Текст книги "Bambini di Praga 1947"

Автор книги: Богумил Грабал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

2

Комнату освещали зеленый глазок радиоприемника и рассеянный свет его же задней стенки. Там, откуда лилась музыка, печалился джаз, а чуть поближе, возле микрофонов, хрипел Армстронг. Сейчас он, кажется, держал свою трубу на колене, а его сиплый голос скорее мурлыкал, чем пел, будто бы он после десятой порции грога рассказывал что-то о делах, которые случились давным-давно…

– Ты, – сказала цыганка с холодной перины, – ты, морковочка, покурить дай!

– Сигареты на стуле, спички тоже, – ответил Гастон.

А Луи Армстронг перестал петь… теперь он взял трубу своими черными лапами, взял ее салфеткой, как берут бутылку шампанского, и продолжил рвать душу мелодией о девушке с черничными волосами, и вид у него при этом был такой, будто то ли печень у него прихватило, то ли его заставляют есть битое стекло.

– Постель мне не сожги! – предостерег Гастон.

– Не сожгу. А если и да, что с того? Слушай, этот мужик поет так, как я говорю.

– Он тоже черный, как и ты. А пепел за кровать стряхивай.

– Ой, морковочка, ну пойди сюда!

– Свет зажечь?

– Не надо, в темноте люди красивее… и вообще…

– Что значит «вообще»? – взвился Гастон. – Ты ведь даже не захотела, чтобы я эти твои фартуки расстегнул! Я вон булавкой укололся!. А ты тут со своим «вообще»!

– Что я виновата, что мне все время кажется, будто ты меня выгонишь?

– А надо бы…

– Морковочка, иди ко мне, – пробасила она с кровати, – оставь меня тут ночевать… знаешь, когда мы, цыганки, с кем-нибудь переспим, мы сразу в него влюбляемся.

– Постель не сожги!

Она как можно выше подняла руку с зажатым в ней угольком тлеющей сигареты.

– Да не бойся ты! Слушай, я ведь теперь только о тебе думаю. Ну пожалуйста, оставь меня на ночь, ну оставь, не пожалеешь!

– Мне с утра на работу.

– Так ты думаешь, я тебя обворую?

– Не то что думаю, но…

– С тебя станется! Все вы тут хороши! Думаешь, я не знаю, что как раз в этот дом ходила наша Илонка? И что она из-за тебя вены себе резала?

– Резала? Да, резала! – Гастон вскочил было, но тут же уселся на место. – Но не из-за меня. Это у соседей было, с ней Франта гулял. Да куда ты сигарету-то дела?

– Ха-ха, вот дурачок! Где твои глаза были? Я вот в этом ящике ее загасила. Говорю тебе, наши все равно выследят Франту и отомстят ему, вот как пить дать отомстят!

– Да не ёрзай ты так, кровать расшатаешь.

– Ты чего себе вообразил, чех, а? Ты думаешь, я кто? Я ведь не нищая девушка. У меня две перины есть и занавески на два окна. А мой дедушка был барон и ходил с бамбуковой палкой и в синем сюртуке. Между прочим мои занавески очень бы сюда подошли!

– Может быть, но ты ответь, почему ты не хотела, чтобы я эти твои фартуки расшпилил, а? И зачем я руки должен был тебе на шею закидывать и не убирать их оттуда, вот ответь, почему?

– Тебе сказать, почему, да? Потому что я думала, ты можешь… ну… это… – И она изобразила рукой быстрое движение вора.

– Украсть твои пятьдесят крон? – Он опять подскочил. – Ну, ладно, а фартуки?

– Приходится быть осторожной… морковочка, ну иди же сюда, сядь ко мне, сядь на кровать, послушай, а давай начнем новую жизнь?

– Такого я еще ни разу не пробовал…

– Это легко, я тебя научу. Мы начнем жить вместе, а если тебе разонравится, ты сможешь меня прогнать. Но только не сразу. Я умею готовить, убирать, я бы тебе все стирала, зашивала, еду бы приносила. И дала бы тебе все на мне расшпилить. Только чтоб не смел у меня за другими бегать!

– Да я и не бегаю.

