Текст книги "Векша"

Автор книги: Борис Комар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава двенадцатая
БЕГСТВО

 Еле держится Векша на коне. Не видит ни красивых городов ромейских, ни садов зеленых раздольных, не слышит звона церковного, восторженных возгласов людей, которые встречают с почетом царя, путь его колесницы золотой цветами устилают. Везет Векша смертный приговор отчизне своей да и себе заодно: ведь если поневолит Греччина с дикими печенегами край, люд родной, как его, Векшу, поневолили, то для чего тогда и жить.

Слово, единственное слово предостережения кинуть бы своим!.. Но где тому слову крылья взять, чтобы море, степи перелететь?!.

Диво дивное: с тех пор, как попал в полон, ни разу не видел Векша снов. А ведь сколько времени уже прошло! Второе лето мается на чужбине. А ему так хотелось хотя бы во сне побывать дома, увидеть своих, поговорить с ними. Но вот нынешней ночью сон к нему наконец все же пришел!

С вечера Векша долго вертелся, ворочался, голова гудела, тело ныло, как побитое, и только к полуночи задремал.

...Слышит, кто-то тормошит его легонько, и над самым ухом шепчет знакомый, родной голос:

"Бежим, пока все спят!" Берет Яна Векшу за руку (ладонька у нее нежная, горячая), выводит из шатра. А там, на дворе, уже светает. Глянул на девушку – в веночке, с непокрытой головой, такая, какой была в пуще возле Олеговой могилы.

Вышли они на тропинку, чтобы в чащу свернуть, видят – на ветке старая больная ворона сидит. Медленно раскрывает глаза, каркает человеческим голосом:

"Пр-р-роданный, пр-р-роданный!.. Владар-р-р... камень твер-р-рдый... Пр-р-рикован..."

И вдруг, трепыхнув крылами, ворона превратилась в старичка-варяга. "Забудь ты о них! Брось эту деву-купаву! Вернись к светлейшему, боголюбивейшему василевсу!.." – стал уговаривать-велеть. "Кто это?.." – спрашивает Яна и робко жмется к Векше. Он ничего не отвечает, тянет девушку подальше от старичка. Пробежали немного, слышат: позади крик, шум. Оглянулись – за ними гонятся мавры, те, что на приеме у царя были, в длинных одеяниях и с накрученными на голове рушниками. И пешие, и на конях, и на тех чудищах горбатых, у которых шеи гусиные, а головы змеиные.

Бежать тяжело, кусты словно растаяли, и пустыня песчаная, раскаленная, бескрайняя протянулась перед ними. Но не останавливаются Яна и Векша, хоть и умываются потом, как водой, все бегут, бегут, держась за руки...

И вдруг пустыня превращается в травянистое поле, а мавры в печенегов. Свистят, улюлюкают, мечут с коней волосяные арканы.

Векше удалось увернуться от их петель, а вот Яна попалась. Тогда он, вспомнив, как спасал Путяту, бросился с секирой, каким-то чудом оказавшейся у него в руках, к Яне и перерубил петлю так же, как и тогда.

Яна бежит к Днепру, где должны быть русские суда, зовет с собой и Векшу, но он еще отбивается, сдерживает печенегов, чтобы дать ей возможность подальше убежать...

Вот она уже исчезла за прибрежным холмом, и сразу же оттуда, от Днепра, доносится тревожный зов рога...

И тут сон его оборвался. Векша раскрыл глаза, слышит: громко гудит ратная труба – будит царскую стражу.

Словно обеспамятел Векша, не помнит, как одевался, как седлал коня, как в дорогу тронулись – все стоит у него, перед глазами Яна и зовет с собой.

О, не зря она к нему во сне приходила! Сердцем, наверное, почуяла, что ему тяжко, стремилась вырвать его из беды...

А может, то сама Русь зовет его к себе, бежать велит? Но где те тропки, дороги, которые домой ведут?!.

Хотя бы туча та грозовая, что виднеется на окоеме, надвигалась побыстрее, ливнем ему голову затуманенную освежила, мысль какую-нибудь спасительную в ней пробудила!

