Текст книги "Поколение"

Автор книги: Богдан Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

XIII

Из тех, кто жил на Хлодной, остались в гетто Давид, Гина и Маркус. Остальных вывезли на улицу Ставки и держали там, пока не погнали к платформе Гданьского вокзала по кривым улицам, названия которых – Смутная и Покорная – звучали как безжалостная насмешка. Они входили по сходням в теплушки и оттуда в последний раз окидывали взглядом простиравшиеся за вокзалом плоские пустыри, город, где на каменистом кладбище лежали их близкие, развевающиеся занавески в распахнутых окнах домов, где все было перевернуто вверх дном и валялись обрывки бумаг, тряпки, летали перья. Потом из уст в уста передавали рассказы о поездах, мчащихся ночью и днем по равнинам восточных воеводств. Говорили, что даже пронзительный свист паровоза не мог заглушить людских воплей. Юрек не подвергал сомнению правдивость этих слухов, хотя поверить в них было трудно. Это напоминало старинные немецкие сказания о злых духах, выклевывающих глаза матерям, которые хотели увидеть своих детей.

Давид и Гина переждали период первой ликвидации в тайнике, вырытом под подвалом. Туда просачивались грунтовые воды, и нужно было обладать сильной волей, чтобы пересидеть там опасное время, прижавшись спинами, животами, бедрами к людям, жаждущим, как они, спастись и выжить.

Мать ушла, чтобы принести еды. Затея была почти безнадежная. И мать не вернулась. А виной всему был Маркус. Он лежал в постели, пожелтевший и высохший, лицо закрывали рыжие слипшиеся космы. Чтобы заглянуть ему в лицо, эсэсовец откинул волосы дулом пистолета. Начальник эсэсовского патруля велел выходить из квартиры, а в сторону Маркуса только махнул рукой, давая понять, что на него даже пули жалко. Но едва они переступили порог, Маркус крикнул:

– Тетя, выходи, они уже ушли.

Эсэсовец вернулся и из-под локтя, не целясь, выпустил из автомата очередь в сторону кровати. Маркус свернулся клубком, как червяк, на которого наступили. Но убили не его, а мать Давида, которая спряталась под свисающим с кровати одеялом. Поплатившись за неосторожность двумя ранами, полубезумный Маркус продолжал влачить жалкое существование.

Он ходил, волоча покалеченную ногу, и попрошайничал. Один из самых ужасных нищих во всем гетто – он существовал благодаря своему уродству. Ему совали милостыню, когда он, потрясая черными кулаками, с воем выкрикивал проклятия и молитвы. Даже ко всему привышние люди останавливались, заслышав его пронзительные вопли: «Ой, евре-е-е-и, евре-е-е-и!» В уголках его губ виднелась запекшаяся пена, голова покачивалась из стороны в сторону, глаза были широко открыты, точно у него срезали веки.

Он помогал Давиду и Гине. Давид зарабатывал очень мало, рисуя портреты посетителей ресторанов. Его вид вызывал отвращение у этих сытых людей. Напоминание о голоде было им неприятно, это портило аппетит и выводило из равновесия. Его рисунки не нравились. Они ждали дружеских шаржей или героических портретов. А из-под пера Давида являлось на свет их истинное лицо, тогда они говорили, что не похожи, и не платили. Потом он научился изготовлять в присутствии заказчика визитные карточки. Он слегка надрезал бритвой толстый картон и, используя эффект светотени, делал надпись с растительным орнаментом вокруг фамилии. Это изобретение немножко его поддержало. Однако вскоре появились конкуренты, и вновь пришлось жить на милостыню, собранную Маркусом.

Теперь они ютились в огромном, совершенно пустом складском помещении, где только пол был устлан человеческими телами. Над этим лежбищем возвышались тонкие колонны, подпиравшие темный потолок.

Давид выбрал наиболее освещенную, обширную, как аэродром, стену и принялся писать на ней фреску о еврейском народе.

– Я изображу в этой композиции все, что знаю и чувствую. Героизм и чудовищные муки еврейских коммунистов и таких, как Маркус, и убитых. Прокляну фашизм и прославлю пролетариев. Хочу поведать и о простых вещах – о любви. Только не знаю, Гина, как это связать с остальным. Отложу напоследок.

