Текст книги "Bambini di Praga 1947"

Автор книги: Богумил Грабал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

8

Между танцевальным залом и кухней было окошко с матовым стеклом, и в нем рисовался силуэт человека во фраке, элегантно державшего в пальцах рюмку – ни дать ни взять реклама какого-нибудь аперитива. Силуэт поднес рюмку к губам и выпил вкусный напиток до последней капли. Потом видение исчезло, а в танцевальном зале возник танцмейстер во фраке; он тут же занял свое место в центре под люстрой, захлопал в ладоши, пробежался пальцами по пуговицам ширинки и воскликнул:

– Итак, господа, к сожалению, среди нас пока нет дам, кроме одной-единственной, – он указал в сторону зеркала, где сидела барышня Гроудова в хлопчатобумажном клетчатом платье и мяла в пальцах большой носовой платок. – Но, господа, чего нет, то вот-вот появится! Дамы будут! Они обещали мне непременно посещать наши уроки танцев для пожилых и продолжающих! А сейчас я попрошу вас рассчитаться по номерам, чтобы четные остались теми, кем они есть, а нечетные стали дамами! Начнем с вальса. Пан аккомпаниатор, Штрауса, пожалуйста! – Вот что говорил танцмейстер и, скользя вдоль линейки, в которую выстроились его ученики, отсчитывал четных и нечетных, четных и нечетных, а дойдя до последнего, велел:

– Кавалеры, приглашайте дам!

Аккомпаниатор, работавший некогда «У Шпирку» и «У старой дамы», послушно поклонился, но стоило ему поглядеть на потрепанных танцоров, как голова у него закружилась так, что он по ошибке, торопясь к своему инструменту, едва не зашел в зеркало.

– Verfluchte Paralyse![3]3
  Паралич его разбей (нем.).


[Закрыть] – выругался он, сев наконец к инструменту, и в зале грянул вальс «Голоса весны».

– А потом «Императорский вальс», – кричал танцмейстер. – Мне надо отлучиться на кухню, у меня там междугородный разговор по поводу прекрасных дам.

И он удалился, одолеваемый заботами о прекрасных дамах; потом его силуэт возник в молочном стекле окошка между залом и кухней, и в этом театре теней чья-то рука протянула ему рюмку.

– Матерь Божья! – сказал Буцифал, танцевавший за даму с паном управляющим. – Ну и публика тут собралась!

– Это все наши клиенты, – сухо отозвался управляющий. – Вон того мясника, который только что уселся под зеркалом, мы обломали на первом же уроке. Он записался на самую высокую пенсию. Видите Виктора, Буцифалек? Он танцует с лакировщиком Тимиком, и тот уже у него на крючке. Присмотритесь хорошенько, и вы поймете, что сюда в основном ходят пожилые частники, чиновники и сумасбродные старые холостяки… ну, а кто еще стал бы брать уроки танцев в этакой глуши?

– Господи! – воскликнул Буцифал. – Я вас случаем не пнул? А кто вон тот человек, который танцует сам с собой?

– Это помощник садовника Ироушек, – прошептал управляющий. – На первом уроке он был моей дамой, но едва заиграли польку, как он вырвался у меня из рук и принялся танцевать один. Что поделать, такой уж он индивидуалист. У него было двое умственно отсталых сыновей, которых он до пятнадцати лет никак не мог научить различать время, он ставил для них стрелки будильника во всевозможные положения и даже колотил их этим будильником по голове… Но теперь дело пошло на лад, потому что один сын повесился, а второй, когда видит на часах четверть шестого, говорит, что сейчас половина шестого… и помощник садовника совершенно счастлив, ибо все стало гораздо лучше.

– Кто вам оплачивает эти уроки? – спросил Буцифал.

– «Опора в старости». В прошлом году на таких вот уроках танцев для пожилых и продолжающих – разумеется, в другом конце Праги – мы заключили двенадцать договоров страхования, – объяснил управляющий, изящно кружась в венском вальсе.

