Текст книги "Операция «андраши»"

Автор книги: Бэзил Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Так они добрались до крестьянской усадьбы, темневшей кубиками строений на пустой равнине. И снова Митя пошел вперед, но на этот раз он вернулся быстро. Тут никого не было. От сожженного дома осталась груда развалин.

– Придется рискнуть, – решил Митя и вытер лоб, белевший в рассветной мгле. – Переждем тут.

* * *

Заря уже занималась, когда они забрались на сеновал, такой огромный, что там на слежавшемся сене могли разместиться хоть сто человек. Тут все свидетельствовало о былой зажиточности, и они совсем затерялись среди ворохов сена, заботливо уложенных хозяевами, которые бежали отсюда, бросив все, может быть, два года назад, а может быть, и три.

Митя сказал:

– Я посторожу, а ты ложись спать, Ник. Потом я тебя разбужу.

Он лежал и смотрел, как розовеет свет в прямоугольнике двери, очерчивая скорченную фигуру Мити. Вероятно, он уснул, потому что, когда он снова открыл глаза, небо в дверном проеме уже голубело по-утреннему. И тут он заметил девушку – совсем рядом. Она сидела на корточках и смотрела на него бессонными глазами, а ее губы кривились от напряженного чувства – от покорности, от потребности в этой покорности. Он закинул руку и притянул ее к себе. Она прильнула к нему всем телом. Он ощущал под ладонью всхлипывающую дрожь ее ребер.

Надо было осознать ход времени, это было необходимо. Стрелки его часов в слабом свечении циферблата показывали шесть. Прошло четырнадцать часов с тех пор, как они выбрались из леса. Четырнадцать часов. Он лежал на спине, обнимая девушку одной рукой, вновь окунувшись в ледяной холод воспоминаний.

Она всхлипывала у самого его лица и все крепче прижималась к нему. Он ласково погладил ее, стараясь успокоить. К его губам жадно, грубо прижались ее сухие губы. Жизнь взметнулась в нем горячей волной, отметая воспоминания, стирая их. Дрожь ее тела передалась ему, его лицо уткнулось в ее грудь. Жизнь росла и крепла в их объятии, отметая воспоминания, стирая их, Жизнь буйствовала в них, когда ее губы приоткрылись, а ноги сплелись с его ногами. Вместе они отпраздновали торжество жизни – стремительно, а потом светло и радостно, с неведомой им прежде нежностью, лежа на ворохе соломы, оставшейся от урожая, который был убран два года назад, а может быть, и три.

Они так и уснули, обнявшись.

* * *

Потом для этого не будет ни слов, ни мыслей. Они уснули, обнявшись. Позже, в жарком свете дня, их разбудил Митя и ободряюще кивнул им. Его глаза были красны от непреходящего и предельного напряжения, но его лицо и руки были спокойными и уверенными – лицо и руки человека, обладающего особым даром надежной дружбы. Вместе они разбудили Андраши и сказали ему, что все хорошо. Они улыбались ему, говорили неторопливо и мягко и были нежны друг с другом, как те, кто просыпается навстречу ясному неторопливому дню. Они с улыбкой касались рук и лица друг друга. И видели друг в друге красоту и благородство. Они несли дежурство, пока шли медленные дневные часы, пока Митя спал, уткнув лицо в локоть, и солнце золотило копну его волос. А снаружи, в рамке дверного проема, проплывали сверкающие облака, обещая близкое лето. Они были живы.

* * *

Когда на равнину опустились сумерки, они пошли дальше.

В темноте, лишь чуть смягченной светом звезд, они увидели невысокую железнодорожную насыпь, пересекающую их путь. Они разглядывали ее, распростершись на молодой траве. Издали донесся паровозный гудок, потом второй – еще более далекий. Они поднялись и, пригнувшись, пошли вперед.

