Текст книги "Bambini di Praga 1947"

Автор книги: Богумил Грабал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Слышу, только вы все равно надо мной смеетесь, – она отвела глаза и прижалась щекой к его щеке.

Хозяйка протянула заряженное ружье и показала:

– А вот, изволите ли видеть, лань.

И парикмахер подбросил ружье к подбородку, спустил курок, и скачущая лань упала.

– Если я встречу его, он кончит так же! – сказал парикмахер.

– Я бы нимало не удивился, – сказал пан Тонда.

Виктор прошептал:

– Уршулка, где вы ночуете?

– На вокзале.

– Но там же нет гостиницы.

– В зале ожидания, я всегда ночую в залах ожидания. Начальник вокзала пообещал мне, что сегодня я смогу спать в кассе и что он подложит мне под голову гроссбух и накроет своей форменной шинелью…

– Какие у вас ямочки на щеках, – прошептал он, и все обнимал и обнимал ее, и оба держали одно духовое ружье и опирались о зеленое сукно прилавка.

– Вы все шутите.

– Нет… разве я стал бы говорить неправду?

– А вот двое мужчин пилят полено, – показала хозяйка.

Парикмахер взял ружье и выстрелил с бедра… и пильщики принялись дергаными движениями терзать бревно.

– Вот как надо! – обрадовался парикмахер. – Чтобы он не сразу умер, а еще помучился. Надо резать его медленно! И чем громче бы он орал, тем больше ликовала бы моя душа!

– Это бы я тоже одобрил, – сказал Тонда, – однако, сударь, пойдемте успокоимся, прогуляемся по Венецианской ночи.

Виктор шептал:

– Давайте ночевать вместе.

– А вы меня любите? – спросила девушка с кувшинками.

– Люблю, ведь любовь – это мостик между небом и землей.

– Как красиво. А если бы это было неправдой, вы бы это не говорили, верно? – улыбнулась она и вывернулась из его объятий. Виктор поднял ружье, оглядел все жестяные фигурки и прицелился в лань, прыгающую через елочку; он спустил курок, и лань, пораженная в черную мишень, упала. Девушка с кувшинками сжимала в одной руке веревочку с воздушным шариком, а другой обнимала деревянный столбик; она глядела в сторону реки… там стоял у берега обвешанный фонариками паром, и пан управляющий шел к нему, держа на спине огромный диск с секторами всех цветов радуги… он помог блондинке подняться на паром, и они вдвоем сели на скамейку и стали смотреть на воду. Увидела девушка и пана Тонду, того самого, который купил ей зеленый шарик… Тонда был вместе с сумасбродом-парикмахером, и они оба вскочили на паром, и тут же кто-то отпихнул его от берега, и оркестр тамбуристов, сидевший на корме, начал свое выступление.

Пан управляющий спрятался за диском «Радуги», блондинка, улыбаясь, окунула руку в холодные струи, четыре красивые девушки заиграли на мандолинах песенку «На сребропенной Лабе», а старый перевозчик длинным шестом оттолкнулся от дна. На середине реки пассажиры увидели всю Венецианскую ночь – она ходила по глади воды на руках, и там были еще одни качели, и еще одна карусель крутилась в глубине… а когда они наклонились, то увидели еще один паром, обвешанный фонариками, он плыл по дну, и все лица на нем были перевернуты.

– А что бы вы сделали, – спросил Тонда, – если бы тот человек по ошибке зашел к вам побриться?

– Я бы его намылил и взял в руку бритву – и он стал бы моим! Я бы показал ему счастливое будущее! Я взял бы его за ухо и спросил: «Так какие сделаем ушки?» И отрезал бы от них по кусочку, и кричал при этом: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе!»

Четыре красивые девушки продолжали исполнять «На сребропенной Лабе», и за паромом во взвихренной глади вод отражалась луна.

– А вот скажите, – обратилась блондинка к пану управляющему, прятавшемуся за рекламой «Радуги», – как, по-вашему, меня зовут?

Он положил голову ей на колени, потому что сидел на корточках на дне парома, и прошептал:

– Если бы у вас были рыжие волосы, а на носике – веснушки, и вдобавок вы играли бы на скрипке, то вас звали бы Ванда… Однако же этот брадобрей меня нервирует.

– Меня зовут Надя, – сказала она.

