Текст книги "Bambini di Praga 1947"

Автор книги: Богумил Грабал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два, – произнес Священник, – и кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду…

– И кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую,[11]11
  Священник и Молочник приводят несколько искаженную цитату из Евангелия (Мф. 5, 40–41).


[Закрыть] – прервал его Молочник, – это для святых, а рабочий должен целить прямиком в матку, иначе его дело труба.

– Церковь мы уже взяли в оборот и на этом не остановимся, – сообщил кудрявый Легавый.

– Возможно, – ответил Священник, – что как раз это и поставит церковь на ноги.

– Возможно, но я вас уверяю, что через пятьдесят лет от церкви останутся только храмы.

Ротмистр поднялся, подставил свой блокнот под солнечный луч и проговорил:

– Хватит, ясно же, что святой отец здесь единственный, у кого с головой все в порядке, а вот мне сегодня придется нарисовать в своем блокноте ноль, потому что за простой нам никто не заплатит. Прокурор, сколько мы за это можем схлопотать?

– Я как раз об этом думал, – ответил Прокурор и принялся расхаживать туда-сюда. – Они могут нам припаять закон о защите мира, там сроки больше.

– Но мы же в своем праве, – сказал Молочник.

– Это ты в праве, – ответил Прокурор, – а я нет, потому что меня уволили с государственной службы. Вот если бы я и дальше оставался прокурором, я бы сделал из себя и себе подобных отличную антигосударственную группу. Себя самого я бы представил как интеллектуального вдохновителя данной забастовки, а в качестве отягчающего обстоятельства указал бы на то, что я как бывший прокурор обо всем знал и не знать не мог…

– Но мы же в Кладно! – загремел Молочник. – Мы здесь все равны! Мы все тут трудимся. Представители побежденных классов бок о бок с коммунистами – ради того, чтобы всем жилось лучше!

– Это еще как сказать, – проговорил Легавый. – У нас, когда меня еще не уволили, бытовала теория двух пощечин, то есть важно было, кто кого ударил. Если, к примеру, рабочий даст пощечину прокурору, то могут арестовать прокурора, потому что вдруг он этого рабочего спровоцировал. А вот если прокурор дает пощечину рабочему, то даже в случае провокации со стороны рабочего прокурор все равно получит по максимуму, потому что…

– Здорово, – крикнул Молочник, – но у нас в Кладно такое не проходит. У нас – нет! – Вот что кричал Молочник, а подъемный кран, позвякивая, все приближался и приближался.

– Ясно, – отозвался советник, и штанина у него оторвалась снизу по самое колено. Он поднял ногу, точно снимая тренировочные штаны, и вытащил остаток ткани из ботинка; он глядел на свалку, где арестантки как раз грузили в очередную вагонетку крышки железных гробов, таскали чугунных ангелов с изъеденными лицами и крыльями, ангелов с разводами сварочного нагара, и швыряли все это в вагонетку.

Помощник, сжимая вожжи подъемника, шагал по настилу вслед за плывущими по воздуху брусами стали. Наконец кран замер над железной тележкой на путях. Серебряная слюна стрункой вылетела у него изо рта, и Винди утерся мокрым от слюней рукавом.

– Все просто, как хлеб, – сказал советник юстиции, и ботинок у него лопнул, распустился, словно цветок кувшинки.

Крановщица мелькала в золотых косых полосах солнца и в туннелях тени… каким же крохотным казался кран на другом конце цеха, он летел, точно самолет с разведенными крыльями, вдоль двухсотметрового цеха и склада металлолома, и наконец затормозил прямо над огромными часами, над бригадой шлифовщиков, и в люльке поднялся председатель завкома – в черной шляпе и в черном сатиновом халате; он оперся белыми руками о край люльки, слегка высунулся из нее, как оратор на кафедре, с лентой из солнечного луча через плечо, и сказал:

– Честь труду!

