Текст книги "Наивный человек среднего возраста"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава 3

Я не человек настроения. Хочу сказать, что не люблю, чтобы настроения мной руководили и мешали работе. Но вчерашний «приём» и особенно его последствия способствуют тому, что в это утро всё приводит меня в уныние. Мрачный кабинет, мрачная физиономия Бенета и мрачная картина, возникающая от чтения наших секретных документов.

– Слабая у нас агентура, – бормочу я и, с отвращением закрыв папку, бросаю её на стол. – И, конечно, бездеятельная. Если этих нескольких жалких паразитов вообще можно назвать агентурой.

– Работаем в меру возможностей, – отвечает недовольным тоном Бенет, сидящий по другую сторону стола.

– За такую работу лаврами нас не увенчают.

– Я давно перестал мечтать о лаврах, единственное, чего я жду, это пенсии.

– Чего вы ждёте, это – ваше личное дело. Но поскольку мне ещё далеко до пенсии и я обещал кое-что сделать…

Я умолкаю, разговор вдруг показался мне глупым и ненужным. Бенет пользуется этим, чтобы заметить:

– Да, все знают, что вы сюда приехали, чтобы реабилитировать себя.

– Ах, общественное мнение уже сложилось?! И что же обо мне говорят?

– Да всякое болтают.

– Точнее?

– Точнее вам скажет Мэри. Со мною люди не особенно откровенничают.

– А кто распустил эти слухи?

– Адамс, кто же ещё. Неделю назад он вернулся из отпуска с целым ворохом сплетен.

– Они с послом, похоже, не очень нас любят.

– Мягко сказано. Они нас просто не выносят. Удачливые джентльмены, сделавшие карьеру. Сторонники дипломатии в белых перчатках. Злятся, что они только ширма, а работаем мы.

«Но вы лично не слишком перетрудились», – тянет меня возразить, ко я не поддаюсь своему дурному настроению и замечаю:

– Этот Адамс мне совершенно не нравится.

– Должен признаться, что и я в него не влюблён. Ко всему прочему, вчера он обыграл меня на тысячу левов.

– Надо бы хорошенько его проучить, – говорю я, прощупывая почву.

– Я уже это сделал, – отвечает Бенет, не моргнув глазом. После этих слов я ставлю плюс в его досье, которое составляю в уме.

– Ну и?

– Материал есть. Мальчишка болтлив, а болтливый, как известно, всегда скажет что-нибудь не то.

– В таком случае надо об этом сообщить куда следует.

– Можно. Только он не из тех, кому испортишь карьеру одним доносом.

– Почему одним? Сначала один, потом второй, третий.

– Не возражаю, – пожимает плечами Бенет. – Но если вы думаете, что это работа, за которую нас наградят…

– Будет и другая работа, не волнуйтесь… Не может же всё время так продолжаться.

Мой помощник молчит, молчание у него означает несогласие.

– Вы, похоже, другого мнения, – замечаю я.

– Скоро и вы будете другого мнения… Как только ваше реформаторское рвение поубавится…

Он делает паузу, словно в свою очередь решает, имеет ли смысл продолжать разговор. Потом смотрит мне прямо в глаза и, что явно не свойственно ему, выпаливает:

– Знаете, чего вы добьётесь? Ничего! Ровным счётом ничего!

– Если ничего не делать, то ничего и не добьёшься.

– Да. Каждый думает, что до него никто не работал. И что летоисчисление начинается с него. Только мы, представьте себе, работали. И ещё как работали! Падали от усталости. Планировали мероприятия… Проводили их… И ловили воздух. Я вспоминаю молодёжный фестиваль… Наши операции были отлично подготовлены: тайное влияние, открытые призывы, беспорядки, уличные демонстрации… Люди были заранее проинструктированы, наша сеть была хорошо организована, каждый знал своё место… И всё-таки всё провалилось. Буквально всё, понимаете? Они так умело разбили нашу систему, так её парализовали, хотя и не подавали виду, будто что-то делают… И фестиваль прошёл, словно и не было всех наших планов, не было наших людей, словно мы сами и вовсе даже не присутствовали здесь!

