Текст книги "Белый шиповник. Сборник повестей"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

И таким покоем была полна конюшня, что все мои обиды улеглись сами собой. “На что я обиделся? – думал я. – На то, что мальчишки не поверили мне. Так ведь действительно странно, что трёхлетний малыш всё запомнил. Липский сам хилый, слабее всех, он завидует, что я настоящую войну видел, а он только в книжках про неё читал”.

– Ну, спасибо, – сказал дядя Коля. – Ступай к себе, а то небось ищут тебя уже.

Я бежал вприпрыжку обратно. Через поле, через лес. Время от времени нюхал свои ладони, потому что они пахли конём, и от этого запаха мне становилось весело на душе. Меня даже не огорчило, что Алевтина Дмитриевна полчаса ругала меня за самовольную отлучку и что ребята гоняли в футбол, а мне как всегда не нашлось пары – и пришлось быть запасным.

Я был около коней, и мне казалось, что я знал что-то такое, что другим людям неизвестно.

– Хрустя! – сказал Серёга, когда мы улеглись на ночь и пионервожатая погасила свет. – Ты на нас не сердись, может, ты и правда помнишь. Может, у тебя такая память.

– Гений в трусиках! – сказал Липский, но Федул ткнул его в темноте кулаком, и он замолчал.

– У нас к тебе дело есть. Ты тут всё знаешь вокруг лагеря.

– Да ну, я только в село дорогу знаю…

– Всё равно, – сказал Серёга, – а мы вообще только на прогулку выходили. Ты видел, где сапёры работают?

– Да. Дядя Толя говорил где.

– Ну вот, айда завтра на разведку!

– Ладно, – сказал я. – Когда немцы под боком, оружие не помешает.

Я представил, как вхожу в лагерь, весь обмотанный пулемётными лентами, с автоматом на груди. Вот Ирина-Мальвина ахнет!

– Тут мне парень из второго отряда показывал штык немецкий и две гильзы от снарядов. Это в лагере нашли! Можешь себе представить, что можно найти, где разминируют!

– Хорошо бы пулемёт принести, – сказал мечтательно Федул. – Поставили бы в столовой на крыше, и чуть что – сразу “та-та-та”!

– Да нам пулемёт и не сдвинуть. Он тяжеленный!

– Дурачок ты! У него же колёса…

Мы долго ещё говорили об автоматах, пушках, танках.

Глава восьмая

РАЗВЕ ТЫ СОЛДАТ?

После завтрака я сунулся было на кухонный двор и с удивлением увидел, что дрова ожесточённо колет тётя Паша.

– Будь ты трижды проклято! – приговаривала она, вытягивая завязнувший топор из чурбана.

– А где дядя Толя?

– Заболел.

– Как заболел? Где он? Я его навещу.

– Иди, иди с богом. Нельзя его навестить. Иди, иди отсюда.

– Борька! Хрустя! – кричал Серёга. – Борька! Куда ты делся? Ты что, забыл? Собрались идти, а ты сбежал куда-то!

– Всё в порядке! – сказал Федул. – Алевтина думает, что вы полочки к выставке выпиливаете. Часа три не хватится. До обеда успеете?

– Постараемся.

Мы пошли к забору, где ещё с ночи была выломана доска.

– Интересненько! – услышали мы за спиной. – Ладно-ладно! Всё-всё будет сказано.

Мальвина! Она стояла на крыльце своей палаты и готовилась позвать пионервожатую. Я погрозил ей кулаком.

– Сорваться хотите? Забор сломали! Всё-всё будет сказано.

– Осипян! – сказал я. – Иди сюда.

– Не бойся, Ира! – прощебетал Серёга. – Он драться не будет.

– Ну? – Она подошла к нам вразвалочку. Но чувствовалось, что умирает от любопытства.

– Человек ты или кто?

– Да ладно тебе, – остановил меня Серёга. – Дай честное октябрятское, что никому не скажешь…

– Вот ещё!

– Ты немцев видела? – спросил Серёга. – Так вот, мы за оружием идём. Нас защищать!

Ирка даже побледнела.

– А где это оружие? – прошептала она.

– На бывшем переднем крае, на минных полях, – гордо сказал Серёга.

– Не ходите! Не ходите! – запричитала Ирка. – Вы же подорваться можете. – Ирка схватила меня за рукав. – Боречка, не ходи!

– Пусти ты меня!

– Ира! – сказал Серёга значительно. – Понимаешь: надо!

И она сразу как-то обмякла и ссутулилась.

– Вот, вот, – она вытащила из кармашка мятую карамельку, – вот съешьте. У меня только одна осталась.