– Если за него хорошо платят, то честь, – отозвался Молочник.

– Итак, товарищи, у нас есть план, который надо выполнить. Иначе мне придется известить обо всем ЦК профсоюзов! – сообщил председатель и постучал пальцем по краю люльки.

– Кто распорядился повысить нормы? Кто и с кем советовался? – поинтересовался Молочник.

– Министерство тяжелой промышленности.

– А чья была идея?

– Идея… наша.

– Вот видишь, где корень-то. А тех, кого вы должны были спросить первыми, вы вообще не спросили, что они для вас, только цифры в статистике?!

– Нет, но я сделал так, как решил завком. Будете вы работать или нет?

– Не будем. Если только ты самолично не вывесишь приказ о том, что действуют старые нормы – до тех пор, пока с нами надлежащим образом не обсудят это повышение.

– Хорошо, – председатель по локоть окунул руку в черном сатиновом рукаве в золото солнца, – но я сообщу обо всем в дирекцию и в ЦК профсоюзов.

– Зачем вы с нами так? Почему хотите вытащить сотню у меня из кармана? – вскричал шлифовщик с крестообразным шрамом под глазом.

– Вацлав, – сказал председатель, – я тебя не узнаю, ты же старый испытанный товарищ, разве можно так со мной поступать?

– Вы мне жизнь испоганили! – воскликнул шлифовщик и схватил металлический стержень, он перебросил его из одной руки в другую, отчего по складу заметались солнечные зайчики, а потом зашвырнул на высокую кучу лома, и длинный стержень лязгал и позвякивал, и его голос умирал где-то в синих тенях, а шлифовщик взбежал на эту груду железок, и его трясло от злости, и солнце обвило его золотистым поясом.

– Но Вацлав, я ведь тоже один из вас, я тоже рабочий, – сказал председатель заводского комитета и приложил руку к своему черному халату.

– Значит, должен бы понимать, – ответил Вацлав и спустился по противоположной стороне груды железа – а потом простонала и хлопнула створка ворот.

Председатель раскинул руки, кивнул, и крановщица нажала на рычаг, и кран попятился по цеху, увозя в своей люльке председателя завкома, который повернулся спиной, так что солнце, пробираясь сквозь щели в жалюзи вентиляционных башен, секло его золотыми ремешками и тростями по черной сатиновой спине.

Поднимавшиеся от корыт испарения были необыкновенно красивы и густы. Советник не удержался, пробежал по настилу и сунул руку по локоть в этот пар.

На кучу металлолома взобралась арестантка, она присела, положила загипсованную руку на колени, как куклу, а здоровой рукой подняла ангелочка, который украшал прежде катафалк или надгробье какого-нибудь знатного покойника, и она подняла этого ангелочка и понесла его к мульде.

Потом Винди передал вожжи от подъемника советнику юстиции и принялся наставлять его и поучать:

– Пан советник, – говорил он, – вот кнопка, которой мы поднимаем груз, а вот та, которой мы его опускаем. Вот кнопка, которая помогает везти груз вперед, а вот – которая везет его назад. И не надо их путать. Попробуйте, пожалуйста. Вчера я написал стихотворение, которое называется «Министерская ночь, или Как за пять минут до полуночи к завсектором явился в видениях Тантал».

– Благодарю, – сказал советник и взялся за вожжи.

– А может, вы бы предпочли услышать другое мое стихотворение – «Как шахтерская дочка забыла о своем пролетарском происхождении и поддалась искушению Эроса»? – продолжил было Винди, но тут же опомнился: – Господи, да что же это я все о себе да о себе?! Итак, пан советник, как вы поживаете?

Советник юстиции нажал на кнопку, но не на ту.

– Остановите, остановите! – воскликнул помощник.