– Ах, Надя? Это же надежда, Надежда с пятновыводителем марки «Радуга», как же все замечательно сочетается… – шептал управляющий.

– А что бы вы сделали с ним потом? – любопытствовал Тонда.

– Потом я взял бы этого гада за нос и сказал ему: «Ну, а носик какой сделаем? Мерзавец, мерзавец, мерзавец!» И стал бы по кусочку, словно играя на скрипке, отрезать ему нос. Ведь мне даже овец стричь придется, чтобы настричь хоть что-то на это мое счастливое будущее!

– Неужели бы вы все это проделали? – спросила Надя у парикмахера.

– Не сомневайтесь! И не только это! Потом я бы ногу ему перебил, чтобы он не сбежал, и еще бы помучил! – воскликнул парикмахер и в доказательство пнул брус, прибитый ко дну парома.

– Потише, миленький, потише! – шикнул на него старик-перевозчик.

И фонарики закачались сильнее, и от парома отбегали круги и волны взволнованной воды, и луна размазалась в длинную черту.

Управляющий продолжал стоять на коленях на дне парома, положив голову на колени барышни Нади и придерживая рукой рекламный щит «Радуги».

– Тогда я не удивляюсь, – сказала Надя, – что каждую минуту случается новое убийство.

– Да этакую скотину и убить мало! – выкрикнул парикмахер. – Замучить его до смерти! Достоинство ему обстругать карандашной точилкой!

– А не слишком ли это больно? – засмеялась Надя.

– И еще бы ребра ему одно за другим вогнать в грудь, хорошенечко так, до упора, а потом слушать, как его рев все слабеет! – размечтался парикмахер.

– Миленький, не надо больше бить по парому, ладно? – попросил перевозчик.

– А еще я приставил бы бритву ему к горлу и спросил: «Ну, а с шейкой как поступим?» – вопил парикмахер, впадая в неистовство, – и сделал бы чик-чик-чик! И голова бы у него откинулась, как крышка у чемодана! И я бы ее отрезал, положил на землю и пнул так, чтобы она долетела аж до луны! – выкрикнул парикмахер и изо всех сил пнул по брусу, прибитому ко дну парома. И брус оторвался, и река ворвалась внутрь, она выдавила злополучный брус и забила гейзером, и паром от этого заходил ходуном.

– Миленький, да что ж ты натворил-то?! – закричал старый перевозчик.

И вот уже прямоугольный остов парома скрылся под водой, и фонарики коснулись ее поверхности, но четыре девушки по колено в воде все играли да играли «На сребропенной Лабе»… вода уже поднялась им до пояса, но они продолжали играть…

Несколько человек бросились за борт и поплыли к берегу.

А фонарики шипели и гасли, некоторые оторвались и плавали по реке, девушки подняли свои инструменты к подбородкам, но играть так и не перестали; вода залила им грудь, тогда девушки воздели мандолины над головой и попытались продолжать игру, но вода была уже так высоко, что они потеряли опору под ногами… музыка наконец умолкла, и девушки поплыли, бережно толкая перед собой свои инструменты, а пан управляющий точно так же толкал перед собой рекламный щит с надписью «Радуга»…

Парикмахер, который плыл бок о бок с Тондой, кричал:

– А если бы тот мужик, что приволок мне счастливое будущее, плыл тут со мной, я бы его утопил, вот так! А когда бы он стал задыхаться, я дал бы ему глотнуть воздуха, а потом снова уволок под воду, поняли?! – И он показал, как держит пана управляющего за горло и топит его. Однако перед ними плыл вовсе не страховщик, а толкавшая свою мандолину прекрасная музыкантша, за которой вилась змеей ее длинная коса.

Первые пассажиры утонувшего парома выбирались на мелководье, и люди с берега протягивали им руки. А четыре красавицы, обретя под ногами твердое дно, вылили из своих инструментов воду и, поскольку медиаторы потерялись, начали перебирать струны пальчиками. Музыкантши выходили из реки на берег, и лунный свет обрисовывал их силуэты, так что девушкам при всем желании не удалось бы скрыть свои прекрасные груди и плоские животы, а также сильные ноги и изящные щиколотки.