– Вот и хорошо. А то бы я сразу об этом пронюхала и бросилась во Влтаву. А вот если бы мы пошли с тобой на танцы и там меня пригласили бы потанцевать, ты бы что сделал?

– А что же тут сделаешь?

– Значит, ты разрешил бы мне танцевать с другим?! – Возмущение вихрем смело ее с кровати.

– Ноги отряхни, прежде чем в постель лезть, они у тебя и без того грязные, – напомнил он.

– Правильно, – провела она ладонями по ступням, – в семье так и надо. И все-таки неужели ты пустил бы меня танцевать с другим? – громко завопила она, а когда он зевнул, демонстрируя явное непонимание, пояснила: – Даже не дал бы мне пару раз по морде? – И улеглась на остывшую перину. Гастон закрыл глаза; сжал обеими руками виски… он опять увидел свое лицо в самом начале этого вечера – в витрине «Луча», потом увидел себя в зеркале, вспомнил, как добра была к нему эта цыганская девушка, как уже тут, в постели, она сперва перепугалась, а потом застеснялась, не зная, что надо делать… И таким вот образом все взвесив, он сказал наконец: – Ух, и задал бы я тебе трепку, мало бы не показалось!

– Я знала, знала! Ты меня все-таки любишь! – возликовала цыганка.

И она, взметнувшись, перевернулась на живот и замолотила босыми ногами по постели.

– Но я нелюдим по натуре, – сказал он.

– И правильно, – похвалила она, – так и надо. Знаешь, морковочка, вот если бы мы с тобой были вдвоем дома, то я бы так себя вела, как будто меня вовсе нет. Цыганки умеют быть тихими, когда их мужчина этого хочет.

– Но потом же дети пойдут, знаешь, как это бывает. Хлопот не оберешься.

– Да какие там хлопоты! У меня уже есть девочка, ее Маргиткой зовут.

– Жалко. Я всегда хотел иметь детей-блондинов.

– Так они и будут блондинами. Маргитка светленькая. Она у меня от блондина, чеха… но он потом сильно пить начал, и я его выгнала. Ах, какая же она красавица!

– Предположим. Ну, а где бы она тут спала? – Он почесался.

– Да там же, где я когда-то. Будет спать в ящике от тахты или в комоде. И потом, Маргитке-то уже почти три года, она и за сигаретами сбегать сможет, и за пивом, и тапочки тебе будет приносить. Какой ширины тут окна?

– Метр двадцать.

Она опять, резко крутанувшись, улеглась на спину и сказала радостно:

– Вот повезло-то! Ровно такой ширины, как мои занавески! Здорово же они комнату украсят. И вот еще что… – Она села, свесив ноги с кровати, и задрала фартук. – Здесь пятьдесят крон. На первое время нам хватит. – И из-под резинки своих белых трусиков она вынула сложенную в восемь раз купюру и положила ее на столик, освещенный зеленым радиоглазком.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Восемнадцать. Я еще десять лет красивой буду. А тебе сколько?

– Двадцать три.

– Это самый лучший возраст. Ты у меня еще пятнадцать лет красавчиком останешься. Но если бы я пошла танцевать с другим, ты бы меня отделал?

– Отделал. Да еще как!

– Поклянись!

– Клянусь!

– Ну вот, теперь я тебе верю. Ты увидишь, на что способна цыганка, если она кого любит. Тебе все будут завидовать. Ты мой мужчина, а значит, мой хозяин, теперь ты для меня мое всё.

Голос ее звучал серьезно, и она кивала собственным словам. Гастон оглядывал комнатку, которая ему самому казалась тусклой и серой. Вспоминая о комнате с венецианской люстрой и газовым фонарем перед окном, он хотел только одного: побыстрее собрать свои вещи и навсегда убраться отсюда, чтобы поселиться в домике, который хотя и грозит вот-вот обрушиться, но зато может похвастаться потолком, сквозь который видны звезды, и тем, что по вечерам там легко читать газету при свете уличного фонаря.

– Вот только что обо всем этом скажет моя мама? – спросил он.

– Предоставь это мне. Я скажу ей: «Пани, я тоже человек». Но что если твоя мама скажет: «На цыганке ты женишься только через мой труп!» Что тогда?

