Текст книги "Bambini di Praga 1947"

Автор книги: Богумил Грабал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Когда мелодия зазвучала в пятый раз, химик подошел к забору и крикнул:

– Пан Пивонька, вы меня слышите?

– Не слышу, но обоняю, – ответил сосед, заводя ящик левой рукой, потому что правая у него уже заболела.

– Пан Пивонька! Перестаньте наяривать, ну сколько можно это слушать?!

– Хорошо, только вы первый начали!

– Пан Пивонька, я буду жаловаться в торговую палату!

– Да хоть в умывальную пятому кранику! – закричал пан Пивонька. Песенка все не умолкала: «Я Пепик из Праги…», «Я Пепик из Праги…». Потом Пивонька добавил: – Вы меня этим своим крысиным дерьмом, а я вас – музыкой!

– Пан Пивонька, я отомщу! Око за око!

– А я за око оба глаза, а за зуб – целую челюсть!

– Да что же это такое?! – взвыл химик. – Пан Пивонька, если человечество прекратит борьбу с природой, крысы сожрут вас вместе с вашей шарманкой!

Но пан Пивонька знай себе крутил ручку, как если бы это был ветродуй, который мог прогнать вонь.

– Люди все еще такие несознательные, – пожаловался химик.

– Верно, – сказал страховщик, – и потому, как мне кажется, пенсия вам не потребуется.

– А откуда вам знать, что мне потребуется, а что нет? – покосился в его сторону химик.

– По-моему, пенсия – это не для вас. Вам бы магазинчик с анилиновыми красками и…

– А чего это вы мне тут советуете, что для меня, а что не для меня? Я, может, просто мечтаю о пенсии?

– Я думаю…

– А вы не думайте! Тут только я имею право думать, – вскричал химик. – Я хочу пенсию!

– Но это же стоит денег, – объяснил Буцифал.

– А я что, похож на банкрота?! – разозлился химик. – Я хочу пенсию, и вы меня на нее запишете! Я хочу получать полторы тысячи крон.

Пан Пивонька заиграл свою песенку в десятый раз, подпевая ящику: – «Я Пепик из Праги…».

Но тут кто-то заколотил по забору, и дог перестал выть и принялся наскакивать на ограду и пытаться заглянуть за нее своим синим глазом. Пан Буцифал вписал в бланк имя и фамилию химика и адрес его фирмы.

– Бандиты! Безбожники! – кричал кто-то за забором. – Сколько можно это нюхать?

– Ничего не поделаешь, – закричал в ответ химик. – У меня патент есть!

– Проклятье! Самое сложное – научиться воспринимать Бога в том числе и как источник чего-то дурного, но это… это уже переходит все границы Божьего соизволения! – вопил и негодовал голос за забором, причем каждое слово сопровождалось ударом палки о доски.

– Год рождения? – спросил агент.

– Тысяча восемьсот девяносто пять, – ответил химик. – Это адвентист Горачек. Пан Горачек, мы – неизбежное зло!

Пан Горачек перестал осыпать забор ударами и крикнул:

– Недаром в Библии говорится, что мы узрим мерзость запустения! Господа, я же у себя дома буквально задыхаюсь. Этот ваш «Морол» просачивается сквозь стены! Невидимый, он захватывает весь город!

Музыкальный ящик во дворе у Пивоньки смолк, но ненадолго – вскоре он уже в одиннадцатый раз разорвал воздух знакомой песенкой «Я Пепик из Праги…» А дог все скакал и косил своим синим глазом за забор, где пан Горачек задумался о чем-то, поднеся палец ко рту и так и не выпустив своей палки.

– Я все понял, люди! – вдруг вскричал он. – Меня озарило, и я теперь знаю распределение ролей в мире! Одни рождены, чтобы… вы здесь?

– Здесь! – крикнул химик.

– Одни рождены, чтобы дышать чистым воздухом, а другие – чтобы задыхаться от смрада. Так вот, я отношусь к этим вторым. Друзья мои, вы там? – адвентисту удалось перекричать даже музыку.

– Да, – громко ответил химик.

– Подпишите вот здесь, – показал агент.

Пан Горачек тем временем вдохновенно продолжал:

– Но я прозреваю еще дальше! Невидимой церкви, к которой я принадлежу, предназначено поглощать грехи мира. Вы и я – живое тому доказательство. Люди, я словно заново родился! Причем попал опять сюда же!