– А вам известно, сколько убийств на совести помощников садовников? – спросил Буцифал и ласково прильнул щекой к плечу своего партнера. – Наверное, все дело в свежем воздухе. Добрых пять лет вы пропалываете и поливаете цветы, а потом берете да и придумываете идеальное убийство. Кошмарное умерщвление трех человек в Намести-над-Ославой! Убийца Филипи, помощник садовника, забрался после содеянного в пустой колодец и ожидал там дальнейшего развития событий… Или, к примеру, Штепанек из Роуднице… Он застрелил двух женщин-велосипедисток и свою кузину, которую, раздев донага, запихнул в ванну… а потом отправился в жандармерию и заявил: «Я знаменитый убийца Штепанек, помощник садовника!..» Осторожнее, пожалуйста! – сердито воскликнул Буцифал.

И мимо них прогалопировал помощник садовника, он обгонял одну пару за другой, на лбу у него выступили капли пота, пот капал и с его бровей, но мужчина танцевал и танцевал, закрыв глаза и приподняв локти, словно надеясь взлететь…

– Отлично, вот и он, – сказал управляющий и кивнул на двери. – Мой приятель Блоудек, он служит надзирателем в сумасшедшем доме…

– А что, сюда и сумасшедшие ходят?

– Ходят, но только те, кто пока еще не там, – засмеялся управляющий. – Блоудек отдыхает здесь от своих психов. Отлично! После танцев устроим пикник! Я прихвачу бутылки, и Блоудек отведет нас в сад. Отлично!

В матовом окошке силуэт осушил рюмку с ликером и мгновенно пропал.

В зале объявился танцмейстер, он пробежался пальцами по пуговкам ширинки, поправил золотые запонки на манжетах, поднял руку, и пианино умолкло.

– Дамы и господа, – воскликнул маэстро, – приближается сезон балов, и моя обязанность – дать вам несколько ценных советов… пожалуйста, остановите этого господина, который все еще танцует, пусть он даст мне сказать, хорошо? – расстроился танцмейстер.

А помощник садовника Ироушек все танцевал сам с собой, и его глаза под опущенными веками наслаждались чудом трехчетвертного такта. Но тут танцора схватили трое его коллег… однако помощник садовника с легкостью победил эту троицу. Тогда на нем повисли сразу шесть человек, и им удалось-таки его остановить, и Ироушек открыл глаза.

– То, что вы сейчас услышите, вас тоже касается, – объяснил танцмейстер и, застегнув пуговку на рубашке помощника садовника, добавил:

– Зря вы галстук не надели.

А потом повернулся к остальным и громко сказал:

– Приближается бальный сезон, и я, господа, заклинаю вас: носите фраки! К фраку положены черные брюки, белый жилет с глубоким вырезом, сорочка должна быть непременно белой…

– А я, к примеру, люблю носить скаутскую, – сказал пан Ироушек.

– Но к фраку положена белая сорочка, белая, слышите?! Он, изволите ли видеть, скаутскую любит! – раскричался маэстро. – Сорочка белая! Накрахмаленная! А на манишке допускаются в крайнем случае перламутровые пуговички! И никаких драгоценных камней, ясно? Я, господа, прошу вас обратить на это особое внимание! – сказал танцмейстер и обернулся к помощнику садовника. – Что вам?

– Я люблю носить скаутский ремень, потому что на его карабин удобно вешать ключ от дома, – сообщил Ироушек и, распахнув пиджак, показал свой ключ.

– Господи, да носите вы, что хотите! Но я вам сейчас объясняю правила хорошего тона по Гут-Ярковскому! – опять расшумелся маэстро. – И галстук тоже белый, и перчатки, а цилиндр следует оставлять в гардеробной!

– А можно к фраку надеть… – начал было помощник садовника.

– Ничего не хочу слышать! Ничего! – заткнул уши танцмейстер. – Мне надо позвонить прекрасным дамам! – И он убежал, обмахивая ладонями свое покрасневшее лицо.

Спустя минуту его тяжело дышавший силуэт возник в матовом окошке и начал названивать прекрасным дамам с помощью рюмки чего-то горячительного.

Пианист, служивший в молодости «У Шпирку» и «У старой дамы», нащупал кольцо конской колбасы, лежавшее на стопке нот, откусил от него и заиграл «Императорский вальс».

Пан Блоудек, надзиратель из сумасшедшего дома, подсел к барышне Гроудовой, которая горько и безутешно плакала.