– Я бы ей ответил: «Мама, ложись, и я через тебя переступлю».

Она подставила ему губы.

– А теперь по любви… – Вот какие слова она сказала.

Потом он расстегивал одну английскую булавку за другой, и руки у него дрожали, когда два эти расшпиленных фартука упали на пол, точно облачение священника…

А за их спинами лился из радиоприемника джазовый напев, три негритянки пели глубокими голосами… «О Джонни!»… три негритянки с грудными голосами, которые словно стояли на лесенке в глубоком гулком колодце, и из горла каждой рвалась на волю песня о том самом счастье несчастной счастливой любви… «О Johny, my darling…»

3

В зарослях перед небольшим замком запела первая птица. Потом к ней присоединились другие, и утренний воздух наполнился птичьим пением. Гастон под руку с цыганкой остановился перед витриной с кадрами из фильма. На афише сжимал шпагу Жерар Филип в распахнутой на груди рубашке.

– Вот бы денек побыть Фанфаном, всего один денечек! – поделился сокровенным Гастон.

– Этим, что ли? – показала она на картинку.

– Никакой это не «этот, что ли», это Жерар, он играет Фанфан-Тюльпана.

– И что с того? Слушай, я тебе вот что скажу. Ты помощник водопроводчика, да? И когда у людей сортир засорится, они кого зовут? Тебя. О тебе и обо мне – вот о ком надо кино снимать. Ты всегда и свой кусок хлеба заработаешь, и людям поможешь, так для чего же тебе прыгать по крышам с саблей в руке? Вот придем на кирпичный завод, сам увидишь. Да у нас каждый второй цыган – Фанфан-Тюльпан, только он кирпичи делает. А из этих кирпичей потом дома строят.

– Но Жерар – он же такой красивый!

– Красивый, красивый… – Цыганка резко потянула за уголок афиши и сорвала ее. – Когда у нас будет свадьба, я позову своих двоюродных братьев, которые уголь разгружают. Так ты разом четырех Жераров увидишь. А еще мой дедушка придет – в синем сюртуке и с бамбуковой палкой, – серьезным тоном сулила она.

Потом они шли мимо статуи Подлипного, который пальцем словно бы подзывал к ноге убежавших собак.

– Ты такой же красивый, как мой папа Деметр, который носил меня на руках и при этом курил, а мама шла сзади, и папа иногда давал ей сигарету, чтобы она тоже сделала пару затяжек. Он работал на угольном складе, и люди всегда говорили, что у него вид начальника.

Цыганка без устали болтала, и когда они шли мимо притока Влтавы, Гастон впервые понял, что женской руке под силу впрыскивать доверие прямо в мужское сердце. Уже рассветало, несколько рыбаков горбилось над своими удочками, и их спины вторили изгибу удилищ. Выли в своих вольерах овчарки, и кусты дрожали от птичьего пения.

– Короче, ты помощник водопроводчика, и главнее тебя нет, – заключила наконец цыганка.

– А знаешь, – пожаловался Гастон, – этот мой новый мастер – ну прямо как собака! Говорит, чтобы я ему тыкал. Да как же я ему тыкать буду, если он меня на двадцать лет старше?! Так представляешь, я ему, значит, не тыкаю, а он показывает меня всей пивной и кричит: «Нет, вы только посмотрите на этого осла!»

– Вот тебе и на! – сказала цыганка.

– Точно! – засмеялся Гастон. – Понимаешь, я знаю, что мастер прав, когда говорит мне: «Слушай, если мы на работе друг с другом на ты, то я во время этого интимного тыканья могу выдать тебе всякие секреты и хитрости, ну, типа как за что браться, но если ты так вопрос ставишь…» А я смотрю на него и отвечаю: «Не сердитесь, мастер, но у вас же уже дети большие, и потом, мне же за вами в работе не угнаться, вы вон какой дока, куда мне со свиным-то рылом…» А мастер тогда опять показывает на меня пальцем и кричит на всю пивную: «Ага, Гастон, так ты, значит, брезгуешь мною, своим мастером, да?! Нет, люди, вы видели прежде такого осла?!» Вот что кричал он мне, а потом еще проорал: «Нет, Гастон, ты должен меня превзойти, ты должен просто глаз с меня не спускать, чтобы все видеть и стать ученее меня! Знай, Гастон, что когда жеребенок сосет кобылу, он ее обязательно лягает. В общем, между нами все кончено, не хочешь мне тыкать, значит, получишь не работу, а войну, нет, не войну, а концлагерь! И само собой, Гастон, с этой минуты никакого общего портфеля!» Мастер прокричал все это, а потом перевернул портфель и вытряс из него мою кастрюльку с обедом и ложкой прямо на пол. А когда я за этой своей кастрюлькой наклонился, так он ее еще и ногой наподдал.