Теперь насыпь встала стеной прямо перед ними, крутая, полная опасностей. Бок о бок они сбежали в канаву, неровной шеренгой вскарабкались по склону и метнулись к рельсам, спотыкаясь в щебне, дробя тишину ночи его шорохом и стуком, беспорядочным торопливым топотом. На одно решающее мгновение по обеим сторонам засеребрились линейки рельсов – стрелы молний из самого сердца врага. И тут же рельсы остались позади, они скатились с насыпи и бежали, бежали, пока совсем не задохнулись.

Но теперь они уже могли остановиться – стальной барьер железной дороги остался позади, а впереди были спасительные горы. И они бросились в душистую луговую траву, а потом вскочили, побежали дальше и снова упали на траву, захлебываясь смехом и облегчением. Они катались по траве, хватая друг друга за руки, тычась лицом в ее летнюю сладость, ощущая жизнь – жизнь! – в каждой клеточке своего тела.

Они лежали, раскинувшись на траве, а по небосклону, сметая звезды, все выше поднимались отсветы нового дня. Они лежали на лугу и видели, как позади, далеко-далеко позади темное взлобье Плавы Горы тронул призрачный свет – иная земля, иной мир. Они лежали на лугу, они были живы – он, и Митя, и Андраши, и девушка возле него, и их сердца заливала всепроникающая радость: они остались живы.

Дальше они шли уже не торопясь и на летней заре увидели совсем близко кудрявые леса Грка. И лес укрыл их. Потом до них добралось солнце и одело их броней танцующих пятен. Они подставляли лицо его косым лучам. И шли медленно, плечо к плечу – все четверо, пересчитывая друг друга в уме: все четверо.

Под вечер они набрели на стадо мелких черных свиней, которые кинулись прочь от них, толкаясь и пихая друг друга щетинистыми рылами. Митя побежал за стадом. Его залатанные зеленые брюки и куртка мелькали на солнечных полянах среди зеленых теней леса. Они услышали треск его автомата и пошли на звук. У ног Мити лежала маленькая черная свинка. Он обернулся и помахал им. Подойдя к нему, они заметили в его глазах застенчивую усмешку.

Когда начало смеркаться и они немного отдохнули, Митя срезал молодой дубок, выстрогал из него вертел, освежевал свою добычу и развел костер. Он собрал в кучку дубовые щепки и долго пестовал слабый огонек, прикрывал его ладонями, дул на него. Наконец сложенные над ним ветки зашипели, затрещали, запели, и в безлюдном лесном сумраке жарко запылало пламя. Запах горящей дубовой щепы щекотал им ноздри. Они уселись тесным кружком у Митиного костра, над которым завивались и тянулись к небу струйки сизого дыма.

И в уютной дружеской тишине Андраши сказал негромко:

– Я считаю… знаете, я считаю, что должен извиниться перед вами. Перед вами обоими.

Том помотал головой:

– А, уж если на то пошло, так и мне надо перед вами извиниться.

Зря он все-таки ударил старика, когда прижал его там к стене. Зря, конечно. А может, и не зря? Теперь это не имело ни малейшего значения.

Андраши журчал:

– Нет-нет, сержант. Как джентльмен, я обязан перед вами извиниться. Вы думаете, что я старый дурак и ничего не понимаю? Но вы спасли нам жизнь. Позвольте же мне сказать вам, даже если…

Марта прижала руку к его губам.

– Папа, не начинай снова! Я не вынесу.

– Что ты, деточка. Мы спокойно беседуем, и только.

Он лениво слушал, прислонясь головой к Митиному плечу.

– А теперь что вы скажете обо всем этом, лейтенант?

Митя медленно повернулся и внимательно посмотрел на них. Глаза его были сумрачными и серьезными, лицо – каменным. Но он не стал выносить приговора, и только пожал плечами и сказал чуть насмешливо:

– Напрасно вы бросили свою скрипку. А то мы могли бы снова что-нибудь спеть.

В его глазах плясали отблески огня.