Мы пожали ей руку и нырнули в заборную щель.

– Не! – говорил всю дорогу Серёга. – Она не выдаст! Она хорошая.

– Под ноги смотри! И помалкивай! – оборвал я его. – Тут, я видел, где-то проволочные загорождения есть.

Лес, через который мы шли, был весь переломан, почти все деревья были без верхушек, по измочаленным стволам текла смола, торчали обгорелые, вывернутые с корнем пни. Ближе к опушке стали попадаться спирали колючей проволоки, рогатки и бетонные пирамиды надолб. И тут мы увидели плакат: “Запретная зона. Мины!”.

– Вот он, передний край! – прошептал Серёга.

Мы ступали осторожно, говорили шёпотом, словно боялись, что из обвалившейся траншеи пли из развороченного блиндажа глянет на нас пустыми глазищами полуистлевший мертвец.

За лесом было поле, и на нём копошились люди. Мы залегли на опушке и стали смотреть, что они делают. Это были сапёры. Их было несколько. Они шли далеко друг от друга, водя по траве миноискателями, словно ощупывали землю. Иногда останавливались и ставили флажки, а иногда снимали наушники и, отложив в сторону щуп, ложились на землю и начинали копать сапёрными лопатками.

– Разминируют, – сказал Серёга.

– Без тебя вижу.

– Надо поискать, где они найденное оружие складывают.

И вдруг словно клещи сдавили моё ухо, и неведомая сила подняла меня вверх. Краем глаза я увидел плащ-палатку и сапоги.

– Так! – сказал над нами голос. – Ещё двое! Это что же делается? Товарищ гвардии майор! Что они там в лагере, спят, что ли? Вчера двое! Позавчера четверо!

Огромный пожилой солдат вытащил нас на полянку, где сидел тот самый майор, что грозился повыдергать ноги и вставить в уши.

– Вот снять бы с них штаны да всыпать, как меня отец в детстве учил! – говорил солдат.

Отставить! – сказал майор. – Отпусти им уши. Оторвёшь. У тебя вон ручища-то! Как лопата у бульдозера. Ну, голуби, зачем пожаловали?

– Гуляли, заблудились… – забормотал Серёга заранее приготовленную легенду.

– А лет вам сколько?

– Восемь, – сказал я. Голова у меня, словно налитая свинцом, не желала подниматься.

– В школу, значит, ходите? Читать умеете? Или, может, вы близорукие? Плакат видели?

– Нет! Какой плакат? – сказал Серёга, делая невинные глаза.

– Может, ветром сорвало? – беспокойно спросил солдат.

– На месте плакат! – сказал майор. – Никуда его не сорвало. Так или нет? – наклонился он ко мне.

– Так… – прошептал я, потому что не мог я врать этому майору. Если бы он на меня кричал или ругался, а он расспрашивал усталым голосом.

Он сидел на полянке, на пеньке, босой, измазанные глиной сапоги валялись в траве. Майор поглаживал руками колени, и я не мог оторвать глаз от его рук. Они были огромные, жилистые, с крупными ногтями, такие бывают у людей, которые много и тяжело работают. Обшлага кителя и галифе у майора все были в глине. Это оттого, что он стоял на коленях, когда выкапывал мины руками.

– Эх! – вздохнул майор. – Ну что мне с ними делать? Надо в лагерь вести к начальству. Пусть там разбираются. За пистолетами, что ли, шли? А? Кавалеры? В войну поиграть?

Мы отрицательно замотали головами.

– А зачем?

– Тут немцы близко. На всякий случай.

Офицер вдруг тоненько засмеялся. Он смеялся всё громче и громче, с повизгиванием.

– Гриша! – закричал он. – Пчёлко!

– Здесь!

Из кустов вышел ещё один солдат.

– Ты обед на мост понесёшь, прихвати вот этих ополченцев. Отряд самообороны. Сдай их начальству в лагерь. А ты, Иваныч, – сказал он пожилому, – поди глянь, как там ребята кошечки кладут.

– Есть, – ответил Иваныч. – А всё ж выдрать следовало…

– Это устарелая педагогика.

– Зато сразу в чувство приводит.

– Не ворчи.

– Я не ворчу.

– Вот и не ворчи.

Они всё ещё переругивались беззлобно, когда Пчёлко надел на плечо термос, другой взял в руки, а нам приказал нести большой мешок.

