Текст книги "Наивный человек среднего возраста"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Что ж поделаешь, если моя жена просто не считается с предрассудками?

– А может, не считается с вами? – замечает Мэри, испытующе глядя на меня.

– Этот вопрос следовало бы задать ей, а не мне, – равнодушным тоном отвечаю я и встаю поразмяться.

– Если вы хотите открыть окно, то это хорошая идея, – замечает она. – Здесь так накурено…

Я открываю дверь на балкон, вдыхаю влажную ночную прохладу и несколько секунд смотрю на зелёные и красные огоньки движущихся по шоссе машин.

– Может, ваша жена даёт вам свободу, чтобы обеспечить свободу себе, – говорит Мэри, тоже подходя к балконной двери.

– Я ведь сказал вам: спрашивайте у неё, она вас лучше проинформирует, – отвечаю я, пытаясь подавить своё раздражение.

Однако физическая близость этого могучего тела снова начинает меня волновать.

– Вы так простынете, – говорю я, непринуждённо обнимая её рукой за плечи, как бы желая согреть её.

– Не мешайте моему расследованию… И не создавайте возбуждающих зрелищ для случайных прохожих, – шепчет она, тихонько высвобождаясь из моих объятий.

– Раз вы решили играть в следствие, то, по крайней мере, соблюдайте правила игры. Первую информацию получают не от подследственного, а из других источников.

– О, что касается такой информации, то она уже имеется. Люди говорят, что госпожа Томас использует немалую часть своего времени, чтобы наставлять вам рога, – бесцеремонно сообщает Мэри, словно речь идёт о чём-то незначительном.

– Кто эти люди? – спрашиваю с любопытством я. – Семья Адамс? И что означает «наставляет рога»?

– Выражение, я думаю, вам понятное, – замечает она, отступая в комнату, потому что ночной воздух действительно довольно холодный.

– Но это же глупо, – говорю я, закрывая балконную дверь и задёргивая штору. – Согласитесь, в наши дни смешно употреблять такие выражения, как «наставлять рога» и «совершать прелюбодеяние», когда речь идёт об обыкновенных вещах, которые происходят чуть ли не каждый день.

Мэри, залпом осушает свой стакан. Потом, глядя на меня всё тем же взглядом, имитирующим проницательный взгляд следователя, заявляет:

– Вы философски относитесь к жизни.

– А вы много пьёте, – не удерживаюсь я от замечания – меня опять охватывает раздражение.

– Не огорчайтесь. В наши дни это тоже обычное дело.

Она садится на ручку кресла, словно для того, чтобы ещё раз продемонстрировать свои бёдра.

– Вы случайно не любитель группового секса?

– Нет. Я люблю здравый смысл.

– Не понимаю, какая тут связь.

Я устало плюхаюсь в кресло, поднимаю глаза к бесстыдно выставленным прелестям, быстро оглядываю их и перевожу взгляд на тёмные, уже слегка влажные от алкоголя глаза женщины.

– Когда моя жена впервые совершила эту глупость, которая по-старинному называется «изменой», я, представьте себе, Мэри, был в курсе. Не то чтобы Элен заранее попросила у меня разрешение, но она действовала достаточно неосторожно, и я тут же догадался, что произошло. Третьим в этой драме оказался мой коллега – более высокопоставленный, достаточно сильный в деловом плане, но не настолько сильный физически, чтобы я не мог разбить ему нос. Что, по-вашему, я должен был делать? Устроить скандал, лишиться своего места и вернуть себе жену? Жену, которая через месяц повторила бы это…

– Могли бы просто послать её к чёрту, – заметила Мэри, в свою очередь опускаясь в кресло и протягивая руку к пачке сигарет.

– Да. Чтобы заменить её такой же, – отвечаю я, подавая ей сигареты и щёлкая зажигалкой. – Такое умное решение мне как-то не приходило в голову.