– Вы полагаете, мы могли бы снова спеть? – Андраши подпер подбородок рукой и внезапно рассмеялся. – Да, пожалуй, что и могли бы.

И он продолжал – человек, который любит говорить, любит слушать себя и даже любит слушать, как говорят другие:

– Разумеется, этот вид оптимизма, свойственный вам, мне он чужд. Но кажется, я начинаю его понимать. Вы считаете… – он схватил Тома за локоть и тут же разжал пальцы, – да, вы считаете, что все это – ради строительства нового мира, лучшего мира. И вы идете этим путем?

Том выслушал и ответил:

– Да, мы идем этим путем.

Однако Андраши уже повернулся к Мите:

– Но я задаю вопрос: а будем ли мы помнить все это… потом?

Митя встал, нагнулся над костром и потыкал ножом в жаркое на вертеле. Он сказал через плечо:

– Потом надо будет помнить об очень многом. И очень многое забыть. – Он выпрямился, посмотрел на них и широко улыбнулся. – А пока мы тут вместе. И пока мы забудем.

– Вы так считаете? – посмеивался Андраши. – Даже я, даже люди вроде меня?

Митя присоединился к его смеху.

– В философии это называется диалектикой – одни должны забыть, а другие должны помнить.

– Я буду помнить, – сказала Марта.

– Может, и будете.

В тихом ночном воздухе между ними поднимался и дрожал душистый жар костра. Том полулежал, прислонясь к Митиному плечу, ощущая силу и крепость Митиного тела.

На следующий день они продолжали идти через лес и к полудню добрались до южной его опушки. Впереди уже совсем близко поднимались голубые и коричневые горы. И тут они вышли к передовому посту горных дивизий. Они объяснили командиру, кто они такие, и он отправил их с провожатым на следующий пост, где они терпеливо и упрямо повторили свои объяснения, а потом пошли дальше с новым провожатым, и так продолжалось, пока их не доставили в штаб ближайшей из дивизий.

Там они наконец обрели майора Шарпа-Карсуэлла – человека не толстого и не тонкого, белобрысого, в сшитом на заказ мундире. Он бросился к ним чуть ли не бегом и даже слегка запыхался, но произнес все необходимые и приличествующие случаю слова, Он выслушал их рассказ, но больше половины пропустил мимо ушей, потому что был уже поглощен соображениями о том, как лучше и быстрее отправить их дальше. Через день-другой за ними из Италии прилетит специальный самолет. Посадочная площадка давно готова. Сигналы согласованы. Неясно было только, прибудут ли они сюда, но теперь и эти сомнения разрешились. Андраши с дочерью летят в Италию. Сержант Блейден направляется в Белград, уже освобожденный русскими, где явится к генералу, возглавляющему английскую миссию, который сейчас находится там. Митя? А, да-да. Разумеется, русский офицер может, если хочет, отправиться с сержантом Блейденом.

– Вы блестяще справились с заданием, сержант. Блестяще. Я представлю вас к медали «За выдающиеся заслуги» и к повышению. И хочу вас поздравить.

Вот так это кончилось. Как и должно было кончиться. Без вопросов. И без ответов.

* * *

Не один и не два дня спустя Том и Митя слезли с повозки, которая кружным путем доставила их с гор на дальнюю окраину взбирающегося по крутым холмам города Белграда, и пошли пешком к переправе через Саву.

Они шли по пыльной дороге через кукурузные поля мимо укрытых сливовыми садами дач – их стены отливали голубизной под кружевной сеткой виноградных лоз, погруженные в тихую дрему, а вокруг буйствовала весенняя зелень, почти не знавшая заботливых рук. Затем они наконец увидели за рекой Савой зубчатый силуэт лежащего в развалинах Белграда – остов гигантского корабля на пустынном берегу безлюдного мира. Тут они нашли старика, хозяина дырявой лодчонки, и уговорили его перевезти их на ту сторону. Они сидели рядом на корме, а впереди вырастал, уходил ввысь город, окутанный величественной тишиной опустошения и скорби. Они слушали рассказ старика о том, как город был взят, об упорном чудовищном сражении, совсем недавно гремевшем тут, когда части Советской Армии вместе с партизанскими отрядами из Сербии, Хорватии, Далмации и всех других земель Югославии освобождали Белград от немцев и предателей своего народа… Они уже знали все это, но не перебивали старика и только согласно кивали или вставляли одно-два одобрительных слова. Конец их пути был близок. И теперь, когда он был близок, их охватил страх.