Он рассказывал об этом по ночам девушке, когда они не могли уснуть от голода. Рассказывал, чтобы она не слышала бормотания погруженных в болезненный сон людей.

Стоя на верхней перекладине приставной лестницы над простертыми внизу телами, Давид рисовал углем, закрепленным на конце палки, свои гигантские фигуры. Он рисовал, как пещерный человек: сажей, глиной, известью. Краски в порошках, которые приносила неизвестно откуда Гина, он хранил, как хлеб.

Когда у него о шершавую стену истерлись все кисти, он стал делать их из своих волос и волос Гины.

Он рисовал в состоянии вызванного голодом возбуждения. Он спешил и проклинал осень, которая сокращала день. Повиснув в воздухе, как паук, он водил кистью по стене, соскребал пятна, прочерчивал резцом контуры, разгоряченный, с сухими пылающими глазами.

Слышно было, как он громко напевал мелодию «Аппассионаты» или древние еврейские песни. Еще немного, и он сошел бы с ума от мысли, что проиграет состязание с временем, не успеет до смерти оставить память о своих соплеменниках и о себе, а это казалось ему единственным, что еще можно было сделать.

Он перестал рисовать и не доделал работу после того, как Гина однажды ночью сказала ему на ухо:

– Деви, я слышала, есть отважные люди, можно достать оружие. Мы не дадимся им в руки живыми.

XIV

В октябре 1942 года в залах ожидания на вокзалах, при входе в немецкие трактиры и бордели появились большие белые плакаты. На них огромными буквами было напечатано: «Achtung», внизу поменьше: «Banditenge-biet», а еще ниже приказ: «Gewehr greif – und feuerbereit halten» [20]20
  Внимание! В этом районе действуют бандиты. Держать оружие наготове (нем.).


[Закрыть]. Следующий год подтвердил правильность почетного названия «бандитский район». Город сохранил это название до конца – до того дня, когда он прекратил свое существование.

Если бы кто-нибудь взял на себя неблагодарный труд начертить кривую репрессий, то оказалось бы, что она резко шла вверх каждый год поздней осенью.

– Осенью, когда умирает природа и мир становится голым, черным и угловатым, приходит грусть. Осень – подлое время для нас, поляков. Нас покидает стойкость, почерпнутая в оптимизме весны, буйности лета, в богатстве жатвы. Осенью уже ничего не ждешь, кроме мрака и холода, и тогда они ударяют. Они не идиоты. Их философия, психология, теория преступлений – на высоком уровне, – твердил доктор Константин.

Но Юрек, хотя и принимал его гипотезу, старался ее дополнить причинами политического характера.

Именно тогда повесили пятьдесят коммунистов вдоль полотна окружной железной дороги, а на город наложили контрибуцию. Это была первая публичная массовая казнь. В сердца людей свинцом ударила первая волна террора, длительного, неустанно растущего вплоть до осенней оргии 1943 года, вплоть до восстания. Террора, который железной лапой сдавливал мозг, камнем ложился на душу.

Одновременно появились первые красные объявления [21]21
  Фашисты печатали на красной бумаге списки коммунистов, приговоренных к расстрелу.


[Закрыть]и виселицы в Марках и Щенсливицах. Там, где виселиц не установили, тела казненных висели на поперечинах телеграфных столбов, как огромные черные сосульки.

Женщины, идущие в город через предместье, закрывали детям руками глаза, но сами не могли отвести взгляда. Ветер раскачивал тела повешенных между бурой, лишенной растительности землей и сумрачным низким небом.

Гжесь пришел утром на работу в сильном возбуждении. Он со свистом втягивал ноздрями воздух. Для его собутыльников и дружков это был верный знак, что у него начинается запой. Он молчал, но когда Фиалковский заговорил с ним, он рявкнул:

– Иди прогуляйся по Щенсливицам, сразу пропадет охота попусту языком молоть. Дальше, брат, идти некуда, только и остается, что искромсать их топором. Дай в долг до субботы на четвертинку, все у меня из рук валится.

