Текст книги "Bambini di Praga 1947"

Автор книги: Богумил Грабал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Управляющий убрал с лица полотенце.

– Ну вот, что и требовалось доказать, они уже багровеют, – жаловался Тонда.

Надя оперлась на локти и помотала головой.

Согнав с глаз слезы смеха, она взглянула на стоящего на стуле человека, который вертелся перед зеркалом и озирал свои тоненькие ножки, и воскликнула, заикаясь от хохота:

– Да уж, Тоничек, ваши пятна нельзя будет удалить без повреждения ткани. Придется скоблить их ножом! Обращайтесь к хирургу! – Тут локти у нее подломились, и руки свесились вниз, и коляска снова заездила туда-сюда, погоняемая смехом.

Тонда слез со стула, повернул кран и начал прикладывать к заду полные горсти холодной воды.

– Кто, кто подложил мне такую свинью?! – кричал он.

– Это я придумал, – отозвался управляющий, – в отместку за парикмахера, которого ты притащил на паром.

– А дверь кто запер? – Тонда выпрямился, и его лицо исказила гримаса.

– Я, – приподнялась Надя, – кого люблю, того и бью! – И она со смехом рухнула обратно в коляску.

Тонда открыл дверь и сперва вытолкнул коляску вместе с Надей в коридор, а потом пустил коляску вниз по лестнице. И коляска поскакала со ступеньки на ступеньку.

– Я же заикаться начну! – крикнула Надя.

Тут коляска налетела на подставку с пальмой, и искусственное дерево рухнуло на пол. Гостиница содрогнулась. Тонда юркнул в номер и погасил свет.

Управляющий на цыпочках подобрался к окну, подпрыгнув, сел на подоконник и поверх крыш стал смотреть на далекие поля, где в сиянии прожекторов работала молотилка – на ее площадке стояла женщина в косынке и брала снопы, которые подавал ей с телеги парень в белой рубахе; женщина засовывала эти снопы в утробу машины. Из длинной трубы летела отчетливо видная на свету мякина, золотая мякина, стремительно уносившаяся вдаль и придававшая всей сцене фантастический оттенок. А сбоку от молотилки все рос да рос стог соломы… на нем, утопая по пояс, стояли люди и вилами принимали солому, поднимаясь выше и выше… Наконец человек в белой рубахе подал последний сноп, молотилка расправилась с ним и внезапно затарахтела вхолостую так весело и беззаботно, как будто рада была немного передохнуть – в точности как та женщина, которая подошла к прожектору, размотала косынку, глубоко вздохнула и глотнула пива из зеленой бутылки…

– Кто-то идет, – прошептал Тонда и приотворил дверь. Он увидел, как из комнаты по соседству с комнатой Виктора вышел старик со свечкой в руке, он спустился по лестнице, осветил Надю – полуобнаженную, уснувшую в детской коляске.

Старик развернулся, ступил в отбрасываемый свечкой свет и направился наверх. Он покачивал головой и, прежде чем скрыться в своей комнате, прошептал еще:

– Какой крупный ребенок…

Над городом висела луна, и фонтан играл белым мячиком для пинг-понга…

5

Неподалеку от перекрестка двух проселочных дорог стояла конная повозка. Опустившись перед конем на колени, человек в кожаных галифе обмерял ему портновским сантиметром окружность копыт, ширину груди, высоту ноги от колена до копыта. И записывал цифры в блокнотик.

За спиной человека была дорожка, ведшая к дому, а возле дома возвышались строительные леса, а за лесами виднелась белая стена, на которой был нарисован эмалевыми красками гигантский конь, и у этого коня не хватало передних ног. На коне красовался всадник – в подштанниках, с кривой саблей в руке.

Человек в галифе, записав все мерки, сказал:

– Вот теперь будет как надо.

Два агента «Опоры в старости», которые приехали на автобусе, стояли в сторонке и только диву давались.

– Вы хотите сшить этому коню брюки? – спросил пан Буцифал, а коротышка-кучер указал хлыстом в сторону дома:

– Разве это мой Фукса на стене? Чего-то он мне не того…

– Я его усилил, – объяснил человек в галифе.

