Текст книги "Операция «андраши»"

Автор книги: Бэзил Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Потом все могло пойти по-другому, но Том Блейден не думал, что будет потом. Пока же он против обыкновения вел себя осмотрительно. И не напрашивался на неприятности. Наоборот. Ел он досыта, спал в тепле и даже научился ездить верхом. Если бы ему было кому писать – но писать ему было некому, – он написал бы именно это. Только это, и больше ничего. Он сидел на своей лошади в лиловатом сумраке ранней зари и ждал Бору, нисколько не расстраиваясь, что писать ему некому.

Бора вылетел из ворот крестьянской усадьбы – могучий добродушный великан на могучем терпеливом коне, – хлопнул Тома по спине, выкрикнул прощальные слова благодарности хозяину усадьбы и скрылся в утреннем тумане, завопив:

– Поехали, Никола, поехали!

Он не имел ничего против того, чтобы Бора хлопал его по спине, орал на него и называл Николой или как-нибудь еще.

Они ехали, и мало-помалу зимнее солнце начало разгонять утреннюю дымку. Со всех сторон их надежно оберегали леса Плавы Горы. Да и вообще случиться ничего не могло. За те месяцы, которые ему пришлось провести в здешних местах, он твердо уверовал, что в две переделки подряд тут не попадают, а они накануне чуть было не влопались в хорошую переделку. Еще немного, и они среди бела дня наткнулись бы прямо на большой дозор усташей, здешних нацистов, объезжавших лес. Но Бора вовремя успел их услышать. Усташи ехали и пели – и слава богу, что пели. Причем, как ни странно, песню, которую всегда поют партизаны. Только слова, конечно, были другие.

И вот теперь, на следующее утро, когда ничего не могло случиться, ему хотелось завести с Борой их старый спор. Он сказал бы ему: «Видишь, я был прав. Все эти рассусоливания – один только треп. Слова всегда разные, а вот песня та же самая». Только вслух он ничего не сказал. Потому что эти местные нацисты в прошлом году сожгли деревню Боры и потому что жена Боры погибла в огне. Он ничего не сказал, но пока Бора что-то мурлыкал себе под нос, а их лошади трусили по тропке под лесистым обрывом, он опять обдумывал факт, который для него был неопровержимым доказательством. Он помнил, как лежал в песке пустыни и считал немецкие транспортные машины, проезжавшие по шоссе. Он помнил, какую песню пели немцы. В английской армии ее тоже пели. Лили Марлен, девушка, которую любили по обе стороны фронта, королева Ливийской пустыни в паршивом тысяча девятьсот сорок втором году.

Он прикинул. А ведь он здесь уже давно. Прошло почти три недели с тех пор, как Корнуэлл отправился на север, на тот берег Дуная. Еще день-два пути через Плаву Гору, и он сам доберется до Дуная, и тогда будет ясно, как идет эта их дурацкая операция. Бог знает почему он чувствовал себя счастливым.

Незадолго до полудня они остановились, и Бора достал из седельной сумки еду. До Главицы им осталось ехать часа два, сказал он.

– А на Главице должна быть десятка. Если только их оттуда не перебросили.

Том безмятежно кивнул. О чем беспокоиться, когда тебя ведет такой человек, как Бора?

– Знаешь, Никола, можно будет поесть у них, – решил Бора и удовлетворенно рыгнул по обычаю стариков.

И он снова запел. На его маленьком крючковатом носу капельками оседала влага расходящегося тумана, а губы были полуоткрыты – не то в улыбке, не то из-за привычки дышать ртом.

Том понимал, чему радуется Бора. Еще несколько недель – и внезапно, за один-два дня, кончится зима. Весна вступит в свои права, солнце станет жарче, деревья раскинут шатры для всех, кто нуждается в приюте, А нуждаются в нем многие. И они будут ночевать в лесу, всегда в лесу, а не в горестных домах, опоясанных мерзлыми бороздами, которые оставили гусеницы танков, когда зимой враг жег деревни, не в грязных сараях и конюшнях, а в зеленом спасительном лесу.