– Да, да, – киваю я. – Только не горячитесь. Лучше скажите, если бы ваши операции имели успех, чего бы вы добились?

Бенет молчит.

– Ответьте же! Чего бы вы добились? Свержения режима? Или скандала, который быстро забывается?!

– Скандал не такая уж мелочь… – отвечает Бенет не очень уверенно.

– Хорошо, оставим это. И вообще забудем о прошлом. Скажите лучше, как вы относитесь к культуре? Хватаетесь ли вы за пистолет, когда слышите это слово?

– Нет, почему же? Я с удовольствием посмотрел бы какую-нибудь интересную программу по телевидению…

– Но речь идёт не о том, чтобы смотреть, а о том, чтобы действовать. Была ли какая-то польза от моего предшественника в области культуры или он зря носил это звание – советника по культуре?

– Область культуры как и все остальное, – наконец отвечает мне Бенет. – Не надейтесь чего-нибудь добиться по этой линии.

– А что за птица мой шофёр?

– Как шофёр – хороший. Для другого не советую вам его использовать.

– У нас слишком мало кадров, чтобы использовать каждого для чего-нибудь одного.

– Для другого его используют «они».

– А кто ещё у нас есть?

– Маникюрша нам служит связной со Старым. И только.

– А для чего вы используете преподавательницу болгарского?

– Ни для чего. Если только вы захотите выучить болгарский.

– Наследство и вправду небогатое, – вздыхаю я и устремляю взгляд в окно, выходящее на стену соседнего дома. – Всё равно, как вместо рассказа об окрестностях стоять перед этим окном и твердить: «Окрестности – это стена, глухая стена»…

– Стена действительно есть, – пожимает плечами Бенет. – И она возведена именно для того, чтобы мы не могли видеть ничего, кроме неё.

– Хорошо, – говорю я с досадой, – оставим это. – И, показывая своим видом, что прекращаю неприятный служебный разговор, добавляю: – Вы, как я вчера заметил, хорошо играете в карты.

– Да, но в последнее время постоянно проигрываю.

– А почему же не бросаете играть?

– Зачем бросать? Не может же плохая карта идти до бесконечности. Пойдёт и хорошая.

– Вот именно. Плохие карты кончаются, и появляется козырный туз. Но чтобы его дождаться, надо играть довольно долго.

– Но надо, чтобы в колоде был козырный туз, – напоминает Бенет, поняв прозрачный намёк.

– А разве его может не быть?

– Очень даже может: здесь, в нашей игре, противник сначала забирает туза себе, а потом раздаёт карты.

– Чепуха. Просто вы деморализованы неудачами. Неужели тут нет ну хоть немного алчности, коррупции, пороков, безнравственности?

– Есть, хотя и не в таком масштабе, как вы думаете.

– Тогда почему вы говорите, что в колоде нет туза? Это, в сущности, наши козыри, весь вопрос в том, как мы поведём игру.

Бенет тем временем подошёл к окну и бессмысленно уставился на глухую стену.

– Не повторяйте мне то, что мы изучали в школе, – недовольно ворчит он. – Лучше покажите, как вы играете в эту игру.

– Придёт время – покажу, – отвечаю я и беру папки, чтобы ещё раз посмотреть все эти страшно скудные сведения.

– Мне надо идти вниз, выдавать визы, – напоминает мой помощник.

– Идите. И не забывайте, что мне нужен полный отчёт о каждом приезжающем и выезжающем.

* * *

У меня нет никакого желания идти обедать домой и сносить пытки, которым будет подвергать меня Элен два бесконечных часа. Когда она сердится, она молчит, но у её молчания есть три степени, в зависимости от степени моей вины: почти молчание, полное молчание и гробовое молчание. В первом случае она бросает мне только короткие реплики, необходимые в быту. Во втором – вообще не говорит, но всё-таки замечает моё присутствие и готова, к примеру, подать мне тарелку и налить супа. В третьем случае я для неё вообще перестаю существовать, и она проходит мимо меня, не глядя, и даже, если я подавлюсь и буду отдавать Богу душу, она не подаст мне стакан воды.