– Да мой Фукса – это же красавец, настоящий бельгийский конь, – сказал кучер и похлопал животное по крупу. – А там кляча какая-то, вон, брюхо по земле волочится. Куда этой уродине до Фуксы!

И он, плюнув, щелкнул хлыстом, и бельгийский конь налег на постромки.

– Дурак! – крикнул человек в галифе. – Я же все это только ради вас и рисую! Передай всем кучерам и шоферам, что я закончил большую картину и что они уже издали смогут любоваться ею. А вечером святой Вацлав будет подсвечен снизу не хуже пражского Града!

Кучер обернулся, а потом решительно зашагал обратно, тыча хлыстом в сторону картины:

– Какой еще святой Вацлав?! Да этот твой на стене – он же будто из желтого дома сбежал!

– Я на правильном пути, – сказал человек в галифе. – Если бы этому кучеру понравилась моя работа, то все мои картины гроша бы ломаного не стоили!

– Вы пан Нуличек, – утвердительно сказал Буцифал.

– Да.

– Вне всякого сомнения, – поддакнул пан Тонда Угде.

– Мы агенты пенсионного фонда для частных предпринимателей. Вы написали нам, что интересуетесь пенсией, вот мы и приехали.

– Да-да, проходите, – пригласил пан Нуличек и пошел к дому; на голенище сапога у него была засохшая кровь.

Во дворе висела на крюке освежеванная коза со стеклянно-синими глазами. Из носу у нее капала сукровица. Снятая шкура была растянута на кольях забора, и ее облепили зеленые и золотые мухи. Несколько куриц таскало по двору почерневшие внутренности.

Старый полуслепой пес задрал в углу у сарая ногу, точно собираясь сыграть на скрипке, и начал натужно мочиться.

– Господа! Господа! – воскликнул внезапно пан Нуличек.

– Что такое? – всполошился Буцифал.

– Знаете, что я однажды нарисую? Страшный суд для всех тех белых козочек, которых я когда-либо зарезал! Но где мне взять столько белил?

– Если вы станете членом «Опоры в старости», – сказал Тонда, – то сможете рассчитывать на внеочередное вспомоществование.

– Приятно слышать, – растроганно отозвался Нуличек, вытащил из-за голенища мясницкий нож и принялся обрезать заусеницы на ногтях, – иначе бы мне пришлось всю жизнь разъезжать на велосипеде и кричать «А вот кому шку-у-у-ры?» А хорошая выйдет картина, я ее уже прямо так и вижу. Называться она будет «Страшный суд для коз». И себя я помещу в центре, с этим вот самым ножом.

Ах, господа, что это за наслаждение – втыкать нож в козью шею! А я как живодер могу считаться частным предпринимателем?

– Можете, – ответил Буцифал. – Потому что вы частным образом изготавливаете шкуры.

– Какое радостное известие! – воскликнул Нуличка.

– И эти картины тоже, – сказал Тонда.

Стены хлевов, сараев и самого дома были сплошь покрыты рисунками, изображения переходили одно в другое, даже не пытаясь сочетаться по смыслу.

Живодер замер возле Тонды, желая насладиться его изумлением.

– И это все вы? – спросил агент.

– Да, – ответил Нуличек, продолжая радоваться своим творениям, отражение которых он видел в восхищении гостя. А на стенах сараев красовались буйные зеленые заросли, и папоротники, и хвощи, и среди них бежала нагая женщина с развевающейся гривой волос, из ее спины торчал мясницкий нож, а в ветвях над ее головой хохотал бородатый мужчина, гнувший руками латунную проволоку, и дети съезжали с горки на вальках для белья, и истощенный человек ходил босыми ногами по стеклу, а рядом с ним стояла девушка, державшая в руках конский череп…

– Что, правда? Это все вы?! – изумлялся Тонда.

– Я, – кивал живодер, пожирая агента глазами.

Тонда взобрался на приставную лестницу, чтобы рассмотреть рисунки, которые загораживала крыша веранды, и когда он оглядел двор и увидел освежеванную козу, кур, дерущихся из-за ее кишок, старого пса, который все еще мочился, задрав ногу кверху так, как если бы играл на скрипке… увидел деревянную будку уборной с открытой дверью и разглядел нарисованных внутри на бревенчатых стенках нескольких обезьян – макак и павианов, таких рыжих, как будто художник окунал кисть в содержимое выгребной ямы, у него закружилась голова и он не сумел спуститься по перекладинам, а просто съехал по ним на спине прямо в объятия Нуличека, и тот прижал мокрые губы к уху Тонды и прошептал:

– Это вариации на темы сонника и моих собственных снов.