Они сели на лошадей и поехали вниз по склону, в долину, которая отделяет гряду Венац от одинокой Главицы. Вместе с ними по склону спускались высокие деревья. Сквозь редеющий туман уже можно было разглядеть глубоко внизу зеленые луга, а за ними вдали тянулась известково-серая равнина, где враг нервно усиливал охрану, где проходила железная дорога, неимоверно важная железная дорога, которая связывала Германию с Грецией. Том смотрел на все это со спокойным удовлетворением. За этой южной равниной, видимые лишь в самые ясные дни, вставали горы Югославии и простирались кровавые поля сражений; а за горами далеко-далеко было море, а за морем – Италия и будничный армейский мир, публичная арена продвижений по службе, медалей и респектабельности. Совсем другой мир, думал он. И слава богу. Мир, которому он не нужен. Мир, который не нужен ему.

Они ехали к Главице, и Бора перечислял тех, кого они могли там встретить.

– Станко, – говорил он. – Станко там будет обязательно. Он отрядный связной, знаешь ли, и его место там. Ну, и с ним его Милай. И еще Милко. И Мирослав…

Опытная старая лошадь шла плавно. Спускаясь по тропе, она приседала на задние ноги, и седло поскрипывало. Над головой смыкались ветки в хрусталиках, оставленных туманом. День был ясный, и вдали на серой равнине кое-где голубели пятна неба, отраженного в воде. Ему было хорошо, и он слушал, как Бора говорит о десятке, с которой им предстоит встретиться. Это все были старые друзья Боры. Старые друзья его самого.

– Станко там будет обязательно, – говорил Бора. – Его место там. Такие уж у него обязанности.

Том понимал, как Бора относится к Станко. Когда враг сжег в прошлом году Рашинцы, родную деревню Боры, Станко тоже был там, тоже смотрел на огонь из леса у гребня. А потому Бора относился к Станко по-особому, и главное тут было то, что Бора винил себя в гибели жены даже больше, чем немцев, которые сожгли ее в церкви вместе с тридцатью тремя односельчанами.

Они говорили об этом среди снегов на Главице, когда несколько месяцев назад ждали там самолета с Базы, который должен был сбросить им боеприпасы и продовольствие. Самолета, который так и не прилетел. И пока они сидели в бесплодном ожидании вокруг костерка из сухого хвороста, Бора высказал все, что думал о себе. «Но ты же не мог бы ничего сделать, Бора, даже будь ты там». Само собой. Но суть, как выяснилось, заключалась совсем в другом. Бора ушел от жены как раз перед началом войны – не к другой женщине, настойчиво объяснял он, подкладывая тонкие прутья в слабое пламя, а просто ему надоело. Не ладилось у них, вот и все. «А если б я остался, знаешь ли, так я бы ее, пожалуй, и бить начал. Ну, раз-другой, почему бы и нет? И она бы ничего не сказала, да толку-то что?»

Вот он и ушел из Рашинцев на другой склон Плавы Горы, на дунайский склон, где у него был виноградник, который достался ему в наследство от дяди с материнской стороны. А в Нешковаце была вдова, приятная такая женщина, и все вроде бы складывалось к лучшему. Но теперь, когда Рашинцы сожгли, он чувствовал себя виноватым, и никакие слова не могли его разубедить. Он винил себя с ожесточением, которое медленно разгоралось в ненависть, неторопливую, непреходящую ненависть, в ту же ненависть, которая грела их всех – и Марко, и Станко, и остальных. А потому Том сказал:

– Конечно, Станко там будет, можешь не волноваться.

Предсказать это нетрудно, решил он про себя, – где же еще ему и быть? Станко там не будет, только если произошло что-то очень серьезное, а ничего такого явно не произошло.

Копыта зацокали по выложенной камнем дороге на дне долины у подножья Главицы, а потом, замедлив шаг, лошади начали взбираться на гору. И все произошло точно так, как он предполагал. Когда три четверти подъема остались позади и они добрались до первых деревьев леса, широкой полосой опоясывавшего вершину, их окликнул невидимый часовой. Они с облегчением остановились и подождали, чтобы он их узнал. Потом поехали дальше и увидели молодого Милая из Нешковаца, который укрывался с винтовкой среди густых кустов.

