Текст книги "Лягушка Басё"

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Действительно опиум? – спросил Фандорин.

 Чтоб я знал? Но кивнул: «Он самый».  Потому что какой я Шерлок Холмс, если не могу отличить опиум от неопиума. Немножко занервничал, конечно. Сейчас Фандорин подойдет, тоже понюхает и скажет: «С ума вы сошли, Бразинский, это сода от изжоги или еще что-нибудь такое». Но Фандорин к шкафу не подошел. Он рылся в бумагах на столе. Вытянул большой белый лист, на который опустил свою забубенную голову мертвый Кальман Горалик. Взял в руки конторскую книгу.

– Что вы делаете, когда у нас такое несчастье? Один за другим два Горалика отдали б-гу душу!  – укорил его Ханан. – Оставьте вы бумажки, лучше помогите перенести этого грешника на диван. Какой он был хороший мальчик, вы бы знали! Кто бы мог подумать, что из него выйдет убийца и самоубийца! Бедная заблудшая овечка! И бедная фирма «Горалик»! Хозяина нет, наследника нет, вдове ничего не достанется. Весь груз свалится на плечики малютки Нетании, а она несовершеннолетнее дитя!

– Не складывается, Холмс, – сказал мне Фандорин.

Стефанович оглянулся – нет ли в комнате кого еще.

– Это вы кому?

– Помолчите, Стефанович, – велел я. – Что не складывается, Ватсон?

– Ваша версия. Она построена на том, что за дверью подслушивал Кальман, запаниковал и наложил на себя руки. Так?

– Ну а как еще?

– Кальман весил десять пудов. Под его шагами т-тряслись ступеньки и гнулись половицы. А тот, кто стоял за дверью, потом взбежал по лестнице почти бесшумно. Стало быть, подслушивал не Кальман. Это раз. Далее. Вам не кажется странным, что Кальман сидел перед совершенно чистым листом бумаги?

– Может быть, хотел написать предсмертную записку?

– На эскизной уатмановской бумаге? Не великовата ли она для подобной цели? Нет, Кальман просматривал бухгалтерскую книгу, когда в дверь п-постучали. Молодой человек не хотел, чтобы его застали за подобным занятием, и накрыл книгу листом для эскизов. Это два. Опиоманом он не являлся, я повадки этой публики хорошо знаю. Это три. Господин Стефанович, банку с опиумом в шкаф поставили вы, не правда ли?

– Что?! Почему бы я стал это делать?! – очень сильно удивился приказчик. Может быть, даже слишком сильно.

– Потому что наследник фирмы заинтересовался бухгалтерией. Это сулило вам очень серьезные неприятности, вплоть до тюрьмы. Взгляните, господин Бразинский, вот сюда, на банковскую страницу. На счету фирмы ноль денег. Помните, мы проходили по коридору и услышали, как Кальман спрашивал: «Как это пуст? Почему пуст? А где же они?». Речь шла о том, что счет пуст и новый хозяин желал знать, куда подевались деньги. Стефанович, денежными делами фирмы ведали вы. Тут всюду ваши подписи. Теперь понятна и причина, по которой убит Либер. Он обнаружил исчезновение средств и готовился принять меры.

Ханан жалобно поглядел на меня.

– Реб Арон, ваш помощник с ума сошел! Сейчас окажется, что я убил Либера, я отравил Кальманчика, всё я! Да посмотрите на мои руки! По-вашему этими спичками можно сбить с ног бугая Либера и проткнуть его насквозь аршином? Всё, я больше не Ханан Стефанович. Зовите меня Ханан Поддубный!

– Полагаю, дело было так, – спокойно продолжил Фандорин. – Вы подсыпали хозяину в вино опиума, а когда Либер Горалик уснул, проткнули беспомощное тело. Готов биться об заклад, что при вскрытии в желудке покойного обнаружится наркотик. Так же поступили вы и с Кальманом, увидев, что, хоть он и художник-импрессионист, но до пропавших денег докопался. Вы подслушали наш разговор с господином Бразинским и решили, что теперь без помех свалите всё на Кальмана. Пришли сюда с вином – помянуть Либера Горалика или что-нибудь подобное. Только на сей раз подсыпали не опиум, а яд. Подождали, когда молодой человек испустит дух. Поставили в шкаф банку с наркотиком, завели пластинку и побежали за нами.