Но проклята, видно, эта сторона, коли и туча небесная ее чурается, третий день на окоеме наливается-синеет, а с места не трогается.

А вгляделся около полудня: не туча то – горы высятся вдали. Не те ли это горы, о которых Сынко рассказывал? Конечно, они, и старичок-варяг говорил, что царь встретится с ханом возле межи болгарской. За ними, верно, и земля болгар начинается. Эх, перемахнуть бы через них...

Колотится сердце, дыхание кольчугу тяжелую распирает, страх его берет, как бы лицо мыслей не выдало...

Въехали в подгорное селение. Царь со своими советниками и служками в хоромину высокую белую вошел, стража его ратная к реке направилась. Разбрелись, кто куда, на лесистом берегу, ра.сселись, кто где, коней поят, моют, сами всласть купаются.

Векша отвел своего коня подальше. Помыл его, сам искупался, надел только сорочку да ногавицы короткие, к поясу меч приладил. Присел и стал украдкой бросать взгляды на купающихся.

Наконец улучил мгновение – шмыгнул в кусты, разросшиеся над самой водой. Нащупал камень, посидел немного, потом швырнул камень в реку и закричал не своим голосом, чтобы спасали его... Раз... другой...

Когда ратные бросились на крик, попятился на четвереньках из тех кустов в лес, вскочил на ноги и что было силы помчался, куда глаза глядят.

"Пусть думают, что я утоп, – лихорадочно билась мысль.– Прибегут, увидят на берегу шлем, кольчугу. А может, и круги еще от камня не угаснут. Долго будут искать, болтаться в реке. А я тем временем успею далеко убежать. Конь не расскажет, он безъязыкий..."

Все бежал и бежал, не переводя дыхания, пока ночь темная не наступила. Под вывернутым бурей замшелым деревом яма с листьями прошлогодними сухими попалась. Зарылся, как еж, меч в руке стиснул. Так и пролежал всю ночь, не выпуская его.

А когда дождался утра, взобрался на высокую сосну, огляделся по сторонам, увидел, где горы синие, и пошел в ту сторону.

Идет, крадучись, прислушиваясь, меж деревьев молчаливых, сквозь кустарник густой продирается. Каждый шорох под ногой кажется ему шумом-криком. Затрещит сушняк под всполошенным зверем – Векша замирает на месте. Не зверь страшит его – людей лихих боится больше, чем зверя. Но встретится с врагом – по-доброму им не разминуться!..

Так и до горы добрел. Стоит она отвесно, небо шпилем щербатым грызет, птице только на нее и взлететь.

Так вот чем отгородилась от соседей земля греческая! Но не испугает его та гора высокая, ни за что не вернется он в неволю постылую! Лучше погибнет здесь, о камни разобьется.. Пошел вдоль горы, присматривается, нет ли где тропинки. Вдруг видит – кострище чернеет, возле него ручеек спадает из ущелья узкого. Ущелье то кустами терновыми затенено. Хоть и крутое, но карабкаться вверх по нему можно.

Лезет Векша на гору. Где о камень обопрется, где за куст ухватится, подтянется. Руки уже все исколол. Но это не останавливает его, лезет выше и выше.

Вот и ущелье кончилось, ручеек под камнем исчез. Выше осыпь песчаная желтеет, коснись – осыплется.

Напился Векша напоследок холодной воды из ручья, пополз по осыпи. На два шага наверх взберется – на один вниз ссунется. Запыхался, вспотел. Полежит немного неподвижно, точно мертвец, отдохнет, и снова руками-ногами гребется по песку тому мелкому, сыпучему.

А когда переполз осыпь, оглянулся, его будто варом окатило: в стороне, у подножья горы, дымы дымят, люди у костров суетятся, а он у них на виду.

Заметили его, руками машут, кричат что-то, несколько человек к ущелью побежало.

Как затравленный зверь, бросился Векша к скале отвесной, тела своего не чувствуя. Пальцами, подбородком в камень упирается, за самую крохотную травинку-стебелек хватается.

