Текст книги "Поколение"

Автор книги: Богдан Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

А на пустые, засыпанные пеплом, заваленные кирпичами и кусками железа улицы Старого Мяста осторожно вылезали из-под обвалов беженцы с Воли и жители здешних улиц. С беспокойством высматривали они немцев. Во второй половине дня появились первые белые флаги, свисающие из слепых оконных проемов. На улице Рыбаки, в доме напротив пороховой башни, несколько мужчин прибивали гвоздями простыню к палке. Комендант этого дома просил Стаха, чтобы тот официально известил его о ликвидации плацдарма. При этом он старался не смотреть Стаху в глаза, – явно стыдился белого флага.

– Вы же понимаете, у нас тут дети, женщины, больные и раненые. Беженцы и раньше собирались вывесить белый флаг, но я не позволил. Меня чуть не избили, да угомонились, когда я сказал, что немцы, увидев флаг, могут подойти, а вы не ровен час начнете стрелять, те и подумают, что это была ловушка, и отыграются на нас. Тогда они меня отпустили.

Стах спокойно слушал этого человека. Глубоко запавшие глаза коменданта выражали сомнение. Комендант сказал не все. На самом деле люди кричали: «Не позволим повстанцам стрелять! Довольно… Они удирают…» И успокоили этих людей не столько его слова, сколько воздушный налет во второй половине дня на улицу Рыбаки. Последний налет отбушевал над их головой. День клонился к закату, день, затуманенный дымом и пылью, клубы которой ветер нес вверх по Мостовой улице. За бруствером баррикад лежали бойцы. Это были остатки отряда Стаха, пополненного несколькими уцелевшими людьми из несуществующего штаба.

В десять вечера Густав прислал вестового с приказом свертывать оборону. Бойцы медленно поднимались, пригнувшись, проходили по очереди вдоль баррикады и садились у стены дома.

– Все здесь? Проверить!

– Все… – буркнул кто-то. – Все, кто жив… – добавил уже тише тот же голос.

– Ну, значит, вы уходите? – нетерпеливо допытывался комендант. Он смотрел поверх их голов в сумерки, окутывающие набережную Вислы.

– Подождите меня здесь, покурите пока, – сказал Стах своим ребятам. – Ну, веди, – обратился он к коменданту. – Я сам им скажу, что мы уходим.

– Может, лучше я… может, вам лучше идти…

Стах так зверски устал, что чувство гнева не пламенем вспыхнуло в сердце, а медленно наполнило его, как вода шлюз канала. Он приблизил хмурое лицо к лицу коменданта и глухо проворчал:

– Веди.

Подвалы были большие, со сводчатыми потолками. Возможно, дом был построен на месте старых купеческих складов, которых много было в этой части города. Здесь даже основания древних укреплений часто служили фундаментом для доходных домов.

В подвале царили мрак и вонь, огоньки крохотных светильников не столько рассеивали тьму, сколько поглощали остатки кислорода. Никто не спал, под сводами монотонно жужжали голоса. Только дети дремали на тряпье и соломе.

«Дети, – подумал Стах, – откуда здесь дети?»

Он стоял один на один с людьми, сидевшими на земле. С людьми, которые бросили ему в лицо страшное проклятие самим фактом своего существования, своей неподвижностью, своим молчанием. Стаха охватило сомнение. В голове зияла пустота. Безвозвратно затерялась та мысль, которой он хотел с ними поделиться.

«Дети. Я не подумал о детях. Ведь у них дети», – судорожно соображал Стах. Меж тем люди поднялись, оторвали спины от стен и окружили его тесным, молчаливым кольцом.

Стах поднял голову.

– Мы уходим, – сказал он тихо. – Сегодня ночью последние отряды уйдут из Старого Мяста. Можете вывесить белый флаг… – Он замолчал, прикусил губу. «Может, извиниться?» – подумал он.

Кольцо разомкнулось, и напротив Стаха очутился какой-то мужчина. Возраст его определить было невозможно – щеки покрывала щетина месячной давности. У пиджака один рукав был оторван, и в темноте белела голая рука. Тихо позванивала о пряжку ремня консервная банка, привязанная к поясу.