Не знаю, зачем я ей об этом рассказал, хотя это чистая правда. Потому ли, что она вызвала меня на откровенность, потому ли, что иногда я ощущаю потребность высказать хотя бы часть того, что ношу в своей душе, или, точнее, рассказать те истории, которые не имеют особого значения и не могут быть против меня использованы.

Я тоже некоторое время задумчиво курю, проклинал про себя дурацкую идею привести сюда эту женщину, для которой развлекаться со мной болтовнёй интереснее, чем другим образом.

– Люди не вашей профессии вас мало знают, – снова слышу я её голос. – Однако ваша жена личность довольно известная. В основном благодаря своему богатству. Поэтому не сердитесь, но обычно в подобных случаях спрашивают: не это ли основная причина вашей снисходительности к ней?

– Вы очень подозрительны и в то же время так наивны. Неужели трудно догадаться, что это самое богатство всегда было и останется только её собственностью и что мне лично нет от него никакой пользы?

– Разве только ваша супруга рано умрёт.

– Такие, как она, рано не умирают. Люди умирают от тяжёлой работы, от забот. Ну, хорошо, допустим, я собираюсь положить чуточку цианистого калия в кофе моей жене, вы прекратите тогда свой допрос?

– Может быть… Впрочем, нет, у меня есть ещё один, последний вопрос.

– Действительно последний?

– Это вы убили того африканского генерала?

Я вздыхаю с искренней досадой и устало встаю.

– Боюсь, – говорю я, – что наш сегодняшний вечер не удался. Будет лучше, если я провожу вас домой.

– Нет никакой необходимости меня провожать, – спокойно отвечает Мэри, тоже поднимаясь.

– Но вы же не можете в такой час возвращаться домой одна!

– А зачем мне возвращаться? – всё так же спокойно спрашивает она. – Ведь место вашей жены в постели свободно? – И, гася сигарету в пепельнице, добавляет: – Помогите мне раздеться. Я хочу принять душ, чтобы смыть неприятное ощущение от этого разговора.

* * *

В другом деле она оказалась куда более интересной, чем в разговоре. Более интересной, но не менее утомительной. В общем, то же кратковременное чувственное опьянение, вызывающее головную боль и ощущение пустоты.

Оставляю её спать, уже размякшую и ненужную, по крайней мере, мне, в постели Элен, потому что я нарочно позволил себе взять маленький реванш в её постели. Накидываю свой шотландский халат, закуриваю и опускаюсь в одно из кресел в гостиной, жду, когда мне тоже захочется спать.

Может, стоит принять таблетку саридона, но мне лень идти на кухню, где моя жена почему-то держит лекарства. Моя жена, эта женщина и вообще все женщины на свете… Второсортные удовольствия, вроде виски и сытного обеда, оставляющие только тяжесть в желудке… Такое же, как и показное светское кривлянье, как хождение на премьеры, для удовлетворения дурацкого тщеславия – демонстрация нового костюма и эффектной супруги… Глупость и бессмыслица, сопровождаемые, ко всему прочему, головной болью и скукой… Единственное истинное удовольствие, которое существует в жизни, тебе недоступно: это наслаждение властью, удовольствие быть таким, каким тебе хочется, приказать этой «уходи!», а той сказать «иди сюда!», одним мановением руки убрать с дороги того, кто тебе мешает, раздавить того, кто хотел бы раздавить тебя, плюнуть в лицо шефу и сказать, зевая: «Вы мне надоели»… Наслаждение властью, а точнее, удовольствие от денег, потому что счёт в банке – это единственное, что никто у тебя не отнимет… Быть высоким и красивым, иметь ослепительную улыбку, прекрасные манеры, высокий пост, жену, которая своим развратным поведением обеспечивает тебе продвижение наверх – всё это в большей или меньшей степени ненадёжно, недолговечно, случайно. Солидный счёт в банке – вот настоящая единица измерения силы, вот единственная устойчивая величина, если вообще что-то может быть устойчивым в этом неустойчивом мире.