Стефанович оскалил зубы. Они оказались мелкие и неожиданно острые.

– Очень художественно вы всё описали. Только забыли, что дверь была изнутри заперта на ключ!

– Помилуйте, этот маленький фокус знают даже гимназисты-первоклассники. В скважину, где с другой стороны ключ, просовываются щипчики, поворот и готово. Сейчас покажу, у меня всегда с собой маленькие ножницы. Как говорится, «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».

Фандорин насадил дверь обратно на петли, вышел. Ключ начал будто сам собой поворачиваться в скважине.

– Послушайте, Бразинский, – шепотом обратился ко мне Ханан, очень быстро. – Я вам дам десять тысяч. Это деньги, которых не видали вы, ваш папаша, ваш дедушка и ваш прадедушка, вместе взятые.

– За что мне такая награда? – отодвинулся я, потому что он дышал очень жарко. Когда человек сильно напуган, от него пахнет страхом, а это вам не фиалки.

– За то, что вы не будете идиот и сообразите свою выгоду. Сейчас войдет этот гой, вы его займете разговором, а я ему воткну в спину вот эту штуку.

И что вы думаете? Безобидный приказчик Стефанович вынул из кармана остро заточенный напильник!

– И будто не было никакого господина Фандорина. Знаете, я вам накину еще пять тысяч, если вы поможете мне избавиться от трупа. Тссс!

Тут вернулся мой помощник.

– Вы ошибаетесь, дорогой Ватсон, – сказал я. – Господин Стефанович не протыкал Либера аршином. У золотушного Ханана на это действительно не хватило бы сил.

– Вы п-полагаете?

Фандорин повернулся ко мне, а Ханан закивал головой из-за его плеча: так, мол, так!

– Уверен. Стефанович сначала продырявил Либеру сердце напильником, который у него в правом кармане, а потом уже спокойно, без спешки вколотил в дырку аршин – чтоб отвести от себя подозрения.

Дальше всё произошло очень быстро.

Стефанович выхватил свой напильник, но рассек пустоту, потому что готовый к нападению Фандорин отскочил. В следующую секунду – я даже толком не разглядел, как это произошло – приказчик уже лежал на полу, закатив глаза, а Фандорин с интересом рассматривал орудие убийства.

– Надо же, настоящая уголовная з-заточка. Вот уж воистину в тихом омуте черти водятся.

– А в старом пруду лягушки, – очень к месту вставил я. Самому понравилось. –  Ловко мы с вами раскрыли это дельце, дорогой Ватсон?

– Ловко?! Да это самое позорное расследование в моей к-карьере! – Он взъерошил свой идеальный пробор, и черные волосы упали на лоб. – Пока я, как последний болван, любовался кругами на воде, преступник совершил еще одно убийство! Должно быть, я неправильно интерпретировал стихотворение! Уважающий себя японец на моем месте совершил бы харакири.

Он, бедный, так убивался, что я рассказал ему машаль, который мог его утешить. Это старая еврейская притча, про которую откуда-то прознал Пушкин, но ничего в ней не понял и всё перепутал. Русский поэт, чего вы хотите?

Один старик, очень умный, но очень бедный – одно другому не мешает, уж мне ли этого не знать – долго сидел с удочкой на берегу моря и в конце концов поймал-таки рыбу. Она была несказанно красивая, с золотой чешуей, но старику было не до красоты. Ему надо было чем-то накормить на обед старуху, потому что женщины с возрастом делаются прожорливы, это я знаю по моей Циле.

«А гут моргн, фишеле, – говорит старик, – сейчас пойду тебя зажарю, и моя старуха будет довольна».

Вдруг золотая рыба на чистом идише ему молвит: «Эст мишь нихьт, альте ман, я рыба не простая, а волшебная. Я исполню любое твое желание, но только одно-единственное, поэтому хорошенько подумай».

Почесал старик свою умнейшую голову и говорит: «Пускай любое мое желание, повторенное дважды, немедленно исполняется».

Почему дважды – вы поняли, да? Не поняли? Это потому что старик очень умный, а вы, вероятно, просто умный.

Бывает же, что мы в сердцах воскликнем «чтоб я сдох!»  или «лопни мои глаза!». Бывает или нет? То-то. Вот почему два раза. Теперь ясно?