Ротмистр взял мел, написал на воротах «двадцать два», потом «двадцать восемь», подвел черту и дважды подчеркнул результат. Постучав мелом по шестерке, он заявил:

– Обтачивать на шесть центнеров в день больше! А что если нам придется шлифовать весь материал?

Тут ворота раздвинулись, и Ротмистр так и остался стоять с мелком в руке, прижатым ко лбу того, кто отодвинул створку.

– Ребята, киношники приехали, – объявил слесарь, даже не стерев мел со лба, – они ищут рабочих, чтобы те пообсуждали текущий момент.

– Пошли! – сказал Молочник и шагнул вместе с бригадой шлифовщиков на солнце; там стоял грузовик, с которого помощники режиссера снимали ведра с известкой, а молодой режиссер указывал на вагонетку с болванками, и оператор с камерой переходил через рельсы.

– Только бы не получилось так, как было, когда они снимали разгар рабочего дня в сталелитейном, – сказал Француз, – оттуда уже все ушли, и киношники звенели ведрами, и сбрасывали с верхотуры листы жести, и с воодушевлением изображали, как все выполняют план.

– Вот здесь и расположимся, – сказал режиссер, – значит, тут немного подбелить стену, там поставить аквариумы с рыбками… вон там будет кусочек природы, там мы сделаем березовую рощицу… ну, а вы, – режиссер указал на шлифовщиков, – вы хотите играть, да?

– Спасибо, – сказал советник юстиции, останавливая подъемник, – с тех пор, как меня выселили из квартиры и чуть не посадили в тюрьму, я поживаю просто замечательно. Вы не поверите, но у меня даже ревматизм прошёл. – И он, за неимением выбора, нажал правильную кнопку.

– Не хотите ли послать им благодарственное письмо? – поинтересовался Винди, стащил рукавицу и подал знак.

– Не хочу… и тем не менее психологически я как-то опростился, – ответил советник юстиции, погружая цепь с блестящими петлями в зеленоватые испарения соляной кислоты, – прежде я разъезжал на такси, а теперь пользуюсь трамваем, прежде я пил «Бернкастелер Доктор» или «Бадштубе»,[12]12
  Знаменитые сорта немецких рислингов.


[Закрыть] а теперь пью «Поповицкого Козла» и вместо клуба хожу греться в теплушки… Человек вот уже десятки тысяч лет в сущности не меняется. Видите ли, друг мой, я ведь не был ни прокурором, ни адвокатом, я лишь наблюдал и создавал свою двустороннюю картину происходящего у меня на глазах разбирательства. Понимаете, меня до сих пор интересуют и Драйзер, и Пикассо, и Чаплин, но рядом с ними я ставлю свою квартирную хозяйку, которая каждое утро одевает троих заспанных детей и тащит их в ясли, чтобы вечером забрать их оттуда и вернуться с ними домой. И эта моя квартирная хозяйка представляется мне сейчас более значительной, чем голубь мира, «Месье Верду»[13]13
  Фильм Чарли Чаплина 1947 г., удостоенный «Оскара».


[Закрыть] и «Американская трагедия»…[14]14
  Роман Теодора Драйзера, написанный в 1925 г.


[Закрыть]

– Допустим, – сказал Винди, подходя поближе, и серебряная слюна вылетела у него изо рта, – допустим, что эта ваша квартирная хозяйка – коммунистка. Тогда что?

– Она и есть коммунистка, да еще какая, – кивнул советник и, наклонившись, принялся стирать щеткой окалину с металла, – я же, друг мой, из малоземельных, у родителей нас было семеро.

– Хорошо, – сказал режиссер, – значит, вы садитесь на болванки, некоторые непринужденно прислоняются спинами к вагону, один из вас берет карту и будто бы читает ее, то есть водит по ней пальцем, а остальные читают газеты, а потом по моему сигналу начинают оживленно как будто обсуждать прочитанное.

И киношники сняли с грузовика свежесрубленные березки и принялись расставлять их, а режиссер указывал, что эти вот деревца надо направо, а теперь чуть левее, и чуть вперед… стоп.