Оглянется назад: пропасть страшная, голова кругом идет. Сорвись он в ту пропасть – костей не собрать.

Вершина горы совсем близко, не дальше, как на выстрел из лука. Еще немного – и его никто не достанет. ,

Но, видно, не сможет уже он взобраться на нее. Такое изнеможение вдруг охватило, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть, голова кружится, в глазах туманится. И тут как будто снова сон стал ему мерещиться. Смотрит на вершину, а там Яна, мать, отец, Путята... Стоят, как живые, и зовут к себе.

Застыл Векша неподвижно, слезы горячие, горькие закапали из глаз. Неужели погибать тут придется, отчизны своей так и не повидав, не предупредив люд русский об опасности, над ним нависшей? Неужели даже всемогущий Перун, добрый Велес, ласковая, нежная Лада не помогут ему? Или, может, они насовсем отвернули от него свои ясные лики?..

Напрягся весь, вдохнул на полную грудь и, как кошка, за которой гонится бешеный пес, покарабкался на вершину. Не понял, как на ней и очутился. Присел обессиленно и какое-то время не мог осознать, где он – на небе или на земле. Солнце ему ласково светит, ветерок легонький в лицо прохладой повевает, чубом забавляется. Внизу всюду леса колышутся, даль синеет. Даже не верится Векше, что теперь уже он на воле.

Глянул на себя – весь окровавленный. На пальцах ногти обломаны, от сорочки и ногавиц одни клочья остались. Руки, ноги, спина – как перебитые. Упал бы на камень, солнцем нагретый, и лежал бы и лежал...

Но надо поскорее бежать отсюда, а то еще и погоня взберется на вершину. С той, болгарской стороны, гора была не такая крутая. Но пока спускался, то и падал, и перекатывался, и на животе съезжал. Как и по ту сторону, под горой лес дикий, непролазный. Множество деревьев огромных, толстенных повалены, вывернуты из земли. Лежат они одно на другом трухлявые, мхом зеленым покрытые, корни их, как чудовища какие-то, торчат во все стороны возле ям глубоких. Тишина вокруг, только вверху листья шепчутся, точно капли дождевые по ним шуршат. Даже птиц не слышно.

Пробирается Векша по лесу в сумерках зеленых, без тропок, без дорог. Сушняк ноги ему ранит, упругие ветви по лицу больно стегают, трава резучая, как ножами острыми, тело режет.

Но вот деревья стали расступаться, и вскоре Векша вышел на небольшую поляну. Там наткнулся на холодный родник. Припал к нему, утолил жажду. Вкуснее меда вода показалась.

Промыл раны, растянулся на траве под теплым солнышком. Засосало под ложечкой. Надрал мечом коры с дерева, утолил немного голод.

Лежит, думает, как дальше быть, в чем на люди показаться. За прокаженного примут, испугаются его. Вон птаха какая-то вертлявая, чего бы ей бояться, крылатой, да и та как глянула на него из кустика блестящими глазенками-бусинками, так и метнулась в чащу, пискнув испуганно.

Отдохнул немного, раны на солнце подсохли. Снял изодранную одежду, принялся терновыми колючками лохмотья скалывать. Натянул на себя – опять разлезлись. Кое-как на себе все-таки сколол и пошел по тропе.

Лес становится все реже. Затерялась и тропка. Вскоре лес кончился, зазеленел широкий луг. На лугу отара овец пасется.

В стороне в черном мехом наружу кожухе дедусь-пастух на посох склонился, на плече у него сокол сидит, у ног собаки ластятся. "Старые люди добрые, – подумал Векша.– Не обидят".

Только показался из кустов, собаки бросились на него. Пастух увидел Векшу, прикрикнул на собак, подошел к нему.

– Кто ты такой? Чего тут ходишь? – спросил сурово.

– Пастух я, овец господаря своего разыскиваю, – пробормотал Векша первое, что пришло на ум.

– Правду говори! – поднял угрожающе посох старик, гляди, так и огреет им.– Всех пастухов тут знаю. Правду говори!

– Помилуй, отче, не выдавай меня!.. Не вор я, пленный, из неволи ромейской бежал...