Боже мой, разве это был солдат? Во-первых, он был такой маленький, такой конопатый и такой белобрысый, что вполне мог сойти за пионера. Во-вторых, на нём был такой замасленный и грязный комбинезон, что казался клеёнчатым и блестел на солнце. Даже погон у него не было, и только белая выгоревшая и захватанная масляными пальцами пилотка говорила, что это всё-таки солдат, а не трубочист. Кроме того, он шмыгал носом, и когда заговорил, то голос у него оказался тонким и хрипатым.

– Звидкиля, хлопци?

– Чего? – не поняли мы.

– З якого вы миста?

– Как это – с какого места? Нас по местам не распределяют.

– Та ни… Вы з городу чи з сэла?

– А! В городе живём, в городе.

– А кажи мэни, будь ласка, билый хлиб в мисте маете?

– Чего он так разговаривает? А? – спросил меня Серёга. – Он чего, специально, что ли, над нами издевается?

– Та ни, – улыбнулся солдат. – В мене мова така. Украинська. Ну то як, паляницу маете?

– Какая такая поленница? Зачем её маять? Мучить, что ли? – не понимали мы.

– Может, он спрашивает, есть ли в городе белый хлеб?

– Так, так! – обрадовался солдат.

– Есть. Есть белый хлеб, есть. Батоны.

– Ой-ёй… – вздохнул он. – Скильки ж я рокив не йив цього хлиба. Ище до войны мамо с мёдом паляницю робылы…

– Мать его вроде этой поленницей кормила, с мёдом.

– А ваша мама на Украине? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

– Нема матуси. И батька нема. Немец згубив.

Мешок оттянул нам руки. Солдат шагал ровно и широко, мы за ним никак не поспевали. Если бы не этот мешок, мы давно бы дали стрекача. Вот мы и бежали вприскочку за этим промасленным солдатом, и мешок бил нас по ногам.

– Хрустя! – сказал Серёга. – Да мы никак к мосту идём?

Точно. Вот и поворот, и вот уж немцы машут руками и бегут к нам навстречу.

– Гут! Гут! Гришке, Гришке… Карашо! Объод!

– Мамочка моя! – ахнул Серёга. – Да ведь мы немцам обед принесли.

Мы в ярости швырнули мешок на землю.

– Не надо так. Це хлиб, – сказал солдат. Он передал термосы уже знакомому нам раскосому сержанту, и тот стал разливать щи в подставленные миски.

– Гришке! Гришке! – кричали немцы. – Кушать! Кушать! Киндер кушать брод! – Они приглашали нас пообедать вместе с ними. Я готов был кричать от злости.

– Куда ты нас завёл! – закричал Серёга на солдата. – Лучше бы выпороли, чем немцам обед нести! Что мы в лагере-то скажем?

– То был приказ! – сурово сказал Гриша.

– Гриша, садись с нами, – чисто по-русски выговорил пожилой немец. Я раньше его не приметил. Он был в советской военной форме, только без погон. Пустой рукав был аккуратно заправлен за ремень гимнастёрки.

– Ни! – сказал Гриша, упрямо наклонив голову. – Не хочу. И не треба мени проситы, товарищу Кляйст. Не треба.

– Понимаю! Я понимаю, – вздохнул немец. – Понимаю. – И пошёл к немцам, которые устроились на брёвнах и дружно уплетали еду. Он вытащил из-за голенища сапога газету и, ловко развернув её одной рукой, начал громко читать что-то по-немецки.

– Газетки почитывает! – зло сказал Серёга.

– Це не пленный, це агитатор. Коммунист. Товарищ Кляйст. Пидем до лагеря, а то мени працюваты треба, – сказал Гриша.

Мы пошли, а вслед нам неслись чужие непонятные слова:

– Дойче зольдатен! Фатерлянд! Демократишен републик!

– Эх ты! – сказал Серёга. – Они у тебя родителей убили, а ты им еду носишь!

– Це приказ! – глухо и упрямо ответил солдат.

Глава девятая

“ВЛЮБИЛСЯ! ВЛЮБИЛСЯ!”

– Кирьянов! Хру-ста-лев! – услышали мы крик, когда подошли к лагерю. Наш отряд, выстроившись, кричал по склада м.

– Ну теперь будет! – сказал Серёга. – Уже хватились нас.

– Бегить незаметно! – толкнул нас Гриша. – Бегить, бегить…

Вдруг он замолчал. И выпрямился так, будто увидел чудо. По дорожке к нам шла Алевтина Дмитриевна.

– Кто это? – выдохнул солдат.

– Алевтина. Сейчас нам будет…

– Где вы ходите? закричала Алевтина. – Весь отряд нас ждёт. Мы идём на прополку помогать колхозникам, а вы где-то бродите.