Потом Гжесь хрястнул пустой бутылкой об угол и заговорил, тупо уставясь в одну точку:

– Вороны на них не садятся. Вороны любят выклевывать глаза, а тут пролетают мимо. Ворона – хитрющая птица. Когда идешь полем с пустыми руками, она на десять шагов тебя подпустит, сама подскочит поближе, но если у тебя в руках палка, даже прутик, она подумает – ружье, и взлетит, когда ты будешь за сто шагов. Вороны не садятся, верхом пролетают, потому что внизу разгуливает немец с винтовкой… охраняет.

Когда кончился рабочий день и Родак снимал спецовку, к нему подошел Ясь Кроне и без обиняков приступил к делу:

– Я знаю, Родак, вы на меня коситесь из-за тех тряпок с немецкого склада. Я…

– Что? Извинения у меня попросить хочешь?

– Нет. Только я, понимаешь, хотел бы поступить к вам, то есть в Гвардию. Неловко говорить сегодня об этом, их повесили, а я…

– А тебя нет – радуйся.

– Боже мой, с тобой разговаривать невозможно. Я к тебе как к человеку, а ты про какие-то тряпки забыть не можешь.

– Могу. Постарайся об этом сам. А что касается Гвардии, то не я буду тебя принимать, горе-столяр, а ученик Стах или Юрек. К ним обращайся. Они – бойцы, а я старая, никуда не годная перечница.

В те времена встречи происходили на «бирже». «Биржей» назывался отрезок улицы Вольской между площадью Керцели и углом Млынарской.

Все знали, что здесь можно встретить кого нужно, наладить прерванную связь, устроиться на работу, передать сообщение.

В воскресенье, в первой половине дня, начищенные и наглаженные, выбритые, с залепленными бумажками порезами на лице, приходили сюда почти все рядовые гвардейцы с Воли. С серьезным видом ходили они взад и вперед, бросая по сторонам испытующие взгляды. Им казалось, что догадаться, кто они, невозможно. Меж тем даже самого ненаблюдательного агента могли заинтересовать эти группки оживленно беседующих между собой людей, которые то внезапно рассеивались, то собирались. Позднее «биржу» ликвидировали, потому что она противоречила требованиям конспирации. Но она сыграла свою роль в те времена, когда не было явочных квартир. Приятно было хоть раз в неделю, в воскресенье, поглядеть на свои силы.

На «бирже» Стах и Юрек встретили Секулу. Они увидели его впервые после неудачной операции.

– Уфф, – вздохнул он и с облегчением опустился на садовый складной стульчик в пивной у бабки Катажины, куда они зашли, чтобы перекусить. – Все ходят нахохлившись, как сычи. Я редко прихожу сюда, это хорошо, что мы встретились. Эх, подпольщики наши, подпольщики, всё славные мужики, да только осторожные и неуклюжие, как мамонты, потому что многосемейные. Ну, как дела, ребята? Что слышно нового, а?

– Ничего особенного. «Трибуну» распространяем в мастерской. Родак велел агитировать, говорит: «Организация – это еще не все, работайте в массах». Вы знаете, пан Секула, Фиалковского, такой маленький, аккуратный?

– Знаю, только «паном» меня больше не называй. Говори по-нашему: «вы», или лучше давайте чокнемся кружками и будем на «ты».

– Да… так вот этот Фиалковский вроде бы наш парень, но он многосемейный и на него рассчитывать нечего. После казни мы немного попритихли.

– Испугались… Послушайте, я вам кое-что расскажу. Все равно узнаете из «литературы».

Он говорил сперва о тех операциях, которые предшествовали расправам. Это был длинный рассказ с отступлениями о ночах, проведенных без сна над изготовлением мин. «Где взять пластик или тротил? Где взять тротил?» – почти кричал Секула. В его памяти ожили трудности, связанные с выполнением задания. Потом он стал подробно описывать устройство минного взрывателя, и было понятно, что для него ото тоже новое дело, что он сам с жадностью усваивает новые знания. Ребята склонились над схемой, которую начертил Секула на клочке бумаги. Стах спрашивал: «Как это плюс – минус? Ток есть ток».