– Как на Троицу, – сказал Ресторатор.

– Значит, считайте, вы уже спаслись, – отозвался Винди, счищавший с металла окалину.

– Ну вот, – продолжал советник, а кислота тем временем разъедала его резиновый сапог, – сейчас я живу в комнате один и зову свое обиталище подлодкой. И каждый день я приношу с завода деревяшки от разбитых бочек, дощечки, сделанные из русских берез, фанерки из норвежских дубов, оставшиеся от ящиков, в которых сюда возят ферросилиций,[15]15
  Сплав, состоящий в основном из железа и кремния.


[Закрыть] а иногда мне попадаются кусочки немецких сосен – это остатки ящиков с никелем… а потом я сижу дома в своей подлодке, по стенам у меня красиво стекает влага, и я сижу, как в сауне, и подкладываю в огонь эти куски норвежских и испанских дубов, дощечки, сделанные из немецких елей, и смотрю в пламя до тех пор, пока оно не охватит все дрова… и я смотрю на раскаленные деревяшки, и в конце концов тепло уходит, а от дров остается только структура невнятной аморфной формы, а иной раз я приношу лишь надписи на дощечках и бросаю в огонь буквы, которые когда-то были исполнены смысла… и я смотрю в открытую дверцу печки и вижу… Fiskaa Norway… Metalwerke Saxonia… Made in Yugoslavia… Meeraker Sverige… я вижу, как лижет их пламя, как рассыпается и идет прахом суть слов… и как все наконец сгорает… До чего же это прекрасно, что я вовлечен в ситуацию, в которой сейчас очутился… сам бы я на такое не отважился… – Вот что сказал советник юстиции Гастерер и поднял голову от зеленоватого пара.

– А что вы делаете по воскресеньям? – спросил Винди, собственноручно просунув крюки подъемника в петли и нажав кнопку.

– По воскресеньям моя квартирная хозяйка одевает троих своих детей, и я иду с ними гулять в парк имени Юлиуса Фучика, мне же оставили хороший костюм, так что когда я выхожу, все сразу понимают – советник юстиции Гастерер отправился на прогулку. Но лучше всего мне жилось с дочерью, когда нас только выселили, у нас была тогда комнатка величиной кушетка на кушетку. Мы называли эту комнатушку часовенкой. Каждое утро мы вычесывали друг у друга из волос известку, и ступни у нас тоже бывали в известке. А посреди комнатки проходила канализационная труба всего дома, так что мимо нас то и дело пролетали нечистоты из туалетов или умывальников. А по другую сторону стены, там, куда мы ложились головами, находилась ванная, краны были как раз напротив наших макушек. Если кто-нибудь поднимался пораньше и открывал кран, то нам с дочкой снился одинаковый сон – будто из наших голов течет вода… и было еще кое-что замечательное в той нашей часовенке! Сразу за другой стеной помещался какой-то научный институт, и огромные машины целыми днями крутили или даже резали гигантские металлические брусья, так что мне казалось, будто наша часовенка – это коренной зуб, в который впивается исполинская игла, представляете, у меня от этого грохота на самом деле разболелся зуб!

Вот что рассказывал советник, шагая по доскам следом за Винди, который вез металл к железной вагонетке.

– У нас уже так много кислоты отмучилось, – сообщил Винди, – что можно съездить за новой бутылью.

– Давайте порепетируем, – сказал режиссер и глянул на часы, – нам еще в Хомутове снимать… итак, вы берете карту, разворачивайте ее, а вы раскрываете газету… а вы, – сказал он и указал на Прокурора, – пока остальные по моему знаку будут наперебой выкрикивать «Американцы, бросайтесь в море!», скажете голосом, полным сомнения: «Если бы так…»

– Ну уж нет, – вскинул руку Прокурор. – На меня и без того много навешали. Мне разве что «Ами, гоу хоум!» поможет.