– А мы дяденьке дорогу показывали, – невинным голосом сказал Серёга. – Ему на кухню нужно.

– Кухня вон за той палатой, – махнула рукой Алевтина.

– Ага, – растерянно сказал солдат.

– Можно, мы покажем?

– Нет уж! Вы сами найдёте дорогу?

– Знайдемо, – пробормотал Гриша. – Спасибо.

Он широко раскрытыми глазами смотрел на Алевтину. И когда она повела нас строиться, он всё ещё стоял на дороге.

– Стоит! – сказал Серёга. – Он, наверное, в вас влюбился.

И Серёга захохотал, поражая меня своей наглостью.

– Не болтай глупости! – пробормотала Алевтина, но густо покраснела.

– Влюбился! Влюбился! – хохотал Серёга, как будто Алевтина была в этом виновата.

“Неужели в самом деле влюбился?” Я посмотрел на Алевтину и словно увидел её впервые. Она красивая! У неё такие длинные густые косы. Почему бы в неё не влюбиться? Но Серёга хохотал так, словно узнал что-то стыдное, о чём нельзя говорить при всех. Он не мог успокоиться и в палате, и на поле, где мы выдёргивали сорняки с капустных грядок.

– Влюбился! – ликовал он. – А сам говорит как – ничего не поймёшь. Поленницу ему мать пекла. Как будто он дрова ел! Грязнуля! Масло с него чуть не капает машинное. Как будто не человек, а трактор. Даже погон нету!

– Чья бы корова мычала, – заметил Федул, – а твоя бы, Серя, молчала!

– Ты это про что?

– А то! Все знают, что ты за Осипян бегаешь.

– Это кто бегает?

– Ты! – встрял Липский и спрятался за широкую спину Федула.

– Подумаешь, влюбился! – сказал Бойцов. – Ну и что? Он солдат. Алевтина – студентка. И ничего смешного нет. Это когда ты, Серя, за Иркой бегаешь, – так только смешно и да же противно.

– А вот почему так? – спросил Федул.

– Потому что детям всё запрещают, – объяснил Липский. – Взрослые – хитрые: им всё можно, а нам ничего нельзя.

– Нет, – сказал Бойцов, – мы просто, наверное, не знаем, что такое любовь, вот и воображаем всякую ерунду.

– Как это не знаем? – удивился Липский. – Если нам объяснить как следует, и мы поймём. Нет такого, чего понять нельзя. Серёга же не в Алевтину влюбился, а в Ирку. Солдат в пионервожатую, потому что они взрослые, а он в девчонку, потому что ему ещё лет мало.

– А по-моему, – сказал Бойцов, – мы вообще ещё по-настоящему влюбиться не можем.

– Как это так? – возмутился Липский. – Что же мы, не человеки, то есть не люди, что ли?

– Люди. Только вот взрослые – они не такие, как мы. Они – другие.

– Такие же! Только крупнее. Выросли – вот и всё.

– Нет! – стоял на своём Бойцов. – Они совсем другие. Поэтому они могут чего-то такое знать, чего мы не знаем и не чувствуем.

– Точно Боец говорит! – решил я. – Вот дяденьки взрослые бреются, например, а нам не нужно. Они, может, и любовь понимают, а у нас ещё этого понятия нет… Вот мы играем в войну или пожар, ведь всё понарошку, а у взрослых всё по-настоящему…

– А за тобой Ирочка бегает! – вылез Липский.

Но я ему не отвечал, таскал и таскал сорняки. И выполол больше всех! И меня похвалили на линейке после тихого часа. Я хотел пойти к дяде Толе, но на кухонном дворе никого не оказалось, только ветерок раздувал опилки под козлами. Второй день нету дяди Толи! Я сунулся на кухню. Там полыхала огромная печь, трещали дрова, шипели большущие кастрюли.

– Тётя Паша! – закричал я, потому что мне не было видно, что делается по ту сторону плиты.

– А-я! – отозвалась она. – Кто это меня кличет?

– Тётя Паша, а где дядя Толя?

– Хворает дружок-то твой.

– А что с ним?

– Известно что! – Тётя Паша утёрла красное, потное лицо фартуком. – Моряк-то тот ему порассказал всяких ужасов… Ну, а потом сердечный приступ. Еле отходили.

– А где он теперь?

– Известно где. У Коли, у приятеля своего, при конюшне в сарайчике лежит.

– Я пойду к нему!