Они выбрались на берег, увидели высоко над собой улицы и дома и по кривым проулкам начали подниматься к увенчанной крепостью вершине холма. Все тут замерло в неподвижности и безмолвии – город умирающих и нерожденных. Крыши, продавленные гигантским кулаком. Двери, повисшие на смятых петлях. Зияющие окна, в которых глох дробный стук шагов – его и Мити. На улицах были люди, но и они казались безжизненными, пустыми внутри – восковые фигуры, шагающие, пока не кончится завод. Припав на одно колесо у крутого перекрестка, противотанковая пушка задирала тонкий ствол, прицеливаясь в никуда, а за углом выше по склону грузно осел на разбитых гусеницах танк. Откинутая крышка люка почернела от огня. Он хотел было получше рассмотреть этот первый советский танк, который ему довелось увидеть, но Митя продолжал идти вперед, даже не повернув головы. Они поднялись на вершину холма.

Они искали и не находили, к кому могли бы явиться. Они прошли по серому бульвару Милоша Великого до Теразие, где в мешанине обломков и выпотрошенных труб торчали расколотые отели, обнажая укромность дорогих номеров. Они проходили мимо людей, которые словно утратили способность говорить. Они огибали неширокие воронки в асфальте, разыскивая конец своего пути и смутно надеясь, что поиски останутся тщетными. На Теразие они заглянули в винную лавку и спросили ракии, им ответили, что ракии нет – даже картофельной, и они, ворча, вышли на безмолвную площадь. За Теразие исковерканные танки и пушки начали попадаться все чаще – груды бесполезного металла, преграждающие дорогу. Они вполголоса обменивались замечаниями о каких-то пустяках. Их пугали собственные мысли. Том думал: вот как всегда кончаются войны, вот когда играют духовые оркестры.

И за дальним изгибом площади Теразие они увидели духовой оркестр. Несколько трубачей и флейтистов в гражданской обтрепанной одежде стояли у тротуара перед кучкой недоумевающих детей и играли какой-то патриотический марш, чтобы уже сейчас перекинуть мостик к надежной безопасности грядущих лет. Они с Митей прошли мимо по противоположной стороне улицы, вдоль Отеля Сербского Короля – голубовато-зеленая облицовка его фасада благодаря ветру, дождю и военной неухоженности обрела тонкую, нежную красоту. Все это ушло в небытие. Все это было мертво.

Они вошли в Калемегданскую крепость, и тут их путь кончился.

Среди деревьев советские солдаты ставили палатки, но они прошли мимо, потому что еще не были готовы проститься друг с другом. По грубым каменным ступенькам они спустились на широкую террасу и далеко внизу увидели, как Сава сливается с Дунаем. Они стояли и смотрели на два серых могучих глетчера, которые надвигались с севера и запада, соединялись прямо под ними и устремлялись дальше, в Румынию. Реки оставались вместе, а им предстояло расстаться.

Они еще немного помешкали, облокотившись на каменный парапет, пересекавший древнее чело Калемегданской крепости. Они смотрели на льдисто-серую воду внизу и вдали. Они думали о своем, машинально прислушиваясь к голосам, которые доносились с другого конца террасы, где стояла группа генералов – десять-двенадцать человек в мундирах из тонкого сукна, сверкающих серебром и золотом. Советские генералы и полковники, а среди них – два-три англичанина и американца. Наконец он сказал Мите с вымученной небрежностью:

– А, вон и наша миссия! Английский генерал и янки – ну точно, как говорил Шарп-Карсуэлл. А остальные – все твои.