Сейчас мы в третьей фазе. Поэтому я звоню швейцару и прошу его принести мне в кабинет кофе и два сандвича.

– Я заказал билет на самолёт для вашей супруги, – уведомляет меня он, когда спустя немного времени приносит мой скромный обед. – Шофёр привезёт его к трём часам.

– Отлично, – киваю Я, хотя новость обрушивается на меня как кирпич на голову.

– Какое несчастье, – с угодливым сочувствием говорит боксёр в отставке. – Только приехали, и она уже уезжает. Но беда всегда приходит не вовремя.

«Несчастье»… Значит, она всё-таки соблаговолила сочинить ради приличия какой-то банальный предлог для отъезда: «мама тяжело больна» или что-то в этом роде.

– Скажите шофёру, чтобы ждал меня, – говорю я швейцару. – Мне нужно съездить ненадолго в одно место.

Когда через полчаса я заглядываю в спальню Элен, то застаю её, как и ожидал, в разгар приготовлений к отъезду. В комнате, которая только вчера была прибрана, снова царит полный беспорядок. Повсюду разбросано содержимое громадного гардероба – халаты, комбинации, платья, кофточки, туфли. Что касается жены, то она с каменно-бесстрастным лицом склонилась над чемоданом на кровати, занятая укладыванием очередной партии тряпок.

– Ты опять что-то укладываешь… – замечаю я с наивным удивлением, хотя смысл происходящего яснее ясного.

– Укладываю свой багаж.

Она разговаривает со мной, следовательно, не собирается наказывать меня «гробовым молчанием», – мелькает у меня в голове. Самое худшее, когда человек перестаёт тебя мучить. Значит, он окончательно решил порвать с тобой.

– Не понимаю… – произношу я озадаченно.

– «Человек, который ничего не понимает»… Это твоя коронная роль… – Она поднимает глаза от чемодана. – Только на сей раз спектакль будет короче: я уезжаю, мой милый. Может, надолго, а может, и навсегда.

– Как хочешь… Хотя если мне будет, позволено сказать, то воспитанные люди делают это несколько иначе.

Как всякий невоспитанный человек, моя жена очень чувствительна к теме хорошего воспитания.

– Ты не можешь знать, как поступают воспитанные люди, потому что ты сам к ним никогда не принадлежал, – парирует Элен, но без тени спортивного азарта, с которым мы обычно обмениваемся обидными репликами. – Вот если бы речь шла о лжецах и мошенниках, то, наверно, я бы спросила тебя.

– Не стесняйся в выражениях, – говорю я. – Я привык. Но не считаешь ли ты, что должка мне, по крайней мере, дать объяснение?…

– Это ты должен мне дать объяснение, а не я! – возражает Элен. – Только я прощаю тебе этот долг и уезжаю. И причина настолько ясна, что даже ты способен её понять. Как тебе известно, я пришла к тебе с солидным и вполне реальным приданым в обмен на неосуществившиеся обещания твоей блестящей карьеры. А теперь оказывается, что даже перспектив сделать карьеру у тебя не осталось.

– Это всё твои фантазии, дорогая…

– Но и это не всё, – продолжает спокойно жена. – Хуже всего то, что и на этот раз ты пытался меня обмануть, и я узнала правду от чужих людей…

– Если ты имеешь в виду этого дурака-советника…

– Я имею в виду не только его.

– Значит, у тебя была дружеская беседа с супругой Адамса…

– Источник информации можешь искать потом. Надеюсь, что у тебя будет достаточно времени, когда ты останешься на холостяцком положении…

– Плевать я хотел на источник. В этом посольстве, как и во всяком другом, сплетничают. Но я не предполагал, что ты настолько наивна…

– Нет, именно на это ты и надеялся.

– Но подожди, выслушай меня! Я и вправду не рассказывал тебе о своих неприятностях по службе, но только чтобы не огорчать тебя…

– Ты не просто не рассказывал, ты лгал. Ты уверял меня, что тебя посылают сюда для выполнения важного задания, а тебя отправили в ссылку, чтобы ты искупил свою вину, если вообще это не первый шаг к тому, что тебя окончательно выгонят со службы.