Вот что бормотал адвентист, и в ослепительном свете нового знания ему явилась девочка с белой ленточкой в волосах, которая шла вдоль забора и подыгрывала на скрипке музыкальному ящику: «Я Пепик из Праги…»

Это была девочка из домика через улицу, последнего домика в ряду, младшее дитя семьи Гильдебрантов, семьи, которую ничто не могло огорчить, потому как она во всем видела для себя доброе предзнаменование. Когда пан Пивонька заиграл свою песенку, пани Гильдебрант торопливо сунула дочери скрипку и отправила ее на улицу со словами: «Руженка, иди, поучись играть с большим оркестром…», хотя Руженка не продвинулась пока дальше первой тетради музыкальных упражнений Яна Малата…

И вот девочка с белым бантом, со скрипкой под подбородком и с красивыми испуганными глазами бродила вдоль забора и играла «Пражского Пепика», а ее мама грезила возле окна о том, как однажды Руженка выступит в зале Сметаны в сопровождении оркестра Чешской филармонии.

Пан Горачек глядел на девочку, как на видение.

– Друзья мои! – кричал он. – Идите сюда!

– Зачем? – крикнул химик. – Мы приступаем к заключительному этапу изготовления «Морола».

– Бросьте все, ради Бога, и спешите сюда! – вопил пан Горачек.

Они подставили к забору ящики и взобрались на них.

Пан Буцифал и химик смотрели вниз, где подрагивал белый бант в девочкиных волосах.

– Красиво играет, – сказал химик, – с чувством.

– Это может означать только одно, – шептал адвентист, – что в самом Боге таится некая черная пропасть, на дне которой лежит золотой перстенек. Руженка, ты перстенек на дне этой пропасти… – сказал Горачек и погладил девочку по голове, и ребенок поднял на него свои большие, не по возрасту мудрые глаза…

Чуть позже, когда помощник апатично сидел в сторонке и тупо смотрел на брызги «Морола», а владелец лаборатории разливал жижу по литровым жестянкам, пан Буцифал собрался уходить.

– Те деньги, что вы мне дали, это за три месяца вперед плюс пятьдесят крон вступительного взноса. Дальше мы с вами будем общаться посредством почты, – сказал агент и поклонился. Потом он зашагал вдоль забора, по которому тянулась длинная надпись ТЕХНИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ ХИМИИ «У БЕЛОГО АНГЕЛА».

– Вот мой аттестат зрелости, – сказал он за углом, протягивая заявление химика пану управляющему.

Но тот, опершись обеими руками об ограду, то мотал головой, то бил кулаками по доскам и глядел в небо.

Пан Виктор навзничь лежал на траве и, подергивая руками и ногами, тихонько повизгивал.

– Что случилось? – испугался пан Буцифал.

– Ты первый страховой агент «Опоры в старости», который одолел частника-химика, – сказал Тонда.

7

В золотисто-розовые тона вечера выливалось из пивной мужское пение, подкрашенное звуками барабана и гармошки. В сиреневом полумраке мелькало несколько женских силуэтов. На фоне янтарного горизонта вздымалась кладбищенская стена.

Две женщины притащили стремянки и поверх занавесок заглядывали в зал.

– Божка, твой-то, твой-то каков!

– Смотри-ка, да он никак пальто новое натянул?.. Надо же, и где только этакие дуболомы графских манер понабрались?!

Тут из пивной, держась за щеку, выбежала еще одна женщина.

– Всего год я за ним замужем – и уже такая оплеуха! – сообщила она.

– Кто-нибудь выиграл миллион? – спросил агент пан Тонда Угде.

Босая женщина, которая волокла приставную лестницу, сказала:

– Сразу видно, что вы нездешний. Просто наши мужики затеяли вечеринку.

– Господи! – воскликнула женщина, которая взобралась на раму велосипеда, – мой-то как деньгами сорит, опять дети весь месяц будут есть один только хлеб с вареньем или маргарином!

– Куда это вы с лестницей? – поинтересовался Тонда.

– На кладбищенскую стену. Поглазеть охота.

– А можно мне с вами?

– Вы из каких же будете?

– Я агент страхового общества.

– Очень приятно, а я смотрительница бывших княжеских прудов, – поклонилась она, шаркнув босой ногой.