– Хорошо, годится, значит, «Ами, гоу хоум», – кивнул режиссер. – А сейчас мы сделаем несколько пробных кадров, потому что набело будем снимать только потом. Это будет называться «Полдник на наших заводах».

– Но мы же ничего не едим, – заметил Священник.

– Ну, так принесите какой-нибудь еды, – сказал режиссер.

– Мы уже все съели, питье – это еще как-нибудь, это можно и с пустыми кружками, как хор оруженосцев в «Далиборе», но вот булка с колбасой…

– Правильно, – кивнул режиссер и поддернул рукав, – однако время летит! Аквариумы подвиньте к стене и пойдите купите себе колбасы и булок.

– Это вы сами нам купите, вы же можете включить все в смету, – сказал Легавый, – или вам на нас денег жалко?

– Господи! – вздохнул режиссер и вытаращил глаза.

И вытянул руку, и вскочил на край корыта, и принялся подпрыгивать, а советник держался за кабели и шел с подъемником за Винди.

– Стойте, стойте! – кричал Винди.

И советник нажал на кнопку, но не на ту. После чего ему оставалось только одно – нажать на ту.

– Ничего, – успокоил его Винди, – у вас получится. А когда еще вы были счастливы?

– Когда я ходил на соседнюю фабрику красок для дерева. Мне давали там бочки из-под анилиновой краски – фиолетовой, красной, зеленой, синей, желтой, а я носил их во двор и распиливал, и руки у меня были разноцветные, и я брался ими за лицо и шею, а дочка смеялась надо мной, папочка, ты совсем как попугай, а потом вечером мы топили печку всякий раз другим цветом…

– Что случилось? Что? – перепугались шлифовщики.

– Вот этот вот поезд с таким симпатичным дымком часто тут ездит? – тыкал пальцем режиссер.

– Раз в час.

– Проклятье! Какой задник мог бы выйти! Ладно, идите за посудой, а я пошлю за хлебом и колбасой.

А потом помощник режиссера привел учеников металлургов и стал учить их изображать фон для «Полдника на наших заводах», объясняя, что одна группа расположится рядом с аквариумом с рыбками и будет увлеченно повышать свое образование, а вторая группа тем временем выбежит из березовой рощицы и устремится к ведущим дискуссию рабочим, распевая патриотическую песню «Прикажем ветру и дождю»… А сам режиссер взялся за мел и начал чертить на воротах склада металлолома план, и ему помогал ассистент, и они рисовали, совсем как хореографы, которые показывают на рисунке танцорам, где чье место на сцене, и ученики стояли вокруг него и смотрели, как отодвинулась створка ворот и как режиссер с мелком в руке стучал этим самым мелком по лбу мужчины в английском костюме, с которым шагнули на солнечный свет председатель завкома в сатиновом халате и профорг в грязном комбинезоне.

– Так, а теперь снимаем! – воскликнул режиссер, и с разных сторон потянулись шлифовщики с пустыми кувшинами и кружками… свободной рукой они брали булку с колбасой, некоторые разворачивали газеты и опирались спинами о болванки, а ученики склонялись над рыбками в аквариумах и толпились за березовой рощицей.

Винди подал знак, и крючья опустились и звякнули о зеленое стекло огромной бутыли. Винди откашлялся:

– А сейчас моя очередь, пан советник, – сказал он, – стихотворение памяти Ярослава Врхлицкого. Не было области, куда бы не проник твой вещий дух на жизненном пути, таком гигантском, в стихах лицо увековечил и изнанку различных ты эпох и светлым словом возвысил потрясенных братьев…