В серых складках Митиных щек шевельнулась улыбка, ироническая улыбка, от которой его лицо сморщилось, стало землистым и словно бы много старше. Связь между ними уже исчезала. И через разделившее их расстояние, преодолеть которое уже было нельзя, до него донесся голос Мити:

– Проводи меня до палаток, Ник. А потом иди к своему генералу.

Вместе с Митей он отошел от обрыва и вслед за Митей поднялся по каменным ступенькам, за которыми начинались деревья. Они пошли к палаткам, но солдаты не обращали на них внимания. Они остановились, повернулись друг к другу и обнялись – крепко, торопливо. Говорить они не могли. Сквозь пелену безнадежности он увидел, как Митя отступил, опустил руки. И зашагал прочь по вытоптанной земле. Русские солдаты оставляли работу, распрямлялись. За их сомкнувшимися спинами он уже не видел Мити.

Он снова спустился к парапету и остановился на прежнем месте, скованный невыразимой тоской. Боль оттого, что Мити больше нет с ним, пронизывала его сознание и тело, в ней было тягостное предупреждение, неясное, полное теней. Он устало отмахнулся от них. Теперь ему оставалось только поставить точку. Явиться по начальству и поставить точку. Объяснять ничего не придется. «Генерал, – сказал Шарп-Карсуэлл, – информирован обо всем, можете на меня положиться. Он только хочет поздравить вас со столь успешным завершением операции». Да, объяснять ничего не придется.

Он смотрел на серые глетчеры внизу. Вдали на севере, откуда катил свои воды Дунай, в солнечном мареве горбились зеленые холмы. Где-то между этими затянутыми дымкой холмами в погребе лежат три трупа – три скелета среди многих, которые когда-нибудь найдут и закопают в землю могильщики мирного времени. Объяснять ничего не придется – даже тогда.

Облака затягивали солнце, порывистый ветер гнал их по белесому небу. Теперь ему оставалось только пойти направо, сделать сто шагов или даже меньше, молодцевато отдать честь – и сразу же, безболезненно начнется другая жизнь: врата перемены распахнутся от взрывной волны начальственного одобрения. А потом факты будут приведены в порядок, расположены по местам, истории ради зарегистрированы, и подшиты, и снабжены надлежащими ярлычками, и укрыты от кровавого пробного камня неизбежных вопросов. Но пока пробный камень был здесь. Еще пять минут… или, может быть, десять.

Эпилог

Рассказывать больше нечего. Или, если хотите, рассказать остается все. Те, кто выжил, выжили: наступил мир, и они начали жить дальше.

Профессор Андраши сразу же уехал в Штаты, где он и его дочь были приняты со всем почетом и вниманием, на какие имеет право столь высокоталантливый и столь ценный для дела союзников человек. Как теперь известно всем, впоследствии он стал одним из ведущих американских специалистов по ракетам.

Том Блейден не получил медали «За выдающиеся заслуги», и никакой другой медали он тоже не получил – из-за кое-каких темных сторон операции. Она, как выяснилось, проводилась неоправданно жесткими методами – собственно говоря, даже возмутительными. Однако профессор Андраши в своем конфиденциальном сообщении настойчиво требовал, чтобы для Блейдена это было оставлено без последствий, что же касается этого… Корнуэлла, то чем меньше о нем будет сказано, тем лучше: этот неуравновешенный субъект, несомненно, сошел с ума.

Вот, вероятно, почему миссис Корнуэлл еще долго после того, как кончилась война, ничего не могла узнать о своем сыне. В конце концов военное министерство в ответ на ее назойливые запросы вежливо сообщило, что капитан стрелкового полка Руперт Корнуэлл погиб в 1944 году. Но где и при каких обстоятельствах он погиб, ей сообщено не было, и даже от друга своего сына мистера Блейдена, который иногда гостил у нее по нескольку дней, она не сумела добиться ничего определенного. Она знала только, что он умер с честью и мужественно. «И может быть, – сказал как-то мистер Блейден, – так вышло к лучшему. Все это было не для него. Совсем не для него».