Как раз в эту минуту начался фейерверк, но люди на берегу не смотрели на ракеты и римские свечи, выписывавшие в воздухе замечательные баллистические кривые и падавшие разноцветными искрами в холодную реку, нет, они изумлялись красоте девушек, рядком маршировавших по мелководью и разбрызгивавших ступнями серебряную воду.

И музыкантши чувствовали на себе множество взглядов, но стесняться им было нечего. Напротив, каждая из них еще больше выпрямилась, выставив вперед грудь, подчеркнутую прилипшей к телу блузкой.

– Вот он, истинный гвоздь программы! – сказал старый паромщик.

Потом за кустами вспыхнули бенгальские огни.

Хозяин магазина химических реактивов бегал по берегу, крича:

– Это все я, я! Для красного огня я взял стронций, для зеленого – барий, для розового употребил кальций, для синего – медь, а для желтого – натрий. И еще добавил хлористого натрия и серы!

Священник, глядевший в бинокль на тела красивых девушек, сказал:

– Я знаю, вы материалист – химик. Но, уверяю вас, – возвысил голос святой отец, не убирая от глаз бинокля, – подобная красота вовсе не противна Богу! Нет, отнюдь не противна!

4

Комната в гостинице «У черного коня» была выкрашена в белый цвет, и мебель в ней тоже была белая. Три латунные кровати, два больших шкафа, два ночных столика и голубые занавески на окнах. Дверцы шкафов были застеклены, а за стеклами висели голубые шторки, перехваченные посередине белой ленточкой.

Барышня Надя вошла в номер и огляделась. За ней шли мокрые следы ее туфель. Она сняла со спины рекламу фирмы «Радуга» – круг с разноцветными секторами. Поставила его к умывальнику, распахнула шкаф, стащила с кровати простыню.

Пан Антонин Угде, агент «Опоры в старости», стоял в открытых дверях и с любопытством смотрел на девушку.

– Отличная идея! – произнес он, когда Надя шагнула в шкаф.

И пошел ко второму шкафу, оставляя за собой мокрые следы. Но когда он попытался открыть дверцу, то обнаружил, что она заперта, а ключа в скважине нет.

– Не слишком-то вы жалуете своего начальника, да? – спросила Надя из шкафа и повесила на полуоткрытую дверцу лифчик.

– Не слишком, – ответил Тонда, заглядывая в ящички ночных столиков. Потом он опустился на колени и принялся ползать под кроватями.

– Я бы это дело так не оставила! До чего же вы толстокожий!

– Послушайте, вы давно продаете эту свою «Радугу»? – спросил он.

– Два года.

– Раз так, то вам пора бы уже понять, что коммивояжеры, продающие зимой снег, ведут ужасно нудную жизнь, а лучшее средство в этом случае – травля…

– Нудную, говорите? Так вы, значит, нудист? – воскликнула Надя и, выглянув из шкафа, перебросила через дверцу комбинацию. – Что вы ищете под матрасами? – поинтересовалась она.

– Шпильку.

– Чего ж сразу не сказали? – засмеялась девушка и выставила из шкафа голову, и Тонда вытащил из ее волос шпильку, разогнул ее, засунул проволочку в замок, поднял глаза к потолку и начал аккуратно отпирать механизм, приговаривая: – Нет у меня другого выхода, кроме как изображать из себя клоуна… Это строго между нами, но не могу я больше нагло сулить людям пенсию и выжимать из них деньги… Открывать замки, я вам скажу, дело непростое! Все ваши нервы должны уместиться на самом кончике шпильки… Понимаете, я почти разучился обманывать…

– А кем вы работали раньше? – спросила Надя, выйдя из шкафа. Вокруг ее тела была обернута простыня.

– Кем?.. – переспросил он, глядя на фигурку светловолосой девушки, которая стояла посередине комнаты, спрятав руку под простыню: вот она спустила что-то с себя к самым щиколоткам, а потом выпрямилась, переступила на месте – раз-два – и вышла из трусиков. Подняла их и набросила на дверцу шкафа.

– Почему вы на меня так смотрите? – улыбнулась она.

– Думаю о том, какая вы красивая.

– Правда?

– Я разучился обманывать, хотя вы в это и не верите!

– Верю, но вы же страховщик. Если вы скажете мне, что сегодня четверг, я обязательно загляну в календарь.

– Значит, жизнь давала вам по рукам?