– Вам не колко?

– Не колко. Я и по стерне босиком хожу, – сказала смотрительница, подставила лестницу и влезла на стену.

– Садитесь рядом, – сказала она, – отсюда всю пивную видно. Там под зеркалом сиживал, бывало, наш князь и смотрел вот на эту самую стену, а потом от вида кладбища его обязательно жажда одолевала. И все деревенские это у него переняли. Как начнут наши мужики дома говорить: «Что значит человек в этом мире? Нынче он здесь, а завтра может за стеной оказаться!», так бабы сразу плачут, потому что эти самые слова говаривал наш князь, перед тем как заплатить за всех в пивной.

– Широкой души был человек, – улыбнулся Тонда.

– Еще какой широкой! Однажды он прямо на коне вскочил через окно в пивную, заказал шнапсу и обратно тем же манером выскочил. Богоуш Караску тоже захотел такое проделать, но задел лбом о верх окна. Его вон там похоронили… – показала смотрительница. И они стали глядеть в зал, в котором стояли загорелые люди в рубахах с засученными рукавами, они размахивали руками, и кричали, и обнимались, и долго смотрели один другому в глаза, а потом по-старомодному лобызались, хлопали в знак доброго расположения друг дружку по спинам и, пошатываясь, направлялись к стойке.

– Так, значит, любили тут князя?

– Еще бы! – воскликнула женщина. – Он ведь как говорил: «Все крали, крадут и будут красть. Я только хочу, чтобы крали с умом.» Во-он тот вон, что лежит лицом в пиве, это княжеский незаконнорожденный сын.

Посреди зала и впрямь лежал пьяный человек, а двое мужчин лили на него из кружки тоненькой струйкой пиво; в конце концов пьяный очнулся, подставил под эту струйку руку, пробормотал: «Дождь пошел». И опять ткнулся лицом в пивную лужу и заснул.

– Вот ведь паразиты! – кричала женщина на стремянке. – На нем же пальто новое!

Трактирщик, мокрый от пива и пота, нес в каждой руке по десять кружек – точно два зажженных шандала. И мужики подсовывали ему бумажные листочки, и он вынимал из-за уха карандаш и делал на них пометки, обозначая очередную кружку пива, и гармонист все отворачивал от инструмента лицо, а барабанщик бил палицей по большому барабану.

– Тот человек в голубой рубашке, какой же он красавец! – произнес Тонда.

– Это который? Который только что допил? А-а, так это аптекарь из города. Когда он не работает, сразу сюда едет, правда, аристократом его не назовешь. Ах, как же долго он не мог утихомириться! Сначала пропил женино приданое, потом выпил весь больничный коньяк, и вино, и спирт… но все не успокаивался, потому что не мог привыкнуть к маленькому городу… сам-то он из Праги. Так однажды какая-то бабка-знахарка ему насоветовала, чтобы он в ярмарочный день приехал на велосипеде на площадь и во все горло неприлично выругался. Он так и сделал и в первый раз даже сомлел, когда вся ярмарка на него уставилась… но во второй и в третий раз, стоило ему выкрикнуть это грубое слово, как с него вся его тоска словно бы слетала… Он теперь первый франт во всей округе, но в нем и капли голубой крови нет… разве что рубашка на нем голубая. А вон того видите, который упал под стол и теперь все никак встать не может?

– Противный такой?

– Ага. Это тоже байстрюк нашего князя, великий скрипач, который кормится тем, что не играет на скрипке. Стоит ему приложить скрипку к шее, как люди сразу за деньгами лезут, чтобы он играть не начал. Я один раз его послушала, так у меня крапивница сделалась. – Смотрительница прудов высморкалась в руку и стряхнула сопли на чью-то могилу. – А зовут его Пепичек Габаску.

– Тсс… Вы ничего не слышите? Вроде бы кто-то шепчется, – сказал Тонда.

– Так это вода голоса разносит, – засмеялась женщина. – Возле дубняка девки купаются, а ведь отсюда до них добрый километр!.. Слышите? Они говорят о парнях… и вот, слышите? Это камыши шуршат вдали… Птичка какая проснется Бог знает где, а ее голос вода сюда тянет, так что кажется, что она у вас в голове проснулась… Вода и ветер – они же что твой репродуктор.