– Чего вам надо? Убирайтесь… – забормотал он, поднимая обнаженную руку. Стах отступил на шаг. Мужчина сорвал с головы немецкую шапку на вате и швырнул ее Стаху под ноги.

– Оставь, Ясек, – прогудел в темноте чей-то бас, – они не виноваты. Им приказали.

«Никто мне не приказывал», – думал Стах, поднимаясь по лестнице. И, только уже стоя на лестнице, нашел нужные слова.

Повернувшись, он перегнулся вниз и сказал:

– Мы еще вернемся сюда. И вы вернетесь, и я. А тем, из Лондона, не видать Старого Мяста как своих ушей. А мы вернемся.

Он поднял кулак. Непонятно было, что означает этот жест: угрозу, клятву или приветствие.

Когда он был в коридоре, выходившем во двор, до него донесся голос, человека, который говорил басом:

– …Он не из тех. Я его знаю. Он из АЛ – коммунист…

Это слово наполнило сердце Стаха теплой радостью.

Он остановился посреди улицы, глубоко вздохнул и, набрав в легкие побольше влажного ночного воздуха, пропитанного смолистым запахом пожаров, звонким голосом крикнул сидящим у стены ребятам:

– Встать!

XXXII

Юрек со дня на день откладывал решение. «Явлюсь на пункт завтра», – говорил он себе. Но потом, обуреваемый сомнениями, снова медлил. «Обидно умереть таким молодым, – думал он, сидя в случайном убежище, – пусть таращатся на здоровье, все равно не уйду отсюда».

Днем он вместе со всем гражданским населением, мобилизованным повстанцами, насыпал баррикады, таскал выкопанные из мостовой булыжники, укладывал возле домов плиты тротуаров так, чтобы получалось нечто вроде дотов. Он ходил, низко опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с молодыми повстанцами, надзиравшими за работами. Он чувствовал себя обманутым.

В тот день, когда вспыхнуло восстание, он уговорился встретиться с Геновефой на углу Маршалковской и Хожей. «Не забудь: в три тридцать», – напомнила она – и не пришла. Он ждал ее двадцать минут, но этого оказалось достаточно, чтобы путь к дому был отрезан, между ним и домом был лабиринт улиц, находящихся под обстрелом, а город, где ему был знаком каждый закоулок, бурлил как зловещий котел, и во все стороны летели брызги раскаленного железа. Когда Юрек шел на свидание с Геновефой, его охватило чувство щемящего беспокойства при виде лихорадочного оживления в центре. Однако он отогнал недоброе предчувствие и не вернулся домой на Волю. Ему казалось, что, преодолев в себе смутные опасения, он одержал победу над своими нервами, которые в последнее время расшатались от жары и царившего в городе беспокойства в связи с отступлением немецкой армии.

Он остался на Хожей, а потом оказалось, что к центру трудно пройти даже с севера, по Иерусалимским аллеям. В вихре слухов, то панических, то оптимистических, которыми делились люди на лестницах и в бомбоубежищах, невозможно было обнаружить зерно истины.

Юрек отправился на Вильчую к доктору Константину.

– Доктор мобилизован. Он ушел отсюда час назад, – сухо сказал комендант ПВО.

Однако Юрек остался в этом доме, надеясь, что доктор вернется в свою квартиру, запертую на висячий замок.

Тяжелый, как стальной крюк, взгляд коменданта вытягивал Юрека из угла, и он выходил из подвала. Он шел, спотыкаясь на ступеньках, и выходил на дневной свет, который с беспощадностью выставлял напоказ его молодое лицо и широкие плечи. Но здоровый вид был обманчив, через неделю голод, притаившийся где-то под сердцем, лишил его последних сил и стыда.

Когда строительство баррикад было прекращено и всеобщий подъем и жажда подвигов сменилась горечью и разочарованием, Юрек в числе нескольких случайно попавших в этот дом прохожих по-прежнему выполнял разные поручения повстанцев.

Он носил воду. Брел, спотыкаясь о выбоины, и тащил в мягких, как медузы, руках, ненавистные ведра. Его щеки покрывала щетина каштанового цвета, зрачки мрачно пылали в запавших глазницах.