– И откуда только все это в вас берется? – спросил Тонда.

– А во мне всего полно, прямо как в козе, – сообщил живодер. – Вот вы знаете, что в соннике написано? Убитых родителей увидеть – к счастью, жену свою мертвой – к радости, безумие – это свадьба, а впадение в бешенство – счастье на целый год…

– Послушайте, а какое у вас образование?

– Два класса, – ответил Нуличек, радуясь тому, что пан Буцифал ходит вокруг водяного насоса и смотрит на бредущего по его боковинам голого мужчину, на причинном месте которого висит шляпа, и на шесть голых женщин, весело барахтающихся в грязи.

– Что это? – спросил пан Буцифал.

– Я бы и сам хотел это знать, – ответил пан Нуличек и, пятясь, поднялся по ступеням, отвел руку назад и открыл дверь на веранду, – а теперь вас ждет самое главное!

И он воздел палец, дал агентам войти и, не глядя на свои творения, заговорил:

– Перед вами, господа, вариации на тему человеческих рук… золотых, не побоюсь этого слова, ручек! Вот здесь юноша едет на поезде к девушке и везет ей букет роз. Дальше вы видите, как он стоит на площадке, одной рукой держась за вагонный поручень, а в другой сжимая цветы. А вот он спрыгивает, и его нога, как видите, скользит, и молодой человек падает на колени. И вот результат: колесо отрезало ему ту руку, в которой был букет. А его невеста – она стоит на заднем плане – всплескивает руками. А это отрезанная рука, которая закатилась за рельсы. А вот поглядите, как юноша той рукой, которая у него уцелела, берет вторую руку, которая все еще сжимает букет. Но поезд продолжает движение, и второе колесо отрезает ему ту руку, что держала первую руку, что держала розовый букет… И вот смотрите: этот безрукий юноша сел, и подножка, ибо поезд все еще едет, подножка разбила ему голову, и он падает наземь… Пятнадцать сценок, подсмотренных мною на вокзале, пятнадцать вариаций на тему бесценных человеческих рук…

Вот что говорил живодер, черпая силу во взглядах своих гостей, а потом он развернулся, отступил назад, нажал на ручку и спиной толкнул дверь. Та распахнулась, и из-за нее хлынул поток света, ослепивший агентов.

– Это кухня, господа, – воскликнул живодер, спиной вперед втискиваясь в помещение. – И здесь разрисовано абсолютно все, не только стены и потолок, но и шкафы, причем не только снаружи, но и внутри!

Стены кухни искрились, как внутренность пещеры. Печальные мужчины лобзали беременных женщин, на заднем плане бодались белые волы, над кроватью коленопреклоненная молодая особа полоскала в ручье потроха, а вдоль выстроившихся рядком верб ехал музыкант с геликоном на плечах…

– Извольте обратить внимание вот на этот буфет, рисунки начинаются снаружи буфета и переходят внутрь, а потом опять выходят из буфета наружу, – улыбался пан Нуличек.

И продолжал, обеими руками указывая на свои произведения:

– Буфет являет нам вариации на тему трагедий, приведших к смерти! Вот, поглядите, пожалуйста, на цыгана, который стоит у мартеновской печи и выпускает наружу сталь. А вот, пожалуйста, тот же самый цыган падает в ковш, прямо в расплавленный металл, потому что спотыкается о лом. А вот едет подъемный кран и везет этот ковш, и на дне ковша нарисован все тот же цыган, вот, поглядите, сталь застывает в болванки, и в каждой такой болванке есть наш цыган. А здесь я решил показать, как из этих болванок делают длинные цилиндры, и в каждом из них сидит все тот же цыган! А вот цилиндры превращаются в листы нержавеющей стали, и в каждом таком листе заключен цыган, а из этой нержавейки изготавливают потом ложки, ножи и вилки, и, как видите, в каждой такой вилке, и в каждом ножичке, и в ложечке – в общем, всюду я изобразил цыгана, который упал тогда в расплавленный металл… и получилось, что цыган вместе со столовыми приборами отправился путешествовать по миру, повсюду побывала хотя бы одна его частичка, но я нарисовал его внутри каждой такой ложки целиком… вот оно, значит, как… – закончил живодер и устремил взгляд на своих гостей, которые шумно пыхтели и никак не могли прийти в себя.