– А, так ты здесь, Милай! – крикнул Бора, – Я так и думал, что ты здесь.

Часовой, большеглазый паренек в выгоревшей немецкой куртке, даже покраснел, так он им обрадовался. Он крикнул из своего тайника:

– Там жарят свинью, Бора. Здравствуй, товарищ Никола!

– Здравствуй, Милай. А про свинью ты всерьез?

Паренек расхохотался. С хрустальных деревьев словно посыпались искрящиеся брызги смеха.

– Поезжайте, поезжайте, не то ее всю съедят!

Глава 2

Они поехали вперед, лес вскоре расступился, и на лысой вершине Главицы они увидели десятку, собравшуюся под одиноким деревом. Бора сказал:

– Ах, черт, а они и правда разжились свиньей!

К ним навстречу неторопливо двинулся человек. Это был Станко. Он держал под уздцы их лошадей, пока они, спешившись, разминали затекшие ноги, а потом привязал поводья к колу и только тогда пошел впереди них к продолговатой куче раскаленных углей. С двух ее концов в землю были вбиты рогульки, на которые опиралась березовая жердь с тушей молодого кабанчика. Аромат жареной свинины мешался с запахом древесного дыма и дубовой щепы.

– Ешьте, ешьте, – приглашал Станко. хлопая в ладоши и сияя простодушной радостью, которая, несомненно, порождалась воспоминаниями о молочных поросятах, жарившихся в другие дни, совсем другие, когда виноградник этого высокого сутулого крестьянина славился на всю Плаву Гору и был известен даже за Дунаем, где на широких равнинах Паннонии жили крепкие хозяева, любители вкусно поесть и выпить.

Бора наклонился над жаркими углями. В алых отблесках его лицо и протянутая рука словно занялись огнем. Том смотрел, как Бора вонзает нож в тушу, и глубоко дышал всей грудью: хорошая еда несет в себе чистую и благую силу.

Станко, питавший, как им всем было известно, то уважение к жизни, которое воплощается в некоторую церемонность, вежливо осведомился:

– Едете с равнины? Бора кивнул.

– Да, из самого Язака. Мы там ждали Марко и капитана.

Станко переступил с ноги на ногу, надолго задержав в воздухе приподнятую ступню в широкой сандалии, как будто перед прыжком, – тощий журавль, танцующий на мощных ногах. Он объявил нерешительно, словно оставляя им возможность усомниться в этом известии:

– Говорят, к фашистам в Емельяновом Дворе пришло подкрепление из Митровицы.

– А мы этих усташей видели! – Хохот Боры раскатился тяжелой волной. Он хлопнул Станко по плечу, словно лесоруб, валящий дерево, и взревел: – Мы с Николой видели их вчера! Милях в десяти отсюда, а то и меньше.

Станко скривил губы.

– Милай тоже их видел. – Он искоса посмотрел на Бору. – Мы тут сидим тихо. Таков приказ. – Помолчав, он медленно добавил: – Мы их пропустили.

Это разумелось само собой. Бора вежливо согласился:

– Вы правильно сделали, Станко. Вот и мы тоже. Их было четырнадцать… а Никола тощ, как жердь, знаешь ли… – Он неуверенно пожал плечами, в лад общей мысли, невысказанной мысли, понятой и принятой. – Я сказал себе: до другого раза. Не всегда же мы будем выжидать, сказал я.

– Четырнадцать? – переспросил Станко. – Милай сказал – двенадцать…

– Да, двенадцать…

– А, черт, знаешь ли, мне все равно, сколько их было. Еще же не время! – Блестящим от жира кулаком Бора сдвинул на затылок заячью шапку. Его растрепанные, прилипшие ко лбу волосы отливали влажной чернотой, точно вороньи перья. – Нам не все равно, сколько их?

И Бора внезапно успокоился. Он обводил их взглядом, лукавым, притворно простецким – человек-гора, топящий их одного за другим в своем благодушии, подмигивая, ухмыляясь, разжигая их смех. Том ждал, когда очередь дойдет до него, а смех уже подбирался к его горлу. Хорошая минута, думал он. Слишком уж хорошая…

И все-таки он был застигнут врасплох.