– Правда то, что…

– Перестань, умоляю! – останавливает она меня властным жестом, – Правда – это то, что я никогда от тебя не услышу, поэтому у меня нет никакого желания ни слушать тебя, ни тем более таскаться за тобой!

Она резким движением захлопывает крышку чемодана, словно хочет подчеркнуть твёрдость своего решения.

– Жаль, конечно, что у меня нет никаких научных интересов и стремления изучать ещё оставшиеся кое-где заброшенные уголки планеты – Анды, Африку, Балканы, а завтра, может, и Южный полюс, если кому-то придёт в голову открыть там посольство. Потому что такой будет твоя судьба, если ты вообще останешься в этой системе.

– Спасибо, – киваю я. – К счастью, мнение моего шефа несколько иное. И то, что я говорил тебе утром, чистая правда. «Поработаешь, – сказал он, – в Софии, потом переведём тебя в Рим или Париж».

– Когда тебя переведут в Париж, пошли мне телеграмму. Я приеду, если моё положение не изменится, – спокойно отвечает Элен, хватаясь за ручку чемодана, чтобы опустить его на пол.

Я помогаю ей, она не возражает, но моя галантность не в состоянии растопить её холодность, с таким видом айсберга ей место разве что на Южном полюсе или где-нибудь у чёрта на куличках, и если в этот момент меня берёт зло, то только на то, что она посылает меня ко всем чертям, а не я её.

Моя жена кладёт очередной пустой чемодан на освободившееся место на кровати и продолжает укладывать свои роскошные тряпки. А я принимаюсь обдумывать ситуацию с практической стороны, потому как вижу, что ничего изменить уже нельзя и ещё потому, что у меня нет привычки драматизировать происходящее.

– Твой билет у шофёра, – говорю я. – Насколько я понял, самолёт улетает в пять. К сожалению, у меня деловое свидание, так что я приеду прямо на аэродром.

– Можешь не приезжать.

– Нет, приеду. И не столько ради тебя, сколько потому, что, как и ты, люблю соблюдать приличия. А раз так, то будь добра, скажи, какой предлог ты использовала для отъезда?

– «Мама тяжело больна».

– И ещё одно, уже не формальность, а по существу: ты уезжаешь на время или навсегда?

– Всё зависит от тебя. В общем, считай, что твоё семейное положение такое же, как и служебное. Но сюда, в Софию, я возвращаться не намерена. Коллеги у тебя, безусловно, симпатичные, а жёны их ещё симпатичнее, только я не желаю терпеть ни насмешек, ни сочувствия этих симпатичных людей за своей спиной.

– Ты всегда была очень ранима, – сочувственно бормочу я. – Вот ты действительно слабый человек, Элен, хотя и считаешь слабым меня. Но оставим это. Увидимся на аэродроме.

Я уже поворачиваюсь к двери, когда она снова поднимает голову от чемодана:

– Скажи лучше, правда, что ты убил этого чёрного генерала? А какая хоть приблизительно была сумма? Ведь если ты что-то делаешь, милый, то в результате всегда оказывается, что ради денег, не так ли?

* * *

Никакого свидания у меня не назначено, и я возвращаюсь в посольство, просто чтобы не быть с женой, и поскольку сейчас меньше всего меня привлекает мрачная комната с видом на грязную стену, решаю зайти в кабинет к Адамсу.

Не успеваю я войти, как он говорит:

– Только что узнал о ваших семейных неприятностях. Искренне сочувствую и надеюсь, что всё кончится благополучно.

Адамс, очевидно, имеет в виду мнимую болезнь моей тёщи, если только он не пронюхал что-нибудь и о моём конфликте с Элен. Последнее, однако, маловероятно, так что я считаю уместным поблагодарить его за отзывчивость. Затем перехожу к интересующей меня теме:

– Не сможете ли вы уделить мне несколько минут, я здесь новичок и хотел бы посоветоваться по некоторым вопросам с таким опытным человеком, как вы.

– Конечно, пожалуйста, – с готовностью поднимается со стула Адамс. – Но к чему комплименты, я так же опытен, как и вы новичок.