Пан Нуличек опустился возле кровати на колени, а потом лег на пол и заполз в шкафчик под рукомойником – только кожаные галифе да измазанные кровью сапоги скрипнули.

– Так что там с пенсией? – поинтересовался он.

Пан Буцифал тоже встал на колени и увидел, что в шкафчике у пана Нуличека есть кисточка и миска с краской и что он разрисовывает шкафчик изнутри какими-то фигурками.

– Вам больше всего подошел бы пятый разряд, тогда пенсия у вас будет примерно тысяча сто, – сказал он.

– Ну, так запишите меня, – глухо отозвался живодер.

И пан Буцифал положил на одеяло портфель, пристроил на полу папку с заявлениями, поправил копирку и стал писать – имя, фамилия, разряд пенсии, адрес… а потом вывел суммы и подчеркнул итог.

– Пан Нуличек, – сказал Тонда, – пан Нуличек, не нужна вам эта страховка, это все сплошной обман.

– То есть как? – высунулся из шкафчика живодер.

– Понимаете, такая пенсия вам не подходит… вам же двадцать лет платить придется, чтобы тысячу сто крон получать, а мы вам об этом не сказали… пан Нуличек, купите лучше краски и рисуйте! – умолял Тонда.

– Это что же, вы мне предлагаете всю жизнь ездить по улицам и кричать «А вот кому шк-у-у-ры?» Если у рабочих есть пенсия, так почему она мне не положена? – сердился Нуличек. – И вообще – вам-то что за дело? Это ваш коллега меня оформляет, а не вы!

– Да-да, – сказал Буцифал, – возьмите ручку и…

Вдруг одеяло откинулось, портфель страховщика поехал вниз, и с кровати соскочила старушка в байковых шароварах. Она молниеносно схватила папку с заявлениями, выдрала оттуда несколько страниц и принялась рвать их в клочки и обсыпать ими стоявших на коленях агентов.

– Это моя матушка, – сказал живодер, – моя Муза, которая подсказывает мне темы для рисунков.

– Очень приятно, – сказала старушка и подала руку Тонде, – какая там страховка! У нас даже на краски не хватает! И все-таки пройдите в комнату и полюбуйтесь, там у нас самые шедевры! – Ее умные глаза заглянули в глаза пана Тонды; старушка попятилась, нащупала дверную ручку и открыла дверь в комнату, где подошла к широкому супружескому ложу. На нем не было ни одеял, ни даже матрасов, но зато от изголовья до изножья выстроились стеклянные пластинки, которые составили толстую стеклянную книгу.

– Это картины на стекле, и любо-дорого смотреть, как мой сын водит кисточкой по обратной стороне стекла – точь-в-точь кот, который глядится в зеркало, – говорила старушка, не сводя глаз с Тонды и ощупью листая стеклянные страницы, которые скрипели, когда стекло вставало на грань. – Вот, смотрите, это святой Августин, который едет на комбайне по морю пшеницы. Хотя вам, как я вижу, больше по душе религиозные мотивы, правда? – Она засмеялась. – Вот, прошу! – Она мельком взглянула на стеклянную книгу и снова уставилась на Тонду. – Я нашла для вас картину, на которой у святого Августина падают с губ розы. А вот история, которая приключилась со святым Бернаром – во время ужина с Господом он глотнул из чаши и случайно проглотил паука, и этот паук живым вылез у него изо рта… бедненький паучок! А вот нечто совершенно особенное… Эй, вы! – крикнула старуха, не спуская при этом глаз с Тонды. – Как вас там? Враг рода человеческого! Подите-ка сюда! – И она все глядела и глядела на Тонду. Из кухни появился пан Буцифал.

– Ваша мать еще жива? – спросила старуха.