Голова Боры перестала поворачиваться, его подбородок дернулся – немножко, совсем немножко, но и этого было достаточно. Они все обернулись.

Из-за вершины к ним донеслись крики.

Том увидел, как из леса в дальнем конце поляны выехала кучка всадников. Он дернул ремень своей винтовки, но Бора схватил его за локоть. Первый всадник махнул рукой и пустил лошадь рысью. Бора сказал негромко:

– Эх, Никола, значит, новости не из хороших.

Он поднял могучий кулак и опустил его на плечо Тома.

Больше никто ничего не сказал. Они молча глядели на подъезжающих всадников. На Марко, мчащегося рысью, и на капитана, и на двух бойцов позади – на маленькие фигурки, предвещающие беду, которые стремительно приближались к ним, силуэтами вырисовываясь на бледном небе Сриема в мартовское утро на середине их жизни. Они ждали в молчании.

Марко был уже совсем близко. Вокруг него взлетала ледяная пыль. Холодный солнечный свет падал на щуплого, пригнувшегося к седлу человека. Они увидели знакомый желтый шарф, длинную серую выгоревшую куртку, автомат с деревянным прикладом, торчащий над его плечом и сбоку. Они окликнули его, расступаясь, чтобы он мог въехать в середину их круга. Они протягивали руки к поводьям его коня, который теперь пошел шагом, и жаркое дыхание усталого скакуна смешалось с их дыханием. Марко перекинул ногу через седло и спрыгнул на землю. И тут они закричали, здороваясь с ним.

Марко притопывал и бил ладонью о ладонь, радуясь встрече с ними. Несколько секунд все что-то громко говорили. Они собрались все вместе, а Марко расхаживал между ними – маленький и тощий, с нескладной головой и землистым от болезни лицом. И вот уже он обрушил на них залп слов, пронизанных бешеной энергией, которая каким-то образом умещалась в его тщедушном теле.

Они слушали, хотя это было ненужно. Все было ясно с той минуты, когда они его увидели.

Оставляя скверные новости напоследок, Том выбрался за их круг.

– Том! – крикнул Корнуэлл.

И он схватил поводья, давая время Корнуэллу спешиться, давая время им обоим приладиться друг к другу. На это всегда требовалось время.

Он сказал Корнуэллу с глупым смущением, быстро на него поглядев и сразу отведя глаза:

– Я вас тут не ждал.

– Да, я знаю, – сказал Корнуэлл. – Но начинаются неприятности, и большие. Совсем скоро. Уже завтра, насколько я понял, – Он весело улыбнулся. – Мы решили, что лучше будет вытащить вас из Язака, если вы еще оттуда не уехали.

Том спросил:

– Значит, вы добрались до Андраши?

Корнуэлл хлопал себя ладонями по груди.

– Да, я до него добрался. Вернее, до них. Их двое. Его дочь…

– Дочь? Значит, набирается целая компания?

– И это тоже… Трудностей будет много.

Они наконец посмотрели друг на друга прямо и открыто. Корнуэлл весело улыбнулся:

– Ну, рад вас видеть, Том.

Он улыбнулся в ответ, уже почти без неловкости.

– Тяжело было… на том берегу?

– Нелегко. – Но Корнуэлл думал о другом. – Ну как, получили, Том? Эту… как вы ее называете? Длину волны?

Корнуэлл старался не показать, насколько это для него важно. Том взглянул на него с одобрением и кивнул.

– Нет, правда, получили?

– От связного с гор десять дней назад. И у меня есть для вас радиограммы.

– Вы не шутите? Передатчик правда работает? Вы установили связь?

– Конечно, работает.

Корнуэлл, сдерживаясь, пробормотал!

– Чудесно, правда?

Нельзя не испытывать симпатии к человеку, который так умеет обуздывать свои честолюбивые устремления.

Марко окликнул их, размахивая куском свинины. Они поговорят потом. А пока радость и теплота были еще слишком сильны в них. Марко звал их к костру и дружески улыбался. Они присоединились к кольцу у костра и ели нежную жареную свинину, а кругом все говорили хором, перебивая друг друга. Нельзя не относиться с симпатией к людям, которые с такой свободой высказывают все, что у них на душе. И ведь они имеют право радоваться. Разве они не доказали вновь, что их родная земля принадлежит им? Что она свободна? И к черту то, что начнется завтра.