– Сходи, милай, сходи. Попроведай. Я бы и сама с тобой пошла, да сил моих нету, ведь вся Толина работа теперь на мне. Вот только растопила на ужин, а там ещё заправлять надо… Погоди, я тебе гостинца дам. Нехорошо без гостинца. Хотела с Колей передать, он теперь молоко возит, да вот что-то нет его… – приговаривала тётя Паша, собирая в узелок пирожки, кусочек сала, несколько яблок. – Ты у вожатой спросись, а то она уж на тебя жалилась. Говорит, никакой управы на тебя нет – убегаешь. Ты спросись!

“Спросись, – думал я, принимая узелок с передачей. – Хорошо, если отпустит, а ну как не разрешит? Отнимет узелок, и всё!” Я представил дядю Толю в тёмном сарае на соломе, а рядом никого нет! И попить ему подать некому. Нет, нельзя рисковать.

Около ворот прогуливались вожатые, зорко поглядывая, не пытается ли кто ускользнуть с территории лагеря.

Дурачки! Кто же в ворота пойдёт? И я полез в щель под забором. Немножко, правда, крапивой обстрекался, но ничего, отряхнулся и побежал в деревню.

– Здрасти! – поклонился я Коле-мордвину, который сидел на завалинке и чинил хомут. – Дядя Толя у вас лежит?

– Доброго здоровьичка! Да ты никак с гостинцем? – кивнул он на узелок. – По всем, значит, правилам посещальщик… У меня твой приятель, у меня. Счас пойду гляну: не спит ли?

Конюх с усилием втыкал шило в кожу хомута и ловко двумя нитками подшивал войлок.

– Не сплю я! – раздался голос из пристройки. – Кто это?

– Это я, Боря, – просунул я голову в дверь.

– А! – обрадовался старик, поднимаясь с постели.

– Вам тётя Паша гостинца посылает, – сказал я, рассматривая комнату. Это была прекрасная комната! На бревенчатых стенах висела упряжь: гужи, вожжи, хомуты и ещё всякие замечательные вещи, названия которым я ещё не успел узнать. Пахло кожей, дёгтем, лошадьми.

Дядя Толя лежал на высокой постели, покрытой попоной, а вместо подушки у него было настоящее седло.

– Ах, Боря, Боря! Не видать бы тебе горя! Ах ты мой желанный! – приговаривал дядя Толя, разжигая примус и наливая ковшиком из ведра воду в чайник.

– Ну, рассказывай, как там у вас дела. Чего нового?

Что я мог ему рассказать? Как мы за оружием ходили?

– Дядя Толя! – вдруг сказал я. – Только вы не смейтесь: а что такое любовь?

– Ишь ты! А что ж это ты озаботился? – Он даже сел от удивления и хлопнул себя ладонями по коленям. – Ну вот, к примеру, ты маму свою любишь – вот тебе и любовь.

– Нет, – сказал я. – Это что! Я же моей маме сын. Как же я могу её не любить?

– Бывает, – вздохнул дядя Толя.

– Всё равно, я не про то. А вот встречаются люди, раз – и вдруг влюбились. Это как? Я вот, например, ни в кого не влюбился ещё, а Серёга, например, влюбился…

– Это какой Серёга?

– Ну, из нашего отряда.

– А… Он, брат, тоже не влюбился. Это так, баловство одно…

– Так что же, мальчишка с девчонкой и дружить не может?

– Дружить, – сказал дядя Толя, – это хорошо. А влюбиться – это совсем другое.

– Вот я и спрашиваю: что это такое?

– Вот, братец, ты мой, как пристал. Ну, ладно. Я тебе расскажу. Примерно. Вот послал дед внука посмотреть, вскипел ли чайник. Ну вот, как я тебя. А внук говорит: “Дедушка, я никогда не видел, как вода кипит, как я узнаю, кипит или нет?” А дед отвечает: “Открой крышку и смотри. Когда закипит, ты это ни с чем не спутаешь!” Вот и любовь так-то: придёт – ни с чем не спутаешь. А до того голову себе не морочь. Давай чай пить.

Я разливал кипяток из тяжёлого чайника в кружки, дядя Толя всё подкладывал мне то пирожок, то кусочек сахара, так что, когда я опомнился, оказалось, что все гостинцы я сам и съел.

– Дядя Толя! – Я чуть не заплакал. – Как же так! Вы мне всё подкладывали, подкладывали, я всё и съел, а вам ничего не оставил. Как же вы выздоровеете?

– А мне эти яблоки и сахар вредные! У меня от них ревматизм начинается. Мне доктор сказал: “Самое полезное смотреть, как дети кушают”. Мне сразу полегчало.

– Да что вы такое говорите?..

– Можно к вам? – Заскрипела дверь, я так и обмер: на пороге стояла Алевтина.