– Сюда как пробрался? – допытывался пастух, все еще не опуская посоха.

– Через ту гору, – показал Векша рукой, и одежда на нем при этом движении расползлась.– Домой бегу, на Русь...

Увидел старик окровавленное тело молодца, и герлыга выпала у него из рук.

– Да ведь на тебе места живого нет!.. Как только ты пробрался? Там и птица не всякая перелетит... Не бойся, никому тебя не выдам. Пойдем со мной.

Повел пастух Векшу к шалашу. Сорочку длинную полотняную дал, кусок сыру отрезал, молока овечьего налил. Ест Векша и о своих мытарствах рассказывает. Старик слушает, руками о полы бьет.

– Что только люди на этом свете творят!.. Хуже зверей диких...

Потом сварил какое-то варево из трав целительных, смазал и перевязал молодцу раны, велел лежать в шалаше.

 Остаток дня и всю ночь Векша спал словно убитый. Не слышал, как пастух лег рядом, накрыв его кожухом, не слышал, когда тот встал утром и ушел. Проснулся и не понял, где он. Лишь увидев на себе черный овечий кожух, вспомнил, улыбнулся радостно, подполз к плетеной дверце, неплотно прислоненной к шалашу, выглянул наружу.

Небо мрачное, над головой серые тучи плывут, задувает холодный ветер. Неподалеку отара пасется, старик с соколом на плече возле пса большого серого хлопочет. Раскрыл ему пасть, мясо туда запихивает, а собака стоит перед ним, лапы расставив, и не шевельнется. Пригляделся Векша, а хозяин, оказывается, не собаку, волка кормит.

"Неужели прирученный?" – удивляется Векша. Старик отошел, снял колпачок у сокола с клюва.

– Айда! Айда! – воскликнул, подбросив птицу вверх. Тот взлетел высоко и камнем упал на волка. Вцепился ему в шею и стал клевать ему глаза. Волк и теперь не тронулся с места.

"Что такое? – недоумевал Векша.– Неужели колдовство какое?.." Прихватил кожух, вылез из шалаша, подошел к пастуху.

– Проснулся уже? – увидел старик.– Как спалось?

– Спалось хорошо, – сказал благодарно, – только сон все еще вижу.

Подступил к волку, присмотрелся – а волк-то, оказывается, не живой, а чучело волка. Сокол же таскал мясо сквозь дыры, где когда-то у зверя были глаза.

– Зачем это? – спросил, подавая старику кожух.

– Помощника себе для охоты на волков готовлю. Привыкнет мертвому глаза клевать, то и живого не помилует. А куда деться слепому зверю, ясно, сам себе голову о дерево размозжит.

Пошел дождик. Старик завернул отару от леса, залез с Векшей в шалаш, вынул из торбы пресный корж, круг сыру, куски жареной баранины.

Разломив надвое корж, протянул половину Векше, спросил, усмехаясь:

– Царевы харчи, небось, получше наших, пастушьих?

– Мне они в горло не лезли, – вздохнул Векша.– Отцовы – те всех вкуснее.

– Правду речешь, – согласно закивал старик.– Свой черный хлеб лучше чужих пирогов. Вот хотя бы и зверь или птица... Случилось как-то мне вепренка поймать. Кормил, лелеял, чего бы ему еще надо? Так нет же – только выпустил, сразу в лес свой улепетнул. И что бы там его ни донимало: голод, зверье посильнее, а никогда в неволю не вернется.

– Что – зверь!.. Вот я иногда думаю: ну, если уж так мне суждено, смирюсь, забуду отчий дом, мать, отца. Жить буду как придется. Но не смог... Еще пока на часах стоишь или с товарищами, ничего. А как ночь настанет, такая тоска щемящая навалится, криком бы кричал... Да если бы и из родни у меня никого не было на Руси, и тогда бежал бы к ней. Не пели для меня в Греччине пташки, не цвели цветы, не сияли звезды... И чего оно так, что своя земля всего милее?.. .

– О-хо-хо, – вздохнул болгарин.– Сказано же: по отчизне и кости плачут... Глянь-ка, где овцы, я поведаю тебе одну старую не то сказку, не то быль...