– И не только по ним!

– Готово! – воскликнул Тонда и открыл дверцу, а потом опять загнул распрямленную им шпильку и протянул ее Наде, которая подставила голову, так что Тонда смог вернуть шпильку обратно в девичьи волосы.

– Спасибо, – поблагодарил он.

Разувшись и ступив в шкаф, Тонда обо что-то споткнулся.

– Здесь патефон стоит, – сообщил он.

– Патефон? – воскликнула Надя. – Вот бы к нему еще пластинку!

И она достала чемоданчик с патефоном и водрузила его на стол.

– Кем вы были прежде? – спросила она и подняла крышку.

– Пиротехником, – сообщил Тонда из шкафа.

– А вот и пластинка! А что это такое – пиротехник?

– Это человек, который подрывает неразорвавшиеся снаряды, бомбы, гранаты.

– Ой, да это же Бенджамино Джильи! С одной стороны он поет «Аве Мария», а с другой… «Санта-Лючия»! Жалко, что я не похожа на неразорвавшуюся мину!

– Пожалуйста, снимите мне…

– Господи! Надеюсь, не кальсоны?

– Нет, простыню с кровати…

– А я уж испугалась, – сказала она и бережно положила пластинку на стол.

Потом она принесла к шкафу простыню, постучала в полуоткрытую дверцу и подала полотнище Тонде. – Знаете, мужчины такие смешные, когда голые, – добавила она.

– Где вы живете? – спросил он из шкафа.

– В Праге, в Либени. А что?

– Да то, что Жижкова и Либеня бойся как огня!

– Зато там самые красивые девушки!

– Девушки там и правда есть. Но вот насчет красоты готов поспорить…

– А вы где живете?

– Везде. У меня проездной по всей области, рабочая неделя кончается… она у меня четырехдневная… и я сажусь в поезд, еду куда-нибудь и там поселяюсь…

– Какая замечательная жизнь…

– Под стать вам… – сказал Тонда и вышел из шкафа, завернувшись в простыню.

– Аве! – воздел он руку.

– Мария, – закончила Надя, взяла пластинку, положила ее на патефон и принялась заводить пружину. Но ручка прокручивалась вхолостую. – Пружина оборвана, – сказала она разочарованно.

– Что вы мне подарите, если Бенджамино все-таки запоет?

– Маленький дружеский поцелуй, дружеское лобзание.

– Скромно, но сойдет.

– Не гнушайтесь малым. Значит, вы живете в поезде? Такого я еще не слышала. Как же вам доставляют почту?

Тонда поправил иглу, опустил ее на начало пластинки, потом уселся на стул, положил палец на виньетку «His Master's Voice», раскрутил другим пальцем диск, и старомодный оркестр заиграл вступление.

– Сорока-воровка кашку варила! – Надя присела на уголок стола. – Но как же вы живете в поезде? Что сказал бы ваш отец?

– Благословил бы, – отозвался Тонда, – потому что я в точности повторяю его судьбу. Мой отец работал начальником станции и однажды, когда узнал, что его жена, то есть моя мама, изменяет ему, взял да и переселился в поезд…

Бенджамино наполнил белую комнату своим тучным голосом:

– О dolce napoli, о suol beato, dove sorridere voile il creato…

– Как грустно, – сказала Надя.

– Отец заканчивал рабочий день, садился в первый попавшийся поезд и возвращался только к началу следующей смены. И так десять лет…

– А потом?

– А потом он застрелился у себя в кабинете. Разделся догола и всюду, где только достал, отштамповал себя разными печатями. Когда туда вошли, он лежал на ковре, а рядом валялся маленький револьвер с перламутровой рукоятью…

Бенджамино Джильи радостно пел:

– Tu sei l'imperio, de l'armonia, Santa Lucia, Santa Lucia!

Надя наклонилась, Тонда, неустанно раскручивая пальцем пластинку, поднял голову.

И два человека в простынях поцеловались.

– Глазам не верю! – выкрикнул пан управляющий, остановившись в дверях. В одной руке он держал бутылку шампанского, а в другой – корзинку, из которой выглядывали три бутылочных горлышка.

Патефон умолк.

– Я и не думала, – сказала Надя, постучав Тонду по лбу, – что у него тут умещается столько ума!