Вот как декламировал Винди, и на топчане в бытовке проснулся знатный рабочий. Он встал, пинком растворил дверь, сел и какое-то время наблюдал за травильней в облаках зеленоватых испарений, потом он нарезал зельц, пересчитал ломтики и отрезал ровно столько же кусков хлеба. И он аккуратно клал зельц на хлеб и размышлял о том, как смешно стоит вон там этот самый советник юстиции, который, может быть, путает кнопки только потому, что он, опытный рабочий, злится на него, может, лучше было бы отнестись к нему по-доброму, ведь он все же советник юстиции, весь завод сейчас переполнен людьми самых разных профессий, и специальностей, и ремесел, нет больше в цехах рабочего духа, в раздевалках нынче ведутся совсем другие беседы, сюда пришло множество ученых голов, вот и в столовой то же самое, человек в комбинезоне может оказаться полковником или даже прокурором, и нам надо быть к ним добрее, они же не виноваты в том, что мы победили.

– Начинаем! – махнул рукой режиссер, и камера стрекотала, а шлифовщики жевали и выкрикивали с набитыми ртами: «Крепость Пусан скоро падет! Империалисты, кидайтесь в море! Мы зальем ваши глотки нашей мирной сталью!» Ученики показывали на рыбок, а группа в рощице скакала по рельсам и пела «Прикажем ветру и дождю!»

– Стоп! – велел режиссер. – А сейчас план сверху!

И он помог оператору забраться на вагонетку, груженную болванками, и помощник бережно подал ему камеру.

И камера принялась стрекотать уже сверху, а шлифовщики чокались пустыми кружками и выкрикивали лозунги, а ученики снова выбегали из березовой рощицы и склонялись над аквариумами до тех пор, пока режиссер не подал обеими руками знак:

– Спасибо, готово!

Голос Винди разносился над кислотными испарениями.

– Лишь ты один из лучших всех поэтов восславил чешский луг, и в Пантеон муз ты, Ярослав, вступил с другими наравне. Ныне ведут твои следы к вершинам вечной славы… хоть в беспрерывной суете сиюминутной мишурою ослеплен наш взгляд… но с каждой вновь весною сад покрывает цвет, а дух от хаоса стихии воспаряет к гармонии…

Винди снял шапку, волосы у него были густые, как папаха. А голова такая большая, что любую шапку ему приходилось сзади надрезать ножницами и закалывать английской булавкой. Передовой рабочий вышел из бытовки, выплевывая кусочки зельца, которые застряли у него в дырявых зубах, и зашагал по настилу вдоль корыт, проходя сквозь зеленоватые испарения. И когда он миновал склад бутылей, его штаны и спецовку лизали зеленоватые язычки, огоньки пара.

Рельсы как раз переходили председатель завкома, профорг и человек в английском костюме, который успел уже надеть кепку.

– Это секретарь ЦК профсоюза, – представил его председатель завкома.

– Такой занятой человек, а выкроил время, чтобы встретиться с вами, – сообщил профорг.

– Послушайте, я с огорчением узнал, что вы не согласны с решением о том, чтобы приблизиться к социализму, – проговорил секретарь и жестом, подсмотренным им в «Великом гражданине», надвинул кепку пониже на лоб. – Если бы об этом узнал автор «Алого зарева над Кладно», то что бы он сказал?

– Вот как? – отозвался Молочник и поднял пустую кружку. – Что бы он сказал, когда вы тут нас заставляете выполнять нормы, которые с нами в надлежащем порядке не обсуждались? Тонда был бы на нашей стороне! Я был еще мальчишкой, когда он играл на гармошке вместе с моим отцом, а по вечерам учил рабочих никогда не сдаваться!

Секретарь отвернулся, сделал два шага, опустил руку в воду аквариума и смочил ею, как святой водой, себе виски. А потом спросил зачарованно:

– На какой еще гармошке?

– На аккордеоне, – ответил Молочник, – он с моим отцом любил пропустить в кабаке по рюмочке. Потому что Тонда был и остается живым человеком.