«Будь по-твоему, умник, – отвечает золотая рыба. – Тебе с этим жить. Не мне». Ударила старика своим красивым хвостом и бултыхнулась в море.

Старик начал с малости.

«Хочу не тащиться в гору, а сразу оказаться дома. Хочу не тащиться в гору, а сразу оказаться дома». Бац – и он уже дома.

«Хочу, чтобы мой дом стал лучшим в местечке. Хочу, чтобы мой дом стал лучшим в местечке».

И вот они со старухой уже сидят на втором этаже, на балконе, халу с маслом кушают.

Тут-то старика и понесло.

Хочу-хочу мильён – на тебе мильён. Хочу-хочу, чтоб старуха меня обожала – и та с него пылинки сдувает. Хочу-хочу, чтоб она была не старуха – у той щеки зарумянились, груди надулись, такая стала краля! Хочу-хочу жить, пока самому не надоест – и вороны летят прочь от его двора, чуют, что здесь нескоро поживишься.

Посмотрел на это с неба Г-дь Б-г и, пока старик не нажелал того, чего смертному совсем уж не положено, ниспослал ему левосторонний паралич, от которого человек говорить не может, а только «бе-бе». Сказал старик два раза «бе-бе» и превратился в барана.

Какая нимшаль у этой притчи, хотите вы знать? А вот какая.

Чересчур умных никто не любит, даже Господь Б-г. Он любит тех, кто умный-умный, а иногда возьмет да ошибется. И мы с вами таких умных тоже больше любим, правда?

Выбор продолжения:

Вы прочитали ветвь повествования для выбора по совету умного директора. Хотите сделать шаг назад и прочитать вариант концовки для выбора по совету  доброго раввина?

Откройте оглавление и перейдите на главу Машаль третий. Плеск воды. Эхо.

Или, может быть, вы хотите сделать два шага назад и прочитать как развивались события на Розовой половине?

Откройте оглавление и перейдите на главу Машаль второй. На Розовой половине.

Или даже начать с самого начала и прочитать версию истории от Ладо Чхартишвили?

Откройте оглавление и перейдите на главу  Бакаки Басё. Повесть в тостах.

Машаль третий

Плеск воды. Эхо

Как мы с вами решили, так я ему и сказал, только красиво.

– Посмотрим на наше дело, как будто прочитали про него в книжке. Кому выгоднее, чтобы Либера Горалика убили? Сыну. Он становится главный наследник, так? Значит, он должен быть и главный подозреваемый, так по-вашему?

– Б-безусловно. Стало быть, вы пришли к заключению, что преступление совершено по расчету?

– Погодите, – поморщился. – Куда вы так торопитесь? Доктор Ватсон разве торопился, когда Шерлок Холмс делал ему дедукцию?

– Прошу прощения. П-продолжайте.

– Но кроме логики есть еще психология. Это паровоз, поставь его на рельсы, поедет куда машинист поведет. А человек не машина. Куда надо – то ли поедет, то ли нет. Вы видели Кальманчика? И вы таки серьезно думаете, что этот студень в ермолке, этот религиозный импрессионист, способен проткнуть папашу аршином? Да он от нервов  этим аршином себе ногу проткнет! Нет, Эраст Петрович, Либера ухайдакали не по расчету, а с чувством. С очень сильным чувством – не дай б-г, чтобы кто-нибудь к нам с вами такое испытывал.

Я ему мудрые вещи говорю, а  он повернулся к двери – той, что на правой, мужской стороне и на меня даже не смотрит.

Ну и я возмутился.

– Для кого, спрашивается, я рассыпаю жемчуга, если вы не слушаете?

Он громко отвечает:

– П-полагаю, для Кальмана Горалика, который подслушивает за дверью.

С той стороны зашуршало, заскрипело.

– Откуда вы знаете, что это Кальман? – удивился я.

– Под кем другим так скрипели бы половицы?

Фандорин кинулся к двери, повернул ключ, выбежал на лестницу. Я за ним.

И что вы думаете? По ступенькам действительно топал-пыхтел бегемот Кальман. Он успел убежать не очень далеко, при таком-то весе.

– Вернитесь-ка обратно, молодой человек, – велел Фандорин. – Нам нужно поговорить.

Кальман спустился обратно, весь багровый.