И, покрутив пальцем в воздухе в подражание вертящейся пластинке, добавила:

– Нет лучшего способа починить опавшую иглу, чем сыграть в «Сорока-воровка кашку варила…»

– Все просто отлично, – воскликнул управляющий, ставя корзинку на стол и сдергивая с нее салфетку. – За окном лунная ночь, и мы устроим тут пикник. Надя, достаньте из корзины бокалы! Где вы переодевались? Ага! В шкафу. Я замерз после этой речной ванны, – кричал управляющий, входя в шкаф, и его голос звенел радостью. – А знаете, с патефоном у меня связаны плохие воспоминания! Прихожу я как-то к кузнецу в Унгоште, тот режет жаркое, а все его дети сгрудились вокруг патефона и поют «Течет бурный ручеек, поспешает к лесу», и один мальчишка то и дело бегает за пивом, а кузнец тоже распевает вместе с детьми и патефоном «Течет бурный ручеек…» – а я пытаюсь рассказать о выгодах пенсии и заполняю заявление, а кузнец между тем знай себе вторит детям и патефону: «Спокойной ночи, милая, спокойной ночи…» – и идет за деньгами, и только он их приносит, как – бац! Из патефона вырывается пружина и стремглав летит прямо на нас, мне она, зараза, точнехонько в шею попала, вот, глядите! – радостно кричал управляющий, высовывая из шкафа голову и задирая подбородок. – Я целый год потом ходил с полосой на шее, точно горлинка, шарф приходилось повязывать. Дайте-ка мне тоже простыню!

Надя стянула с кровати простыню и перекинула ее через дверцу шкафа, а управляющий тем временем продолжал бубнить:

– Или взять, скажем, часовщика из Мельнице! С заявлением у него все прошло как по маслу, и я ему уже ручку протягивал, чтобы он расписался, – а тут – бац! – ученик, черт бы его побрал! Мальчишка, видите ли, вставлял пружину в ходики, а она выскочила, смела со стола все колесики и часики, разорвала заявление и давай летать по всей мастерской. Утихомирилась только в ящичке со всякими детальками… И часовщик отказался от своего счастливого будущего! А когда я на другой день шел на поезд, – сказал управляющий, выходя в простыне из шкафа, – и заглянул по пути в мастерскую, то увидел, что часовщик с учеником все еще ползают по полу на четвереньках и собирают раскатившиеся колесики и винтики!

Вот что рассказал управляющий и распахнул оба окна, так что в белую комнату задуло синие занавески и повеяло теплом.

– Вы похожи на римлянина, – сказала Надя.

– Разве что на римского нищего. А вот вы – вылитая римлянка с вывески аптеки! – ответил управляющий, взяв в руки шампанское и снимая с его горлышка плетеную проволочную корзиночку.

– Библиотеки? – непонимающе переспросила Надя.

– Аптеки!

– А я уж испугалась, что библиотеки.

– В одной руке миска, в другой – змея.

– Приятно слышать. А что насчет пана Тонды?

– О пане Тонде пора позаботиться обществу охраны животных, потому что он вечно дергается, как вол на привязи. Зашить бы его в коровью шкуру да быка напустить, может, тогда бы успокоился! – объявил управляющий и медленным движением большого пальца высвободил пробку. Из горлышка бутылки тут же вырвалась шумная струя и забрызгала Тонде голову.

– Шампунь, шампунь! – смеялась Надя.

– Пардон, – принес свои извинения управляющий, – что-то это «Шато-Мельник» расшалилось! – И принялся наполнять бокалы.

– Дурацкие у вас шутки, – ругался Тонда, причем одна половина его лица смеялась, а другая сердилась.

– За что пьем? – спросил пан управляющий и, резко отдернув штору на колечках, показал на висевшую над площадью луну. – За прекрасную ночь!

– Чтобы дела шли побойчее! – сказала Надя.

– За пятна, которые нельзя отчистить без повреждения ткани, – добавил Тонда.

– И за звоночек сверху, который никогда не помешает, – подхватил управляющий, легонько ударив бокалом о бутылку.

– Смотреть в глаза! – шевельнула ресницами Надя.

Все выпили до дна.

Надя налила снова.