– Вы что это? – спросил он.

– Мне жить не хочется, – ответила она.

– А с чего бы это?

– Да я, когда стала заместительницей председателя Общества защиты животных, узнала про одного подмастерья, который заживо сдирал шкуры с козлов! Ну, как люди могут так обращаться со зверями! – с трудом выдавила из себя барышня Гроудова и спрятала лицо в носовой платок.

– Не плачьте, – сказал надзиратель. – Лучше взгляните на шрам у меня на лбу. Одна дворничиха бросила живого котенка в унитаз и смыла его, но он, прежде чем утонуть, посмотрел на дворничиху так, что она прямо зашаталась.

– И поделом ей! Это Господь ее покарал! – рассмеялась барышня Гроудова сквозь слезы.

– Но это еще не все, – сказал надзиратель и придвинулся поближе, – окончательно эту самую дворничиху доконала старая кошка, которая все ходила и заглядывала в унитаз, и совала в воду лапку, и однажды с таким упреком посмотрела на дворничиху, что ту пришлось везти к нам в дурдом. А через пять дней она разбила ногой унитаз и хотела его осколком зарезаться, а я ей помешал… и вот результат! – сказал надзиратель и подставил свою голову.

– Значит, есть все-таки высшая справедливость, – опять засмеялась барышня Гроудова и искоса взглянула на олицетворение этой самой справедливости.

– Играют «Императорский вальс». Вы позволите вас пригласить? – надзиратель встал и свел вместе каблуки.

– В другой раз, сегодня у вас и так хватает дам… и вдобавок… – Барышня Гроудова попыталась сунуть руку в карман. – Ах, здесь же нет кармана, но дома у меня в нем лежит телеграмма о мясниках, которые опять выкололи быку глаза, чтобы затащить его на бойню!

– Зато скольких таких мясников быки топчут насмерть! – воскликнул Блоудек.

– Серьезно? – спросила Гроудова и отняла платок от заплаканного лица, и высморкалась, и сказала: – Я, право, не знаю… расскажите мне какую-нибудь хорошую историю.

– Вот, например, на голешовицкой бойне один бык расправился с двумя погонщиками. Первому он размозжил голову о стену. А потом прикинулся, будто со всем смирился, и второй погонщик, а это был мой деверь, как-то зазевался, и тогда бык его унюхал, развернулся и с силой хряснул о перила…

– Великолепно, великолепно! – воскликнула заместительница председателя Общества защиты животных. – Идите же танцевать, вы меня так порадовали! Я люблю быков, очень люблю! Если бы у меня хватило сил, я бы взяла какого-нибудь такого быка на руки и баюкала его, словно котенка, и целовала бы в шейку и в животик… – предалась мечтам барышня Гроудова. И она водила головой из стороны в сторону, точно прижимаясь лицом к животику десятицентнерового быка.

– Барышня, – произнес надзиратель, – закройте глаза и попробуйте пальцем коснуться кончика носа.

Заместительница председателя попробовала и попала пальцем в закрытый глаз.

– Спасибо, – сказал надзиратель. – А теперь попробуйте вытянуть перед собой руки и идти ко мне… только глаза закройте! – добавил он.

Заместительница председателя послушалась, но отклонилась при этом от цели градусов на сорок.

– А теперь попрошу вас сесть, – велел надзиратель и, когда барышня села, сказал ей: – Положите ногу на ногу.

И ребром ладони сильно ударил Гроудову по коленной чашечке. А потом сказал:

– Рефлекс почти отсутствует. Пальцы на руках едва заметно дрожат, при ходьбе вы кренитесь набок. Шизофрения, распадение личности. Когда-нибудь вы не вернетесь в свою квартиру, потому что вас доставят прямиком туда… – И он указал пальцем на угол потолка, где, как ему казалось, находился его сумасшедший дом.

В зал вбежал танцмейстер, на бегу проверяя пуговки на ширинке; он взмахом руки остановил музыку, кивнул в сторону барышни Гроудовой и воскликнул:

– Чуть не забыл. У нас же тут дама.

Барышня Гроудова гулко высморкалась в свой носовой платок, и надзиратель покраснел.