Под кладбищенской стеной две женщины умоляюще заламывали руки и убеждали в чем-то толстяка в черном.

– Это пан священник, – объяснила смотрительница, – он имел честь быть исповедником нашего князя.

– Как хорошо, что вы пришли, – сказала женщина на стремянке, – пожалуйста, уговорите их! Они же сначала все деньги пропьют, а потом мебель переломают!

– Успокойтесь, женщины, – сказал священник и, прислушавшись к пению, вздохнул, – вот ведь несчастная славянская натура!

– Еще, чего доброго, дом подпалят! – озаботилась женщина, стоявшая на велосипедной раме.

– Одно с другим связано, – сказал священник. – Да еще распутство прибавьте…

– Точно, – отозвалась одна из женщин. – Знаете, святой отец, мой муж, когда напьется, такое меня вытворять заставляет. Я, значит…

– И слушать не желаю! – выкрикнул священник. – Тайны ваших спален – это тайны Божии. У вас над кроватью висит святой образ?

– Висит. Но мой-то, мой – ведь он же чистый бык, он же…

– Тихо! – топнул ногой священник. – Почаще исповедуйтесь, Мрачкова, и причащайтесь!

Тут из пивной донесся мощный рев:

– Когда нам было по шестнадцать!..

– Святой отец, ступайте туда! – попросила женщина, стоявшая на велосипедной раме. – Ведь моему от этого и в три дня не оправиться.

– Не знаю, не знаю, – колебался священник. – Не пришлось бы мне метать бисер перед свиньями… Но как поступал Иисус Христос? Он-то ведь сидел рядом с мытарями и распутницами, – подбадривал себя святой отец.

Потом его черная фигура скрылась в дверях и вскоре возникла в зале в самой гуще мужчин, которые орали что-то, задрав головы к потолку, или же, одной рукой поддерживая собутыльника, размахивали второй, делая движения навроде фехтовальных. Пан священник взобрался на стул, прижал руку к своему черному пиджаку, а другую воздел к небу… но тут кто-то столкнул его на пол.

– Вот это был удар! – сказал смотрительница прудов.

Минуту спустя, держась за щеку, появился священник.

– Ну, что я вам говорил?! – спросил он.

– Святой отец, да что же нам делать? – кричала женщина со стремянки.

– Ворвитесь туда, – посоветовал священник.

– Так нам тоже наподдадут, как и вам!

– Значит, ступайте помолитесь, – сказал священник и повернулся, чтобы уйти.

– Святой отец, – окликнула его смотрительница, – вам какую-то гадость на спине нарисовали.

Священник снял с себя люстриновый пиджак, посмотрел на большой бубновый туз, намалеванный мелом, и покачал головой.

– Мне кажется, это поколение не пойдет по стопам Христа.

И он принялся ладонью отряхивать мел с пиджака, и его рубаха сияла в темноте белизной.

– Язычники – вот они кто! – воскликнул он, всовывая руку в рукав. – Армагеддон! – И он воткнул во второй рукав вторую руку. Потом пошел прочь, держа ладонь у лица.

– Кто же это его? – спросил Тонда.

– Байстрюк нашего высокородного князя Кашпар Кроупа, видите, какой у него благородный профиль? – показала смотрительница. – Люди про него говорят, что он похож на свинью после третьего удара мясника, но это от того, что он в школе учился. Над кроватью у него написано «Будь сильным!», и каждое утро он открывает окно и прямо с постели ласточкой ныряет в бассейн… А как-то он напился и заснул в городе в кабаке, а утром, когда проснулся, открыл по привычке окно, сиганул на булыжную мостовую и сломал себе руку, – веселилась смотрительница.

– А зимой?

– Зимой он не прыгает, зимой он в саду купается, совсем как наш князь. Один его сосед зимой расколупал иней на своем окошке и смотрит в сад Кроупы. И что, вы думаете, он там видит? Кашпар стоит голый у бассейна и ломом колет лед, а потом – нырк туда. Сосед от такого зрелища аж насморк получил. Кашпар Кроупа живет по тому же закону, что его отец высокородный князь: «Человек должен наказывать тело, а не тело – человека». – Вот что сказала смотрительница прудов и высморкалась в руку – точно петух кукарекнул.

– Господи, там кто-то танцует на столе в одних подштанниках! – воскликнул Тонда.

– Это наш учитель.

– Он тоже байстрюк?