– Ты ничего не понимаешь, тут полюсы, как в аккумуляторе: здесь заряд положительный, там – отрицательный, это дает короткое замыкание – искру, ну… а от искры вспыхивает вот здесь порох. Получается взрыв – и все, – объяснял Юрек.

– Да. Но это последний крик моды. А мы пробовали иначе. Всовывали взрыватель от ручной гранаты в заряд пластика, к боевой чеке привязывали шнур и, когда поезд подъезжал, дергали за шнур. Но это не всегда удавалось, иногда шнур заедало.

Мы подорвали окружную дорогу в нескольких местах около города. Но это почти ничего не дало. Немцы быстро починили путь. Надо действовать иначе – блокировать линию. Подорванный эшелон эту задачу выполняет. А так – раз, два, сменят шпалы и рельсы, подсыплют песочку – и привет: поезд идет дальше. А попробуй убрать поезд, подорванный поезд, намучаешься, да и потери ощутимее. Поэтому мы решили пускать под откос поезда, а пути больше не взрывать. Потом массовая казнь… Немцы, наверно, думали, что все кончено, что они нас запугали… Но нас уже расстреливали десятками тысяч…

Потом Секула рассказывал совсем невероятные вещи.

– Как же так… в самом центре города… – удивлялись Стах и Юрек.

«Кафе-клуб», «Митропа», типография «Нового курьера». Центр города, сердце немецкого района. На Главном вокзале всегда полно уезжающих в отпуск немцев, обвешанных наворованным добром, с рюкзаками, которые лопаются по швам, у каждого под рукой оружие. На вокзале бар «Митропа» – «nur für Deutsche» – дыра, провонявшая табаком и пивом, до отказа набитая солдатами; одни радуются, уезжая на запад, другие повесили нос и едут налегке – эти отправляются на фронт… И в эту кашу, во все эти немецкие заботы и радости ухнули гвардейские гранаты.

«Кафе-клуб» – фешенебельный немецкий бордель, «nur für Deutsche»; завитые девицы в серых мундирчиках с изображением молнии на рукаве, пляшущие до умопомрачения, соскучившиеся по танцам у себя на родине. Офицеры, со шрамами на щеках, подстриженные ежиком, веселые, захмелевшие. Мундиры серые, черные, коричневые. Мундиры с черепами. И в это скопище потных, возбужденных тел, в это сборище германских «сверхлюдей» – гранаты! По крайней мере, несколько дней не будут квакать саксофоны. Придется смывать пятна крови, черного кофе и ликера. Придется рассылать письма с траурной каемкой.

Пусть знают, что им нет места на земле, что их будут истреблять, как вшей, в каждом закоулке, что им не позволят убивать безнаказанно.

В темной норе бабки Катажины стало тесно. Собеседники вышли на улицу. Они молча шагали рядом, щуря глаза от яркого света. Знаете, бывают такие воскресенья после полудня в конце осени… Верующие выходят из костелов, отслушав позднюю мессу. В согретом остатками тепла, мягком, как вата, воздухе торжественно, звучно, словно из-за реки, раздаются голоса.

Дети лижут леденцы на палочках, катят перед собой большие разноцветные бабочки, бабочки хлопают деревянными крылышками. Хочется услышать пение петуха и перезвон костельных колоколов, но колокола сняли и увезли в переплавку.

XV

Девушка была черноволосая, на голове у нее ловко сидела круглая шапочка с шелковой кисточкой.

Юрек подумал: «Хорошенькая».

Стах подумал: «Что-то она нам скажет?»

Они видели ее и раньше, во время походов в Коло, знали ее и называли «черной» Ганкой, в отличие от другой, «белой», приходившей на собрания молодежных кружков с маленькой дочкой.

Девушку сопровождал рослый, плечистый мужчина. У него было молодое, энергичное лицо. Представляясь, он назвался Завишей.

– Завита, Завиша, – твердил про себя Юрек, – посмотрим, какой ты Завиша.

Он относился недоверчиво к громким, претенциозным псевдонимам, потому что отец и в особенности доктор Константин заразили его скептицизмом.