– Дама, – кричал танцмейстер, – берет с собой в зал легкую накидку, так называемую «антре». А платочек предпочтительно захватить кружевной… наверняка все вы видели несколько лет назад фильм с Ирен Дунне и Шарлем Бойе «Кружевной платочек»… и этот кружевной платочек дама прячет за корсаж. Что же до вас, господа, – танцмейстер опять пробежался пальцами по ширинке, – если когда-нибудь вы удостоитесь чести стать распорядителями бала и на этот бал пожалует некая знатная особа, то не забудьте встретить ее у дверей, снять с нее в гардеробной верхнее платье и под торжественные звуки фанфар проводить эту особу с ее свитой к эстраде. Запомните это, господа, заклинаю вас, запомните!

– Но я же сегодня за даму, – возразил трубочист.

– Сегодня да, но вообще-то вы кавалер, – вскричал танцмейстер, – а я уже получил первое известие. Три дамы обещали присоединиться к нам в ближайшее время. И сейчас я пойду звонить другим дамам.

– Жалко, – сказал трубочист.

– Что?! – вскинулся танцмейстер.

– Да я уже привык изображать даму для Ярды, и у меня никогда раньше не получалось так хорошо танцевать, скажи, Ярда? – обратился трубочист к лакировщику и маляру пану Тимику.

– Заклинаю вас никогда больше такого не говорить, я не хочу иметь неприятности с властями! – вскричал танцмейстер. – Пан аккомпаниатор, танго, пожалуйста! «Вдали за морем лежат Гавайи!» А мне опять надо к телефону! – И он махал руками, и его манжеты ползли вниз.

Скоро в матовом оконце возник знакомый силуэт. Он поправлял манжеты и принимал из чьей-то руки рюмку.

Пианист, в молодости игравший «У Шпирку» и «У старой дамы», начав исполнять сладкое танго, локтем сбросил на пол конскую колбасу. Он опустился на колени и, играя одной рукой, второй попытался нашарить колбасу. Найдя пропажу, пианист зажал ее в зубах и продолжил бренчать обеими руками, а потом правой рукой нарочно поднялся на три октавы выше, быстро вынул колбасу изо рта и положил ее на последнюю октаву.

Три пары топтались на одном месте, зато помощник садовника все набирал и набирал скорость.

– Да что вы такое говорите?! – сердился трубочист.

– Но почему же это нынче вы никак не можете себя проявить? – поинтересовался у него управляющий, танцевавший на месте в паре с отставным ротмистром.

– Знайте же, господа, – сказал трубочист и нежно опустил руку на плечо своего партнера пана Ярды Тимика, маляра и лакировщика, уши у которого были все в разноцветных пятнах, – что мой дедушка работал трубочистом в Бенешове. И поспорил, что когда эрцгерцог Фердинанд д'Эсте пойдет с графиней Хотек, то есть со своей женой, в церковь, то он, то есть мой дедушка, ухватит графиню за икру. В то воскресенье возле церкви собрались все ремесленники города во фраках и цилиндрах. И когда эрцгерцог приехал, дедушка, который стоял на третьей ступеньке церковной лестницы, перекрестился и шасть рукой графине под юбку…

– И что, твердые у нее оказались икры? – остановилась третья пара.

– Дедушка говорил, что такие икры ему больше никогда не попадались… Трудно поверить, что нашлась сволочь, которая их не оценила! – вздохнул трубочист. – Ну так вот, а эрцгерцог, значит, выхватил револьвер, чтобы пристрелить дедушку прямо на месте. А ремесленники во фраках упали на колени и упросили, чтобы он дедушку пощадил – в городе-то трубочистов, кроме него, не было, если бы их хотя бы двое было, тогда, конечно, дело другое, а так-то как без трубочиста оставаться? Эрцгерцог подумал-подумал и сказал, чтобы дедушка доставил две тысячи золотых в Конопиште, в эрцгерцогский замок, чтобы пожертвовать их разорившимся дворянкам. Дедушка прямо упарился, пока собирал эти две тысячи, но он все-таки набрал их, а потом так напился, что его несли домой в корыте, и какому-то пьяному парикмахеру взбрело по дороге в голову сбрить дедушке бороду. И он его постриг и бритвой сбрил ему бороду, а потом дедушку положили на диван. А утром он проснулся, плеснул из умывальника воды себе на физиономию, остолбенел от удивления, глянул в зеркало да и говорит: «Это не я». И где же кончил он свои дни, друг мой? – вопросил трубочист, раскачиваясь в сладком ритме танго.