Марко подошел к нему и стиснул в объятиях так, что он чуть не подавился свининой.

– Что я тебе говорил, Бора? Не кормишь ты Николу. Посмотри, он у тебя совсем отощал. Как же это ты, Бора?

– Да просто он от роду худой, – заспорил Бора, морща крючковатый нос и подмигивая. – Бедный англичанин, худой как щепка. Они там у себя совсем ничего не едят.

– Да неужели? – закричал Марко. – Ты мне вот что скажи, Бора, ты умеешь думать о чем-нибудь, кроме еды?

– Ты бы посмотрел, Марко, каким я раньше был! В нашем краю прежде было все что угодно. Еда, Марко. И какая еда! И вино. Вот спроси Станко.

– Э-эй, Бора, ты же был самый тощий человек на всей Плаве Горе…

– Самый жирный? Не был я жирным. Я был сильным. Не то что теперь, когда я беден и слаб.

– У тебя партизанская хворь, Бора, – захохотал Марко. – Не можешь спать, не можешь есть, не можешь ходить, не можешь… ладно уж, не стану говорить него! – Он схватил Тома за лацкан мундира. – Молодому человеку такие слова слушать не годится! – Он пнул ногой в угли, и над ними заклубился дым. – Ну а эта свинья? Откуда она у вас? Разве вы не знаете, что имущество местного населения трогать запрещается?

– Это свинья усташей. Фашистская свинья, – пробурчал Станко, оправдываясь. – Она не из наших.

– А! – крикнул Марко. – Не верю я этому!

– Ей-богу, Марко, вот спроси у Милована. Эй, Милован, расскажи Марко, как ты добыл эту свинью.

– Я ходил вниз и забрал ее, Станко. Ты же знаешь. В Емельяновом Дворе. Вчера. Прямо у них под носом.

– Ого-го-го! – загремел Марко. – Нет, вы послушайте его! Он взял в плен свинью. Фашистскую свинью! Матерь божья, чем мы не вояки? – Марко снова захохотал, просто потому, что все они тут были товарищами. И они захохотали вместе с ним. Он обошел костер, расталкивая их – невысокий человек, в чьем щуплом, больном теле кипела и рвалась наружу неуемная энергия, – и ухватил Милована за куртку. – Поклянись мне! Поклянись!

– Клянусь тебе, Марко. Она была заперта у них в сарае. Мне рассказал староста в Сушаце.

– Ну да! Староста рассказал тебе про свинью, чтобы ты выручил ее для их деревни, верно? Ведь верно? А ты забрал свинью и притащил ее прямо сюда, верно?

– Марко, нам нечего было есть. Марко оттолкнул его.

– Бандиты. Если вы еще раз такое сделаете, я вас расстреляю. – Но радость минуты пересилила: лукаво скосившись на Корнуэлла, который стоял чуть в стороне и не ел, он снова весело закричал: – Но это хорошая свинья, капитан, ведь верно? А принципы – это еще не все, ведь так? Можете вы выиграть войну одними принципами? Нет, дорогой капитан, этого вы никак не можете, даже вы! То есть если у вас нет для этого танковой армии. Но и тогда… – Он стремительно нагнулся к костру, отрезал внушительный кусок от окорока и поднес его Корнуэллу на кончике ножа. – Вот, капитан! Ешьте и грейтесь, пока можете. Весна наступает, но не она одна.

Том подвинулся, давая Корнуэллу место у костра. Корнуэллу обязательно надо было ждать, чтобы его пригласили. Свинья ведь их, а не его. Они сами ее добыли. Без его помощи. И без помощи могучих армий и денежных мешков за морем, без помощи знамен и славы, осеняющих Италию к Африку. Он будет ждать, чтобы его пригласили. Почти три месяца ни один самолет не прилетал, чтобы сбросить контейнер с припасами на Главицу или где-нибудь еще в границах кружка, помеченного «кап. Корнуэлл» на картах в планшетах, хранящихся в комнатах с табличками «Вход воспрещен. Постучите и ждите». Том со злостью, но и с некоторой гордостью смотрел, как Корнуэлл неторопливо, чопорно шагает по ломкому дерну Главицы к костру: делегация, принимающая условия, – англичанин, напряженно щурящий глаза на узком загорелом лице, неловкий в каждом движении. Все они смотрели на него. Том поежился от смущения. Станко толкнул Бору.