– Жива, – прошептал пан Буцифал.

– Тогда смотрите, – продолжала она, не спуская глаз с Тонды, – здесь нарисован сон матери святого Доминика, сон, в котором ей привиделось, что она родила черно-белого пса и что этот пес держит в лапах факел и озаряет им весь мир… Как все тщательно прорисовано, правда? А видела ли ваша мать сон о том, какую жизнь предстоит прожить вам? Уж верно ей не снилось, что она родит обманщика… как вас зовут?

– Буцифал.

– Какое красивое имя, – сказала она. – Бросайте вы это дело, пока не очутились в тюрьме.

– А вы уже что-нибудь продали? – спросил пан Тонда.

– Да, – сказала она и толкнула дверь, которая от этого закрылась.

На двери висел распятый жестяной Христос, его тело было желтым, а бедра прикрывали полосатые плавки.

– Переборщили немного, – сказала старушка задумчиво. – Теперь-то я это точно знаю! На перекрестке раньше висело распятие, но от времени оно обветшало, и деревня решила, что дешевле всего обойдется заказать новое нам.

Я сразу придумала и то, что тело у него будет желтым, и что плавки на нем будут – трехцветные, как национальный флаг. Когда нам дали аванс, мы пошли в город к жестянщику, я выбрала там самого хилого из подмастерьев и уложила его на лист жести, он раскинул руки, я обвела его плотницким карандашом, потом мы этот силуэт вырезали – и через два дня распятие уже висело на перекрестке. Но только мы капельку просчитались. За шесть дней шесть аварий. Шоферы на него так и пялились. Особенно на плавки, конечно. Так что сняли мы распятие, а деньги обратно вернули.

– Какая красота, – вздохнул Тонда, – но где же вы черпаете свои замыслы?

– Да во мне всего полно, прямо как в козе, – ответила старушка.

– А с остальным что вы будете делать?

– Вот разрисуем все, – мечтательно сказала она и, отведя от него глаза, шагнула к окну, чтобы поглядеть на садящееся солнце, – разрисуем все стены, шкафы и полы и пойдем и предложим наш домик Национальной галерее. А они нам пускай дадут взамен другой дом, чистенький. Мы и его раскрасим. Нужно только устроить здесь канатную дорогу с сиденьями, чтобы посетители не топтали картины на полу… мы же рисуем для людей бесплатно, для радости…

Из шкафчика под рукомойником выбрался пан Нуличек. Встав во весь рост, он зевал и потягивался.

– А я там вздремнул, – сообщил он и опять зевнул – на сей раз с подвыванием.

Старушка приставила к шкафу стул и сняла с верхней полки керосиновую лампу. Она почистила фитиль, чиркнула спичкой и водрузила на место ламповое стекло. Живодер все еще потягивался, но при виде подвернутого фитиля керосиновой лампы вдруг замер и сказал:

– Матушка, а знаете, что я нарисую?

И он все смотрел и смотрел на фитиль горящей лампы.

– Я нарисую, как девушки стоят рядком на коленях в ожидании причастия, и у них у всех слегка высунуты язычки, а у подбородков они держат молитвенники, и служка несет требник, и видит эти девичьи языки, и роняет свою книгу, и она рвется пополам… вот что я нарисую! – воскликнул живодер, не спуская глаз с огонька керосиновой лампы и не меняя позы – как потягивался, так и застыл, сведя руки кренделем над головой.

– Пойдем к коню, – сказала старушка и взяла лампу.

Гости попрощались с хозяевами во дворе возле ободранной козы.

Живодер лез по приставной лестнице на леса, а за ним двигался вверх огонек керосиновой лампы, оберегаемый старческой рукой.

А агенты сидели на обочине и ждали автобус.

Лампа освещала белую стену, рука рисовала коню передние ноги.

По шоссе прошел какой-то человек, он вел велосипед и тащил за собой на веревке черно-белого песика, который упирался и не хотел идти, но потом получил пинок и все же прибавил ходу. С велосипедного багажника свисала мертвая собачка, и с ее морды капала кровь…

Буцифал засучил было рукава, но Антонин Угде придержал его за локоть.

– Слушай, – сказал он, – не во все надо вмешиваться. Или ты думаешь, что кто-то ест собак ради удовольствия?