– Чтобы дела шли побойчее, это вы верно сказали! – управляющий уселся поудобнее. – Но вот какие дела-то? Над страхованием сгущаются тучи. За добро, которое ты несешь людям, тебе платят острыми патефонными пружинами или даже пружинами из ходиков! А на пароме? Да будь у этого парикмахера в руках бритва, я бы непременно погиб!

– Страховщик к тебе идет, где любимый пулемет? – продекламировала Надя и глотнула золотистого напитка.

– Посоветуй мне что-нибудь, о женщина! – сказал управляющий.

– Я есть хочу, – ответила она.

– Там в корзинке мясо по-моравски. А ты, Тонда, играй! – распорядился управляющий.

И старомодный оркестр, раскрученный пальцем агента «Опоры в старости», заиграл вступление, и Бенджамино затянул:

– Ave Maria…

Надя, запивая шампанским копченое мясо, давала советы:

– Тут суть в чем? Продавать людям товары повседневного спроса. Надо создать компанию… да хоть, к примеру, «Кладбищенская скульптура».

– И как вы себе это представляете?

Надя вытерла губы, шагнула в шкаф и прикрыла за собой дверцу. Потом постучалась.

– Войдите, – пригласил управляющий.

Надя вышла, поклонилась и произнесла:

– Уважаемый, я представитель «Кладбищенской скульптуры». Какой памятник хотели бы вы на могилу, в которой однажды заснете вечным сном? Не знаете? Ничего страшного, компания «Кладбищенская скульптура» продумала все за вас. Вот альбом. Извольте взглянуть… Чудесный памятник с двумя голубками, один из которых поднял клювик вверх. Или вот, полюбуйтесь – плачущий ангел…

– Отлично! – одобрил управляющий. – Только руку надо покрепче прижать к груди, этот жест всегда хорошо действует на клиентов. Вот так…

– А может, вы предпочли бы видеть на могиле каменное дерево с одной надломленной ветвью? – продолжала Надя, поднеся руку к левой груди.

Бенджамино выводил чувствительно:

– Sancta… Sancta!

– Но возможно, сударь, у вас есть собственные пожелания по поводу вашего памятника? Что ж, «Кладбищенская скульптура» готова выполнить их, использовав ваши наброски, – убеждала Надя изумленного пана управляющего. Он взял ее за правую руку.

– Держитесь свободнее, жесты должны быть естественными… вот, правильно… свободную руку возденьте к небу, призывая его в свидетели. Из вас выйдет прекрасный агент… вы можете гипнотизировать взглядом и жестом…

– Уже допили, – сказала Надя, выйдя из роли.

– Начните виски, – отозвался управляющий и сильно сжал переносицу, словно надевая на нее пенсне. – Господи Боже! – воскликнул он, прикрывая ладонью глаза. – Деньги могут потечь рекой! Да еще и рабочие места для десятка скульпторов! Тридцать процентов – вот наша возможная прибыль! А клиентов искать по некрологам в газетах.

Надя зажала коленями бутылку виски и, извлекая штопором пробку, сказала:

– Некрологи – это уже поздновато, лучше в больнице кого-нибудь подмазать, чтобы узнать, кто вот-вот умрет.

Потом она принюхалась к горлышку и похвалила:

– Вещь!

Голос Бенджамино постепенно увядал, Тонда тряс рукой и разминал уставшие пальцы.

– В корзинке есть стопки, – сообщил управляющий.

– Это для вас, лично я буду пить из бокала, – сказала Надя.

Тонда перевернул пластинку и опять раскрутил ее:

– О dolce Napoli, о suol beato…

– Тонда, перестань шуметь! – крикнул управляющий.

– Да ладно, я люблю певцов, – сказала Надя и пошла к шкафу. Вернулась она оттуда с мокрыми носками.

– Мы сейчас сурдинку сделаем! – С этими словами она запихнула в отверстие, откуда шел звук, мужские носки, и голосу Бенджамино пришлось пробиваться сквозь мокрую ткань:

– …tu sei l'imperio, de l'armonia…

– Или попытать счастья с картинами, – предложила Надя, держа бокал у губ.

– Только не картины! – подскочил управляющий, выставив вперед обе руки. – Картины – это дело дохлое. У всех дома ломятся от картин. Куда ни глянь, сплошные картины! А на аукционах? Нет, картины упали ниже некуда. Да всего за несколько десятков тысяч вы сегодня можете обзавестись собственной галереей. Лично я ставлю на «Кладбищенскую скульптуру»!