Всё-таки надо принять саридон. Встаю и отправляюсь на кухню. Нахожу в одном из ящиков домашнюю аптечку, состоящую, в основном, из снотворных. Глотаю таблетку, возвращаюсь в гостиную и снова сажусь в кресло, потому что спать мне всё ещё не хочется.

Слабый человек никогда не может испытать наслаждения и опьянения свободой действий. Его поступки продиктованы стремлением приспособиться. Он должен не проявлять себя, а приспосабливаться. Хотя если он не совсем слабый и если сумеет овладеть этим искусством, то при внешней безобидности может быть и очень опасным. Быть сильным, если угодно, несмотря на свою слабость. Хотя и тайно. Хотя и не вполне. Хотя и всё с тем же проклятым ощущением незаконченности и неудовлетворённости.

* * *

– Это поможет тебе стать выше ростом, – любил повторять мой отец, заставляя меня стоять в углу.

Тогда я был очень мал ростом, и этот физический недостаток, в котором я не был виноват, превращался в дополнительный источник многих моих несчастий.

Несчастья подстерегали меня с разных сторон, по главным их поставщиком был Джеф.

Джеф плохо учился, настолько плохо, что сидел второй год в нашем классе, но он был самый высокий и сильный из всех нас, а в наших примитивных детских умах физическая сила равнялась Силе с большой буквы. Джеф пользовался своим физическим превосходством по отношению к большинству мальчишек и прежде всего по отношению ко мне, потому что я был самый маленький из всех и имел смелость однажды открыто ему возразить. Это произошло когда мы играли на берегу реки, а наш Геркулес Джеф сидел с важным видом и бамбуковой удочкой ловил рыбу. Правда, он ловил рыбу только теоретически – клёва не было. Тогда он решил сменить наживку и заорал:

– Пойди нарой мне червей!

– Сам нарой, – легкомысленно ответил я, поскольку питал к червям почти такое же отвращение, как к ужам.

Тяжёлая рука тут же огрела меня по затылку.

– Но я не знаю, где копать, – захныкал я, так как рука Джефа снова застыла над моей головой.

– Не знаешь? – насмешливо прорычал Джеф, ведь все мы прекрасно знали, что в навозной куче полно червей. – Не знаешь, так я тебе покажу.

И он схватил меня за нос своими грязными и воняющими табаком – Джеф уже курил – пальцами и потащил к навозной куче. Он так сильно сжимал мой нос, что из него потекла кровь, а мальчишки вокруг завыли от восторга, и, когда мы подошли к навозной куче, он толкнул меня изо всех сил и проревел:

– Если ты через пять минут не накопаешь мне полную банку червей, я тебя зарою в эту кучу, будешь их ртом собирать, поганец!

Через пять минут я отнёс ему всё, что успел накопать, подавляя отвращение и машинально вытирая нос, из которого всё ещё текла кровь. Дома, конечно, меня ожидало дополнительное наказание за мою испачканную одежду. «Джеф меня избил и толкнул в навозную кучу», – пытался я оправдаться. «Я тебя не заставлял играть с Джефом», – возразил невозмутимым тоном отец и по обыкновению поставил меня в угол.

Но это было не самое главное. Главным было то, что с этого дня я стал настоящим слугой долговязого оболтуса. На переменах он посылал меня покупать ему спички или сигареты, на уроках заставлял меня решать за него задачи, отбирал у меня тетради и карандаши, чтобы не тратить деньги на такие пустяки, и даже заставлял меня очищать спичкой грязь с его ботинок.

А поскольку пример всегда заразителен, второй здоровенный оболтус в нашем классе – Эдд – в свою очередь попытался превратить меня в своего слугу. Но это было уж слишком даже для такого слабака, как я, и я пожаловался Джефу:

– Он хочет, чтобы я покупал ему сигареты…

– Ничего ему не покупай. Слушайся только меня, – бросил Джеф, его самолюбие хозяина было задето.

Из-за этого, вероятно, началась между ними очередная драка – Джеф с Эддом и без того боролись за место сильнейшего в классе, – в которой досталось, как обычно, Эдду.