6

На окраине городка высился забор, по которому тянулась надпись:

ТЕХНИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ ХИМИИ «У БЕЛОГО АНГЕЛА»

– Ну, Буцифалек, – сказал пан управляющий, – любой начинающий страховщик обязан сдать экзамен на аттестат зрелости. А какого частника обработать легче всего?

– Химика, – сказали агенты Виктор Тума и Тонда Угде.

– Итак, ступайте и предложите владельцу процветающей лаборатории пенсию… пе-енсию! – пропел пан управляющий и поднял палец. – Запомните: слово «пенсия» вы должны научиться любить так же, как красивая женщина – бриллиантовую брошь… Пенсия, пенсия! Господа, прислушайтесь к тому, как мать сюсюкает с ребенком, как юноша шепчет девушке слова, открывающие путь к вершинам любви… хорошенько посмакуйте это слово… сейчас я говорю совершенно серьезно, попробуйте дома перед зеркалом научиться толком пользоваться этим словом: пенсия! Представьте, что вы хотите застраховать самого себя… Пенсия, основа невиданного процветания, гарантия счастливого будущего… а теперь идите, Буцифал, а мы станем наблюдать за вами через дырку от выпавшего в заборе сучка.

Они подошли к калитке, и пан управляющий постучал в нее.

Кто-то шаркал за калиткой ногами, крича:

– Не трогайте ремни руками!

Пан Буцифал постучал кулаком.

– Пустите пар в третий котел! – командовал голос.

Буцифал приложил глаз к дырке от выпавшего сучка, но в этот самый момент кто-то с другой стороны тоже приблизил свой любопытный глаз к тому же отверстию.

– Кто там? – спросил голос.

– Представитель «Опоры в старости», – отозвался Буцифал.

Калитка распахнулась, и показался запорошенный пылью мужчина в длинном халате и с деревянной мешалкой в руке.

– Здесь находится лаборатория «У белого ангела». Входите, я как раз обучаю своего нового помощника, – произнес мужчина, и Буцифал ступил за ограду.

– Мы, химики, – сказал владелец, – все наполовину мученики. Вот эту руку я обжег еще тогда, когда экспериментировал с «Таколином», прославленной мастикой для паркета. Котел с парафином сначала загорелся, а потом и вовсе взорвался… изумительное было зрелище! Рука у меня горела точно так, как описано в Ветхом Завете. Ибо моя техническая лаборатория – это самое настоящее научно-исследовательское учреждение!

– А что, хозяин, у вас с глазами?

– А это с тех пор, как я охотничий ликер делал, – ответил химик. – Взял я полтора килограмма экстракта охотничьей, двадцать граммов фиалкового экстракта, потом добавил сорок литров спирта, тринадцать литров сиропа и тридцать три литра воды. И тут оно все вдруг вспыхнуло, а крышка от котла так врезала мне по голове, что глаза у меня в разные стороны разбежались. И теперь, когда я дома читаю по вечерам техническую литературу, то сам сижу на стуле, книга лежит передо мной на столе, а смотрю я в угол комнаты. Короче, когда я хочу читать, то должен глядеть в другую сторону. Но, ясное дело, подобная ерунда не может отвратить меня от занятий экспериментальной химией. Что вы принесли мне, сударь?

– Пенсию, – произнес пан Буцифал, устремив взгляд на крону дерева.

– Это черешня, – сообщил химик. – Она тоже жертва науки. Сейчас, скажем, май, а у нее уже ноябрь. Это началось с тех пор, как я стал производить всемирно известный крысиный яд марки «Морол». Листья на черешне вырождаются, теперь они разве что на табак годятся, такой уж он ядреный, этот хлорид бария.

С жухлой травы у забора поднялся огромный дог, он покачивался и был таким же облезлым, как злополучная черешня. Подойдя, он принялся лизать хозяину руки.

