разному, – отвечает очкарик. – Смотря кто берёт.

“А разве иконы продают?” – сквозь сон думает Петька. И ему припоминается Николай Александрович. Как тот изменился в лице, когда Петька спросил: “Сколько это стоит?”. Словно он про что-то стыдное спросил. И как восторгался реставратор: “Какие краски! Контур плавный! Рисунок…”

– Тут зверьё само на выстрел идёт, – говорит тот, с героическим подбородком, в свитере. – На прошлой неделе взяли лосиху. Рюкзака два мяса, шкуру сверху повесили. Только идти собрался, а за мной лосёнок сзади, здоровый уже, а совсем дурак, так до грузовика и шёл. За шкурой! Дурак!

– Это их Антипа избаловал! Он их солью да сеном всю зиму прикармливал. Они человека не боятся.

– Да нет! Это он за шкурой шёл! До самого грузовика. Так что мясо теперь за охотником само ходит…

Это последнее, что слышит засыпающий Петька. Ему снится индеец в полном боевом уборе. Зверобой и Чингачгук, друг индейцев, в исполнении югославского артиста Гойко Митича. И он, сам Петька, скачет куда-то на мустанге по прериям.

– Доски нынче в ходу! – говорит Чингачгук, а Зверобой добавляет:

– Теперь мясо за охотником само ходит… Только вот егерь сумасшедший всю музыку портит.

Глава шестая

ЗДРАВСТВУЙТЕ И ВЫ!

Ещё вечером решил Петька подружиться с героическими охотниками и с этнографами. А может, и попроситься с ними на охоту. Всё лучше, чем ехать в какую-то деревню о пяти дворах, к какой-то Клаве. Но утром он, как водилось в его обычаях, проспал и проснулся оттого, что его трясли.

– Мальчик, – орала над его ухом проводница, – что ты разлёгся! Твоя станция!

Петька с грохотом повалился с полки, роняя лыжи, которые всё время норовили стать поперёк прохода, побежал к выходу. Метнул в вагонную дверь рюкзак и, как десантник, ринулся за ним. Его ослепил радостный блеск синего неба, снега, солнца. Он даже ошалел немного…

“Где же я найду эту Клаву, которая должна меня встречать?” Петька огляделся. Далеко-далеко у станции он увидел сани и лошадь. В санях стоял дед и наяривал на гармошке. Поскольку никого у станции, кроме этого деда, не было, Столбов пошёл к нему.

Тепловоз зафырчал. Поезд уехал, и в наступившей тишине особенно весело заливалась гармошка. Невольно все вокруг шагали в такт плясовой, которую выделывал дед. Старик с гармошкой” был похож на деда-мороза из мультика. Шуба до пят, из-под воротника задорным клином торчит бородёнка. А тут ещё принялся он выкрикивать частушки, да такие разудалые, что лошадь только вздрагивала и трясла перевитой лептами гривой.

– Я извиняюся! – закричал старик. – Не вы ли, я извиняюся, Столбов Пётра?

– Я! А вас за мною Клава прислала?

– Клаве меня прислать никак невозможно, – ответил старик, – потому как я Клава и есть! Клавдий меня называют – в честь римского императора!

Из-за угла вывернулась девчонка в пуховом платке крест-накрест и в оранжевом полушубке.

– Катюша! Вот он! Она, вишь ты, стесняется, что я на гармошке исполняю, – пояснил дед, укладывая Петькины вещи. “Вы, – говорит, – дедуня, меня на всю станцию позорите”. А я так понимаю: гостя с музыкой надо встречать. А? Ну, поручкайтесь! Чего вы так стоите?

– Здрасти. Пётр!

– Здравствуйте и вы! Катерина, – нараспев сказала девчонка, покраснела и стала совсем похожа на апельсин.

– Катерина Николаевна Стамикова – приставлена ко мне по тимуровской линии, – объяснил дед. – Как пенсионеру и инвалиду войны воспомоществование оказывать. Вот. А сюда её старуха моя отрядила, чтобы я в буфете себе лишнее не позволил. Для досмотру за мной. Потому как ежели напьёшься, можно замёрзнуть в дороге: ехать-то двадцать пять вёрст!

Дед тараторил, мотался вокруг лошади, оправлял сбрую. У Петьки от него в глазах рябило.