Векша выглянул из шалаша. Отара, сбившись в кучу, стояла под раскидистым дубом. К ней жались вымокшие под дождем собаки...

– Так слушай мою сказку, – начал пастух.

Давным-давно у одного князя было два сына. Когда князь состарился, то посадил на княжеский стол не старшего, как это заведено, а младшего. Говорят, будто он недолюбливал старшего" сына, потому так и поступил.

Это очень обидело старшего княжича, и он, прокляв родню, землю свою, бежал к врагу отчему, соседнему князю, и дал зарок себе никогда не возвращаться домой.

Там, на чужой земле, его хорошо приняли, князь даже дочь свою выдал за него. Роскошествует княжич, почет ему большой, уважение.

Но минуло немного времени, и он затосковал по родной стороне. Если раньше всегда был весел, улыбка приветливая не сходила с лица, то теперь ходил, опустив голову, молчаливый, понурый, если кто и заговорит с ним, ответа не услышит. Сохнул, как стебель без воды. Есть не ел, пить не пил, жена-красавица немила ему стала.

Что уж ни делал княжич-беглец! Был в том чужом княжестве в какой-то пещере необычный камень. Если кто ложился на него ниц, сразу же забывал о своем горе. Ложился на этот камень княжич и подолгу лежал на нем, но и после этого не наступало облегчение, тоска не покидала, а напротив, еще сильнее охватывала его. Но о том, чтобы раскаяться, вернуться домой, упасть отцу и родне в ноги, попросить прощения – и не помышлял.

Твердый был на слово и на дело. Видит его тоску князь, отец жены, созывает мужей мудрейших со всей своей земли, совета у них спрашивает, как отогнать от княжича те муки-страдания.

Долго думали-гадали те мужи и наконец ответствовали князю: "Много мы знаем всяких недугов: и малых, и больших, и легких, и тяжелых, но сильнее и тяжелее недуга, чем тоска по родной стороне никто из нас не знает. Немало знаем мы и способов разных, чтобы недуги те одолеть, но способа такого, чтобы эту тоску одолеть, не ведаем. Слышали, где-то в горах высоких, в лесах дремучих живет кудесник столетний, который зелья всякие знает. Спроси у него, властитель, глядишь, он и поможет в твоем горе...".

Долго гоняли-искали княжьи люди, пока нашли того седого, как лунь, кудесника.

И молвил князю кудесник столетний: "Есть у меня зелье чудодейственное, одолевающее и лихорадку, и сглаз, и головокрут, и падоног... Но одолеет ли оно тоску человека по дому родному, того не знаю, потому что зелье это всесильно лишь против лихого недуга. Если же он, недуг тот, не от злых духов, а праведный или его и совсем нет, – зелье отравой становится..."

"Вари его поскорее! – повелел сердито князь. – Не видишь разве – княжич гибнет от тоски-недуга обманного? Нечего ему по той стороне тосковать, чужая, ненавистная она ему. У меня он нашел дом родной!"

Подчинился кудесник, сварил зелье и дал его выпить княжичу. Но не успел тот и чаши от губ отнять, как встрепенулся раз, будто гад какой-то его ужалил внезапно, в корчах и муках упал на землю и околел... Умолк пастух. Векша сидит – не шевельнется. До самого сердца дошло это повествование.

– А ты говоришь – забыть родную сторону, – заговорил немного погодя старик.– Добрый сын никогда не забудет мать-отчизну, и силы нет на свете такой, чтобы она переборола в нем тоску-печаль по ней. Недаром же говорится: разлученный с любимой плачет семь лет, разлученный с отчизной плачет всю жизнь.

– Да, это так, – кивнул Векша.– Лучше быть нищим дома, чем царем на чужбине, потому что чужой огонь холоднее льда...

Целую седмицу пробыл Векша у пастуха. Тот за ним, как за сыном своим, ходил, лечил, готовил в дорогу. Полную торбу харчей наложил. Свитку свою, ногавицы подарил, шапку высокую из овчины сшил, ходаки кожаные на ноги изготовил.