Однажды его встретил Константин.

– Юрек, ты?

Юрек поставил ведра, посмотрел на него безразличным взглядом и пробормотал:

– У тебя нет ничего поесть?

Константин испытующе посмотрел на него.

– Чего глядишь? – отозвался Юрек. – Людей не видал, что ли? Еще насмотришься. Скоро такие физиономии не будут в диковинку.

– Пойдем-ка, брат, со мной. Ну и отощал же ты, – сказал Константин.

В сумерки, когда перестали свистеть пули и на город, багряный от зарева, опустилась ночь, Константин принес из больницы еду.

Юрек, впервые за много дней наевшись до отвала, растянулся на кожаном диване и задымил папиросой.

– Я уже собирался предложить себя в качестве пушечного мяса, – говорил он спокойно, прерывая свою речь, чтобы сделать затяжку. – В перспективе у меня была голодная смерть. Я очутился один в чужой части города. Тебя не было. Я все время надеялся, что встречу кого-нибудь из наших, и выжидал. Три дня назад обитатели подвала стали на меня кричать, как птицы на застигнутого днем филина; они вымещали на мне злость и отчаяние, они жалели для меня места в подвале, попрекали воздухом, которым дышу, и тогда я решился: пойду и попрошусь в отряд. Я боялся вопросов, которые мне станут задавать, ведь врать я не умею, а молчать, как в гестапо, – не годится. В это время в руки мне попало вот что. – Юрек полез в карман, вынул мятый лист бумаги с заголовком «Голос Варшавы» и подал его Константину. Тот поднес бумагу к свече. – Тогда я подумал, что лучше немного подождать и при первом удобном случае перебраться в северную часть центра. Я уже совсем собрался туда.

– Чтобы искать ветра в поле, – отозвался Константин. – Идти по следам клочка газеты недельной давности в городе, где без риска невозможно перейти улицу.

– Удерживало меня еще и то, – продолжал Юрек, – что наши вышли к Висле. «Зачем, – подумал я, – марать руки? Что у меня с ними общего? Помогать им в их шулерской игре? К черту!»

– Мне было легче, – отозвался Константин. – У меня было слишком много работы и не оставалось времени для раздумий. Несколько дней назад меня отыскал Стройный. Ему были нужны люди. А где найти доктора, как не в больнице? Я ухожу с ним. Но перед тем как уйти, решил попрощаться с родными пенатами. Мне тут совсем неплохо жилось и работалось. Кто знает, доведется ли вернуться. До Чернякова далеко.

На следующую ночь небольшой отряд шел по неглубокому рву вдоль Ксёнженцей улицы, направляясь к Висле. Им нужно было добраться до фабрики, известной под названием «Жестянка», где вот уже несколько дней рота АЛ занимала оборону. Они двигались гуськом, молча, пригнувшись, чтобы немцы из больницы святого Лазаря не увидали их голов над бруствером. Юрек беспрестанно поглядывал на свою повязку с буквами АЛ – так глядят обычно на новые часы.

По тому же рву вверх по улице переправляли продовольствие: банки консервированных помидоров со склада «Сполем» в Чернякове и ячмень – с пивоваренного завода на Простой. Наиболее предприимчивые непривередливые люди не брезгали собаками и кошками.

* * *

Добрая половина повстанцев страдала голодным поносом.

– Повстанцы мрут главным образом от поноса, – говорил Зенек, помогая Давиду выносить трупы.

– Сразу видно, что лагеря не нюхали. Посидит такой две недели на крапивном супе и человеческий облик теряет. Потом дорвется до брюквы или раздобудет где-нибудь хлеба – и готов. Durchfall [44]44
  Понос (нем.).


[Закрыть]– и с приветом.

Давид питал к «повстанцам» неприязнь. Почти все, с кем его сталкивала судьба, твердили: «Мы попали сюда случайно. Нас привезли из Прушкова. Мы гражданское население. Мы ни в чем не виноваты». Они старались убедить в этом всех: надзирателей, охранников и даже начальников караула, говоря, что немецкие власти совершили роковую ошибку, что им изменило обычно присущее немцам чувство справедливости.

Однако им быстро заткнули глотку, вместо слов из нее теперь вылетали только стоны.