Мы усаживаемся в кожаные кресла перед большим светлым окном, выходящим в сад посольства, и это окно ещё раз напоминает мне о том, что Адамс расположился в чудесном кабинете, который должен был бы занимать я.

– Печать – дело, близкое к культурной деятельности, – говорю я. – Ваш опыт, я думаю, был бы для меня полезен.

– К сожалению, я практически не занимаюсь никакой работой, – разводит руками хозяин кабинета. – Но, если хотите, можем выпить немного бурбона…

Он наклоняется к шкафчику-холодильнику, предусмотрительно поставленному рядом с креслом, достаёт бутылку бурбона и бутылку содовой, берёт с полки под столиком два стаканчика и наливает.

– Но ведь вы, если не ошибаюсь, здесь уже второй год, – позволяю себе заметить я.

– Будь я здесь хоть десятый год, мой опыт, пожалуй, не стал бы богаче, – отвечает Адамс и делает глоток.

Я следую его примеру, ожидая продолжения рассказа.

– Может, это и впрямь унизительно, но должен признаться, что вся моя работа сводится к следующему: Франк, который знает болгарский язык или считает, что знает его, просматривает по утрам газеты и делает мне устный обзор, потом я докладываю послу, повторяя, в сущности, то, что слышал от Франка. В результате этой оживлённой и плодотворной деятельности в конце месяца посол готовит свой письменный отчёт, в котором суммирует то, что слышал от меня и что я слышал от Франка, и что, разумеется, прекрасно известно нашему министерству, потому что они там тоже получают болгарские газеты.

– Но вы же встречаетесь с людьми…

– Да, с коллегами из западных посольств, которые столь же осведомлены, как и мы. Иногда мне удаётся узнать о каких-то политических слухах, чтобы приукрасить ежемесячный отчёт посла. Вот и всё.

– А контакты с местными людьми?

– Таких контактов почти нет. А те, что есть, протокольные и бесполезные.

– Но такое положение надо бы изменить! – произношу я с энтузиазмом начинающего.

– Чудесно! Измените его! – смеётся Адамс.

– Неужели это невозможно?

– Я по натуре оптимист. Значит, склонен считать, что это возможно. Однако для того, чтобы его изменить, надо сначала изменить кое-что другое.

– Что, например?

Он смотрит на меня, словно оценивая, насколько я опасен. Отпивает глоток виски и только тогда произносит:

– Всё это старая история, Томас. Так что не вижу смысла опять пережёвывать старое.

– Понимаю, – говорю я примирительно. – Я здесь человек новый, и, естественно, вы относитесь ко мне с подозрением…

– Дело не в подозрительности. Просто эти бесполезные разговоры ни к чему.

Он молчит. Я тоже молчу, украдкой разглядывая его. Знаю я подобных типов. Красавец, баловень судьбы, человек, привыкший производить впечатление. Он так любит производить впечатление, что даже сейчас, несмотря на своё заявление и желание быть осторожным, едва удерживается, чтобы не блеснуть своим особым мнением по вопросу.

Похоже, я угадал, потому что, когда молчание слишком затягивается, Адамс вдруг не выдерживает:

– Всё это началось более четверти века назад. Началось плохо; и мы не сделали ничего, чтобы стало лучше, так что бессмысленно сидеть и рассуждать, отчего у нас плохо идут дела. С самого своего появления здесь мы стали пугать их угрозой военного вмешательства. Потом принялись толкать своих политических друзей здесь на такие дерзкие акции, что власти, наконец, начали их преследовать. Затем мы развернули подрывные действия, а после серии неизбежных провалов сосредоточили свои усилия на тайной разведывательной деятельности, что, конечно, не осталось незамеченным и привело к ряду судебных процессов. Не говоря уж о таких мелочах, как, к примеру, финансирование радиостанций, которые до сих пор занимаются подстрекательством и оплёвываем всего и вся в этих странах.

Хозяин кабинета наливает ещё виски, потом содовой и отпивает глоток, чтобы проверить, правильна ли пропорция.