– Ну вылитый болгарин! – смеялся радостно пастух, когда молодец во все это оделся.

А Векша, только раны стали подживать, помогал старику пасти отару, бурелом в лесу собирал на топливо, шалаш поправил. На восьмой день вывел его пастух чуть свет на луг, тропку извилистую показал:

– Вот так иди по ней до самого Дуная. Потом все берегом, берегом, до самого моря река тебя доведет. Возле моря город стоит. Селином зовется. В нем ваши гости, когда в Греччину и из Греччины плывут, всегда останавливаются. Может, тебе повезет, кто-нибудь из своих встретится. Но только не заговаривай с каждым встречным, среди наших тоже всякие есть: и хорошие, и плохие. Хоть ты и похож на болгарина, но речь твоя выдает, что ты чужестранец. Еще схватят, станут допытывать – кто ты, да откуда, куда путь держишь. А наш царь Петр (болгарский царь. Царствовал с 927 по 968 год. Был женат на внучке византийского императора Романа Лакапина) в дружбе с ромея-ми. Даже царицу себе взял из ромеек, царя Романа внучку. Лучше бедняков спрашивай, если что понадобится. Они тебя и накормят, и путь дальше укажут.

Поблагодарил Векша старика, поклялся вспоминать всю жизнь, как отца родного.

Хотел отдать ему те монеты греческие, что у него в поясе зашиты были, но пастух не взял, еще и обиделся:

– Спрячь, спрячь их, они тебе понадобятся. А мне, коли хочешь что-нибудь на память оставить, давай этот нож, – указал на меч, висевший у Векши на поясе.– Злые люди на разбой такое выдумали, а мне будет чем бревно расщеплять, чтобы огнем себя в стужу согреть. Тебе же он только повредит.

Отцепил Векша меч, протянул его доброму болгарину, поклонился в ноги и отправился в путь-дорогу.

Глава тринадцатая
НА ДНЕПР ЗА РЫБОЙ

 Катит свои волны привольный Дунай по широкой долине. Как и на Днепре, вербы тут, осокори, яворы на берегу растут, левады, луга зеленые по обе стороны реки стелятся. Нет только на Дунае в земле болгарской ни порогов грозных, ни берегов крутых, гористых. Захочет он – в поле свернет, кус земли отхватит, пожелает – вдоль рощи зеленой проляжет, вербу пышную подмоет, на забаву с собой умыкнет.

Плывут по реке челны, ладьи, плоты – счету им нет. А еще больше прохожих-проезжих по дороге прибрежной: и днем и ночью курится она пылью от возов и скота, днем и ночью не утихает на ней гомон людской. И все то гомон понятный, как бы родной Векше.

Идет он и идет, спешит, земли под ногами не чует. Такая она ему легкая, эта дорога.

Кончились харчи, свернул к дому придорожному – купить что-нибудь поесть. Замахала на него руками, не взяла платы молодица за буханочку житного, еще и квасом напоила, ягод в шапку насыпала.

– Грех великий, – сказала, – со странника брать за харч.

Придет вечер, не хочет Векша людей тревожить, под кустом выспится, а с рассветом снова в путь.

Пришел в Селин. Город хоть и небольшой, но красивый. Подался Векша сразу же к причалу, надеясь гостей русских встретить. Судов много стояло, но своих ни одного не увидел.

Невеселые мысли начали приходить в голову: как же ему теперь море одолеть, до Днепра добраться? Может, попутчики какие встретятся – гребцом бы к ним напросился. Но как узнать – кто и куда плывет. Заговорил бы с кем-нибудь из горожан, так не знает, как и подступиться к ним.

Попал, блуждая, на торжище. Людей там, как и на киевском, – не пробиться. А скоморохов – что комарья! Ходит Векша между рядами, ко всему приглядывается, прислушивается. Глядь – в будочке, где хлеб продается, человек скучает, покупателей дожидается. Подошел, сторговал маленький каравай. Потом отважился, спросил:

– Не скажешь, добрый человек, где бы работу какую найти?