Давид месяц работал в команде уборщиков. Постепенно привык. Человеческое тело раскачивали, как мешок с мукой. Зенек кричал: «Гоп!» Это означало, что хватит раскачивать труп – надо напрячь все мускулы и забросить его на машину. Грузовик уезжал, вздымая пыль на длинной дороге между рядами бараков, уезжал в ту сторону, где в небо подымался густой, жирный дым крематориев.

В ту сторону Давид глядел со страхом. Работы при крематории он старался избежать любой ценой, так как понимал, что в момент ликвидации лагеря персонал, обслуживающий печи, будет уничтожен в первую очередь, чтобы замести следы.

Поэтому в течение недели он упорно повторял одну и ту же процедуру, в действенности которой его заверил один старый австриец. «В первую мировую войну меня это спасло…» – говорил он.

Давид смачивал мочой кожу между пальцами рук и в паху. Высыпавшие на руках пузырьки убедили врача, что Давид болен чесоткой, и его направили в барак для заразно больных.

Выйдя оттуда, Давид не вернулся на прежнюю работу, его направили маляром в строительную бригаду.

Так замкнулся круг его лагерных обязанностей. Он кончил тем, с чего начал тюремный период своей жизни, период, который так искалечил его душу, что позднее, когда он снова получил возможность писать картины на гладких, ослепительно белых полотнах, так туго натянутых на подрамники, что они гудели от прикосновения кисти, он изображал мир в предсмертной агонии. Цветущий сад на его картинах вот-вот должен был пасть под ударами жестокого топора. Он годами гнал от себя эти видения.

Он уцелел благодаря одному немцу. Когда Давид лежал среди заключенных, раненных во время последнего налета, ожидая, когда начнется эвакуация, он заметил, что на грузовик грузят только здоровых, и спросил: «Нас расстреляют?» А немец ему ответил: «Я лично не застрелю никого». Немец сказал больше, чем Давид мог ожидать. Тогда Давид отполз в сторону и поволок свое тело по земле, на которую ложились длинные мягкие тени сумерек. Братья Зильбер, раненные осколками той же бомбы, которая рассекла мышцы Давида, не последовали его примеру. Они боялись смерти, но не умели противопоставить ей великую, страстную любовь к жизни, которая была свойственна Давиду.

Поэтому ему, а не им суждено было увидеть ночью зарево над немецкой землей.

* * *

На второй месяц восстания, когда кругом царила полнейшая неразбериха, бойцы варшавской Армии Людовой с успехом провели несколько важных операций. Одной из них было создание плацдарма на Жолибоже при поддержке артиллерийских частей Первой польской армии. Это позволило перебросить значительные силы АЛ на Прагу.

В Чернякове специально выделенный для этой цели отряд подготовил и с успехом перебросил девушек-связных в Саскую Кемпу.

По ночам над Саской Кемпой, словно бабочки, летали знаменитые «кукурузники». Они гасили глаза прожекторов. Моторы их ворчали дружелюбно.

Двенадцатого сентября немцы заняли здание Страхового общества. Связь Чернякова с центром города была прервана.

В этот вечер девушки-связные из варшавских отрядов АЛ ужинали в штаб-квартире Рокоссовского.

– Слышите, – сказал он, когда над крышей дома пророкотал мотор «кукурузника» и она содрогнулась, точно по ней промчалась тачанка. – Это Варшаве несут оружие.

На следующий день воздух над Вислой вздрогнул от взрыва. Это рухнули пролеты моста Понятовского.

– Ну вот, Бур добился своего. Теперь они изолированы от опасности, – сказал Юрек, когда им в лицо ударила струя горячего воздуха, означавшая гибель варшавских мостов.

Они весь день просидели в блиндаже в Черняковском порту, выходя наружу в короткие перерывы между авиационными и артиллерийскими налетами. Они пользовались минутами затишья и мчались по траншее на наблюдательный пункт, чтобы своими глазами убедиться, что Стах прав, утверждая, будто на Медзешинском валу видел людей в гимнастерках защитного цвета.