– Что ж! – сказал вдруг дед. – Похож на отца! Похож и похож! Хорошай ты мой! – Он вдруг всхлипнул и прижал Петьку к себе. – Вспомнили старика. Робёнка свово прислали… А сами-то что? Ай при деле? Ну-ну-ну… А то вон идут с ружжами! А с ружжами я возить не любитель! Счас проситься станут… Погоняй!

Петька оглянулся. К ним, действительно, торопились вчерашние его попутчики. Петька узнал и очкастого и хрипатого.

– Эй, маэстро! – кричали они. – Погоди!

– Кричат? – подмигнул дед Петьке. – А я не слышу. Я на инструменте исполняю! – И он развернул гармошку во всю ширину расписных розовых мехов.

Гармошка рявкнула, зазвенела бубенцами лошадёнка, дёрнула. И поплыли мимо кирпичные сараи станции, избы, закрытые ларьки на привокзальной площади. И потом пошёл лес – румяные сосны, тёмные с фиолетовым отливом ели, голубые и розовые сугробы. Лошадёнка весело бумкала копытами по накатанной дороге, девчонка покрикивала на неё, скрипели сани.

– А вот, скажем, в автобусе на гармошке играть не дозволяется. Да и не сыграешь – мотор гудит. И на катере не сыграешь, опять же мотор заглушает. А вот на весельной лодке можно! Но для лодки нужнее гитара, потому в лодке плавность – там тихая музыка нужна, чтобы природу не пугать, рассуждал дед. – Ах! – закричал он вдруг так, что Катя оглянулась. – Голова я садовая! Ребёнок совсем окоченел, а я на гармошке исполняю! Я же тулуп тебе припас. Натягивай! А то ты в синтетике этой вовсе окочуришься.

– Да я ничего! – попытался возражать Петька, но зубы у него предательски выбивали дробь.

Дед вытянул откуда-то снизу тулуп, и Петька оказался в тёплом овчинном облаке. Он поёрзал, устраиваясь поудобнее, и вдруг под ногами увидел ящик. Не таким человеком был Петька, чтобы не сунуть в ящик руку. Раз – и в руке у него оказалась деревянная пёстрая птичка – свистулька! Два – и он вытащил деревянный грибок с алой шляпкой.

– А… – махнул рукой дед, объясняя назначение этих вещей, – это так, распродать не успел. От скуки на продажу – статья дохода… – Он вздохнул горестно. – Вот нонеча бирюльками этими пробавляюсь. А ведь я – плотник! Дворец могу срубить… Бывало, втроём избу за два месяца рубили. Пятистенок!

“Странный какой дед! – подумал Петька. – Совсем как мальчишка. Того гляди, начнёт из рогатки стрелять…”

Дед совсем не походил на тех, которых Петька видел в кино и про которых читал в книжках. Те были спокойные, рассудительные, мудрые. А это какой-то дёрганый, маленький, шебутной. Не настоящий дед. Петька ещё раз внимательно посмотрел на деда. Нет! Не верилось, что он всю войну прятал детей, рискуя жизнью. Нет, не так, но мнению Петьки, должны были выглядеть герои. Вот он сидит, шапка набекрень – одно ухо опущено, другое вверх торчит, как у собаки. Лицо коричневое – всё в морщинах, а зубы все ровные и белые, как у молодого. Да ещё гармошка эта дурацкая… Скоморох!

Катя делала вид, что всецело занята лошадью и дорогой. А сама нет-нет да и посматривала через плечо на приезжего мальчишку. “Вот какой! – думала она. – Городской! Книжек целую пачку везёт и молчит всё время – умный, значит. И лыжи везёт – спортсмен, значит. Умный и спортсмен! Чего же ещё желать!” И Катьке хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы мальчишка обратил на неё внимание, но ничего подходящего она придумать не могла и только досадливо прикрикивала на лошадь.

– Никак землемер бегит! – сказал дед, настораживаясь. – А ну, Катерина, придержи! Землемер и есть!

– Здравствуйте! – Из-за деревьев показался высокий худой человек. На плече у него была тренога с каким-то прибором. – Как хорошо, что я вас встретил, а то уж думал, совсем пропаду. Ноги промочил. Тут это болото чёртово. О господи… – застонал он, заваливаясь в телегу и стаскивая валенки. – Всё напрочь мокрое!