– А ты вон к тому обратись, если мошки не боишься, – показал на седобородого старика, окруженного гурьбой простоволосых голодранцев. Векша стал в сторонке, прислушался. Голодранцы требовали от старика платы за работу, а тот упирался. Больше всего наседал на него долговязый рябой мужик. Наконец старик сунул им что-то, и толпа отправилась в пивницу напротив.

Векша подошел, снял шапку, поклонился.

– Чего тебе? – спросил сердито старик, тряхнув длинной, точно конская грива, бородой.

– Не найдется ли у вас какой-нибудь работы?

Старик смерил его взглядом:

– В лов на Днепр-реку согласен?

У Векши перехватило дыхание, не нашлось слов.

– Другой работы нет, – отвернулся дед, намереваясь уйти.

– Пойду, хозяин, пойду! – опомнился Векша.– Согласен!

– Любен! – крикнул дед.

Из пивницы высунулась патлатая голова. Это был тот долговязый, который настойчивее всех требовал плату.

– Вот, – ткнул старик пальцем на Векшу.– Работу ищет. Может, возьмешь к себе? – И пошел прочь.

Любен, уже изрядно захмелевший, принял важный вид и, уставившись на Векшу посоловевшими глазами, пробасил:

– Вершу от невода отличаешь?

– А как же. Рыбачил дома.

– А вино пить тоже умеешь?

Векша сразу оценил долговязого и ответил присказкой:

– Пью мед и квас, а увижу пиво – тоже не пройду мимо.

– Не про-о-ойду, – протянул Любен презрительно.– Так всякий дурак не пройдет, коли подносят. А сам поставить можешь?

– Вот всe, что у меня есть, – вынул Векша две серебряные монеты – последнее, что у него осталось.– А еще добуду, и про вас не забуду.

– Другарь ты мой! – вскричал Любен, куда и девалась его спесь.– Да ведь это на доброе ведро!..

Обнял за плечи и потащил в пивницу.

– Наш другарь новый! – крикнул компании.– Честь рыбацкую знает, – бросил на стол монеты.

– Гала Гала!..– загудели веселые голоса. Потеснились, освободили место для Векши. Налили ему глиняный ковшик – и пошла круговая. Никто даже не пoлюбопытствовал, кто он и откуда. Когда Любен уже совсем захмелел, Векша спросил у него, почему это они за рыбой на Днепр плывут, разве в Дунай-реке ее нету.

– Почему нету, есть и в Дунае. Да только в Днепре ее больше, а рыбаков меньше...

Закончив пировать тут, отправились по другим пивницам, дудочника прихватили с собой по дороге. Идут, поют, пляшут... Проснулся Векша от утренней прохлады. Лежит он на песке у причала, вокруг друзья вчерашние храпят. Ни шапки на нем, ни ходаков... И досадно, и весело ему.

Челны миновали заросшее камышами гирло, выплыли на морское чистоводье и, поставив ветрила, поплыли, держась от берега по левую руку. Вся Любенова ватага разместилась в одном большом челне, а маленькую долбленку со снастями привязали к его корме. Рыбаки сразу улеглись досыпать, оставив своего вожака управляться с ветрилом. А Векша готов был и глаз не смежить до самого Днепра.

Любен зевал во весь рот, морщился с похмелья и все поглядывал на Векшу, точно собирался и не отваживался что-то ему сказать.

Наконец не выдержал.

– Слушай, – подал ему канат, – подержи-ка еще ты немного, что-то у меня руку в плече ломит... Вот так, так правь, все за передними челнами. Больше всего берегись, чтобы к берегу не прибило.

А сам лег и захрапел. Векша быстро приспособился к норову ветрила. Его челн шел за другими судами ровно, без отклонений. Море, точно бескрайнее синее поле, позолоченное утренними лучами солнца, постепенно набирало волну, выгибалось, будто силилось подняться и подбросить вверх белокрылые челны, чтобы те взлетели и парили над ним, как парят белые птицы чайки.

"Какое же оно красивое! – думал мечтательно Векша.– И как бы радостно всем по нему плавалось, когда бы не было на свете лихих людей. Когда бы никто не брал в плен невольников, не приковывал их к веслам..."