– Не смейте трогать Томаса, если не хотите иметь дело со мной, – мрачно предупредил мой господин.

Но это торжественное заявление не заставило меня почувствовать себя свободным и не уменьшило моей ненависти к Джефу. Ненависть эта была настолько сильной, что каждую ночь перед сном я воображал, как нахожу какое-нибудь чудодейственное средство, вроде шпината, который ел морячок Поппай, и тут же становлюсь невероятно сильным, сильнее Геркулеса, и в школе на большой перемене медленным шагом подхожу к Джефу…

Теперь мне уже трудно во всех подробностях описать ту картину, которую каждую ночь рисовало моё детское воображение, помню лишь, что она изобиловала ударами кулаков, пощёчинами и пинками, которые наносились по роже, по животу и заднице Джефа. И этот подлый Джеф отлетал как мяч, падал к моим ногам, однако я поднимал его и снова наносил сокрушительный удар кулаком в зубы, и он снова валился на пол, а я опять его поднимал и бил по этой нахальной роже, бил, бил, бил, пока, наконец, не засыпал усталый и довольный…

Только всё это были мечты, а мечты никогда не приносят полного удовлетворения. Поэтому я всё время думал, как мне в действительности отомстить Джефу, и было не так уж трудно прийти к выводу, что раз я не могу открыто надавать тумаков этому подлецу, то единственная возможность нанести ему удар тайно.

Первый был нанесён с помощью чернильницы. И хотя с тех пор много воды утекло, я и сейчас с удовольствием вспоминаю о моём первом ударе и умелой подготовке к нему. Прежде всего очень удачно был выбран день, поскольку Джеф был в новом костюме. Во-вторых, попадание было очень точным: в тот момент, когда наш Геркулес выходил во двор, я выронил из окна чернильницу с отвинченной крышкой прямо ему на голову. Чернильница ударила его по голове, а чернила залили лицо и одежду. Возможные опасные последствия этих действий были заранее нейтрализованы.

– Где твоя чернильница? – завопил разъярённый Джеф, имевший основания подозревать в содеянном меня.

– В портфеле, – кротко ответил я.

– А ну покажи!

Я показал. И шёпотом добавил:

– Спроси лучше Эдда, где его чернильница…

Диверсия была рискованная, но увенчалась успехом. Эдд, конечно же, не мог показать чернильницу, ведь я сам вытащил её из его портфеля. Так что между двумя Голиафами опять началась жестокая драка, а маленький Давид стоял в стороне и злорадствовал в душе. А позднее получилось так, что я мог мстить, не подвергаясь опасности.

Однажды учитель геометрии послал меня за приборами для черчения, которые он забыл в учительской. Я застал там нашего классного руководителя, у которого, наверное, было окно между уроками. Он просматривал газеты.

– Ну, Томас, ты готов к завтрашнему испытанию? – спросил он, имея в виду контрольную, которая была назначена на завтра.

– Я очень долго готовился, – вздохнул я. – Хотя по правде сказать, не вижу особенной пользы…

– Как это не видишь пользы? – поднял брови учитель.

– Да так, ведь те, кто не брался за учебники, напишут не хуже меня. Морфи записал все формулы на рукавах, Колин прикрепил шпаргалку кнопкой под партой, Джеф будет ждать, когда я ему переправлю записку с решением задачи…

– А другие?

– И другие много чего напридумывали, но я боюсь говорить, а то мне же и попадёт…

– Не бойся, не попадёт, продолжай, – успокоил меня классный руководитель.

И я продолжил… На другой день на уроке учитель спокойно и методично поймал на месте преступления всех списывавших. Джеф был схвачен в тот самый момент, когда разворачивал мою записку, и получил такую затрещину, что голова его повернулась на девяносто градусов.

Начало оказалось удачным, не было никаких причин останавливаться на полпути, и я постепенно превратился в штатного доносчика, накапливая опыт, необходимый как для сбора информации, так и для предотвращения неприятных последствий, потому что если бы класс прознал, чем я занимаюсь, из меня тут же сделали бы отбивную.