Глава десятая

ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

– Вот принесла вам кое-чего горяченького. – Алевтина стала доставать из кошёлки увязанные в полотенце кастрюли. – Вот первое. Второе. Компот.

Да что ты, Аленька! – слабо возражал дядя Толя. – Я сыт. Беспокойство такое тебе…

Алевтина взяла веник и стала быстро подметать в каморке.

– Ну-ка, подбери ноги! – сказала она мне, словно только что заметила. Что ты за парень такой! Ну погоди, у нас с тобой разговор будет особый.

– Да ты его не ругай! Мне с ним веселее. Он меня жалеет.

– А меня? – подбоченилась Алевтина. – Меня он жалеет? Меня из-за него скоро с работы снимут и из комсомола исключат. Ведь каждый день убегает! Просто бегун какой-то! И что ему в лагере не сидится? Территория большая, игротека богатая…

– Да он не специально. Он за делом уходит.

– Меня сегодня начальник лагеря вызывал. Оказывается, они с дружком (надо ещё выяснить – с кем) на минные поля ходили! Так или не так?

– Так! – прошептал я.

– С кем ты был?

Голова моя опустилась, и уши запылали.

– Нет, – сказал дядя Толя. – Он не скажет. Его хоть железом калёным припекай – не скажет. Казак! – У дяди Толи в голосе вроде бы гордость звучала. – Ты лучше, Аленька, скажи ему по-хорошему: “Не ходи, Боря, опасно там”. Он и не пойдёт. Так?

Я кивнул.

– Да что вы такое говорите! Сегодня опять командир сапёров приезжал. Из второго отряда пятеро сбежали за оружием. Начальник лагеря приказ отдал: за самовольные отлучки из лагеря исключать! Без всяких разговоров. С завтрашнего дня всех, кого вне лагерной территории заметят, сразу на линейку и с барабанным боем – домой!

– Да ведь он же не на поля минные бегает…

– Поправляйтесь, дядя Толя, – заторопился я. – Завтра опять приду, не скучайте!

– Я тебе приду! – закричала Алевтина.

– Видал! – засмеялся старик. – Не бросает, значит, меня!

– Вот. – Конюх носил на вилах сено. – Запас карман не трёт. Хорошо, прошлогоднее сенцо осталось, а то и постелить было бы нечего. Кобыла у меня жеребиться надумала.

– Жеребёнок будет?

– Должон.

Я заглянул в конюшню. Все кони были в поле, и только в дальнем деннике стояла старая лошадь и тяжко вздыхала.

– Вот послушай! – Мордвин взял лошадь за недоуздок и приложил мою голову к огромному её животу. – Вон у жеребёнка сердчишко бьётся. У матери-то сердце бух-бух, а у него тик-тик… Слышишь?

– А когда жеребёнок будет?

– А завтра, наверное, и будет. Вишь, она уже и воду не пьёт. Вся сосредоточилась. Это нам сегодня с ней трудов будет на всю ночь. Но мы с Рыжкой привычные. Нам ничего! Мы стерпим, – говорил он, оглаживая конягу. – Зато будет у нас жеребёночек! Ножки тоненьки, ушки востреньки… Терпи, старуха. Ничего.

И лошадь вздыхала понимающе и покорно.

– Хрусталёв!

– Алевтина Дмитриевна! – Восторг распирал меня. – Там у лошади жеребёнок будет! Кобыла жеребится!

– Фу! – сказала Алевтина. – Гадость какая.

А я всё думал, какой будет жеребёнок, и точно знал, что завтра всё равно сбегу.

Около палаты меня встретила Ирина-Мальвина.

– Боря, сказала она, – ты только не расстраивайся. На карамельку. Ты вот всё убегаешь, а тут на тебя “Молнию” выпускают.

– Кто выпускает?

– Мы, – вздохнула Ирина. – Я заголовок писала. Только ты не подумай! Я не знала, что это будет молния про тебя. Мне говорят: “Напиши заголовок”. Я и написала. Я думала, это будет газета про то, как мы пололи… Липский ваш стихи, а Серёга карикатуру рисует. Я как узнала, что про тебя, “Нет, – говорю, – нет! У меня живот болит, я не могу…” Так что я только “Мол” написала, а “ния” уже Кирьянов дописывал.

– Так! А где они рисуют?

– В пионерской комнате. Да ты не волнуйся, Боря…

– Какое же не волнуйся! Это же к воскресенью повесят! А в воскресенье родители приедут! Как ты не понимаешь!