– Ладно тебе, Анита, – погладил собаку химик, – «Морол» – он пользу людям приносит. Знаете, я читал, что собаки, предназначенные для опытов, лизали перед операцией экспериментаторам руки… Трогательно, правда? Так значит, Анита, тебя обуревает нехорошее предчувствие, что сейчас мы им займемся? Но иначе никак нельзя… Господа, это бордоский дог. Я купил собаку в Биджове, а на вокзале в Хлумеце, где нам с ней надо было пересаживаться, решил зайти выпить пива в вокзальный ресторанчик, ну и привязал эту животину к водонапорной колонке. Смотрю, значит, в окно, а все прохожие от Аниты шарахаются… А потом ей скучно стало, так она вырвала эту самую колонку с корнем и все эти четыреста кило железа приволокла ко мне прямо в ресторан. Пан Йозеф, это же так замечательно – приручить животное, – добавил химик.

– Еще чего! – закричал его помощник. – Возвращался я однажды от девочек, а из дому выскочили три дога, Пола, Анита и Алжиг, и все ростом с теленка. Так они заволокли меня в свою будку и до самого утра так на мне и пролежали, да еще имели наглость рычать прямо в лицо!

Химик вошел в сарай и принялся перевозить на тачке во двор заплесневевшую муку.

– А все потому, что доги очень игривые, – сказал он. – Или взять, к примеру, сенбернара… Знаете, скольких людей спасли они из-под снега?

– Как же, спасли! – злился помощник. – Я в армии в Есениках служил, так там пропала как-то в заснеженных горах одна тетка на лыжах. Ну, мы и пошли ее искать с двумя сенбернарами. И под горой Прадед потеряли нашего прапорщика, а сенбернаров этих так снегом облепило, что нам пришлось волочить их на одеялах. А весила каждая такая скотина не меньше центнера, да прибавьте еще к этому двадцать кило сосулек. В общем, стащили мы их вниз по снегу, как пианино, а в казарме врачи тут же начали обкладывать бедняжек теплыми компрессами, потому что они простудились. А прапорщика, между прочим, мы так никогда и не нашли. А тетка, что потерялась, вернулась утром вместе с лыжами. Ей было сильно за шестьдесят, и она объяснила, что просто захотела прогуляться на Прадед.

Владелец лаборатории прошептал агенту:

– Его надо разозлить… Злой он лучше работает.

– Серьезно? – удивился Буцифал. – Однако, хозяин, почему вы гудите, как из подвала? Что у вас с голосом?

– Да я немного обжег глотку, когда выпил лизола вместо рома, – объяснил химик. – У меня, знаете ли, целых десять лет стоит у постели бутылка рома с наклейкой «Лизол», чтобы дети не пили, как я это проделывал с ромом отца, когда был маленький. А жена перепутала и поставила мне настоящий лизол, и я это понял, уже когда три глотка сделал. Ну, да у настоящего химика по крайней мере трех пальцев должно не хватать, а то и целой руки, или еще какие-нибудь отметины от экспериментов должны остаться, а то какой же это, к черту, химик… знаете, пан Йозеф, я бы на вашем месте купил обезьянку!

– Еще чего! – завопил помощник. – Да я их видеть не могу! Блехтин, тот псих, с которым я ездил в Цигенгалс, купил себе там на память шимпанзе. А когда мы вернулись, поселил его в своей квартире. И каждое утро он тренировался с эспандером, потому что был членом спортивного общества «Сокол»…

– Кто, шимпанзе? – спросил химик.

– Еще чего! Это я про Блехтина. И шимпанзе, скотина этакая, тоже тренировался, только с подтяжками. Вот прихожу я однажды к Блехтину в гости, а он и говорит: «На, попробуй эспандер, увидишь, как это здорово!» Ну, взял я эспандер, а шимпанзе как вцепится в рукоятку, и начали мы с ним тянуть эспандер в разные стороны и растянули его до конца, и тут мерзкая обезьяна возьми да и отпусти свой конец, и никелированная ручка так врезала мне по носу, что у меня после этого три дня глаза на лоб лезли. Обезьяну завести, как же!

Дог побрел в самый дальний конец двора и там завыл.

– Эта собака уже выучила наизусть весь процесс изготовления «Морола», – сказал химик и поднял мешок протухшей муки.

– Хозяин, – сказал Буцифал, – подумайте о пенсии. Кто подаст вам милостыню, когда ваши драгоценные руки не в силах будут больше работать?