– И после всего мы с вами удивляемся, что эти люди не приходят на дружеский обед и не предоставляют любезно те сведения, которые вызывают у нас профессиональный интерес.

– Факты, конечно, подтверждают вашу правоту, – признаю я, когда он умолкает.

Это не мешает мне думать, что тирада его могла бы послужить в служебном отчёте убедительным аргументом, подтверждающим логический вывод: «Адамс считает всю нашу внешнюю политику «холодной войны» цепью ошибок. Он так же резко отрицательно оценивает и наш сегодняшний политический курс».

– И всё же, – позволяю я себе заметить вслух, – как бы это ни было неблагоприятно для нашей официальной деятельности, кто-то должен выполнять и те задачи, которые вы назвали тайной разведывательной деятельностью.

– Конечно, вам положено так считать, – смеётся Адамс. – Держу пари, что всё, не связанное с этими задачами, для вас пустая трата времени.

– Я ничего подобного не говорил.

– Можете спокойно говорить. Я не обижусь, как вы сами слышали, мои оценки не слишком отличаются от ваших. В сущности, мы расходимся только в одном пункте.

Он наклоняется ко мне, внимательно смотрит на меня и тихо произносит:

– Уверены ли вы, что все ваши доклады, при всей их секретности, имеют большую ценность, чем доклады посла, составленные на основе чтения газет и нескольких безобидных разговоров?

– Смотря какие доклады, – отвечаю я уклончиво, – Некоторые могут оказаться не очень интересными, в других же могут быть и довольно ценные сведения.

– Не спорю, – останавливает меня жестом Адамс – Но вы не хуже меня знаете, что эти довольно ценные сведения не имеют особой практической пользы, а нередко их можно получить и обычным путём.

Он откидывается в кресле с некоторым самодовольством и добавляет:

– Не хочу обижать вас как профессионала, но в последние годы изменения произошли во многих областях человеческой деятельности, в том числе и в вашей. Центры обработки информации суммируют и систематизируют весь огромный поток всего напечатанного, сказанного, подслушанного, то есть полученного обычным путём. С другой стороны, так называемый электронный шпионаж с помощью специальных спутников обнаруживает и снимает на плёнку все объекты, в том числе и подземные. При наличии этих двух гигантских систем информации что остаётся разведчику старого образца, тому, кто ходит туда-сюда, заводит связи, подслушивает и рассчитывает только на свои руки и свою бедную голову?

– Остаётся немало, – пробую переубедить его я. – Остаётся как раз то, чего не могут добыть ни спутники, ни центры обработки легальной информации.

– Верно. Только этого и вы не в состоянии добыть. Это главные проекты, основные замыслы, которые не отражены в документах, не получают материального выражения, и, следовательно, их нельзя украсть по той простой причине, что они находятся в головах государственных деятелей.

– Ваши суждения не лишены некоторых оснований, – соглашаюсь я. – И всё же, поверьте мне, пройдёт немало времени, прежде чем разведчику классического образца начнёт угрожать безработица.

– Да, инерция – великая сила, – вздыхает Адамс. Потом, взглянув на меня, прибавляет: – Во всяком случае, мне будет очень неприятно, если вы воспримете мои слова как выражение традиционной тайной вражды между нашими организациями. Я, как вы могли убедиться, не считаю, что мы представляем что-то более значительное, чем вы, и вообще у меня нет никаких личных предубеждений против вас, я просто считаю, что и вы, и мы – порождение одного и того же гнусного времени «холодной войны» и осуждены работать в идиотских, созданных не нами условиях.

«Адамс одинаково отрицательно относится как к легальным формам работы, так и к тайной разведывательной деятельности», – машинально формулирую я в уме соответствующий вывод для доклада, который, возможно, когда-нибудь напишу. Вслух я говорю:

– Я не собираюсь превратно истолковывать ваши слова и прекрасно вас понимаю. Но какова ваша позитивная программа?