– Так тебя Гастоном зовут? Гастон, Гастон! Знаешь, что я тебе скажу, Гастон? Твое имя лучше, чем Фанфан. Но ответь мне, Гастон, почему бы тебе не говорить мастеру «ты»? – спросила цыганка, когда они вошли на Тройский мост. Там они остановились, и она принялась поглаживать шершавый парапет.

– Попробуй, он еще теплый от вчерашнего солнца. Так почему бы тебе не сказать мастеру «ты»?

Гастон перегнулся через перила, обнял цыганку и прошептал:

– Потому что я робкий.

И показал пальцем вниз.

Там на песчаной косе лежал на матрасе обнаженный цыган-исполин, он лежал навзничь, и весь его открытый взорам торс покрывала татуировка. Одну руку он закинул за голову, и бицепс на ней был такой, что казалось, будто под кожей спрятана подушка. Два его уса походили на конские хвосты. Свободной рукой этот великан курил, глядел в синеющее небо на последнюю звезду и курил. Рядом с ним спала кудрявая головка, уткнувшая лицо в подушку. А из-под мостовой опоры торчала ось повозки с холщовым верхом и круп гнедого коня, мотавшего туда-сюда хвостом.

– Наши, – с гордостью сказала цыганка. – Издалека приехали. Тоже небось будут тут работу искать, как мы год назад.

– А чего это он коня под мост загнал, а сам лежит в росе?

– Время надо, чтобы привыкнуть. Мы тоже, если погода хорошая, любим на улице спать. В доме дышать трудно… А мой папа Деметр тоже был весь в наколках, и по воскресеньям мы забирались к нему в кровать и обводили пальцами рисунки, как в книжке с картинками, а он смеялся, потому что боялся щекотки.

– Как хорошо, – сказал Гастон. – Как хорошо, что есть на свете такие люди.

А кудлатая голова рядом с бородачом в татуировках повернулась, и руки раздвинули, точно прутики вербы, волосы, и оказалось, что это цыганка, которая тут же принялась зевать и потягиваться. Потом цыган, по-прежнему смотревший на небо, протянул ей сигарету, которую курил, и цыганка тоже начала смотреть в утреннее небо и затягиваться, а потом она вернула сигарету, и синим дымком продолжал наслаждаться цыган. Люди, ждущие трамвая, перегибались через парапет моста, а цыгане все курили и курили по очереди да глядели в порозовевшее небо. Мигнула и исчезла последняя звезда. А потом приехал трамвай.

Они вскочили на подножку, остановились на задней площадке, и цыганка, гордясь собой, расправила плечи и уставилась на тех пассажиров, кто видел двоих цыган на песчаной косе. Однако поднявшиеся ни свет ни заря люди либо дремали, либо тупо смотрели в пол. Вдоль заборов длинного ряда особняков шагала женщина с бамбуковым шестом и гасила газовые фонари.

– У моего дедушки была бамбуковая палка, и он носил синий сюртук, – сказала цыганка, – и если он встречал на улице цыганские семьи, которые ругались и плевались друг в друга, то у него была такая власть, что он только эдак вот делал своей бамбуковой палкой… – тут цыганка провела в воздухе горизонтальную черту, – …и они переставали ссориться. А если кто-нибудь из этой семьи все равно бурчал, то дедушка делал пальцем вот так… – тут цыганка поманила пальчиком, – …и цыган должен был потом прийти к дедушке, а тот как цыганский барон бил его своей палкой по голове… и все, дело было сделано.