– Я не подслушивал, клянусь вам! Я хотел почитать молитву над телом бедного папаши. Подергал дверь – закрыта. Удивился. Слышу – голоса. Кто бы, думаю, это?

– Не лгите. Если бы вы подергали дверь, я бы услышал, у меня отменный слух. Вы стояли, подслушивали и очень нервничали – переминались с ноги на ногу. Это вас и выдало. Желали узнать, удалось ли вам свалить вину на мачеху? Это ведь вы направили нас по ее с-следу.

– Не убивал я папашу! – воздел руки к дверной притолоке Горалик-младший. – Я уже клялся вам и еще поклянусь! Самой страшной клятвой, которую еврей произносит с трепетом! Клянусь Именем, Которое Нельзя Произнести – я не убийца! И пусть гром с молнией поразят меня в эту самую минуту, если я сказал такую клятву и соврал!

Фандорин искоса посмотрел на меня, и я кивнул.

Молодой Горалик с детства был молитвенник. Другие мальчишки носятся, играют, а Кальманчик в синагоге прилуживает, тоненьким голоском молитвы напевает. Все думали, он в ешиву поступит, ученым станет, но наука плохо давалась его жирному мозгу, и рисовал он всегда лучше, чем писал буквы.

– Вы мне не верите – ладно. – Голос бегемота задрожал. – Но вы не можете не поверить реб Менахему. В пятницу по вечерам я всегда хожу к нему на праздничную трапезу, и мы допоздна засиживаемся за божественными беседами. В этот раз я пробыл там до самого рассвета!

Фандорин взял меня за руку, отвел в сторону.

– Кто это – реб Менахем?

– Раввин ихней синагоги, что на Белостокской улице. Лично я туда отродясь не хожу, и реб Менахем Зельманович, честно вам скажу, не мой герой. Он любит тех евреев, кто богатый. И чтобы понравиться барчуку вроде молодого Горалика, вполне может терпеть его болтовню целую ночь напролет.

– А может этот раввин за мзду дать ложное свидетельство?

– Под клятву – никогда. Зельманович – толстосумский прихвостень, но он раввин, и он еврей. Никакой еврей именем Божьим брехать не станет. Кальман говорит правду.

– У меня стопроцентное алиби! – подал голос бегемот. – Вам, может, и не знакомо это слово, но настоящие полицейские, будьте уверены, его знают! И они меня подозревать не станут!

– Если Кальман вернулся только на рассвете, у него действительно алиби, – сказал Фандорин. – Судя по состоянию трупа, смерть наступила никак не позднее п-полуночи.

И громко:

– Хорошо, Кальман Либерович, свидетеля мы опросим, а пока вы свободны.

– Нельзя так обращаться с художником! – ломая руки, пожаловался бегемот. – Вы травмировали мою бедную психику! Пойду выпью капель.

Потопал наверх, охая и кряхтя.

– Видите, как я был прав насчет Кальмана, что он не способен на убийство? – сказал я на случай, если мой помощник забыл. – Но как нам с вами быть? Кока Крендель, который так бы отлично нам подошел, Либера не убивал. Сын, которому это выгодней всего, тоже. Остальные подозреваемые у нас с вами, прямо скажем, так себе. Что нам делать, дорогой Ватсон? Мы с вами остались у разбитого корыта. Вы знаете, откуда это? Это из машаля, который сочинил Александр Пушкин. Вам ведь известно, что Пушкин происходит от эфиопских евреев?

Русские очень любят говорить про Пушкина, но Фандорин меня не слушал.

– М-м-м… – протянул он. – Пожалуй, здесь пригодится метод, который называется «Лягушка Басё».

– Я решил, что ослышался.

– Лягушка? А жабе?

– Не жаба – лягушка. А Басё – это старинный японский поэт. У него есть знаменитое стихотворение про лягушку.

– На идиш «лягушка» – «жабе». То есть по-нашему стихотворение называется «Жабе с Басё»? Ну-ка, ну-ка, я люблю поэзию.

– Стихотворение такое:

В старый-старый пруд

Вдруг прыгнула лягушка.

И плеск воды: плюх!

– Ну допустим. Дальше? Что ж вы замолчали?

– Это всё. Басё писал стихотворения, в которых только три строчки, семнадцать слогов.

Я засмеялся.