Стах, весь в пыли, вбежал в блиндаж, выкопанный на высоком берегу Вислы, и, вытряхивая из-за шиворота комки земли и выплевывая песок, закричал:

– Наши, клянусь победой, наши! А бьют-то как! Даже в Старом Мясте ничего подобного не было. Со вчерашнего дня лупят.

– Ясное дело, плацдарм, – сказал Секула. – Последний варшавский плацдарм. Причем этот плацдарм можно спасти. Ударить вниз вдоль Ксёнженцей, отбить Страховое общество, а затем перебросить все силы сюда – и город будет спасен. Но штаб АК сдаст Черняков. Теперь им важно потерпеть поражение.

– Скоты, – буркнул Константин из-под серого от грязи тюрбана бинтов. Он был тяжело контужен, и при каждом взрыве у него голова раскалывалась от страшной боли.

Настал вечер. Пора было принять решение.

– …Итак, – закончил совещание Секула, – когда прилетят «кукурузники» и погасят прожекторы, Стах и Юрек переплывут на тот берег. Я сниму наших с «Жестянки», сейчас же иду туда. А Кинзер может что-нибудь делать, доктор? У него, кажется, легкое ранение.

– Может. Разве сейчас есть что-нибудь невозможное? – простонал Константин, превозмогая боль.

– Итак, Кинзер будет наблюдать, ожидая вашего сигнала с той стороны. Смотрите не подмочите ракет.

Они сидели в зарослях ракитника, тесно прижавшись друг к другу, и ожидали знакомого рокота моторов.

От воды тянуло свежестью; лениво плескала река, облизывая мелкими волнами песок, безмерно терпеливая и равнодушная.

– Ты о чем думаешь? – шепотом спросил Юрек, стараясь как-нибудь превозмочь желание закурить.

– Да так… Думаю об одной девушке… Она осталась в центре, и я теперь от нее отрезан…

* * *

В центре города осталась одна рота АЛ, равная по численности стрелковому взводу. Она пыталась пробиться к Чернякову, атакуя вдоль Ксёнженцей. Но сил хватило только на то, чтобы отбить один дом. Дальнейшая атака захлебнулась. Немцы блокировали нижнюю часть Ксёнженцей огнем из здания сейма, из больницы святого Лазаря и из Страхового общества. Повстанцам оставалось только одно – держаться до конца. Рота принимала участие в обороне плацдарма у Дома для глухонемых. Там и застигло ее перемирие.

Бойцы покидали позиции, баррикады, вылезали из окопов на поверхность земли. Они срывали астры в саду Дома для глухонемых и незрячих. Трава в саду пожухла, от земли шел запах тленья. Моросили первые октябрьские дожди. Ребята прикалывали к груди алые астры. Горячий цвет радовал глаз. Цветы казались чем-то удивительным, точно они выросли не здесь, а где-то в другом месте, где есть жизнь.

Ближайшее будущее не сулило ничего хорошего. Близилась пора осенней слякоти, а с нею – голодные дни без крова. Идущая к ним свобода остановилась на привал. Они знали, что наступление не начнется, пока для него не будет все подготовлено, пока мороз не скует широкие воды Вислы. Бур пожал руку юнкеру фон Баху. Два аристократа, два джентльмена, офицеры старой закваски, улыбнулись друг другу, словно расставались после ночи, проведенной за игрой в карты. Одному из них не повезло. По правилам хорошего тона поражение надлежит встретить улыбкой. В канцеляриях повстанческих группировок выплачивали стоящим в очереди солдатам по четыре тысячи злотых, или по десять долларов. Пятнадцать центов за день восстания.

По подсчетам, в Варшаве было четверть миллиона убитых. Стаху и Юреку удалось избежать тяжелой участи тех, кто пережил варшавский «исход».

Бесшумно погружая весла в воду, они переплыли Вислу. Когда они добрались до противоположного берега, Юрек оглянулся. Река, вся в отсветах огня, грозно катила багровые воды, и казалось, никогда в ней не заблещет серебряное отражение фонарей, мирно горящих на бульварах.

Юрек глянул в другую сторону. Перед ним на пражском берегу далеко во тьме пылали пожары, зажженные немецкой артиллерией. Но это зрелище не казалось им мрачным. Для них это были огни свободы.