Короткой, неуютной улицы Сташица – улицы портных и гробовщиков, – с ее глубокими сточными канавами, хватило на обсуждение всех дел. Их было немного: образуется Союз борьбы молодежи [22]22
  Союз борьбы молодежи – молодежная подпольная организация, созданная ППР в 1943 году, объединяла рабочую молодежь Варшавы и окрестностей. Первым его председателем была Ганка Савицкая, видный деятель Коммунистического союза польской молодежи, а затем ППР. Погибла в марте 1943 года.


[Закрыть]. Все молодые гвардейцы, оставаясь в рядах Гвардии, являются его членами. У молодежи будут свои руководители, назначенные штабом Гвардии. Один из них – Завиша. На прощание – вопрос: получают ли они молодежную литературу?

– Нет? Тогда прикройте меня, товарищ Бартек, я дам вам нашу газету.

Ганка сунула руку в сумочку и подала Стаху свиток тонкой бумаги, от которой пахло свежей типографской краской.

– Встретимся через три дня на этом же месте. До свидания. Будем работать вместе. До свидания. – Она улыбнулась дружески, открыто, глазами, всем лицом, даже кисточкой на шапочке. Тон был теплый и сердечный, но говорила она по-военному, то есть ровно столько, сколько необходимо.

– Ой, возьмет она нас в оборот, – то ли в шутку, то ли всерьез пожаловался Юрек. – Кончатся добрые старые времена доставки «Трибуны», встреч на «бирже» и всей этой мышиной возни. Придется нам поразмяться, Стах, чует мое сердце. «Ты, молодежь, прах юдоли отринешь, взлетишь…» [23]23
  Парафраза из «Оды к молодости» А. Мицкевича.


[Закрыть]– добавил он.

– Меня это не огорчает, – отозвался Стах, – мне она правится… Чего смеешься, дурак? Я про серьезные вещи говорю. Мне кажется, что молодежь должна действовать сообща, нам нужны молодые командиры, молодые политические руководители. Дело будет лучше спориться… – закончил Стах.

То же самое он повторил Жанно, Ясю Кроне и Яцеку Шерментовскому, которые ждали их в лавочке, где торговали водкой и лимонадом.

– Что это за бумажонки? – спросил Жанно. Прочитал «Борьба молодых» и отодвинул от себя газету. – Опять писанина, и ничего больше. Она не сказала, когда дадут оружие? Я этого читать не буду, своего ума хватает. По горло сыт пропагандой, во! – И он провел пальцем по горлу, хотя «Трибуну» не читал и не распространял.

– Оружие будет. Я еще не знаю точно, где они его прячут, но во вторник принесу к Юреку, – сказал вдруг Яцек Шерментовский, и все смолкли. Лицо Яцека не выражало никаких чувств – ни самодовольства, ни озабоченности. Он сообщил эту новость как всегда по-своему – непривычно выделяя отдельные слова.

– Как это будет? – Жанно проглотил слюну и с открытым ртом уставился в неподвижное лицо Яцека. – Ты? Как?

– Украду.

– Какое оружие?

– «Вис».

– У кого украдешь?

– Конечно, не со склада Гвардии Людовой. Гвардия не хранит оружие на складе.

Жанно кисло улыбнулся и сказал: «Хорошо». В эту минуту у него, наверно, возник замысел, который едва не стоил ему жизни.

– Дела, кажется, пошли на лад. Дела идут, старик. – Юрек от радости стал похлопывать Стаха по спине.

И впрямь, перспективы открывались заманчивые. В их воображении множились боевые секции молодых рабочих: металлургов с завода Лильпопа, рабочих фабрик Герлаха, с Дзвонковой, трамвайщиков и молодых железнодорожников. Молодых, ловких, отважных, горящих энтузиазмом, для которых город – каменные джунгли, где они неуловимы; бойцов, раскалывающих минами и гранатами бронзовый панцирь фашистского террора; ускользающих, как туман, преданных идее. Они мечтали о многотысячных отрядах красных партизан, действующих в лесах, деревнях и небольших городах, контролирующих дороги и парализующих барьером огня движение немецкого транспорта; мечтали о вскормленных землей и защищающих эту землю партизанах – вихрастых, полуголых, увешанных оружием парнях, распевающих песни на опушке леса или в белых деревнях, утопающих в зелени, куда ни один немец под страхом смерти не отважится сунуть нос с приказом о реквизиции.