Разумеется, мои доносы касались прежде всего Джефа. Его неизменно ловили в самый неподходящий момент, и удары градом сыпались на его лохматую голову. А когда я успел предупредить, что Джеф подбивает весь класс сбежать с урока химии и что именно он украл банку с натрием, верзилу просто-напросто исключили из школы. Это был день моей величайшей радости и вместе с тем печального открытия: удовольствие от тайно нанесённого удара мало чем отличается от удовольствия помечтать об этом в постели. Враг был повержен, но он не знал, что именно ты его сразил. Враг повержен, но ты не можешь встать над ним во весь рост и, глумясь, добить его. Это было проявление силы, но силы слабого, и оно несло в себе отвратительное ощущение неудовлетворённости и пустоты в душе.

И всё же за неимением лучшего я продолжал использовать оружие слабого. Тем временем мой отец, следуя общеизвестному рецепту, однажды утром вышел купить сигарет и больше не вернулся. Моя мать начала проводить всю вторую половину дня в гостях у вдов и разведённых жён, чтобы всесторонне обсуждать вопрос о причинах бегства моего отца и возможностях его наказания. Это обсуждение продолжается и по сей день, вот уже почти двадцать лет, но проблема, похоже, всё ещё не до конца решена.

Что касается меня, то я получал в школе хорошие отметки не столько благодаря своему трудолюбию, сколько умению быть полезным учителям. Главным образом по части информации. Именно это давало мне возможность не только расправляться с некоторыми не нравившимися мне одноклассниками, но и помогло вступить на новое поприще.

Это случилось в последнем классе. Некоторые ученики, из тех, что носят очки и считают себя умнее других, образовали тайный кружок. Кружок был до того тайный, что даже я, не интересовавшийся проблемами революции, узнал о нём. И, конечно же, сообщил о нём классному руководителю, а он передал куда следует, и дня через два к нам домой явился довольно элегантный мужчина средних лет – для меня тогда средний возраст был где-то около тридцати – в сером костюме и в серой шляпе, сдвинутой на затылок. Я хорошо его запомнил, потому что благодаря ему я немного позднее поступил в спецшколу и приобрёл профессию.

– Разговор наш совершенно секретный, – предупредил незнакомец. – Я доверяю вам, поскольку отзывы учителей о вас самые положительные. Надеюсь, вы оправдаете наше доверие.

Вслед за тем последовали вопросы, а потом он мне дал задание: заговорить с одним из очкариков или даже вступить в спор, чтобы он проявил интерес ко мне и помог вступить в кружок. А поскольку, как я уже сказал, я был слабо знаком с революционной теорией, посетитель оставил мне брошюрку с популярным изложением марксизма, рассказал о порядке наших дальнейших встреч и удалился.

Задание меня не очень увлекало, главным образом, потому, что надо было читать определённую литературу, но всё же я заставил себя изучить брошюрку, а дальше всё пошло точно по плану, и дней через десять меня приняли как вновь обращённого в кружок революционеров. Главная моя цель была узнать, с какой другой группой или человеком связан наш кружок, но сделать это мне не удалось по той простой причине, что другого такого кружка не было, да и наш-то был создан по инициативе его членов. Позднее в кружке начались споры, произошло разделение на троцкистов и ортодоксальных марксистов, потом он вообще распался, и всё прошло без особых последствий для всех, кто в него входил, кроме одного, именно того, кто меньше всех участвовал в спорах, – для товарища Томаса.