– Это вы так шутите, да? Думаете, Арон Бразинский не знает, что такое стихи? Я вам сейчас покажу, что такое стихи.

Прекрасна ты, любовь моя, о сколь прекрасна ты!

Как очи голубиные глядят из-под кудрей!

И волосы спускаются, как козье стадо с гор! 

И зубы, как овечки белейшего руна!

Уста, как ленты алые, а щеки, как гранат!

Царь Соломон сочинил, не кто-нибудь! Это вам не «жабе плюх».

– Да, я знаю, – кивнул мой Ватсон. – Из «Песни песней» выросла вся западная поэзия. Она оставляет очень мало простора для мысли и воображения. Автор выполнил за читателя всю работу. Ты сразу видишь перед собой совершенно конкретную красавицу. У нее кудрявые волосы до плеч, она румяна, красногуба и улыбчива. Просто фотография. Если кому-то нравятся бледные, печальные девушки с прямыми волосами, он останется равнодушным. А японский поэт ничего тебе не навязывает. Он знает, что образ к-красоты у каждого свой. Как и мысли, чувства, ассоциации. Японское стихотворение направляет  душу и ум в определенную  сторону, а дальше уже дело ваше. Читатель становится соавтором стихотворения.

– Интересно, и куда же может направить душу это ваше «плюх»? – иронически спросил я.

– Ну, лично я думаю о том, что человек подобен лягушке, прыгающей в п-пруд вечности. «Плюх!» – это наша жизнь, такая же короткая, звонкая и бесследно исчезающая. Из-за того, что это мои собственные мысли, образ, созданный Басё, действует на меня гораздо сильнее, чем если бы поэт всё мне разжевал:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Спасибо, Александр Сергеевич, вы мне всё про себя рассказали, голову ломать не над чем.  И это еще короткое стихотворение, всего двенадцать строчек. Некрасов развел бы философию на целую п-поэму.

И нас, евреев, еще упрекают в том, что мы слишком говорливы и любим не ко времени умничать!

– Послушайте, Ватсон, – сказал я, – вы нашли время читать лекции о поэзии. У нас вон покойник тухнет. Семья Горалик нервничает, желает знать, кто таки его прикончил и кому достанется наследство. Чем нам с вами поможет ваш «плюх»?

– «Плюх» ничем. Дедуктивный метод, о котором я говорю, построен на ранней, малоизвестной версии классического трехстишья. Басё ведь не сразу создал свой шедевр. У него было несколько пробных концовок, прежде чем он нашел нужную.

Вот одна из них – та, которая нам пригодится:

В старый-старый пруд

Вдруг прыгнула лягушка.

Плеск воды. Эхо.

– А разница в чем?

– Внимание концентрируется не на самом прыжке, а на эхе. Не на акте, а на его отголоске.

– Слушайте, не морочьте мне голову! – рассердился я. – Скажите коротко и ясно, что нам делать.

– Коротко и ясно? Извольте. Соберите всех четверых в кабинете Либера Горалика. Скажите, что есть важная новость. И больше ничего им не объясняйте.

– А что я могу им объяснить, если я сам ничего не знаю. Какая-такая важная новость? Откуда?

– Понятия не имею. Лягушка еще не п-прыгнула. Ваша задача такая. Держитесь загадочно. Это раз. Когда я буду говорить, сурово кивайте. Это два. И следите за руками. Когда вы чем-то поражены, вы хватаете себя за бороду. Это  три.

Я убрал руки от бороды. Хотя за что еще еврею хвататься, если он удивляется трюкам, которые проделывает жизнь, а жизнь постоянно проделывает с нами такое, что еврею без хватания за бороду никак не обойдешься. Женщина может сказать «ай!» или «ой!», может схватиться за грудь – у них есть.

Но эти свои мысли я оставил при себе и пошел делать, что сказано.

С загадочностью у меня хорошо получилось.

«Это такая новость, вы очень сильно удивитесь, – говорил я всем.  – Только не спрашивайте, это пока что большая тайна».

Десяти минут не прошло, и все уже были как миленькие  в кабинете усопшего.

Фандорин сидел за письменным столом, не поднимая головы и шелестел бумагами, важный, как лорд Дизраэли.