Сам Том вернулся в Англию летом 1945 года и был демобилизован в одно нежаркое августовское утро, получив 95 фунтов 10 шиллингов и гражданскую одежду, которую ему подобрали в бывшем выставочном зале на юго-западе Лондона. Почти всю эту одежду он загнал поджидавшему у дверей старьевщику еще за 25 фунтов и вступил в радостные дни мира с такими деньгами, каких у него раньше никогда не было.

Он поселился в Лондоне. Устроился на завод в Илинге, а по вечерам учился в Политехническом институте – то ли просто чтобы чем-нибудь заняться, то ли по каким-то неясным причинам, крывшимся в его довоенном прошлом. Но как бы то ни было, высшее образование он получил, и, после того как в начале пятидесятых годов умерла миссис Корнуэлл, завещавшая ему 1500 фунтов, он оставил работу и начал пописывать – о том и о сем. Он снял квартиру в Чизике неподалеку от Темзы, где с тех пор и живет. Он говорит, что ему нравятся тамошние пивные.

Он по-прежнему холост. Тут тоже не все ясно, потому что в его жизни было несколько женщин, которые относились к нему очень хорошо и даже любили его по-настоящему. Во всяком случае, жилось ему неплохо, и к 1966 году он превратился в добродушного, плотно сложенного человека без возраста, с седеющей шевелюрой, устоявшимися привычками и собственным мнением по каждому вопросу. Он написал довольно много о том и о сем, и нельзя сказать, чтобы без всякого успеха – две-три его книги были упомянуты в критических еженедельниках всего лишь с легкой усмешкой. У него есть десяток старых приятелей, и почти каждую субботу в маленькой квартирке неподалеку от набережной собирается пять-шесть человек, подолгу засиживаясь за пивом.

Мити он больше не видел. Но несколько лет назад пришло письмо от югославского Союза ветеранов. «Мы разыскали русского партизанского командира Дмитрия Малиновского, – говорилось в нем. – Он проживает в городе Туле и считается героем войны. Он просит прислать ему ваш адрес». Том ответил и через некоторое время получил письмо уже от самого Мити. Несколько писем. «Как видишь, я жив и здоров, – писал Митя. – И все так, как я тебе тогда говорил! Мы трудимся на благо нашей страны, а прошлое осталось в прошлом». Это прошлое, как оказалось, включало «несколько тяжелых послевоенных лет, – да, тяжелых для меня, Ник», но никаких подробностей об этом Митя не сообщил. А теперь он снова занимается производством цемента – работает директором цементного завода. Он женился, и у него растет дочь. «Тамара шлет тебе привет и приглашает в гости. И я тоже приглашаю». И Том думает, что он, пожалуй, примет это приглашение.

В прошлом году он решил еще раз взглянуть на Плаву Гору. Он мог бы съездить туда и раньше, но по разным причинам все откладывал. Он прилетел в Белград, а оттуда поехал в Нови-Сад на поезде. Местные власти – оказалось, что там его помнят, – предоставили в его распоряжение автомобиль, и он отправился за Дунай в Нешковац. Там он нашел Бору и еще кое-кого, кто помнил его очень хорошо, и провел с ними счастливую неделю. Они поговорили о прошлом – но немного, показали ему свою деревню, отстроенную заново, и сводили его в виноградники, ярусами поднимающиеся над ней. А потом он с утра ушел в горы, и дошел до Бешенова, и посмотрел на разрушенный монастырь, сверху, с обрыва, как уже глядел на него когда-то, и вспомнил все, что произошло там, и, вспоминая, поверил, что теперь наконец сумеет забыть.