– Тоже. Но его соседи любят, потому что однажды он сказал, что если бы у него была дочь, и если бы эта дочь подхватила малярию и от этого умерла, и если бы у него был револьвер, так он от жалости, может бы, даже застрелился… и с тех пор, как он это сказал, он не просто пьет, а пьет по-черному, и его все прощают, потому что никто бы не смог, если бы имел дочь, а та бы заразилась малярией… – смотрительница махнула рукой и прибавила: – Его зовут Криштоф Явурек, а его матушка была у нашего князя скотницей.

– Понятно. Ну, а вон тот высоченный детина, который возит волосами по потолку, он что, тоже незаконнорожденный?

– Куда там! Он же настоящий великан. А у нашего князя все дети рождались с какой-нибудь аристократической червоточинкой. Или один глаз ниже другого, – принялась показывать на себе смотрительница, – или лопатка выпирает, или физиономия точь-в-точь, как ножик, которым рахат-лукум режут, или там привычка к разным непотребствам… ну, и всякое такое. А это же сам пан Шилгартский по прозвищу «игра мускулов», мужчина, который показывал свое тело в тигровой шкуре на ярмарках. Только он, бывало, поднимется на помост и скажет: «Дамы и господа, игра мускулов требует огромного напряжения…», как мы, женщины, покупаем связку колбасок, посылаем за ведром пива и тоже лезем на помост, а потом сажаем пана Шилгартского на ящик, и он ест колбаски, пьет пиво и рассказывает нам, как какой мускул называется и зачем он нужен, а мы, женщины, щупаем эту его игру мускулов. Меня мой покойный муж застал как-то с руками под тигровой шкурой…

– Я тут вот чего подумал – а сколько же всего байстрюков было у вашего князя?

– … и отделал кнутом так, что я даже чувств лишилась. Байстрюков-то? Шестьдесят семь, – сказала смотрительница.

– Сколько-сколько? – ужаснулся Тонда.

– Общим счетом нас шестьдесят семь. Пятнадцать умерли, значит, в живых пятьдесят два, – пояснила смотрительница и повернулась в профиль.

– Так вы тоже голубая кровь?

– Имею честь, – ответила она и, зажав одну ноздрю указательным пальцем, ловко высморкалась. – А все потому, что высокородный князь знал толк в женщинах. Большинство байстрюков и байстрючек – это дети дочерей и жен лесников, смотрителей водоемов и управляющих. И он ведь о каждой своей кровиночке заботился! Но больше всего граф любил тех девок, что за коровами ходили. То и дело он слезал довольный с чердака – а в волосах сено или сухой птичий помет застряли. Меня, к примеру, он моей матушке на соломе заделал. И что с того? Да его светлость пять языков знал, за столом у него всегда сплошь художники сидели, а вот поди ж ты – женщин любил тех, что коровам хвосты крутили. О нем говорили, будто одну он так захотел прямо в хлеву, что взял да и повалил ее в грязь, а у самого рука в навозную жижу окунулась, и волосы тоже, но он все равно своего добился! Вот ведь как наш князь простых людей любил… ну, а после вернулся весь в навозе в замок… это уж его камердинер рассказывал… в зеркало на себя посмотрел, размазал навоз по лицу да как закричит: «Я только что припал к родимой земле!»

– А каково это – чувствовать себя байстрючкой?

– Мне лично нравится, – ответила смотрительница и взяла себя за запястье, – я прямо чувствую, как по моим жилам бежит кровь его светлости. А уж как он умел оценить хорошие придумки! Однажды под самый новый год возвращался князь из гостиницы «На княжеской», и было так скользко, что он несколько раз упал. А моя матушка шла из Католического дома и, как увидела это, сразу туда вернулась, выпросила три скатерти и стала бросать эти скатерти под ноги князя, и он на них по очереди наступал, а она свободную быстро хватала и снова перед ним бросала, и так до самого замка. На смертном одре он об этом вспоминал. Прежде чем умереть, он увидел, как моя матушка бросает перед ним на лед скатерти… – И смотрительница прослезилась.

– Господи, – воскликнул Тонда, – да ведь этот барабанщик колотит по барабану своим мужским достоинством!