Давайте я вам про кабинет Либера Горалика расскажу. Это был ого-го какой кабинет, прямо генеральный штаб. На стене карта мира, вся в флажочках. В каждую страну, откуда фирма привозила ткани, воткнут флажок: в Англию, Индию, Америку, я знаю? Покойный Горалик любил воображать себя большим магнатом, брест-литовским бароном Ротшильдом.

Последняя пришла мадам Лея и сразу начала шуметь, такая уж это женщина.

– Даже не говорите мне про вашу важную новость! Я сама знаю вашу новость, хоть не изображаю из себя великого сыщика! Вы перестали выдумывать глупости, устроили кое у кого обыск и нашли улику? Так или не так? Потому что если не так, то ищите дальше и не отнимайте у вдовы время. Мне еще заказывать траурное платье.

 -Я бы попросил кое-кого оставить свои гнусные намеки, – вскинулся Кальман, – потому что у меня железное алиби – в отличие от не скажу кого.

– Мне алиби не нужно, – парировала Лея. – Я тут главная пострадавшая, потому что лучше лежать с деревяшкой в груди, чем жить без гроша в кармане! Это убийство меня разорило!

– Это убийство разорило вас всех, – торжественно объявил тут Фандорин.

Что тут началось!

 – Как всех?! – ахнула Лея. – Почему?!

– Что-что?! – захлопал глазками Кальман.

Нетания присвистнула, чего приличные еврейские барышни не делают.

Стефанович (хотя ему-то с каких жиров разоряться?) вскричал:

– Позвольте, как это?!

Я потянулся к бороде – и отдернул руку, как от раскаленной плиты.

 – Выяснилось обстоятельство, которое придает убийству совсем иной смысл, – продолжил Фандорин, переводя взгляд с одного на другого. –  Оказывается, неделю назад Либер Горалик написал новое завещание. Оно всё меняет. Духовная составлена по всей форме и обладает законной силой.  Но она существует в одном-единственном экземпляре. Убийца узнал об этом и нанес удар, пока документ не зарегистрирован и не скопирован в нотариальной п-палате. Умертвив господина Горалика, преступник попытался найти бумагу – в кабинете видны следы обыска. Однако поиски были неудачны. Зато я з-завещание нашел.

И тут я ухватился-таки за бороду, но слава б-гу никто на меня не глядел. Все смотрели на Фандорина.

– ...Д-документ был спрятан не в столе и не на полках, а прямо на стене, за географической картой. Вот он. Угодно вам послушать, как господин Горалик распорядился своим наследством?

– Ой. Сейчас папочка всех нас неприятно удивит, – прозвенел голосок Нетании.

– Читайте, не томите! – крикнула мадам Горалик.

И Фандорин поднял лист бумаги.

– «Я, Либер Горалик, находясь в трезвом уме и ясной памяти, объявляю в присутствии раввина Менахема Зельмановича свою последнюю волю. Испытывая на себе ненависть своей супруги и страдая от неблагодарности собственных детей, желающих моей скорой смерти, завещаю всё свое движимое и недвижимое имущество Брест-Литовской синагоге что на Белостокской улице для трат на богоугодные нужды. Членам моей семьи: жене Лее, сыну Кальману и дочери Нетании синагога должна пожизненно выплачивать из этого капитала по сто рублей в месяц, и то им много будет.  Сия моя последняя воля отменяет предыдущее завещание и является окончательной». Число, подпись завещателя и свидетеля – раввина Менахема Зельмановича.

– Крокодил, а не папаша! – вскочила со стула Нетания. – Плакала моя Америка!

– По крайней мере кукиш Кальману! – поднялась и мадам Горалик. Но тут же снова растерянно села. – Хотя как я буду жить на паршивые сто рублей? Видно, придется…

Она не договорила, и ее лицо стало задумчивым. Я подумал, что у Коки Кренделя таки есть шанс на взаимность.

Ясное дело, ужасно разволновался Кальман.

– Какое еще новое завещание?! – кипятился он – Что вы на меня все смотрите? Я понятия не имел… И вообще у меня алиби! Но каков мерзавец Зельманович! Он не сказал мне ни слова! Да полно! Покажите мне документ!

Фандорин спрятал бумагу за спину.

– Чтобы вы порвали или слопали единственный экземпляр? Нет уж. Я вас к завещанию и близко не подпущу. Пусть господин Бразинский посмотрит. Он тут единственное незаинтересованное лицо.