– Подвинь-ка задницу!

Бора стал боком, освобождая место.

– Ешьте, капитан, не стесняйтесь. Свинина хорошая.

Голос Марко прозвучал в тихом воздухе, как выстрел:

– Видите, капитан? Каждый кулик свое болото хвалит. Черт подери, это наш пруд, понимаете? Наша Плава Гора, наши люди. Что о них подумает эта женщина, как, по-вашему?

– Еще и женщина? – спросил Бора. – О ней раньше ничего не говорили.

– Отец и дочь, вот так. А они согласятся, капитан? Как, по-вашему?

– Должны согласиться, – вмешался Том.

– Вы о чем, Том?

– А вот… – Том порылся во внутреннем кармане и вытащил листок. – Ни одна группа не переврана. – Он прочел вслух: – «Необходимо переправить Андраши всей возможной быстротой вопрос первостепенной военной важности…»

Корнуэлл предостерегающе положил руку ему на локоть, а Марко сказал:

– Конспирация. И правильно. Поговорим об этом потом.

Корнуэлл схватил листок и, читая радиограмму про себя, удовлетворенно сжал губы.

Через полчаса они готовы были ехать. Станко отрезал каждому из них по куску свинины. Аккуратно одетый в горскую куртку из коричневого сукна, почти белые штаны из толстой шерсти, несколько пар чулок и сандалии с задранными носами, Станко провожал их по всем правилам. Он попрощался с каждым по отдельности, торжественно и обстоятельно – тихий пожилой человек, пожалуй, много старше даже Марко, Боры или Слободана, командира их отряда, крестьянин, принадлежащий к уже ушедшему поколению, и все-таки их человек во всем и всецело.

– Будь здоров, Никола.

– Спасибо, Станко. Будь и ты здоров.

И тем не менее неопровержимым и незабытым оставался факт, что совсем скоро должно произойти что-то скверное. И, простившись с Томом, Станко остановился перед Марко. Он как будто на миг спустился на землю и осторожно ощупывал зыбкую почву, выискивая грани вероятности. Том смотрел, как Станко, подбирая слова, стоит перед Марко.

И Станко спросил, словно просто так:

– Когда должно начаться новое наступление, Марко? Что они говорят?

– Никто ничего не говорит. Но скоро. Оно скоро начнется.

– Завтра?

– Откуда я знаю? В Митровицу прибыли новые части из других секторов. Говорят, что все главные посты вокруг Плавы Горы уже получили подкрепление. – Марко пожал плечами. – Как тогда, в октябре.

– Значит, дело будет серьезное.

Все молчали. «Серьезное» – не слишком ли тяжело он наступил на зыбкую почву? Допустимо ли это слово? Позволительно ли оно? Марко еще раз пожал плечами, и в длящемся молчании все они нащупывали грани того, что должно было вскоре произойти.

И снова заговорил Станко:

– Я уйду с Главицы куда-нибудь повыше. – Он мотнул головой. – На Венац.

– Но посланные из отряда будут искать тебя тут.

– Я оставлю человека. Для связи. Марко повернулся к Корнуэллу:

– Пусть уходит, капитан? Ведь самолета не будет?

Корнуэлл ответил без всякого выражения:

– Нет, самолёта не будет. Или у вас есть другие сведения, Том?

Том покачал головой. В радиограмме о самолетах не было ни слова, но говорить об этом он не хотел. Веселое утро кончилось, вернулся страх. Даже сытость противно давила на желудок – слишком уж он навалился на еду.

Он услышал, как Марко сказал:

– Хорошо, Станко, уходи. Сегодня вечером. Только пошли кого-нибудь в отряд, чтобы там знали. – Он мучительно икнул: ему не надо было есть свинину, но ведь человек не может совсем ничего не есть.

– Где сейчас отряд?