– Ага, это Карел Гайдош, тоже байстрюк, он и на карнавалах так делает! – ответила смотрительница и добавила растроганно: – Как мило, правда? Ну вот, и видит, значит, наш князь перед смертью мою матушку, которая бросает на лед скатерти, и шагает он по ним прямо на небо…

В пивной голосили: «Георгин по осени цветет…»

Плачущие женщины расходились по домам, на небо над деревней стремительно запрыгнула мокрая луна, а в зале измученный трактирщик по-прежнему разносил шандалы пива.

– «В пивной музыка играет…»

Зал пел, и пение это грозило снести пивной крышу. Один из хмельных певцов потянул за ситец на окне, и весь карниз вместе с занавесками и воланчиками рухнул вниз и накрыл собой пьяного, который, привалившись к стенке, самозабвенно дирижировал игрой гармониста и барабанщика, и барабан тоже скрылся под занавесками и воланчиками, так что из-под них теперь виднелись только руки – руки, которые дирижировали, руки, которые играли на гармошке, и еще одна рука, бившая в барабанный бок.

На улицу вышел Явурек Криштоф, незаконнорожденный княжеский сын; он побрел зигзагами к освещенному сортиру, а дойдя до него, упал и закатился в обитый толем желобок.

– Видите? – показала смотрительница. – Ну, вылитый старый князь! Однажды его светлость возвращался из дворянского казино в Праге и упал посреди Лилиевой улицы, прямо перед ресторанчиком «У белого зайца». А мимо шел один социал-демократ в большой такой шляпе и возьми да и скажи князю: «Вам помочь, гражданин?» А его светлость, которого ноги тогда совсем не держали, оперся о мостовую руками, нашел в блевотине свой монокль, вдел его в глаз и отвечает: «Да вы знаете, кто я? Князь Турн эль-Секко эль-Тассо! Так что марш-марш!» А потом улегся обратно. Вот она, голубая-то кровь!

– Замечательная история, – сказал пан Тонда, – но если уж вы тут всех так хорошо знаете, то, может, вам известен и некий шорник Ланда?

– Известен. А вам он зачем?

– Он написал нам по поводу пенсии.

– Не нужна ему теперь никакая пенсия, – ответила смотрительница, – гадалка ему на картах нагадала, что над частниками собираются тучи, так что он все распродает, а деньги тут же проматывает… это вон тот, который танцует посреди зала с кружкой на голове.

Веселый человек в белой рубахе вышел из пивной и закричал луне, повисшей над крышами:

– Кто хочет есть? У меня дома жареный гусь, и утка, и фазан! Только скажите – и я мигом принесу! У нас от мяса уже даже собака блюет!

Но никто ему не ответил, и тогда он доковылял до уборной и начал мочиться на грудь пану учителю.

– В радостях юность прошла, жалко, недолгой была…

Пивная запела с удвоенной силой, и вновь вокруг мужских шей и животов обвились дружеские руки, и вновь набухли жилы на лбах, и еще заметнее запульсировал воздух под потолком пивной, потому что хору подпевал даже веселый человек в уборной:

– А теперь я не молод…

И он воздел руки и принялся танцевать, а пан учитель все так и лежал в обитом толем желобке…

Тут из дома выбежал какой-то коротышка, он охал, и причитал, и умолял Господа поскорее прибрать его.

– После праздника понос – обычное дело, – сказала смотрительница и добавила: – Это Карличек Гемелу, трубач пожарной команды. Однажды случился пожар, а у него труба куда-то задевалась, так он взял скрипку и давай играть на ней и ходить по площади с криком «Пожар, пожар!»

Трубач пожарной команды съехал по кладбищенской стене в крапиву, выкарабкался оттуда и начал царапать гвоздиком на озаренной луной плите:

– Клянусь никогда больше…

– Эй, Карлик, брось писать, слышишь? – окликнула его смотрительница. – Не смей портить могилу моего папеньки, понял?

Но рука трубача уже и без того бессильно упала, а гвоздик провел по плите отчетливо слышную черту, молнией ушедшую в землю.

И трубач крепко уснул, зажав гвоздь в руке.

С реки возвращались девушки. Луна нежно подталкивала их в спину и заставляла непрерывно наступать на собственные тени.

– Красивая сказка была, жаль, оказалась короткой…

Вот что пели загорелые мужики в зале, и вид у каждого был такой, точно сложили эту песню именно в его честь.

Уставший трактирщик по-прежнему разносил шандалы пива…