Я подошел, взял листок и ухватился-таки за бороду.

На бумаге было написано одно-единственное слово:  «Эхо».

– Чтоб мне провалиться на этом месте, если это не рука Менахема Зельмановича, – с чувством произнес я. – Всё честь по чести. Синагога на Белостокской  улице разбогатела, а вы – совсем наоборот.

И тут случился Содом, случилась Гоморра.

Лея Горалик захохотала. Нетания Горалик завизжала. Ханан Стефанович заплакал…

– Всем по сто рублей, а Ханану Стефановичу шиш с маслом?

Но интереснее всех повел себя Кальман. Стал рвать на себе пейсы, потом бухнулся на колени и обратился к потолку:

– Господь всемогущий, по греху моему и кара! Твоя воля, Вседержатель, Боже Израиля! Не ропщу, а смиренно принимаю кару! Рази меня, карай! Я заслужил!

 – Ага, признался! Сам признался! – закричала мадам Горалик. – Хоть какое-то утешение! Вяжите его, злодея!

Нетания посмотрела на брата с уважением.

– Все-таки это ты его? Лихо!

– Эраст Петрович, как же так? – тихо спросил я. – Ведь у него алиби! Он вернулся только на рассвете, а Либер, вы говорили, отдал б-гу душу не позднее полуночи…

– Кальман не убивал отца. Его никто не убивал, – громко сказал мой помощник. –  Либер Горалик скончался от удара. То-то на полу было так мало крови.

– А как же аршин?! – не понял я.

– А вот аршин воткнул Кальман. Вернулся на рассвете, заглянул в магазин. Увидел, что отец мертв. И решил изобразить убийство, чтобы оставить мачеху без наследства.

Кальман закрыл ручищами свое большое лицо, загнусавил:

– И вот я сам остался нищ, в наказание! Проклят, ибо надругался над телом отца своего! Ах я, мерзкий осквернитель родительского праха! Весь остаток дней своих я посвящу…

Но чему он посвятит весь остаток дней своих, осталось неизвестно, потому что к осквернителю родительского праха подлетела Лея Горалик и как вмажет ему ногой по уху. И еще, и еще!

– Вот тебе, вот! Ограбить меня хотел, сволочь!

Подхромала и Нетания.

– Мамаша, дайте, дайте, я тоже ему врежу!

Я бы еще с удовольствием посмотрел, как они его колошматят. Отчего же не полюбоваться красивым? Но господин Фандорин потянул меня за рукав.

– Пойдемте, Холмс. Это дела приватные, семейные. Дальше будет с-скучно. Наоравшись, они увидят, что никакого нового завещания нет, и поднимут крик пуще нынешнего. Нам с вами лучше при этом не п-присутствовать.

Мы пошли себе, и я стал думать – вы не поверите – про поэзию.

Говорю:

– Я теперь понял, в чем смысл стихотворения про эхо. Всего и делов-то, что сдохла никчемная жабе, а шуму-то, шуму!

– Очень интересная интерпретация, – признал Фандорин. – С такой я еще не сталкивался.

Вот какая у нас в Брест-Литовске вышла история. Но зачем нужны интересные истории, если они не заканчиваются машалем?

И я рассказал Фандорину машаль. С ходу придумал. Это, конечно, не поэзия, но кое-чего стоит.

– Жила в лесу жабе по имени Бася. Жабе как жабе – зеленая, мокрая, холодная. Лесные звери ее не любили, а многие так даже очень не любили, потому что она была на них непохожа. «На что мне, горемычной, такая жизнь? – сказала себе Бася. – Лучше я утоплюсь». Пошла на пруд и прыгнула. Пруд сказал ей: «Плюх! Здравствуй, Бася». И опустилась она на дно, а там такие же холодные пиявки, водяные червяки, клешастые раки, вертлявые ужи. И Бася среди них смотрелась вполне себе ничего, даже красавица.

– И про что же эта притча? – спросил Фандорин.

– Еврей скажет: «Вот и я того же мнения: все-таки надо уезжать», а вы думайте себе что хотите, коли не любите, чтоб вам всё разжевывали.

Выбор продолжения:

Вы прочитали ветвь повествования для выбора по совету  доброго раввина. Хотите сделать шаг назад и прочитать вариант концовки для выбора по совету умного директора?