И он разбежался, и подпрыгнул, и развернулся в прыжке, и уселся на белый подоконник, и устремил восторженный взгляд сначала на темно-синее небо, украшенное белой луной, а потом на чумной столб, вздымавшийся посреди площади, точно черный гейзер, и державший на своей вершине золотую статую Девы Марии… А затем управляющий перевел взгляд на чашу фонтана, там серебрилась вода, из которой била вверх серебряная струйка, подбрасывавшая пинг-понговый мячик: упав, он тут же оказывался в специальной сеточке, и струйка снова ловила его и выносила наверх.

– Я сначала думаю, а потом говорю, – сообщила Надя и налила себе виски.

Допив, она выдохнула так, что у нее даже губы занемели.

Голос Бенджамино протискивался сквозь мокрые носки:

– Santa Lucia, Santa Lucia!

Надя воздела палец, скрылась в шкафу и постучала.

– Войдите, – пригласил управляющий.

Девушка вышла из белого гардероба и поклонилась.

– Председатель! Как тебе известно, власть, а значит, и забота о культуре народа находятся теперь в ваших руках! Иная эпоха – иные сюжеты! Художники сегодняшнего дня работают на вас. Здесь, в помещении фабричного комитета, должна висеть картина. Что бы ты предпочел – «Бригаду шахтеров», «Обед на сталелитейном заводе» или «Мартеновский цех»?

Управляющий спрыгнул с подоконника и прошептал, подойдя к Наде:

– Восхитительно! Жесты строгие, почти повелительные. И сразу начинайте оглядывать стены в поисках места для картины… А вот эта рука словно дирижирует… за-бо-та о куль-ту-ре! Продолжайте, продолжайте, пожалуйста! – волновался пан управляющий. Он налил себе немного виски и прополоскал рот. Потом взял полотенце, улегся на кровать и прикрыл им лицо. Надя сделала глоток, поднесла ко рту ладонь и принюхалась к своему дыханию.

Она опустилась у кровати на колени и принялась нашептывать в ухо управляющему:

– А сейчас мы в деревне… Директор! В новые меха надо наливать новое вино! Новому госхозу нужны новые картины! И новые художники уже нарисовали их. Куда бы вы хотели повесить «Распахивание межей» или «Комбайн посреди пшеничного моря»?

Тонда присел возле Нади, с которой съехала простыня, и уставился на ее губы.

– Тут не обойтись без автомобиля, – продолжала она. – Придется возить с собой десятки готовых картин, и молотки, и веревочки, и крюки… Директор, подскажите, куда вешать? Сюда, туда или еще куда? Можно по всей стране ездить! – сказала Надя, а потом спросила себя: – Или лучше действовать через какой-нибудь творческий союз? Тогда у нас была бы печать! А расплачиваться можно и денежными переводами…

Она еще какое-то время пребывала на четвереньках; потом встала на ноги, поправила простыню и наполнила бокал.

– Вам так нравится виски? – спросил Тонда.

Она помотала головой и ответила:

– Ага.

– Вам нужно держаться, – сказал Тонда.

Она кивнула всем телом и ответила:

– Вот еще!

Управляющий лежал на кровати – руки раскинуты, на лице полотенце.

Надя поднесла к губам палец.

– Тоничек, – сказала она, – я хочу отлучиться на минутку… как женщина.

– Выйдете в коридор, пройдете одну комнату, потом еще одну, и там будет то, что вам нужно.

Она выскользнула за дверь и закрыла ее за собой, и через окно в конце коридора ее сразу окатил поток резкого лунного света, в котором отчетливо выделялась огромная плетенная из лозы детская коляска с рессорами из стальных пружин. Девушка прошла по белому косому многограннику лунного света, попробовала рукой дно коляски… пружины прогнулись едва заметно… и тогда она сначала села, а потом и вовсе улеглась в коляску, и ее руки и ноги свесились наружу, как из маленькой ванночки. Она оглянулась и увидела, что свет из противоположного окна падает на лестницу и что луна озаряет искусственную пальму на высокой подставке. А когда она посмотрела туда, откуда пришла, то увидела серебряную косую палочку, словно торчавшую из замочной скважины гостиничного номера.