– Над Липшином. По крайней мере вчера он был там.

– Я пошлю туда кого-нибудь, – сказал Станко.

– И поскорее. Над Липшином будет ждать связной. Во всяком случае, до завтра. А уж потом… – Марко замолчал и начал отвязывать повод своего коня.

Том пошел за Борой к лошадям. Во всем этом, если взглянуть на вещи так, как глядел на них он, было нелепое, безумное отсутствие всякой меры. Старик Станко и его не смыкающая глаз десятка ждут на Главице самолета, который не прилетит, который наверняка даже не вылетит, а внизу враг накапливает свои сотни, свои тысячи, чтобы бросить их на Плаву Гору, прочесать ее из конца в конец, куст за кустом, прощупать самую землю, не прячутся ли там люди, и целыми днями, а то и неделями стрелять и стрелять из винтовок и автоматов. И тем не менее все это время… да-да, человеческая правда будет за Станко, за его десяткой и за горсткой других таких же крохотных истерзанных групп. И когда наступление кончится, эти группы снова выйдут на свет дня, погребут своих убитых – если сумеют их найти – и начнут все сначала. Именно в такие минуты его охватывала острая тоска по дурацкому чувству локтя, которое все-таки есть у больших батальонов.

Но не так уж часто. Как ни странно, не так уж часто. В этом безумии таился соблазн, который подтачивал – в последнее время подтачивал – его здравый смысл. Он боролся с ним, помня прошлое, не в силах забыть прошлое, но соблазн этот разрушал, долбил и подкапывался, как прибой, подмывающий обрыв. В один прекрасный день все это проклятое нагромождение рухнет в море, И тогда он поселится тут, хотя бы у Станко, будет делать вино, разводить свиней и, может быть, натурализуется: «Я принадлежу миру, присоединяйтесь к нам, вода чудесна». А, какая чушь! Он слушал, как Станко произносит церемонные слова прощания, которые по обычаю положено говорить, когда должно случиться что-то плохое. Он вспомнил, как они в последний раз приняли на Главице груз, сброшенный с самолетов, – давным-давно, в начале зимы, сразу после того, как кончилось октябрьское наступление и выпал глубокий снег.

Самолетов никто не ждал – даже Корнуэлл. И собственно говоря, в те дни им было не до самолетов. Они еще не пришли в себя после наступления. Потеряли связь друг с другом. Не успели ни подсчитать потери, ни покончить со слухами о полном разгроме.

Самолеты прилетели в звездную ночь перед самой полночью. Они сделали два круга – их навигационные огни прочерчивали небо, как маленькие кометы, неопровержимо доказывая всему Сриему, друзьям и врагам, что осеннее наступление потерпело неудачу и ничто не изменилось, – а Станко и его десятка бросились как одержимые зажигать сигнальные костры. И самолеты сбросили девятнадцать контейнеров на парашютах и десятка полтора мешков с сапогами и обмундированием, которые глухо шлепались на землю – блям-блям-блям. Летчики не торопились и по очереди заходили на снижение, чтобы сбросить свой груз, а затем по широкой дуге самолеты исчезли один за другим в темноте, над равниной, где затаился и тоже следил за ними враг.

И тогда долбящий прибой смыл целые утесы здравого смысла. В эти минуты здравый смысл был лишним. Даже Слободан извлек слова признательности из недр глубочайшего своего убеждения, что ничего хорошего присутствие Корнуэлла им не принесет, да и ничто другое тоже. «Так, значит, вы решили, что мы этого стоим. Что ж, лучше поздно, чем никогда».

«Нет-нет, товарищ командир, они же знают, что мы никогда не сдадимся, даже если…» Пожалуй, к лучшему, что Станко ответил за Корнуэлла. Хотя все это было вовсе не так, подумал Том тогда же (что и подтвердилось в дальнейшем): ведь самолеты наверняка прилетели по какой-то случайности – то ли просто оказались под рукой, то ли кто-то что-то где-то напутал. Тем не менее, как ни странно, ему хотелось поверить, он даже надеялся, что Корнуэлл тоже поверит. И Корнуэлл поверил. «Видите, Том, и у них бывают светлые минуты. Они поняли, как важно для поднятия духа послать самолеты именно тогда, когда считалось, что мы все убиты. Надо отправить им благодарственную радиограмму». На следующий день база ответила, что произошла ошибка – самолеты должны были лететь совсем в другое место. Но он не показал Корнуэллу этого ответа, он попросту скрыл его. В этом тоже был повинен долбящий прибой.