– Минутку терпения, – ответил хозяин и начал пересыпать муку в бочку. Над ней поднялось облако желтой пыли и накрыло весь двор.

– Воняет, как из собачьей миски, – чихал помощник.

– Так и надо, – радовался хозяин, – перемешайте это, а потом мы добавим сюда три кастрюли испорченного топленого сала, чтобы синтез пошел полным ходом. Господин из страховой компании, где вы там? Ага, уже вижу. Держитесь за колонку, я вам сейчас выдам свой рецепт. Некоторые фирмы кладут в крысиный яд мышьяк. Но я предпочитаю карбонат бария, крысы его просто обожают. Этот самый карбонат бария у них в брюхе превращается в хлорид бария, который их и убивает, – сиял посреди вонючего облака химик, – но я не сразу изобрел правильный синтез, это потребовало немало времени. Для начала-то моим ядом один крестьянин отравил у себя в усадьбе двух свиней и целую стаю кур. Потом мне клиенты несколько месяцев писали письма с угрозами – мол, крысы после «Морола» только сил набираются… Зато сейчас все не так. Сплошь похвалы да почетные дипломы.

– Воняет, как будто монаху брюхо разорвало, – чихал среди мучных туч помощник.

– Пан Йозеф, я бы на вашем месте козой обзавелся, – дразнил его химик.

– Да не хочу я никакой козы, кто такие глупости делает, тот до пенсии не доживает.

– Зато молочко бы было. Вы же с ядами работаете…

– Еще чего! Коза – это ужас. Задом дернет – и вылечу я из хлева вместе с подойником, у меня же руки всегда холодные. И вижу я плохо, в полумраке еще ее, пожалуй, и не найду. К тому же пальцы у меня дрожат.

– М-да, какая уж тут дойка, – ответил химик и вышел из тучи, чтобы зайти в сарай. Оттуда он приволок багром первую кастрюлю с испорченным салом. Дог, увидев это, взвыл еще громче и принялся быстро-быстро подавать лапу кому-то невидимому.

– Ну хорошо, не хотите козу, так купите корову. Это же настоящий клад, молока-то сколько было бы! – сказал химик, увидев, что помощник размешивает содержимое бочки не слишком энергично.

– Еще чего! – проорал пан Йозеф, и мешалка в его руках так и замелькала. – На нее же сколько нервов надо! Была у нас дома одна такая – пестрая, красивая, когда я ее к быку водил, она волокла меня за собой, точно на санках, и никакая цепь ее удержать не могла. Да не нужна мне корова! – вопил помощник, ускоряя темп. – Привожу я однажды нашу пеструху к быку, а хозяина дома не случилось, так что быка к нам выпустила его дочка, писаная красавица. И что вы думаете? Бык спутал меня с коровой и давай гонять по двору, прямо по навозу! А потом он решил изящным прыжком перемахнуть через дышло, но задел его передними ногами и перекувырнулся, и дочка-красавица очень испугалась, что он сломал себе свое драгоценное достоинство! В те времена, если заболевала свинья, ее укладывали в постель, а если она умирала, то это было такое же несчастье, как смерть ребенка. Так вот, этот бык в десять центнеров весом поднимается с земли, а я уже храбро сижу на крыше, и тогда он опирается передними ногами о стену и начинает скидывать рогами доски и сопеть не хуже насоса. А вы говорите – корову!

– Вот кастрюли, – сказал химик, – давайте выльем в бочку это протухшее сало. – И он радостно подмигнул страховщику, наклонился над кастрюлей, потянул носом и произнес мечтательно: – Сало придаст отраве нужный аромат!

После этого он вылил в бочку содержимое кастрюли. Помощник быстро работал мешалкой, и отвратительная вонь, исходящая из самого центра двора, медленно распространялась за его пределы.

И тут на соседнем участке, принадлежавшем пану Альфреду Пивоньке, тому самому, который четверть века чистил городские уборные и получил в наследство гигантский музыкальный ящик, этот ящик оглушительно взревел. Всякий раз, когда техническая лаборатория «У белого ангела» изготавливала крысиный яд марки «Морол», пан Альфред вытаскивал свой музыкальный ящик во двор и заводил одну и ту же песенку – «Я Пепик из Праги…»