– Если только это правда, – сказал Гастон.

– Гастон, да чтоб все наши с тобой детки перемёрли, если я вру! – Она послюнявила палец и, давая клятву, подняла его кверху. – Дедушка, между прочим, как цыганский барон еще и футбол судил. В Розделове однажды двадцать цыган играли против других двадцати цыган, и дедушка…

– Если хочешь знать, в футбол всегда по одиннадцать человек играют! – прервал ее Гастон.

И испугался, потому что со скамейки поднялся его мастер, который подошел, покачиваясь от толчков трамвая, к своему помощнику и не сводил с него глаз все то время, пока цыганка продолжала рассказ:

– Говорю же: двадцать на двадцать, я ведь там была. И дедушка судил всех своей бамбуковой палкой, на шее у него висел на золотом шнурке серебряный свисток, и если игрок слишком уж сильно пинался, дедушка свистел и делал пальцем вот так… – Цыганка поманила пальчиком. – И тот, кто провинился, прибегал, и дедушка как цыганский барон ударял его бамбуковой палкой по голове, и футболист хватался за голову и кричал «Ой-ой-ой!» А когда ему легчало, бежал играть дальше.

– Хорошо бы так было и у нас на стадионах. И на работе тоже, правда, Гастон? – сказал мастер.

– Эй-эй, пан, если напились, так не приставайте к людям! – блеснула глазами цыганка.

– Это мой мастер, – объяснил Гастон.

– Так это вы? – повернулась к нему цыганка.

– А это моя… невеста, – сказал Гастон.

– Ну ты даешь, Гастон… – покрутил головой мастер. – С сегодняшнего дня у нас опять общий портфель. Хоть на вы, хоть на ты – как хочешь, так мне и говори. Ты настоящий мастер, ты просто хват… у меня никогда цыганки не было, я о ней только мечтал… «Цыганка-красавица, цыганка-цыганочка…» – затянул он пьяным голосом.

Мастер стоял на подножке, и ветер шевелил его поредевшие волосы. Трамвай замедлял ход.

– Барышня, видали вы прежде такого осла? – кивнул он на Гастона, наклонился вперед, вытянул одну ногу и спрыгнул.

– Мастер, ты где это опять шатался? – высунулся из окошка Гастон. – Может, мне тебя проводить?

Мастер поднял руки, он словно бы сдавался, словно бы признавал преимущество молодости… На холме, когда они вышли из трамвая, Гастон взял цыганку под руку и сказал доверительно:

– Знаешь, мастер-то мой человек хороший, вот только выпивает частенько. Но у него никого нет. Он был женат, и дети у него были, но когда они выросли, жена сказала ему, что дети не его и что она уходит от него к тому мужику, от кого дети… а ему, мол, спасибо, что чужих детей вырастил… И мастер, как об этом вспомнит, склоняется над пивной кружкой, ерошит себе волосы, трет глаза и говорит мне: «Нет, Гастон, ты когда-нибудь слышал что-то подобное? Я – нет, и надо же, чтобы это случилось именно со мной!»

Потом они вышли за город и зашагали вдоль забора кирпичного завода. Под акацией стоял старик с дробовиком.

– Кто идет? – спросил он.

– Это я, отец, я! – прохрипела цыганка.

– Ходят тут хулиганы всякие! Так и до беды недалеко! Я три раза никого спрашивать не стану, а влеплю заряд свинца прямо в морду! – переживал старик.

– Отец! – закричал Гастон. – Я цыганку привел!

Старик, повесив дробовик на плечо, подошел к забору.

– Вот гулёна дурная, да тебе уж спать давно пора! – рассердился он. – А это с тобой кто?

– Это мой парень, – сказала цыганка.

– Парень? Да он хоть знает, как тебя зовут?

– Не знаю, – ответил Гастон.

– А переспать с ней уже успел. Ну, вылитый я в молодости! – расстроился сторож, а потом отпер ворота, взял Гастона за плечо и признался ему: – Это мне по душе. Лишь бы ваша любовь выстояла. Ведь со мной-то как было. Шел я, значит, по лесной тропке в Звержинек и повстречал женщину, и не успели мы с ней до деревни добраться, как я ей уже руку предложил, а она согласилась. И только потом мы с ней познакомились. Два года мы с ней просто так прожили, потом только свадьбу сыграли… но я вам ничего не говорил! – вдруг перепугался сторож, замерев на месте с вытянутой, как у гончей, ногой.