Итак, я продолжал прокладывать себе дорогу в жизни не локтями и зубами, как особи сильные, а ползком, внешне неприметный, беззащитный и безобидный. Но я уже отлично овладел оружием слабых и знал, – как прикидываться покорным сильному и как стать любимчиком преподавателей, а во время занятий я был олицетворением благоговейного внимания и следил за каждым движением учителя доверчивым и простодушным взглядом. Меня прозвали Кандидом по названию книги Вольтера, о которой все слышали и которую никто не читал. Кое-кто, обманутый моей внешней беззащитностью, пытался меня унижать или шутить со мной злые шутки. Но потом с ними непременно что-то случалось в результате звонка по телефону неизвестного лица или какого-то сигнала, полученного преподавателями. В подобные моменты у меня были все основания торжествовать, и я торжествовал, однако моя радость всегда омрачалась этим противным ощущением неудовлетворённости и пустоты в душе. Потому что моя сила была силой слабого.

Глава 4

«В этом году весна поздняя», – как удачно изволила заметить супруга советника. Но, хотя с опозданием, тёплая погода всё же устанавливается, и по утрам улицы залиты солнцем, а город приобрёл гораздо более привлекательный вид. Только меня внешним блеском не проведёшь. И когда служебный «шевроле» скользит по солнечным улицам, я продолжаю остро ощущать свою изолированность в этом незнакомом мире с его толпами прохожих, равнодушно идущих мимо моей машины и нахально пересекающих перед ней дорогу, не обращая внимания на сигнал.

«Шевроле» сбавляет скорость и останавливается перед большим серым зданием с неприветливым фасадом.

– Редакция на третьем этаже, господин… – сообщает мне шофёр Андрей, с полагающейся по его должности вежливостью открывая мне дверцу машины.

Третий этаж. Комната редакции. Редактор выходит из-за стола и подаёт мне руку без вопросов и объяснений, поскольку о встрече мы договорились заранее по телефону. Потом мы садимся в казённые кресла, и я на своём не очень хорошем французском рассказываю ему о сути своего визита.

– Мы могли бы предоставить вам весьма обширный материал, – заключаю я, – вообще мы будем рады, если газета станет чаще помещать информацию о культурной жизни нашей страны.

– Немного коньяку? – спрашивает вместо ответа редактор – на столике предусмотрительно приготовлены бутылка коньяка и коробка конфет.

Он наливает две рюмки, отпивает из своей и произносит:

– Мы помещаем довольно много материалов о культурной жизни у вас.

– Да. Только большинство из них негативные, – замечаю я, в свою очередь слегка пригубляя рюмку.

– А разве в вашей культурной жизни есть только положительное? – улыбается мой собеседник.

– Нет, конечно, – отвечаю я улыбкой на улыбку. – И я не собираюсь оспаривать ваши оценки. Но в конце концов у вас тоже существуют противоречия…

– А где их нет? – беспомощно разводит руками редактор. – Они двигатель прогресса.

Он снова улыбается той скупой, чисто протокольной улыбкой, дающей мне понять, что и весь разговор наш чисто протокольный и глупо ждать от него каких-либо последствий.

– Да, процессы повсюду сложные… – бормочу я. – Но чтобы лучше понимать друг друга, надо общаться. Общение – первый шаг к взаимному согласию…

– Ещё немного коньяку? – предлагает редактор, хотя видит, что рюмка моя почти полна.

– Благодарю, достаточно, – я отрицательно качаю головой. – А культура, мне кажется, самая благодатная территория для общения…

– Как и спорт…

– Да, да и спорт… Но в данном случае я имею в виду культуру и культурное общение…

Редактор не возражает, только краешком глаза и в то же время достаточно выразительно поглядывает на свои ручные часы.

– Я вижу, у вас дела, – замечаю я – Вероятно, я выбрал не самое подходящее время для посещения, но мне будет очень приятно, если в один из ближайших дней вы согласитесь пообедать вместе со мной и поговорить обстоятельнее.

– Это возможно, – соглашается он.

– В таком случае назовите день, – предлагаю я, вставая.

– Мне трудно сейчас назвать точно день, – отвечает он, также вставая. – Но если вы мне оставите свой телефон, я обязательно позвоню.