Надзиратель Блоудек кивнул:

– У нас, в сумасшедшем доме…

И трубочист на мгновение замер вместе со своим партнером и воскликнул:

– Я спрашиваю вас, господа, можно ли вообразить что-то более достославное? Кто еще хватал графиню за икру? Нет, такое могло случиться только в Австро-Венгрии!

Но когда он снова затоптался по паркету, к нему приблизился официант пан Гурдалек и заявил ему и всем танцорам:

– Тьфу на вас! Первую республику я в обиду не дам!

– Поподробнее, пожалуйста! – сказал трубочист и сделал танцевальное па, словно бы засмеявшись в ритме танго.

– Мой батюшка, господа, в тридцать один год стал жандармским подпоручиком! – торжественно объявил пан Гурдалек.

– Чепуха! – запротестовал отставной ротмистр. – В тридцать один год никто не мог взлететь так высоко.

– А вот он взлетел! – возликовал Гурдалек и тут же принялся рассказывать танцующим парам, которые неустанно отрабатывали первые шажки танго: – Мой батюшка служил тогда жандармским прапорщиком в Гостиварже, где всегда была повышенная боевая готовность, потому что там жил премьер-министр Швегла. И вот как-то приезжает туда сам пан президент, и поручик рассовывает жандармов по саду, под смородиновые кусты. И сидит, значит, мой батюшка под смородиной, а из дому выходят премьер-министр с президентом и идут в потемках к его смородиновому кусту. И вдруг батюшка слышит: «Давайте вы первый!» И пан президент расстегивает пуговицы и справляет малую нужду в куст смородины прямиком на моего батюшку, но поскольку тогда была настоящая демократия, то батюшка и пикнуть не посмел. А потом, когда все посты из сада были убраны, поручик ему и говорит: «Гурдалек, да ты никак весь мокрый!» А батюшка объяснил ему, что это из-за пана президента. Тогда поручик похлопал его по плечу и сказал: «Теперь вы сами отвечаете за свою судьбу, Гурдалек. Вы можете далеко пойти!» И когда поручик отправился с докладом к премьер-министру, то похвально отозвался о мужественном поведении моего батюшки в смородиновых кустах. А премьер-министр потом поехал в Град и сразу же рассказал о смородине президенту. И когда они оба отсмеялись, пан президент сказал: «Так что же нам делать с этим прапорщиком? Давайте-ка мы за проявленную храбрость присвоим ему звание подпоручика». И батюшка стал в тридцать один год жандармским подпоручиком! – горделиво закончил свою речь пан Гурдалек и заскользил прочь вместе со своим партнером по танцу.

– За такую цену я тоже бы дал на себя помочиться! – крикнул ему вслед отставной ротмистр.

Но тут в зал вбежал танцмейстер – рассвирепевший, весь красный – и воскликнул:

– Разве так надо беседовать на уроках танцев?! Тут вам не пивнушка какая-нибудь, где все позволено! И вообще – почему мы не танцуем? И кто это спит под зеркалом? И почему вы не прогуливаетесь под ручку под сенью колоннады?

И он потряс заснувшего мясника.

– Вы кто?

– Йозеф Цуц, мясник и коптильщик, Вышеградская…

– Дама или кавалер?

– Дама…

– Господи помилуй, так что же вы тут спите с расставленными ногами?! Где ваш светский шик?! – кричал танцмейстер, проверяя пальцами пуговки на своей ширинке. – И кто это тут курил?! Я все чую! Уроки танцев – это вам не шутки! – И он помчался в уборную, откуда сразу же донесся его крик, и двое ломовых извозчиков, которые решили раскурить там сигару, вернулись в зал сокрушенные и пристыженные.

Пан Буцифал проводил немного своего партнера и в одиночестве пошел обратно.