– Да, труднее всего определить позитивную программу, – смеётся он. – Я, видите ли, из тех людей, что справляются с трудностями, обходя их стороной. И всё же, полагаю, в моём ленивом мозгу родилось-таки нечто позитивное. Но об этом поговорим в другой раз. Благо, времени для разговоров тут хватает. – И, словно уловив моё разочарование от такого поспешного окончания беседы, Адамс добавляет: – Позитивную программу выработать не трудно, если понять простую истину: необходимо установить какой-то модус вивенди, чтобы не прийти к взаимоистреблению, А это возможно только в том случае, если мы будем учитывать не только свои интересы, но и интересы другой стороны.

«Адамс убеждённый сторонник мирного сосуществования в советском духе», – формулирую я про себя.

– Вообще пора понять, что когда речь идёт о жизни человечества, то мы не можем рисковать ею, как при игре в покер. Кстати, как вы насчёт покера?

– Так, средне, – признаюсь я.

– Ваш плюс в том, что вы это осознаёте. Бенет тоже посредственный игрок, но не понимает этого. Точнее не посредственный, а просто ему не хватает воображения.

– А что вы делаете, когда не играете в покер? Скучаете?

– Т-сс! – прижимает он заговорщически палец к губам, – Я молодожён, а молодожён не имеет права скучать.

– У вас и вправду очаровательная жена.

– Но вы тоже не обделены по этой части. Госпожа Томас выглядит великолепно. Надеюсь, она больше любит покер, чем вы…

– Вы угадали, – улыбаюсь я.

– Тогда у нас будет возможность чаще общаться, – улыбается Адамс. – Хотя частое общение может вам дорого обойтись…

«Вам тоже, голубчик», – мысленно отвечаю ему я.

– Надеюсь, вечером мы увидимся у вас дома, – добавляет хозяин кабинета, когда мы встаём. – Сегодня мой день.

* * *

Проводы на аэродроме проходят менее тягостно, чем можно было ожидать, поскольку я являюсь в последний момент, чтобы запечатлеть лицемерный поцелуй на холодной щеке Элен. Моя жена стоически переносит это проявление мужней любви, – ведь поцелуй, конечно же, предназначается не ей, а окружающим, точнее, сопровождающим нас швейцару и шофёру.

Не слишком тягостно проходит и визит к Адамсу, поскольку я делаю всё, чтобы максимально его сократить. В квартире, ничем особенно не отличающейся от моей и квартиры советника, собрались все те же лица, занятые тремя классическими занятиями – покером, танцами и выпивкой.

– Не надоели вам эти увеселения? – спрашиваю я, понизив голос, свою секретаршу и подсаживаюсь к ней.

– Ужасно! Но вы можете предложить что-то другое?

– Думаю, что да: ужин в спокойной домашней обстановке.

– Вы, уверены, что это будет интереснее?

– Я, знаете ли, немножко скептик. Но ничто не мешает нам попробовать…

– Имейте в виду, что сплетничать начнут раньше, чем за нами закроется дверь.

– Это вас пугает?

– Меня лично – нет.

– В таком случае удираем!

И мы удираем почти незамеченные, поскольку Франк, неизменный кавалер Мэри, дежурит в посольстве, а хозяева увлечены картами. Но это совсем не означает, что предсказание Мэри о сплетнях не сбудется.

Похищение сабинянки, разумеется, запланировано – мой холодильник полон продуктов, подходящих для лёгкого ужина. Секретарша, однако, не проявляет особого пристрастия к еде или, вернее, проявляет пристрастие, но не к чёрной икре, а к виски, и я не собираюсь ей препятствовать, поскольку таким образом мы быстрее дойдём до желаемой интимности в отношениях.

Замечание моей жены о толстых бёдрах – типично женское злословие. В сущности, Бог создал Мэри вполне пропорциональной, только крупного формата, довольно высокого роста. Между нами говоря, мне, вероятно, было бы не слишком удобно идти по улице с такой импозантной самкой, но мы в данный момент не на улице, и я могу спокойно и откровенно созерцать высокий бюст, выглядывающий из декольте, и мощные бёдра, непринуждённо выставленные в кресле напротив. Тем временем секретарша, может, чтобы не смущать меня, а может, просто из любопытства оглядывает обстановку.

– У вас много цветов, и они совсем свежие, – констатирует она.

– Исключительно в вашу честь, – вру я, пользуясь тем обстоятельством, что цветы свежие.