Я подаю ему свою визитную карточку, сознавая, что бросаю её в мусорную корзину. И мы обмениваемся взглядами, в которых ясно читается, что всё понятно и без культурного общения, и редактор понимает, чего хочу я, и я понимаю, что не получу того, чего хочу, и что даже обед, о котором идёт речь, вряд ли когда-нибудь состоится.

* * *

Следующий мой объект в этот день – телевидение. Вообще я решил посвятить всё своё время после обеда работе в области культуры, и, несмотря на предупреждения Бенета и Адамса, на личном опыте проверить, какие возможности предоставляет эта благодатная территория для общения.

Я долго пробираюсь по коридорам вслед за человеком, сопровождающим меня от самого бюро пропусков, перепрыгиваю через кабель, обхожу осветительные приборы и наконец оказываюсь в нужном кабинете.

Кабинет ничем особенно не отличается от того, где я побывал утром, как, впрочем, и его хозяин. Та же сдержанная улыбка, тот же коньяк и даже, если не ошибаюсь, того же сорта конфеты.

– Нам кажется, что более тесные контакты между телевидением наших стран были бы очень полезны, – говорю я после того, как мы заканчиваем вступительную часть беседы.

– У нас уже есть договор об обмене с вашим телевидением, – уточняет хозяин кабинета.

– Да, да, знаю, – киваю я, хотя только сейчас узнаю об этой детали. – Но никакой договор на бумаге не заменит личного общения, В прямом общении между живыми людьми все вопросы всегда решаются легче и быстрее.

– При условии, что существует взаимопонимание…

– Смею надеяться, что оно существует… Тем более что вы прекрасно говорите по-английски…

Это мой комплимент ему: он говорит по-английски примерно так же, как я по-французски. Но комплимент не производит должного эффекта, и мы обмениваемся несколькими незначительными фразами, и я снова ловлю взгляд, украдкой брошенный на часы, и также приглашаю на обед, чтобы получить уклончивый ответ.

* * *

Ещё один этап утомительных скитаний по бескрайней территории культуры, которая начинает мне казаться столь же благодатной и плодородной, как пустыня Гоби: университетская библиотека, точнее её соответствующий отдел. Здесь, по крайней мере, не могут утверждать, что мой приход бесцелен, ведь им безусловно нужны книги на иностранных языках.

– Мы уже наладили обмен с вашей дирекцией, – вежливо объясняет мне сидящий за столом человек в тёмных очках. – К сожалению, нам присылают книги, в которых мы меньше всего нуждаемся.

– Это недоразумение легче всего устранить путём личных контактов, – отвечаю я успокаивающе.

– Не думаю, что это недоразумение, – отрицательно качает головой человек в очках, который даже не дал себе труда позаботиться о дежурной бутылке коньяка. – Мы здесь занимаемся научной работой, и нам нужна соответствующая литература. А вы занимаетесь пропагандой и посылаете книги, подходящие только для этого.

– Составьте списки, – предлагаю я. – Я могу снова заехать и обсудить с вами ещё раз этот вопрос.

– Мы не раз составляли списки. Я пришлю некоторые из них вам для ознакомления. Так что незачем вам утруждать себя и приезжать.

И мы переходим к ритуалу прощания.

* * *

Свои надежды на успешную деятельность в области культуры я главным образом возлагаю на некоего профессора Берова. Не имею чести лично знать его, и для того, чтобы восполнить этот пробел в своих светских связях, я устраиваю ужин с уважаемым учёным в ресторане «София».

Профессор является минута в минуту, с любезной улыбкой подаёт мне свою желтоватую руку, берёт меню и прейскурант вин и погружается в раздумье.

– Красную икру, медальон с грибами и зелёный салат, – объявляет он, наконец, результат своих исследований.

– Мне то же самое, – киваю я официанту, чтобы подчеркнуть, что в этот вечер мы будем играть в полное взаимопонимание.

С подобным же единодушием мы выбираем и вино. Потом начинаем обмениваться банальными и ничего не значащими фразами, касающимися особенностей кухни у них и у нас, капризов погоды и так далее. Затем приступаем к самому ужину, во время которого слова произносятся всё реже и реже, чтобы уступить место негромкому постукиванию приборов.