– Назад, назад! – завопил танцмейстер. – Разве так надо провожать на место даму?! Пан аккомпаниатор, музыку, пожалуйста, а вы двое марш в центр зала!

И пианист, работавший в молодости «У Шпирку» и «У старой дамы», нашел ощупью пианино, сел к нему и вздохнул:

– Verfluchte Paralyse.

И заиграл вальс «Тесоро мио».

Пан Буцифал предложил руку закупщику скота, который был его дамой, и, уловив ритм, скользнул в трехчетвертной такт. Оба танцора стыдились и краснели, потому что остальные ученики тупо глазели на них, и только помощник садовника махал руками, набирая совсем уж головокружительную скорость.

– Хорошо, – елейным голоском протянул танцмейстер, – а теперь пусть музыка смолкнет! Теперь нам пусть покажут, как следует сопровождать даму к столу.

Он дирижировал светским воспитанием и поведением, он манил пару к себе, желая, чтобы страховщик и закупщик скота шли рука об руку к столу, потом он поднес к уху ладонь и внимательно вслушался в слова пана Буцифала, который поклонился и сказал:

– Мадам, это было прекрасно, вы позволите мне пригласить вас на следующий танец?

И косоглазый закупщик скота, который в Словакии всегда запихивал в вагон вместо восемнадцати коров двадцать пять, так что за время пути до Праги пять или шесть из них непременно дохли от голода и жажды (однако же его затраты все равно окупались), опустил глаза и прошептал:

– Но я уже ангажирована…

Танцмейстер прослезился:

– Как же хорошо я вас учу! Да-да, кавалер всегда должен проявлять галантность… пан аккомпаниатор, сейчас у нас будет вальс «Сад голубой расцветет…» – И в голосе у него зазвучало умиление, а палец опять пролетел по пуговкам на брюках.

Помощник садовника остановился, обливаясь потом, и сказал:

– Ах, до чего же я люблю танцевать! – И он стеснительно свел перед собой руки и добавил: – Маэстро, можно я пошлю благодарственную телеграмму в Управление танцев?

– Посылайте, – кивнул танцмейстер, – только не забудьте упомянуть, кто именно дает вам эти уроки. – И он воздел кверху палец и сообщил: – А сейчас, господа, я иду звонить по телефону прекрасным дамам!

Он шагал прочь, склонив голову набок, ошеломленный признанием своих заслуг, шагал прочь, желая побыстрее скрыться в коридорчике, чтобы возникнуть потом в виде силуэта с рюмкой в руке на фоне матового стекла.

И тут распахнулись разлетающиеся двери и в зал вбежал лакировщик и маляр пан Тимик и воскликнул:

– Туш, туш! К нам пожаловала некая знатная особа! Быстрее! Идите встречать ее и примите у нее верхнее платье и…

В танцевальный зал вошла Надя, она тащила за собой за рукав искусственную горностаевую шубку и смеялась. Остановившись неподалеку от дверей, она дождалась пана Тонду Угде, страхового агента – в пальто, небрежно наброшенном на плечи, и с розой в пальцах.

Танцмейстер поднял окошко и высунулся из кухни.

– Господа! – провозгласил он. – А что я вам говорил? Одна прекрасная дама уже здесь, и сейчас я позвоню еще нескольким! Пан аккомпаниатор! Почему до сих пор не расцвел голубой сад? – И он опустил матовое стекло, и его силуэт опять поднял рюмку.

– Verfluchte Paralyse! – сказал пианист, прежде чем ударить пальцами по клавишам, и правая его рука помчалась вдоль октав, однако же конской колбасы в конце клавиатуры почему-то не оказалось.

Пан Тонда сбросил с плеч пальто, поклонился Наде и начал длинными шагами танцевать вальс. Он не боялся ни сложных фигур, ни поворотов, он сжимал в руке прекрасную розу и подпевал пианисту:

– Кто полюбил навсегда красоту голубых незабудок…

– Как красиво вы поете, – сказала Надя, откинувшись назад и глядя в благородное лицо пана Тонды.

Помощник садовника обгонял в упоении танцем все пары подряд, а пианист косился то на пол, то на свои пальцы и шептал:

– Колбасу-то я поди уже доел…