Секретарь вытащил из пальцев Священника карту, посмотрел на нее и сказал:

– Так нельзя говорить, этим вы подыгрываете агрессорам. Я слышал, как вы правильно сказали, когда снимались в кино, что истекающая кровью Корея нуждается в нашем оружии… но что я слышу теперь?

– То же самое, – загремел Молочник, – что слышали профорг и вот еще председатель завкома. Вы обращаетесь с нами, как с маленькими мальчиками, а это нарушение партийной морали! Куда же мы идем? – кричал Молочник и колотил кружкой по болванке.

Секретарь глянул на своих сопровождающих, потом опять шагнул вперед, оперся на аквариум, с интересом осмотрел красных и золотых рыбок, обернулся и произнес устало:

– Такое поведение недопустимо, вы не имеете права перечить и не подчиняться решениям правительства.

– Знаешь что, товарищ, обратись-ка ты с этим к товарищам Кроснаржу[16]16
  Йозеф Кроснарж был после коммунистического переворота 1948 г. членом политбюро ЦК КПЧ.


[Закрыть] и Запотоцкому, они всегда учили, что те, кто наверху, должны слушать нас, тех, кто внизу. Лицом к массам, так ведь, да? – сказал Молочник, размахивая рукой и поворачиваясь за подтверждением своих слов ко всем шлифовщикам по очереди.

Советник юстиции вскочил на край корыта, сжимая в руках четыре кабеля от подъемника; аккуратно переставляя белые ноги, которые торчали из оборванных штанин комбинезона, он шагал следом за зеленой бутылью с соляной кислотой, бутыль в сетчатой железной люльке возносилась высоко-высоко и походила на зеленую луну. Когда он увидел передового рабочего, то качнулся на краю корыта, точно канатоходец, однако же продолжил свой путь… и нажал на кнопку, и подъемник остановился.

Передовой рабочий кивнул.

– Здорово у вас сегодня получается, – сказал рабочий.

– Стараюсь, – ответил советник юстиции.

И Винди положил поперек корыта железный прут и поднял руку, а советник юстиции нажал на кнопку, на нужную кнопку, и бутыль поплыла вниз. Винди так и держал руку поднятой, и только когда бутыль коснулась прута и начала наклоняться, Винди вытащил затычку из горлышка, и бутыль принялась толчками выпускать из себя зеленоватую едкую жидкость, и посудина клонилась все ниже, вот она уже почти достигла горизонтального положения… вот горлышко оказалось ниже железного прута.

– Но это же подыгрывание нашим реакционерам! – сказал секретарь. – Из Кладно нам сообщили, что владелец пекарен подарил дочери на свадьбу миллион. Я вас спрашиваю, откуда у него миллион, если все мы начинали с пятью сотнями в кармане?

– Пальцем в небо, товарищ. Этого пекаря пожирает эпоха, он мог продать дом, поля, у него могли быть бриллианты, дукаты… ладно, парни, с меня хватит! – И Молочник воздел кверху кружку. – Хватит! Товарищ секретарь, вот стоят наш профорг и наш предзавкома, оформите с ними повышение нормы так, как положено. Пускай к нам сюда придет заводской экономист и хорошенько обсудит с нами это повышение. Вы, может, и не знаете, зато я знаю, как правильно и по-партийному следует подходить к делу. Мы прекрасно понимаем, чего хочет от нас правительство… ладно, парни, довольно, пошли пить пиво, пока нам с этим секретарем говорить не о чем.

И он воздел кружку и первым тронулся с места, шлифовщики шагали за ним, оглядываясь по сторонам, а Молочник сказал режиссеру, который как раз садился в грузовик:

– Вот что надо было снимать, балаганщики вы этакие, то, что вы сейчас слышали! Вот для чего пригодились бы ваши аквариумы и березовые рощицы!

Секретарь, глядя вслед удаляющейся бригаде шлифовщиков, улыбнулся.

– Да уж, – шептал профорг, – тут в Кладно у нас суровые товарищи.