Вообще всё идёт по обычному шаблону, приближая нас к единственно важной заключительной части встреч, совпадающей, как правило, с переходом к кофе и коньяку. Но и в этом обычном деловом ужине человек с таким острым нюхом, как мой, улавливает атмосферу какой-то натянутости, которую, конечно, можно принимать и за естественную натянутость между двумя едва знакомыми людьми.

– Вы, я надеюсь, довольны прохождением своей специализации в нашей стране, – замечаю я, когда нам приносят кофе.

– Очень доволен, – отвечает профессор и достаёт сигареты.

Он мне протягивает пачку, я ему – зажигалку, мы оба закуриваем, и беседа вступает в решающую фазу.

– В таком случае, полагаю, вы не отказались ещё от намерения популяризовать некоторые достижения нашей теоретической мысли…

Мой собеседник молчит, словно оценивая про себя, отказался он или нет от этого намерения.

– Вы обещали что-то в этом роде, если не ошибаюсь, нашим организациям, – пытаюсь я освежить его память.

– В сущности, я старался что-то сделать, – медленно произносит профессор. И добавляет резким тоном: – И меня чуть не выгнали из университета.

– Понимаю, – произношу я.

И после некоторого раздумья продолжаю:

– Всё-таки в известном смысле вы наш должник… Не поймите меня неправильно: я не собираюсь толкать вас на действия, которые повредили бы вашей карьере. Но вы всё же наш должник и обязаны как-то этот долг вернуть.

Профессор отпивает немножко кофе из чашки и, не поднимая от неё глаз, тихо отвечает:

– Да, но не могу.

– Не знаю, нужно ли мне напоминать вам, что организации, которые вас принимали, оказались весьма щедры к вам. Не говоря уж о том, что вы там сделали многообещающие заявления.

– Действительно, излишне мне об этом напоминать, – замечает мой собеседник. – У меня хорошая память. Но, к счастью, кроме памяти у меня есть и рассудок.

Он снова делает глоток кофе и, наконец, решается, посмотреть на меня.

– Вот что, господин советник, я допускаю, что говорил какие-то глупости. Однако это не значит, что я должен делать глупости. Так что не пытайтесь меня ни соблазнять чем-то, ни запугивать…

– Вы чересчур драматизируете положение, – стараюсь я успокоить его.

– Ничуть. Просто я знаю ваши методы. И отличие сознаю, что виноват. Ваши люди действительно показали мне многое и много наобещали, и у меня закружилась голова. Но сейчас в голове у меня прояснилось…

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь…

– Я хочу жить спокойно, господин советник. И именно поэтому я никогда больше не приму приглашения поужинать с вами ни здесь, ни где-нибудь в другом месте…

* * *

– Это стена! – произношу я с досадой, уставясь на обшарпанную стену перед окном. – Повсюду натыкаешься на стену!

– Хорошо, что вы это уже поняли, – бурчит за моей спиной Бенет. – Теперь вы лучше сможете оценить то немногое, чего нам удалось добиться до вашего приезда.

– Ничего вам не удалось добиться, – резко обрываю его я с той же досадой, поворачиваюсь спиной к окну и подхожу к столу. – Ничего, кроме мелочей, не имеющих практического значения. Адамс совершенно прав: к чему столько усилий, чтобы получить сведения, которые центр обработки информации получит путём анализа текущей печати…

– А вы, я вижу, были на консультации у Адамса! – насмешливо восклицает мой помощник.

– Был. И внимательно его послушал. Более того, я остался доволен своим осмотром. А вот вам и диагноз!

С этими словами я достаю из стола две страницы написанного от руки текста и подаю их Бенету.

– Прочтите и, если есть чем, дополните. Наш друг действительно болтает больше, чем надо, и достаточно неосторожен, так что полученный материал годится в качестве первого сигнала. А в скором времени, – надеюсь, последуют и другие.