Тогда, когда плыли в Царьград, сидели под настилом прикованными к ладье, как в порубе, моря не видели, да и не хотелось его видеть. Страшным, неприветным оно казалось. А теперь бы плыл и плыл по нему до самого дома...

Когда солнце перешло полдневную черту, а ватага еще спала, Векша заметил, что за их челном, перепрыгивая высокие пенистые гребни волн, гонится какое-то огромное морское чудовище – черное, острорылое, с ощеренной зубастой пастью, маленькими хищными глазами. Он перепугался, разбудил рыбаков.

Те поначалу встревожились, но, глянув на море, успокоились, стали смеяться.

То была крупная морская хищная рыба. Плыла она за челном в надежде, что рыбаки после трапезы бросят ей объедки.

Любен, чтобы Векша убедился в этом, швырнул в воду корку хлеба, и рыбина тут же проглотила ее.

Правда, объяснили ему, эта огромная рыба опасна, если оказаться с ней в воде нос к носу, тогда она и загрызть человека может. Но чтоб нападать на челны – такого никто никогда не видел.

Рыбаки долго подтрунивали над Векшей за его испуг, а больше всех Любен. Когда уже стали забывать об этом происшествии, он, лукаво подмигнув рыбакам, тихонько подкрался к задумавшемуся Векше и, внезапно схватив его растопыренной когтистой пятерней за руку, дико закричал:

– Р-р-рыба!..

Векша от неожиданности отшатнулся, выдернул руку. Это вызвало громкий хохот. Любен прямо захлебывался от смеха, корчился. Можно было подумать, что не смех его разбирал, а судорога схватила.

Однако под вечер, когда море разгулялось, расшумелось, хлебнули страха все. Огромные волны начали так раскачивать челн, что казалось, вот-вот они его перевернут и потопят рыбаков. Соленая вода перехлестывала через борта, заливала судно. Сильный западный ветер чуть не сорвал ветрило, и его пришлось свернуть. Мало помогали длинные кули камыша, привязанные к бортам. А долбленку рыбаки еще раньше втащили на челн.

Нарушился строй всего похода. Суда уже не шли одно за другим, как поначалу, их раскидало далеко по морю. Больше всего рыбаки опасались, как бы их не прибило к отвесному каменистому берегу, где могучие волны в щепки разнесли бы челн. Всю ночь состязались с разбушевавшимся морем. Лишь под утро угомонились грозные волны, улегся на отдых ветер. Суда снова выстроились и двинулись дальше. Четыре дня плыли они морем, и все время Векша допытывался нетерпеливо, скоро ли Днепр. Когда же наконец ему показали на широкое русло, окаймленное с двух сторон беспредельной песчаной равниной, у него даже в груди заболело. Какой же это Днепр?.. Тот, что он видел, – с гористыми и луговыми берегами, зелеными островами. Глумится, видно, над ним судьба, тщетны были чаяния добраться до Киева, предупредить князя об опасности.

Но мало-помалу берега стали покрываться зеленью, замаячили вдали острова, больше стало птицы, повеяло духом живой земли.

"Нет, не обманули меня рыбаки, это настоящий Днепр", – радовался Векша. И приятно было плыть этим тихим, ясным привольем, приближаться к родному дому.

На отмели одного из многочисленных островов, вокруг которых Днепр, разлившись озером, отдыхал, набирал сил для дальнейшего странствия, рыбаки остановились. Сплели из лозы шалаши, а на следующий день принялись и за промысел.

Сама по себе работа была не так уж тяжела – закинув дважды невод, брали рыбы столько, что ее хватало на целый день вялить и солить. Но рыбаков поедом ела мошка. Она будто со всего света сюда слетелась: слепила глаза, забивала уши, нос, забиралась под одежду. Не боялась ни сеток, намазанных дегтем, ни дыма. Лишь в воде можно было найти спасение. Но разве же высидишь долго в воде! Люди сердились, беспричинно ссорились, кляли хозяев, пославших их на такое мучение.