Садясь на лошадь, он подумал, что ему надо бы крепче держать себя в руках. В чем-то он теряет контроль над собой.

Они тесной кучкой ехали по заиндевелому дерну Главицы – Марко и Корнуэлл, двое ординарцев, Бора и он. Когда они повернули на восток, справа в прозрачной ясности открылась ширь зимнего Сриема. Были видны даже крыши Митровицы. В десяти милях отсюда, там, где тонкие пальцы фабричных труб устремлялись к морозному небу, в эту минуту на железнодорожной станции, забитой техникой и снаряжением, выгружались войска и царила шумная суматоха. Тощие пальцы тянулись к небу, пальцы скелета… Он метнулся прочь от этого давнего кошмара и в последний раз посмотрел через плечо на главицкую десятку. Они заметили его движение, и кто-то помахал ему, кто-то один, а потом и все остальные – никчемная кучка из пяти человек возле могучего дерева, которые ждут, что будет дальше, ждут в одиночестве. Никчемная? А разве у них нет их великого убеждения, их веры в свое назначение, в свой долг перед миром? Да, она у них есть, и тем лучше, потому что им больше не на что опереться, потому что ничего другого у них нет – ни приказов командования, ни организованного неумолимого распорядка, ни даже возможности идти в ногу с тем, кто идет впереди. Ничего, кроме внутреннего убеждения. Ничего, кроме того ощущения цели, которым жил и Уилл Рейлтон, и еще многие, кого он когда-то знал, той слепой убежденности, которая раздражала, но оказывалась очень полезной в подобном положении. Полезной, если ты был способен проникнуться ею, уверовать в нее, не давать ей угаснуть. Если ты был на это способен. Если ты был способен так себя обманывать.

Иначе оставались слова, и призывы, и государственные гимны, и упоминания в приказе, и даже медали, и благосклонные взгляды порядочных девушек, предлагающих свое девство, как билет в царствие небесное, в царствие небесное ревностного служаки, где есть все, что положено: и прекрасная карьера, и гарантированное счастье для всех героев. Но если тебе не нужно ни то, ни другое – ни эти нежные обещания, ни это царствие небесное, – ты остаешься с ничтожно малым. Но зато оно реально, на него можно опереться, можно спрятать в себе и знать, что оно будет с тобой и наутро. Ты остаешься с очень простой, очень четкой и ясной задачей: просуществовать, просуществовать как можно пристойнее, просуществовать и выдержать до конца и остаться – если ты сумеешь, если тебе позволят – живым и более или менее невредимым. Вот то горючее, на котором работают армии, как бы торжественно ни гремели гимны, и без этого горючего успех невозможен. Тут, в самой сути вопроса, песня была той же, всегда одной и той же – неважно, какие в ней пелись слова.

Вершина Главицы осталась позади, они вслед за Марко, скользя, спустились по глинистому восточному склону, крикнули «свои!» спрятанному там часовому и вскоре были уже на тропе, по которой он ехал с Борой на заре. Он почувствовал, как тяжело и упорно заработали лопатки его лошади, когда она начала взбираться по крутому подъему на Венац.

У подножья Корнуэлл подождал его, и теперь они ехали рядом, покачиваясь в седлах, примиренные, готовые разговаривать.

– Рассказывайте ваши новости, Том. А потом я расскажу мои.

– Только Андраши, и больше ничего. Вы же читали радиограмму. Были еще две – все о том же. Им не терпится, чтобы вы отправили его к ним. Даже обещают прислать самолет.

– Так прямо и передали?

– Я же вам говорю! – Он встретил взгляд Корнуэлла, внезапно ставший враждебным, и разозлился. – Им, наверное, кажется, что вы сидите тут сложа руки. Был даже запрос, можно ли ожидать Андраши на этой неделе. То есть теперь уже на прошлой.