– А мы сейчас, сейчас… – хлопотал дед, стягивая с плеч тулуп. – Во, ноги-то в овчину заверни. Что ж ты по болотине-то ходишь?

– Трассу, трассу кладу, – сказал землемер. – Будем здесь канаву копать для осушения.

– А ну-ко! Вот у меня водочка есть! Давай и внутренне и наружно! – дед вытащил из кармана телогрейки бутылку. – Давай ноги-то разотру… Так, говоришь, осушать будете? Хорошо! Взялися! – приговаривал дед, растирая землемеру посиневшие ноги. – А то всякие пустыни да тундры осваивают, а своя-то коренная русская земля гибнет без присмотру. Ведь, милай, это вот, – он обвёл рукой вокруг, – это земли-то хорошие, раньше-то ведь мы их пахали. Я ещё пахал, а потом всё заболотилось… в Раскольниковом болоте ключи бьют и всё заболачивают.

– Да уж это болото! – вздохнул землемер. – Смешно сказать: до сих пор – белое пятно на карте! Почти сто квадратных километров, а что в этом болоте – неизвестно, непроходимое болото. Топи кругом.

– Это надо с егерем Антипой Пророковым сходить – он всё знает.

Петька насторожился. Второй раз он слышал это имя -Антипа Пророков.

– Да что ваш Пророков! Аэрофотосъёмка покалывает, что в этом болоте даже острова есть и на них лес густой, да что толку – не пройти! Понимаете, не пройти! Да и осушать это болото мы не можем полностью. И водный баланс может нарушиться. Может быть, когда-нибудь и превратим это болото опять в озеро. И у нас техники такой нет! Не изобрели ещё. “Вот тебе и раз! – подумал Петька. – Что-то не верится! В космос летаем, а болота осушить не можем”.

– Да тут и без этого болота земли навалом. Одну канаву проложили за Плотниковым лесом и то…

– Где? – спросил дед шёпотом.

– Да за Плотниковым лесом спустили воду в овраг, теперь раскорчёвываем, а весной пахать будем.

– Милай! – сказал старик. – Дорогой ты мой! Это ж моё поле! Это ж я с отцом эту пашню раскорчёвывал. Эта земля-то мной у болота отвоёвана. Я её пахал, а потом война, дак не до пашни было. Я с войны пришёл израненный весь, лошади нет. Попробовал раскорчевать – куда! Не по силам! Заросло всё, заболотилось… Я и отступился.

Старика было не узнать. Он скинул шапку и, стоя в санях на коленях, блаженно улыбался.

“Ненормальный дед! – решил Петька. – Чокнутый! Чего радуется? Да кому она нужна, земля эта? Подумаешь, осушили десяток гектаров. Вон Голландия наполовину у моря отвоёвана, и ничего особенного. “Земля, земля”, – мысленно передразнил он деда Клавдия. – Радуется, словно остров сокровищ нашёл “.

Глава седьмая

ДЕРЕВЯННОГО РУКОМЕСЛА МАСТЕРЫ

Дед не угомонился, он и дома всё рассказывал, что поле его осушили. Да всё себя ладонями хлопал, да всё охал и радовался. Хорошо бы один день, а то и второй, и третий… Собирался пойти поглядеть, как там работают. Всё в окно смотрел да головой сокрушённо мотал, потому что за окном мела такая метель, какую только в кино показывают, – света белого не видно. Ни о каких лыжах, ни о каких лесных прогулках и речи быть не могло!

Плохо было Петьке. Не привык он к деревенской жизни. Спать ложились вечером рано. Часов в девять. Закрывали ставни, гасили свет, и всё погружалось в такую тьму, словно избу опустили в бассейн с тушью. Петька, дома по ложившийся раньше двенадцати, страдал и ворочался в темноте. В голову ему лезла всякая чепуха. Страшные ночные звуки наполняли избу. То мышь заскребётся. То вдруг покажется, что ходики стали так тикать, что дом сейчас раскатится по брёвнышку. То дед заворочается на печке, двинет локтем в стену. То в диване, на котором спал Петька, заноют пружины… Невозможно уснуть.