– Что это за тип? – спросил секретарь, когда завкомовец отодвинул створку ворот.

На груде ржавых Христов и ангелов и прочего металлолома арестантки затеяли сражение. Паровозик уволок мульды к мартенам и привез их обратно пустыми. Горбатая арестантка отыскала пику от железной ограды, подала другую приятельнице и тут же встала в основную позицию фехтовальщика, напротив нее встала вторая заключенная, и они принялись делать смешные выпады, и горбунья все время отступала вверх по груде металлолома, подгоняемая пикой подруги, которая в конце концов оттеснила ее на противоположный склон… А остальные женщины смеялись, хватались за живот, обнимались, висли друг у друга на плечах и смеялись, и ржали, как резвящиеся кони с пивоварни.

– Я сейчас умру! – выкрикнула Ленка.

– Это Молочник, – говорил профорг, – мы прозвали его так потому, что он добровольно закрыл свою молочную лавку и пошел работать сначала в шахту, а потом сюда, шлифовщиком, это наш лучший работник, преданный партиец, но – из Кладно. Когда мать здорова, никто из детей не хочет принести ей дров и воды, но когда она болеет, то дети наперебой спешат услужить ей, хе-хе.

– Болеет… болеет… – размышлял секретарь, – но если она заболела, то уже может быть поздно, согласен?

– Девушки, девушки! – негромко проговорил охранник и замер, бледный до синевы, с пальцем, засунутым за форменный ремень.

Советник юстиции по знаку Винди нажал на правильную кнопку, и бутыль поплыла в обратную сторону. Советник развернулся прямо на краю корыта и, нажимая всякий раз на нужную кнопку, повез бутыль сквозь едкие зеленоватые испарения.

– Отлично, – похвалил его передовой рабочий и улыбнулся. Винди пробрался по прогибающемуся настилу к бутыли и к тому облаку, в котором исчезал советник юстиции Гастерер, и крикнул: – В духовном смысле нам все лучше!

А вдоль всего цеха ехал, позвякивая, подъемный кран, солнце было уже так высоко, что ленты и банты, ползущие из вентиляционных башен, перебрались со стен на потолок, где сияли отвесно вонзенные золото-солнечные мечи. Кран разрезал собой синие тени и полутени, вязальщик грузов вытянул руку, его синий комбинезон сливался с синими тенями цеха, и он остановил секретаря, и тот, приложив палец ко рту, смотрел на передового рабочего, который взял какой-то стержень, приложил его, точно ружье, к щеке и, когда крановщица приблизилась, выкрикнул «Пли!»

И секретарь увидел, что блондинка раскинула руки, как если бы ей подбили крыло, уронила обесцвеченную головку на край люльки и на несколько мгновений замерла, а потом весело встрепенулась, позвонила в звонок и засмеялась рабочему, и прогремела над ним своим краном.

– До чего же тут странные люди, – сказал секретарь, провожая глазами удаляющийся кран, – итак, объясняю… – И он взял профорга и председателя завкома за плечи и просунул между ними голову. – Во-первых, немедленно пришлите сюда заводского экономиста, пусть обсудит с ними повышение нормы, во-вторых, немедленно вывесите приказ о том, что пока действуют старые нормы, а в-третьих, сколько этому самому Молочнику лет?

В ту же минуту местное радио разразилось вальсом, и арестантки отбросили пики, сбежали вниз к вагонам, туда, где глина была хорошо утоптана, и, разбившись на пары, начали танцевать… и та девушка с рукой в гипсе тоже сбежала вниз, и подняла эту свою гипсовую руку, и обняла ее здоровой рукой, и принялась танцевать вальс с гипсовой рукой.

– Беглянка, – сказал передовой рабочий.

– Моя дочь, – ответил советник юстиции Гастерер и поклонился.

– Девушки, девушки! – пугался бледный охранник.