– Всё равно не волнуйся! Ну, подумаешь, вывесят! – Ирина бежала за мной вприпрыжку, едва поспевая. – А вдруг дождик пойдёт – и газета намокнет, и всё смоет…

В пионерской комнате на полу был раскатан рулон бумаги, и Серёга, лёжа на животе, рисовал карикатуру.

– Так, – сказал я. – Рисуешь, значит?

– Ага, – ответил Серёга. – Да ты не волнуйся, я непохоже рисую. Знаешь, я вообще-то рисовать совсем не умею. Не волнуйся, тебя никто не узнает.

– Да? – Ирина разгорячилась, того гляди на Серёгу бросится. – А ты, Кирьянов, что, не убегал? Я всё про тебя знаю! Что же ты про себя ничего не нарисуешь?

– Мне только про Хрусталя велели, – пробурчал Серёга.

– Ты! Ты!.. – захлебнулась Ирина. – Ты предатель! Ты хуже предателя.

– Всё равно его никто не узнает. А на фамилию я кляксу поставлю, – гудел Серёга.

– Я думала, ты человек, а ты… – Ирина фыркнула в последний раз. – Пойдём. Боря! И не водись с ним никогда!

– Ой-ой-ой! – засмеялся в углу Липский. Я его и не заметил сначала. – Напугала! Сейчас умрём!

– А, это ты, писатель! – подскочила к нему Ирина. – Ну что, сочинил свои стихи?

– Не беспокойся, сочиню. Тоже мне заступница нашлась. Жених и невеста, тили-тили-тесто.

Трах! Ирина закатила Линскому затрещину.

– Ах, ты драться! – Липский схватил Ирину за косу. Ну уж этого я не мог стерпеть.

– Отпусти, говорю, – тритон несчастный!

Схватил его за ухо, а кулаком – по макушке, по макушке.

– Это что такое?! – На пороге стоял начальник лагеря. – Знакомая фигура! Хрусталёв, если не ошибаюсь? И Осипян. Нашла с кем дружить. Вот что. Хрусталёв! Должен тебя предупредить: ещё одно замечание, ещё одна самовольная отлучка – и я исключу тебя из лагеря. Понял? Марш в свой отряд! Осипян, останься. К тебе у меня дело есть.

Вышел я на улицу. Куда идти? Во всех отрядах шум. На волейбольной площадке игра идёт, под навесом старшие мальчики лодку делают, девчонки на огороде копаются, одному мне дела нет. Предал меня Серёга.

Может, он специально напросился рисовать, чтобы на меня было непохоже и на него самого карикатура не появилась? Моя мама, конечно, расстроится, когда увидит, что меня в газете протащили, но она со мной будет разговаривать, и я ей всё объясню, а Серёгин отец разговаривать не станет – он сразу за ремень.

Серёга парень неплохой, только кому охота порку получать. Вот он и крутится: и вашим и нашим… Самого бы Серёгиного отца выпороть! Хотя он и так один раз хвастал, что его в детстве отец порол как Сидорову козу. Интересно, что это за несчастная коза такая? “Отец меня порол как Сидорову козу и воспитал человека”. Тоже мне человек! Разве это человек, который детей бьёт?

Я слонялся по территории лагеря и незаметно оказался около кухни. С кухонного двора раздавались звонкие удары топора. Кто же это дрова колет? Дядя Толя болен. Может, помочь надо? И я пошёл к дровяному сарайчику.

Глава одиннадцатая

НЕ ВСЕ НЕМЦЫ ФРИЦЫ

Во дворе я увидел рослого мужчину, без рубашки, который колол дрова. Он был худой, но мышцы на спине и на плечах были будь здоров какие! Гора наколотых поленьев возвышалась около него. Я подошёл ближе, чтобы помочь уложить дрова в поленницу, да так и ахнул.

Я узнал в нём того немца, что играл на гармошке! Он, наверное, тоже узнал меня. Мы стояли и смотрели друг на друга. Странное дело, мне не было страшно. Вот он, враг, стоит передо мной, стоит с топором в руках, а я не боюсь.

В глазах этого немца было какое-то просящее выражение. Он, взрослый, сильный мужчина, смотрел на меня, как провинившийся. Мне бы в голову не пришло сейчас кинуть в него камнем или сделать что-нибудь обидное и злое.

Из-за сарая выехала телега. Дядя Коля-мордвин привёз молоко.

– А вот принимайтя, – сказал он, снимая с телеги бидоны и оставляя в мягкой почве двора круглые ямки от протеза. – Паша! Получи молоко.

– Ага, ага! – Из кухни вышла повариха с бумагами.

Немец опять принялся колоть дрова, ловко и споро.