Откройте оглавление и перейдите на главу Машаль третий. Круги по воде.

Или, может быть, вы хотите сделать два шага назад и прочитать как развивались события на Розовой половине?

Откройте оглавление и перейдите на главу  Машаль второй. На Розовой половине.

Или даже начать с самого начала и прочитать версию истории от Ладо Чхартишвили?

Откройте оглавление и перейдите на главу  Бакаки Басё. Повесть в тостах.

Машаль третий

Или в океан?

Ну, мое дело маленькое. Вы так решили, не я.

Обещал – сделал.

Говорю Фандорину:

– Я тут, знаете, тоже немножко слился с космосом и вот что он мне присоветовал. Убийство у нас хитрое, так?

– Б-безусловно.

– «Так что же ты тогда наводишь тень на плетень? – сказал мне космос. – Какое это преступление сердца, Арон, я тебя умоляю! Хитрую штуку всегда устраивает хитрый ум. И управу на него можно сыскать, только если ты еще хитрей». Вот что мне посоветовал космос, и скажите мне, что он неправ.

– Я тоже пришел к заключению, что это дело рук человека расчетливого, – согласился со мной Фандорин. – Что ж, тогда нужно выбрать оптимальный метод расследования. Какую тактику вы предпочитаете использовать в данном случае, мистер Холмс?

Я ответил, как мудрый раввин:

– А вы, доктор Ватсон?

– Дайте немного подумать...

Он вынул из кармана зеленые четки и начал щелкать  камешками. Потом сказал непонятное:

– Пожалуй, подойдет «Лягушка Басё».

– В каком смысле лягушка? – поразился я. – Это которая квакает? Жабе?

– Не жаба, а лягушка. Которая, не только квакает, но, что важно, прыгает.

– «А жабе» на идиш и значит «лягушка». Куда прыгает ваша жабе? Как-как вы ее назвали?

– Лягушка прыгает в п-пруд. Это классическое японское стихотворение, его написал великий поэт Басё. Всего три строчки. Японцы лишних слов не тратят.

– Надо евреям подружиться с японцами, – заметил на это я. – Мы отлично поладим. Евреи будут говорить, японцы слушать, и все довольны. Так что за стихотворение и какая с него польза для нашего предприятия?

– В оригинале трехстишье звучит так:

Фу-ру и-кэ я.

Ка-ва-дзу то-би-ко-му.

Ми-дзу но о-то.

– А если на человеческом языке, пускай хоть на русском?

– Я бы перевел так...

Он немного подумал.

В старый-старый пруд

Вдруг прыгнула лягушка.

Плеск воды: «Плюх!»

Если это стихотворение, то на заборе тоже стихи пишут, и не из трех строчек, а из трех букв, подумал я.

Говорю иронически:

– С каких это пор такие пустяки называют поэзией?

– Это пустяк для того, у кого пустая голова! – рассердился мой помощник. Обиделся за свою Японию.

– Что вы сразу ругаться? – сказал я примирительно. – Лучше объясните, про что это.

– Про что угодно. Зависит от глубины вашего ума, чуткости души и живости воображения. Может быть, пруд – это окружающий мир, прыгающая лягушка – это вы, а звук воды – резонанс от ваших деяний. Или наоборот: статичный пруд – это вы, а прыгающая лягушка – вторжение в вашу жизнь некоего внешнего события. Всё зависит от того, кем вы себя ощущаете – прудом или лягушкой. У великих японских стихов бывает бесчисленное количество интерпретаций. Но для метода «Лягушка Басё» берется не канонический вариант стихотворения, а одна из ранних, малоизвестных версий. Впоследствии Басё от нее отказался, сочтя чересчур помпезной. Кроме лаконичности японцы любят еще и простоту. Но следователю ранний вариант очень полезен.

Он вот какой:

В старый-старый пруд

Вдруг прыгнула лягушка.

Или в океан?

– И что нам с того океана? – подумав, спросил я.

– Океан шире пруда. Возможно, диапазон нашего поиска слишком узок. Давайте-ка для начала увеличим зону осмотра. Исследуем не только непосредственную периферию места, где обнаружен т-труп. Будем постепенно увеличивать радиус, обращая внимание на всё необычное. Я двинусь налево, вы – направо.