Она выскользнула из коляски, опустилась на колени и приложила к этой замочной скважине глаз.

Она смотрела в комнату, которая тоже была целиком белой, и видела, что перед кроватью стоит юноша, препоясанный полотенцем, а среди перин лежит девушка, придерживающая обеими руками у себя на голове тирольскую шляпу.

– Да снимите же вашу шляпу, – сказал юноша, встав коленями на постель.

– Нет, – сопротивлялась девушка, – если я сниму шляпу, я буду голая.

– Снимите шляпу, – просил юноша. Он на коленях передвинулся поближе к подушке.

– Еще чего, тогда я буду не властна над собой, эта шляпа заменяет мне заветное матушкино кольцо, – ответила девушка, одной рукой придерживая шляпу, а другой поворачивая выключатель. Надя приложила ухо к двери.

– Вот так и меня хотели поймать, – прошептала она.

И, тихонько переступая босыми ногами по кокосовым циновкам, добралась до своего номера.

– Кто это там в комнате? – спросила она.

– Виктор, тоже страховщик, – ответил Тонда.

– Виктор? Ему больше бы подошло Фиг Тор. А знаете что, Тоничек? Подкрадитесь и постучите ему в дверь.

Управляющий сел, сорвал с лица полотенце и свесил ноги с кровати.

– Здорово! – сказал он и встал. – Ну и голова у вас, женщина! В пятницу мы берем уроки танцев на Вышеграде, в ресторане «У Немечку». Приходите. Побеседуем. И надгробья, и картины сулят надежду… Тонда! Ты пойдешь и постучишь Виктору в дверь!

– Ага, а он даст мне в нос!

– Говорю тебе, ступай! Мы оставим дверь открытой, и, когда он выскочит, ты нырнешь сюда. Бегать-то ты умеешь?

– Только дверь не закрывайте, ладно, Надя?

– Ну конечно!

Надя глядела на него поверх бокала для шампанского, из которого она пила виски.

Тонда вышел в коридор, длинными аистиными шагами подкрался к номеру Виктора, обернулся и с облегчением увидел головы Нади и управляющего, выглядывавших из комнаты.

Потом он постучал кулаком в дверь.

И приложил ухо к филенке.

Снова постучал.

Он видел, как Надя и управляющий тянут шеи и Надя машет кулачком, показывая, что стучать надо как следует.

Он именно так и постучал, но тут дверь резко распахнулась и его кулак угодил Виктору в лоб. Тонда развернулся и помчался к освещенной щели своей двери, но щель исчезла, дверь захлопнулась, и Виктор несколько раз пнул его в зад.

Тонда нажал на ручку, но дверь оказалась запертой, и Виктор последним ударом поверг его на кокосовую циновку.

Тут дверь распахнулась, и Тонда ввалился в комнату. Он быстро повернул ключ в замке.

Пан управляющий опять лежал на кровати – на спине, раскинув руки и прикрыв лицо полотенцем. Надя исчезла – спряталась в шкаф, откуда доносились ее веселый смех и удары кулачков о заднюю стенку.

– Ну и дурацкие же у вас шутки, – сказал Тонда, наливая себе виски.

– Путь к мудрости пролегает через страдания, – управляющий приподнял надо ртом полотенце и тут же опустил его обратно.

– Этот поганец точно в футбол мною играл, – сказал Тонда, допив.

– А нечего было соваться, – изрекла Надя из шкафа и добавила: – Знаешь, что было написано на одной пожарной каланче? «Не ты поджег, не тебе и тушить».

– Кто запер дверь? – гремел Тонда. – Я висел на ручке, как какой-нибудь святой Вацлав!

Он подтащил к умывальнику стул, взобрался на него, распахнул простыню и принялся изучать свое отражение.

– Обязательно синяки будут, – сообщил он.

– Дамы и господа, предлагаю вам использовать как средство от синяков пятновыводитель «Радуга»! – воскликнула Надя, выскочив из шкафа. Она открыла дверь номера, вышла в коридор и вернулась с огромной плетеной детской коляской. Потом разбежалась и запрыгнула внутрь. Простыня у нее съехала, но Надя ловко развернулась в воздухе и упала в коляску на спину, так что руки и ноги у нее свесились по бокам, и коляска заездила туда-сюда, сотрясаемая девичьим смехом.