– Как там Рыжка? – спросил я.

– Кряхтит. Ничего. Завтра приходи жеребёнка смотреть. – Дядя Коля точно не замечал немца. Мы разговаривали так, словно были одни во дворе. Конюх подпрыгнул и снова сел в телегу. Закурил.

– А дядя Толя как себя чувствует?

– Ничего. Говорит, завтра гулять пойдёт.

– Пусть он не встаёт раньше времени, – сказала тётя Паша, вынося из кухни тарелку с гречневой кашей и большую кружку молока. Она поставила всё на стол и подошла к немцу.

– Эй! – тронула его за плечо. – Иди поешь.

– Данке, – торопливо ответил немец. Он вогнал топор в колоду. Аккуратно вымыл руки. Надел свой зелёный мундир, застегнул его на все пуговицы и стал около стола.

– Садись, – сказала повариха.

– Спасиба. Данке. – Немец сел. Взялся за ложку.

Я смотрел, как он аккуратно кусал хлеб ровными белыми зубами и, стараясь не крошить, ел рассыпчатую кашу.

– Чего ты на пленного уставился? – сказала мне тётя Паша сердито. – Ему из-за тебя кусок поперёк горла становится. Чего ты упулился в него? Фамилия-то у тебя какая? – спросила она немца как бы между прочим.

– Вас? Дас фамильен? – переспросил немец. – Айн мутер. – Он торопливо достал из нагрудного кармана фотографию пожилой женщины в шляпке.

– Мать, что ли? – спросила повариха, не прикасаясь к фото.

– Я, я! – закивал головой немец. – Мутер. Я не быль мой дом сьемь год. – И он вздохнул. И, помолчав, опять принялся есть.

Я смотрел, как у него ходят желваки на худых скулах, и думал, что этот немец, наверное, скучает по дому, по своей матери. Шутка сказать, семь лет не был дома! Почти столько, сколько я живу на свете.

– Ты вот про мать, а я спрашиваю про фамилию про твою, чтобы знать, как называть-то тебя.

– Как его звать? Фриц! Как ещё! – вырвалось у меня.

Немец поперхнулся кашей.

– Найн, – сказал он, глядя мне в глаза. – Найн. Я не есть фриц. Менья зовут Александр Эйхель.

– А сестры и братья у тебя есть? – полюбопытствовала повариха.

– Найн.

– А женат? Жена, дети есть?

В лице немца что-то переломилось.

– Найн, – сказал он, опустив голову. – Найн. Бомба… – Он показал глазами на небо. – Бомба. Пух! Жена нет и двое дети.

– Ну конечно, где может быть Хрусталёв? Хрусталёв – на кухне! Мёдом тебе здесь намазано, что ли? – Алевтина Дмитриевна с этими словами вошла во двор и, увидев немца, тут же осеклась.

– Двое дети… – говорил немец, забыв про еду. – Один мальчик и один девочка… Три лет и пять лет.

Тётя Паша взяла его тарелку и скрылась на кухне.

– Я поражаюсь! – сказала Алевтина дяде Коле. – Она так спокойно говорит с фашистом. Да, может, он её сынов убил, а она с ним разговаривает!

Дядя Коля посмотрел на Алевтину, прищурясь от табачного дыма.

– Тебе сколь лет? – спросил он.

– Какое это имеет значение! – вспыхнула пионервожатая.

– Вот такое! Ты сначала роди двух сыновей, вырасти да получи на них похоронки, а опосля суди… Мала ещё судить!

– Так, может, он её сынов…

– А может, и нет! – резко оборвал дядя Коля. – Это они когда на нас силой пёрли, дак тогда разбирать было некогда: бей врага, и все дела! Чем больше, тем лучше. Все одинаковые – все враги. А теперь они все разные. Русский лежачего не бьёт! Эй, – сказал он немцу. – Как тебя, Александр, что ли?

– Я! – Немец поднялся.

– Да ты сиди! На каком фронте воевал?

– Найн! – замотал головой немец. – Я не на фронт. Я строител. Автобан. Дорога! Инженер.

– Видал! – сказал дядя Коля. – А звание какое?

– Гауптман… – потупясь ответил немец. – Капитан.

– Что вы мне хотите объяснить? Что он не виноват? – заговорила Алевтина. – Не был на фронте? Дороги строил? По этим дорогам танки шли, между прочим, дороги строили русские пленные. А их потом тысячами расстреливали!

Немец побледнел, он хотел что-то сказать, но, наверное, слов ему не хватало, он только прижимал руки к груди и беспомощно переводил глаза то на конюха, то на пионервожатую.