– Не говорил! – шепнул ему Гастон.

– Вот и хорошо, потому что мне все мерещится что-то в последнее время. Сны какие-то, будто грабители на меня прямо у сейфа набрасываются… – Вот что бормотал старик, шагая сквозь розовую дымку по синей траве.

– Трудная же у вас служба, отец, – сказал Гастон.

– И не говори, – вздохнул сторож. – Но мне нравится. Значит, цыганку уболтал? Храбрый же ты человек. И вот что я тебе скажу – правильно ты сделал, маху не дал, лишнего только ей не позволяй, держи на крепкой узде, и жить с нею станешь, как в раю. Вот и моя тоже… не из простых была. А какая из нее жена вышла? – Он горестно махнул рукой. – Ах ты гулёна, озябла, да? Давайте-ка, молодой человек, прибавьте ходу, посмотрите, где Маргит, невестушка ваша, ночует.

– Значит, Маргит! – возликовал Гастон. – До чего имя красивое!

А цыганка тряслась от холода, но все смеялась и хрипела. Наконец старик-сторож показал на рощицу цветущих акаций, под которыми спали на перинах цыгане, одни с рукой, протянувшейся через подушку, как если бы они кролем переплывали лужайку, другие свернувшись калачиком, а были и такие, что спали совсем как убитые. Но сон у всех был явно здоровый. Несколько детских головенок украшало эту заводскую ночлежку своими кудряшками и локонами.

– У них свои дома есть, но как приходит лето и теплые ночи, им там душно становится. Сами понимаете, горячая кровь, – хмыкнул старик.

А внизу выныривала из синего тумана Прага, электрические фонари еще не погасли, их гирлянды опутывали город, точно цирк-шапито. Петршинская башня все еще сияла красными предупредительными сигналами, и на громоотводе стршешовицкой башни горел рубин… а здесь спали рабочие кирпичного завода, и на них сыпались сверху цветки акации… Цыгане, бывшие бродяги, которые недавно приехали на повозках и бричках в Прагу, приехали со своими огромными серьгами и шляпами, чтобы променять романтическое бродяжничество на будничную работу.

– Не могу я под деревом спать, – кашляла цыганка, – мне все время снится, когда цветы сыплются, что это бабочки мне на физиономию садятся или вообще снег падает, – прыгала она с ноги на ногу. – Пока, Гастончик! Я завтра к «Лучу» подойду, вечером буду возле афиши с Фанфаном стоять… или знаешь что? Ты лучше сам к нам приходи… Ну, пока! – И она поскакала через спящих, успела еще махнуть ему от цветущего куста бузины, и оба ее пришпиленные друг к дружке фартука опустились вниз, и она скользнула под перину к ребятишкам.

– Ну пошли, пошли, – нетерпеливо переминался с ноги на ногу ночной сторож, – бандиты здесь так и шныряют, думают, если по-другому нельзя, то через потолок в кассу пробраться можно… Хорошо еще, что я сторожу, а не еще кто, я ведь чуть что сразу стреляю. Так что, цыганку, значит, уболтали? – повторил он, но Гастон смотрел на цыганенка, который как раз скатился с перины и в одной рубашонке отправился на опушку рощицы, где косой струйкой помочился на всю Прагу, лежавшую под холмом.

– Видите? – крикнул старый сторож и показал на мальчика. – Кто знает, а вдруг это будущий президент? – И опять вернулся к тому же: – Цыганку уболтали? А дома что скажут? Вдруг мать скажет: «Цыганка? Только через мой труп!» Что вы ей ответите, а?

– А я скажу ей: «Ложись, мама, я перешагну через тебя, ведь эта цыганка, мама, помогла мне встать на ноги!» – сказал Гастон, подбоченился и посмотрел вниз, в долину, где через белый мост ехал трамвай, похожий на губную гармошку, и в окошках этого трамвая искрились лучи утреннего солнца…