Эти мысли, такие естественные, казались им слишком смелыми, и поэтому они называли их мечтами.

– Эх, мечтатель, мечтатель, – говорил Стаху Юрек. – Погляди кругом. Кругом страх. Каждый всматривается в глубину улицы – не приближается ли цепь жандармов. И мы с тобой идем по улице, а сами вертим башкой, точно она у нас на шарнирах. Стоишь, притаившись под стеной, ждешь, когда жандарм положит тебе руку на плечо: «Ausweis bitte!» [24]24
  Предъявите документы! (нем.)


[Закрыть]А если у тебя даже есть эта бумажонка, ты смотришь на него собачьими глазами и думаешь: «А может, ему, гаду, что-нибудь не понравится». Мечтать-то легко…

– Мечтать о прекрасных вещах необходимо, иначе – крышка. А в интересах конспирации давай-ка лучше уйдем с этого угла, слишком долго мы тут крутимся, – видно, Ганка не придет.

Она не пришла больше ни на одну явку – ее убили. Она умерла в тюремной больнице. Гестаповские врачи копались резиновыми лапами в ее внутренностях, отыскивая пули. Но их коллеги стреляли чересчур метко, чересчур яростно преследовали ее, опасаясь, что девушка уйдет от них по петляющим улицам Старого Мяста. У них вырвался вздох облегчения, когда они увидели, что она упала, царапая пальцами каменные плиты Мостовой улицы, спускающейся к Висле. Потом они хотели вернуть ее к жизни, чтобы убить более обстоятельно, более хладнокровно. Они проклинали тех, кто своей поспешностью испортил долгую и успешную охоту.

Молодые люди этого еще не знали. В тот день, когда Ганка не явилась в условленное место, Яцек принес в кармане куртки пистолет, небрежно положил его на стол и сказал:

– Нате, радуйтесь, я уже нарадовался. Этот скот держал его в смазке, в бочке со смазкой. Он весь был в каком-то жире, ствол забит. Завернут в десять бумаг и тряпок. Видно, лет на двадцать законсервировали. Это собственность моего хозяина, члена АК. Я подумал – зачем оружию пропадать? Спер у него – и дело с концом. Такой штуки каждый испугается.

Пистолет был замечательный, вороненой стали, без малейшего изъяна, классической формы, напоминающий породистое животное. Не слишком тяжелый, рукоятка – удобная, с эбонитовыми накладками и продолговатыми углублениями. Курок легко отводился назад большим пальцем. При нажиме на спусковой крючок курок бил с сухим, металлическим стуком, какой издает хорошая сталь при ударе. Без труда можно было представить себе грохот выстрела и рывок пистолета назад и вверх. Конструктор снабдил его падежным предохранителем, и, несмотря на всю сложность устройства, он был прост в разборке. Плоский, без больших выступов, он обладал еще и тем достоинством, что, заткнутый за пояс, плотно прилегал к телу и был незаметен под одеждой. Калибр – девять миллиметров, следовательно, патроны достать просто, у всех немецких пистолетов калибр тот же самый: у парабеллума, пятнадцатизарядного ФН, «вальтера», который носят летчики, у автомата МП, который положен командирам пехотных подразделений. Девятимиллиметровые патроны годились для автоматов «бергман», «суоми», даже английского «стена». О «висе» немцы с одобрением писали в специальных журналах задолго до войны. В польской армии «висы» были введены только в тридцать девятом году. Конструкция пистолета представляла собой военную тайну.

И вот один из этих пистолетов уцелел, не попал в тридцать девятом году в груду сабель и винтовок, растущую под пытливым взглядом немецких солдат; он лежал на столе, отливая матовой чернью в свете карбидной лампы, и, казалось, просил, чтобы из его тонкого, вытянутого вперед ствола поскорей выпустили пулю.

Стах встал, подошел к столу, обхватил пальцами рукоятку пистолета – бережно, как скрипач шейку бесценного страдивариуса, поднял оружие и поднес к губам. Это не вызвало насмешек.

Может быть, в этот самый час Ганка, умирая в тюремной больнице, говорила сострадательно склонившейся над ней узнице: «Я жила для людей и для них умираю».