– Очень мило, хотя это, скорее всего, невинная ложь.

Она отпивает виски и словно только теперь замечает направление моего бесцеремонного взгляда.

– Итак, если я вас правильно поняла, вы хотели бы завербовать меня в качестве своей подруги?

– А вы не хотели бы этого?

– Не знаю. Я ещё не определила свою позицию по этому вопросу: я из тех, кто действует по настроению, для меня главное – мой каприз. Впрочем, вы тоже подчиняетесь капризу…

– Какому капризу?

– Капризу случая… Неожиданный отъезд вашей жены… Страх остаться хоть ненадолго соломенным вдовцом…

Продолжая изучать меня взглядом, она садится глубже в кресло и при этом движении ещё больше обнажает ноги.

– В отличие от вас я не люблю капризы, – признаюсь я, с трудом отрывая взгляд от нижней части её тела, чтобы устремить его к её привлекательному лицу со слегка ироническим выражением. – И будет ли моя жена здесь или нет, не имеет значения.

– А, значит, вы угрожаете мне продолжительной связью? – спрашивает она, протягивая руку к сигаретам, и так резко наклоняется, что её большой бюст едва не вываливается из декольте.

Я подаю ей пачку и ловко щёлкаю зажигалкой.

– Должна вам признаться, что угроза продолжительной связи вызывает у меня что-то вроде паники, – заявляет Мэри, выпуская дым из ноздрей своего чуть вздёрнутого носика. – Последняя у меня была года три назад и достаточно неудачная, чтобы её забыть.

Она скрещивает ноги. Постоянно перемещая их туда-сюда и двигая бёдрами, она таким образом ещё больше искушает меня, потому как некоторые части тела в движении кажутся более обольстительными, чем когда они неподвижны.

– Словом, если вы позволите, одно чисто техническое замечание: вы начинаете не совсем так, как следовало бы, и всё прошло бы гораздо легче, если, бы вы просто сказали мне: «Давайте проведём эту ночь вместе» – вместо того, чтобы так серьёзно начинать атаку.

– Верно, но что поделаешь, если я никак не могу отказаться от отвратительной привычки быть откровенным. Я говорю то, что думаю, и только потом осознаю, что этого делать не следовало.

– Это вы искренне говорите? – поднимает тёмные брови Мэри. – Вы не похожи на человека, который пускается в авантюру, не изучив предварительно обстановки.

– Может, я уже изучил обстановку.

– Тогда и мне надо бы её изучить.

– Пожалуйста, кто вам мешает, – отвечаю я, подливая немного виски. – Хотите лёд?

– Нет, не хочу. Я хочу слышать чёткие ответы.

– Продолжим беседу? Я-то думал, что изучение выразится в действиях.

Я подаю ей стакан и отпиваю из своего. Мэри тоже делает глоток и снова наклоняется вперёд, предлагая мне вид бюста крупным планом:

– Начнем с такой простой вещи, как хладнокровие… Что вы скажете, если ваша жена вдруг вернётся с аэродрома и войдёт сюда?

– Ничего не скажу.

– А что сказала бы она?

– Вероятно, что-то вроде: «Я вижу, что ты точно следуешь моим советам».

– Её советам?

– Именно. Потому что её последние слова были… Извините, но мне неудобно их повторять.

– Странно для человека, который имеет плохую привычку быть откровенным.

– Ну, хорошо, последние её слова были: «Фигура твоей секретарши вполне соответствует твоему вульгарному вкусу, надеюсь, тебе не придётся скучать».

– И вправду, какая удача, что мои физические данные и ваш вкус так совпадают по своей вульгарности, – впервые за этот вечер смеётся Мэри. – Но с другой стороны, жаль…

– Что жаль?

– Что всё заранее позволено. Другое дело, если бы наша любовь была запретной, тайная связь, вечерние поездки на машине за город, подозрения с её стороны и риск – с вашей, конечно, не для того, чтобы разрушить ваш брак, а чтобы у нашей связи был какой-то особый привкус. Согласитесь, у дозволенного греха нет терпкого вкуса настоящего греха…